Ниже мы впервые переиздаем фрагменты о былинах из обширного наследия П.А. Безсонова (См. подробнее о нем: «...Откуда возьмем, если бросим и загубим взятое?»)
Название дано составителем, доктором исторических наук, профессором Александром Дмитриевичем Каплиным. Публикуется специально для Русской Народной Линиии по изданию: Песни, собранные П.В.Киреевским. Изд. П.А. Безсонова. Вып. 7. - М.: Тип. Бахметева, 1868. - С. 76-107 (в сокращении). Орфография приближена к современной требованиям.
+ + +
Ничто не вознаградит нас за тот урон в русской литературе, что древние наши былины, преимущественно из круга Владимирова и области Киевской, вообще Юго-западной, а также новгородские и отчасти древнейшие княжеские, не записаны современно их происхождению, по крайности благовременно, по рукописям, и остались только в современном устном употреблении простого народа наших дней: знаменитое «Слово о полку Игореве», изложенное «по былинам» того времени, все-таки есть сочинение, а не самые былины, и притом дошло к нам в рукописи относительно младшей; «Сказание о Мамаевом побоище» и все «Слова» того же рода, возникшие на том же основании народного творчества, представляют еще более книжную обработку; записанное Киршей Даниловым слишком опоздало перед этой до-московской древностью. «Горе-Злочастие» долею стих, а что есть в нем мирского былинного, служит родоначалием, конечно, старших, но всё же безъимянных или молодецких песен, в роде помянутых нами выше былин о Горе и Безвремянном Молодце, притом носит на себе печать той же книжной обработки и уцелело в рукописи XVII века. Стихи духовные, между коими иные близки к былинам, записывались, конечно, в бόльшем обилии, но также не раньше: нам неизвестно сборника их старше ХVII века по рукописи, а в нашем частном собрании сосредоточено все, чтό есть в сем отделе самого старшего. Наконец из Владимировых, богатырских былин напечатана нами в 4-м выпуске, из «Памятн. старин. русск. литер»., одна совершенно разрушившаяся в побывальщину и даже сказку, а потому и назван-ная «Сказанием о седми русских богатырях», по рукописи не старше конца ХVII века.
Итак, рукописная документальность выпала на долю лишь московских, сравнительно младших, былин: в этом отношении они всех счастливее. - Из них немногие отрывки до Грозного относятся еще к особому разряду княжеских. Бы-лины о Грозном, коими начинаются московские, напечатанные в нашем 6-м выпуске, дышат всею современностию сложения их, шаг за шагом события: но также еще ни одним образцем не записаны по рукописям XVI века. Собственно первая московская былина, здесь выше помещенная и документально записанная в старой рукописи, о нашествии Крымского хана, восходит по событию к 1591-му, по времени рукописи к 1619 или не дальше как к 1620-му году. Распространение ли книжности, или поспешность уберечь остатки народного творчества среди наступившего и долго длившегося тогдашнего разгрома и переполоха, только отселе рукописи уже не покидают народного былевого творчества на превратности единственного устного употребления. <...> Как бы то ни было, только в след за рукописью собрания Кирши, тотчас же, с половины же XVIII века, начинаются у нас уже печатные издания Песен, Чулкова, Трутовского, Новикова и т. д., притом также с нотами, каковы песенники Трутовского, Герстенберга, Прача (лучшие и старшие все появились в Петербурге, с половины до конца прощлого века). Здесь, как известно, отпечатано, и до второй четверти нашего века неизменно перепечатывалось, между прочим несколько былин: замечательно - не киевских, не новгородских и княжеских, а именно суздальских и московских, о Суровце, Грозном и Скопине, потом из времен Алексея Михайловича, а с Петра 1-го уже шаг за шагом, в след за событиями. Этим доказывается, да и без того известно, что «собрания сии, преданные печати, составлялись именно в России срединной, Московской, Царственной и Императорской». Притом, как известно, издатели всех первых, старших наших печатных песенников, за исключением весьма немногих образцев, при случае ими записанных и вставленных, сами из уст народа не собирали, не добывали по разным краям России, а напротив печатали с готовых рукописных сборников, составленных, несомненно по всем признакам, в срединной России, особенно в Москве и, по радиусам ее влияния, преимущественно в окрестных поместьях. Таких рукописных сборников, из конца прошлого и начала нынешнего века, дошло много и до нас, хотя, правду сказать, против печатных изданий, делавшихся со многих рукописей, сборники сии представляют мало особенного (они есть в собрании П. В. Киреевского, Н. С. Тихонравова и у нас). Замечателен был, между прочим, рукописный сборник, конца прошлого века, Сопиковский, отчасти давший содержание 1-му изданию Сопиковского Песенника, а потом затерянный, снова найденный С. А. Соболев-ским, переданный им П. В. Киреевскому и в библиотеке сего последнего снова для нас затерянный. Следовательно, и здесь опять, в эпоху уже более позднюю, счастие послужило преимущественно, почти исключительно, былинам Московским: сберегло для них рукописную и печатную документальность.- Так длилось до второй четверти нашего века: с тех пор, в обратном отношении к громадному обилию печатных изданий, песенники наши, крайне бедные относительно содержания, не подновлялись - и даже доселе не подновляются - ни заимствованиями из рукописей, ни новою запискою из уст народа, из неподдельного (хотя, конечно, и изменчивого) источника. Издания Сахарова и Терещенки (последнее крайне почтенное) в деле былевого творчества или только перепечатали старое, или скрыли свои источники, то есть бумаги, место, лиц записавших и т. п., так что все это ныне исчезло без следа и - документальности нет. Новая же эпоха собирания и записывания, - говорим здесь преимущественно о памятниках былевого творчества, - началась для России со 2-й четверти нашего века, с трудов П. В. Киреевского. Его собрание отличается тем, что 1) исключительно обратилось к устному современному употреблению, записав только то, чтό сохранилось доселе в устах народа; 2) совершено, через самого собирателя или содействовавших лиц, по всем главным краям России; 3) по тому самому между прочим вошли сюда по возможности всякого рода былины, где либо уцелевшие, и киевские, и новгородские, и княжеские, чтό только разнесено было по разным краям из главных средоточий древней жизни. Московские былины, как можно видеть из 6-го и 7-го выпуска, нашли здесь себе также важные пополнения или дотоле неизвестные образцы. После явилось уже много собирателей в том же роде, хотя и не столь счастливых, или не столь обширного объема. Счастливее других оказался новейший, П. Н. Рыбников: печальный, но благословенный случай перенес его в уголок, неведомый Киреевскому, но в коем именно, в глуши, по мхам и болотам, уцелели перлы нашего древнейшего былевого творчества, Владимирова-киевского, новгородского и княжеского. Московские былины по отдаленности потеряли там много своих исторических подробностей, даже перешли, как помянуто, в сказки или свя-зались с отдаленнейшим, Черноморским и Придунайским эпосом: но за то, рядом с сим эпосом и другими старшими былинами, во многом уберегли древний характер былевого склада и стиха. Одним словом, из всех прочих собраний, более отрывочных или не столь ясных по способу издания, собрание Киреевского и Рыбникова, да еще собрание, издаваемое неразрывно при сих обоих или же особо в «Калеках перехожих», - вот что ныне остается преимущественно документальным: взятое прямо из уст народа, оно бережется в массе рукописей, кои, по мере издания, предназначаются или прямо переходят в музеи и другие публичные учреждения, где будут во убеждение всем и на глаза каждому храниться как письменный документ народного устного творчества.
+ + +
Изо всего этого должно быть ясно всякому, что московские былины составляют нечто особое в ряду других: и по содержанию своему, и по относительно-позднейшему явлению, а потому и по близости к событиям, ими воспетым, еще не так давним для нас самих; и по той последовательности, с какою сопровождают они течение нашей истории непрерывно шаг за шагом; и по особенно-счастливым судьбам собирания на собственном месте их происхождения; и по документальности непрерывных почти рукописей и печат-ных изданий, в коих уцелели они или увековечены; и по срединности, общеизвестности, общепонятности и общеинтересности, какую имеет московское средоточие для всей России, - одним словом, по тем подробностям, кои слагают характер в подлинном смысле исторический. П. В. Киреевский называл еще «историческими» все вообще былевые песни или былины: мы достаточно имеем данных и образцов для сравнения, чтобы это название утвердить на всегда, как преимущество, за былинами «московскими». В этом смысле и ввели мы, и установили, и продолжаем поддерживать название, - все другие произведения былевого творчества, как старшие, киевские, новгородские, княжеские, так и младшие, козацкие, солдатские, безъимянные, молодецкие и т. п., именуя в тесном смысле былинами или песнями былевыми, а московские именуя столь же тесно и собственно «былинами историческими» или «песнями былевыми-историческими».
Вместе с сим главным отличием, историческим характером, легко выступают наружу и другие тесно связанные отличия московских былин: после первых шести выпусков, к заключению московских былин, именно место напомнить и вкратце перечислить сии отличия. - Здесь рукопись, спасшая от забвения былину, стоит близко к живому устному творчеству, с коего снята как копия; устное творчество, по самому времени происхождения, особенно близко к воспетому событию; событие сравнительно близко к нам, и оно же, как событие срединной Русской жизни, московской, одинаково близко всей Руси, еще многим памятно, а если бы и нет, то живет во очью в тысяче уцелевших других памятников или продолжается доселе по своему влиянию и по-следствиям. Уже этим самым установляется громадное отличие от былин о событиях и явлениях, или отдаленных по месту и времени, или поглощенных московскою жизнию (которая много отшибла памяти у старины до-московской), или слишком отрывочных и частных, узко-местных или узко-личных, а потому не столь общепонятных, общедоступных и общеинтересных в наше время. Судьбы эти, конечно, ближе всего отражаются на самом языке московских былин. Стар-шая, до-московская былина, хотя бы была записана со слов сегодня и как бы ни была близка к народу, всегда почти вмещает в себе несколько слов, выражений и даже целых речений или стихов, далеких от современного употребления языка, мало понятных или даже вовсе непонятных, вообще требующих пояснения и примечания. Как ни верно предание, то есть последовательная, бережная передача из уст в уста, но, по отдаленности времени, при случайно или невольно проникшей ошибке, недомолвке, перемолвке, пропуску и излишеству, сама стойкость предания заставляла часто поющего с косностью повторять непонятное, утратившее современный смысл, или же на оборот выходить из сей трудности крутым поворотом к произвольной переделке, к резкой вставке, пор-тящей старину. Совсем противоположное с московскими былинами. Как ни родственны они со старшими, по одному и тому же в сущности, былевому (эпическому) языку, как, невольно или даже намеренно, ни стараются поддержать сие родство, а с другой стороны, как ни окрашены идиотизмами нынешних местных русских наречий, - язык их вообще так прост, ясен и близок к нащей современности, что легко и повторяется в устах, не плодя ошибок, и доступен устам и уму каждого современного русского чело-века, лишь бы он был народен. Идиотизмы наречия легко объясняются, вкравшиеся ошибки слишком заметны, подлинность удобно и без особенного труда восстановляется. За то в них есть другая особенность: до-московские былины сами в себе не имеют решительно нигде признаков и следов старого книжного языка, отчасти и потому, что древнейшая книжность не столько делилась от господствовавшего народного говора. Если они записаны и вставлены в сочинение, то заметно от него отделяются языком, и сейчас везде видно книжное влияние, как это случилось со «Словом о полку Игореве», а еще более в позднейших, о Димитрие и Мамае. В собственных же московских былинах, весьма во многих и притом внутри самих былин, хотя бы оне употреблялись ныне устно, весьма заметно влияние языка книжного, и даже именно языка московских летописей. Помянутые образцы и весь почти предлежащий 7-й выпуск до очевидности в том убеждают. Тут без труда убеждаемся, что былина возникла рядом с прочими письменными памятниками, легко могла составляться под влиянием их, еще легче переходить в них, и от того-то, почти с самого начала, эти былины записываются, переходят постепенно в печать, и даже указывают нам путь, как из них могли выродиться позднейшия военные, солдатские, петербургские, с вычурными книжными выражениями, а наконец и произведения отдельных сочинителей в этом роде. Влияние личности, с ее образованием, книжным и письменным, здесь вообще заметнее в творчестве, по самому языку. - Это как нельзя соответственнее согласуется и с ха-рактером самого содержания, с воззрением, его проникающим. Содержание ближе отвечает летописям, а вместе с ними известному историческому ходу событий: здесь же весь тот характер, который отличает резко события московские, все московское и вместе с тем обще-русское, позднее российское и всероссийское. Нет места той кажущейся широте киевского периода, которая, имея свои отличия и притязая на объединение Руси, не исключала однако таких особенностей, какь новгородские и суздальские, резко-местные. При мос-ковских былинах не мыслимы рядом местные отделы: все постепенно сливается к общему единству; разве только Литва упоминается еще, и то не на долго, самостоятельным целым, противовесом Москве. Современное Юго-западное, после общей Старой Руси Киевской, отделяется как нечто особое, малорусское, с кругом своих козацких песен и с особым наречием: то и другое не заходит в московские былины. Но лишь только простерлось туда общее московское объединение с конца ХVII века, - и в новом периоде Руси Малороссия является, по былинам московским, не как Малороссия, а как поприще явлений и поступательных шагов Московского государства. Конечно, уже не мыслимы древние богатыри и представители старых местностей, старого состава Руси: они сменяются, не теряя героизма, лицами историческими, деятелями, сосредоточенными около московского центра, со стороны ли его государства, общества или народа. Князья, давшие нам особый разряд былин княжеских, также точно поглощаются постепенно в государстве Московском, и вот почему скоро потом затериваются в безъимянных удальцах и молодцах. Одним словом, государственность на первом плане, с Московским царем и целым царством. Конечно, при сем не исчезает народ, ни общество и его отдельные лица: но все это, и самый образ их, и даже драматизм, получают свое значение и характер лишь по отношению к главному средоточию, к господствующему воззрению творчества. Прежде, в Старших былинах других отделов, целый народ известной области можно созерцать и следить по всем эпическим переходам независимо от князя, свободно от Киева, так что имя князя, общее Владимирово, или имя Киева является часто одной обстановкой, декорацией; столь же свободно и независимо там проходит перед нами явление известного героического лица, со всею его былевой жизнию, иногда достигающей драматизма, но исключительно приковывающей к себе наше внимание; в княжеских былинах еще более мы в состоянии забыть все вне положения част-ных, хотя и крупных, лиц; за новгородскими готовы не видать остальной Руси. В московских же, явно, выиграна уже одна главняя сфера, одна господствующая постановка, все к себе привлекающая в известные отношения, все обусловливающая, на все кладущая свою единую печать. Пожалуй, здесь даже яснее распределяются разные слои общества, и даже что-то похожее на своего рода сословность, и земство, отличаемое от царства-государства, и народ, близко совпадающий, с земством, а скоро отделяемый в простанародие, и судьбы лиц, отдельных личностей: но именно, потому это и отделяется для взора, и распределяется, что в основе выработано нечто общее, по московским воззрениям главное, государство с его интересами. Только эта, государствен-ная, централизующая сфера, определившись сама, дала возможность определять точнее и различать другия части Русского организма. Не место здесь судить, на сколько это было успешно, хорошо или худо. Только очевидно, что лишь в эту эпоху наступила пора сознания более ясного, распределения и разграничения сфер, не разлучного с окрепшим сознанием общего, политически связующего начала. Может быть и политическое еще далеко было да своего полного объ-единения, может быть и терпели от первых наступательных шагов его другие части организма: только ясно уже, что этого политического ничем теперь не заслонишь, а оно еще не успело заслонить собою область общественную, народную и личную. Это всего виднее по следующему признаку: с одной стороны явно, что начинается особый, второй после киевского и новгородского, эпический период; но он не дошел до исключительности, до того, чтобы поглотить в себе другие проявления творчества, или повиснуть над ними деспотической апофеозой. Нет прежней плодовитости, безграничной широты, расплывчивости, цветистости, ярких юго-западных картин, богатырских образов, местных или индивидуальных резкостей, подобных новгородским или княжеским: однако не менее выразительности, не менее силы изображения, величавых подвигов, определенно очерченных лиц. Довольно уже сказать, что не только не менее, а еще более является здесь драматизма: прежние былины, исключительнее выдерживающие отличия эпоса, дают, конечно, возможность извлекать из них положения, образы и черты драматические; московские напротив сами преисполнены драматизма, дышат им, их появление - первый решительный шаг из эпоса к русской драме. И вот почему, конечно, все наши нынешние драмы, под пером Чаева, Островского и Толстого, начинают отсюда; вот объяснения превосходной попытке Чаева, его «Песни в лицах» о Грозном царе и покушении на сына. Только отсюда мы начинаем пока свою драму, и только с точки зрения сей эпохи стали нам раскрываться драматические стороны в эпохах старших, в роде чаевской «Свекрови», основанной на княжеских былинах. Былины до-московские представляют богатое содержание русской опере, вообще сценической постановке с музыкой и пляскою: московские прямо приводят к самостоятельной русской драме, готовят нам на первый случай Еврипидов, и только на ихней почве способны подготовить в далеком будущем Софоклов и Эсхилов, тех ху-дожников, кои сочетают драматизм с эпическими обликами древнейших богатырей. Нужно лишь помнить, что в московских былинах драматизм лиц есть всегда драматизм не частного быта, не безграничной, неопределенной массы и не исключительной местности, а всегда и вместе - драматизм известного события, и притом события исторического, составляющего звено в ходе общей, центральной и главной, политической Русской истории. Одно лишь козачество, начинающееся в московских пределах и в пределах московских былин собственно с Грозного и Ермака (см. 6-й выпуск), как будто представляет что-то в роде отдельной, самостоятельной области, отчасти даже несродной и враждебной с главною. Но, стόит только сравнить сию область с Малорос-сийскою, с былинами или думами малорусскими, чтобы видеть все отличие. Когда, по запустении прежней Юго-западной или Киевской государственной области, обращенной в становище восточных выходцев, старожилы, одного племени и языка с общим русским или великорусским, ушли оттуда на всегда и разместились вокруг занятого уже Московского средоточия, по окраинам его, более или менее отдаленным, где и сберегли былины богатырского периода, - их сменили новые поселенцы, того племени и наречия, которое с тех пор поныне отличается более узким именованием мало-русского. Подвинувшись в старую область, по мере ослабления восточников, из Волыни и Подолии, а еще далее из нынешней Галиции и Карпат, они ничего не знали, как не знают доселе, из былин о древнем киевском периоде: их думы прямо начинаются с козачества, не старше его, не выше и не иначе, с козачества малорусского, украинского, потом запорожского. Начало их - не старше XVI века, язык - нынешнее малорусское наречие, содержание - подвиги козачества, главные герои, около коих сосредоточены лучшие думы, - герои того же козачества, гетманы, предводители полков. Главная идея, все проникающая, - конечно Русь и Вера Православная, но без определенности политической или, лучше, с одной определенностью - козаческою. Даже земство, а с ним собственно и народ, поглощаются козачеством: это земство и народ в подвижном военном составе, в форме дружинной, в форме краишников или, что тоже, козаков. Общества разумеется нельзя и искать. Все сосредоточено на козацкой дружине и героях ее, лицах. Бедствия или благо дружины, а чрез то бедствия или благо всех обитателей борьба за русскую народность, племенную и языковую, да за Веру, величавые образы главных героев борьбы, со многими личными и частными их особенностями, да богатые картины богатой природы, - вот и все, хотя, конечно, совершенно достаточно и даже много для отдельной области, отрезавшейся в Украйну или Краину, для наречия, для певцов на сем наречии. Думы или былины сего рода отчасти повторяются и сберегаются поныне: общая, срединная, Великая Русь, как сказано, не принимает в них участия, не ведает их, да и образованный слой узнал об них сравнительно лишь недавно, через печатные собрания, с начала нынешнего века. То козачество, несколько более позднее, которое, в отличие от малорусского, следует вообще назвать великорусским или даже московским, - донское, яицкое и гребенское, сибирское, со всеми его разветвлениями, конечно, по происхождению, а в начале и характером своим, довольно близко связывается с юго-западным, малорусским, и потому же сходны их старшие былины: такие же подвиги дружин, выражающих или, по нужде, сменяющих местное земство и народ, по известным, требовавшим того, украйнам; те же главные герои, атаманы, сменившие гетманов, и около них весь главный интерес былины; те же картины кругов, вольницы, вольного раздолья, степей, рек и моря; всего более - тот же элемент неопределенности, подвижности, расплывчивости, не совпадавших ни с государственным средоточием, ни с интересами оселого земства, ни с выгодами развивающегося общества, и потому, сказали мы, в творчестве некоторая особенность от собствен-ных московских былин, особенность, делающая из козацких былин несколько отличный отдел. Но за то в сем, московском периоде, приобретено уже и везде выражено главное средоточие, а потому и козачество, с его былинами, поставлено к сему средоточию в более ясные, а постепенно и совсем опре-деленные отношения: это оказываются то слуги и помощники, то резкие враги московской истории, ее государства, общества, земства, народа. Самый первый представитель, Ермак, является, как мы видели в 6-м выпуске, сперва врагом, загулявшимся и даже заворовавшимся удальцом, потом поставлен творчеством в услуги и пособие царю под Казанью, в службу ему и в покорение ему целого нового края; в Смутное время козачество разносит в рознь московские интересы; потом оно периодически покоряется, и Разин, сколько ни выражал собою подвижных интересов местных, - относительно главного средоточия определенно выставлен врагом; за тем Флор Минаев снова выступает пособником, и с ним, при начале Руси Новой, преобразованной, исчезает почти всякая отдельность, независимость и так сказать прекословность козачества, ибо остальные, позднейшие, так называемые «бунты», суть уже чисто «народные местные восстания», только связанные с козачеством. Потому и былины козацкие, до известного предела времени, видели мы и видим, дополняют собою прочие и главные «московские», привходят к ним, вставляются как отдельные части общего «московского» состава. Московские былины XVI века не полны, даже не мыслимы без пополнения, - без былин об Ермаке, XVII века - без былин о козацких смутах, без повести о Карамышеве, без Разина, а под конец без Флора; язык же их, в самом начале резко отделившийся от малорусского наречия, есть обще-русский или великорусский, с оттенками местных подречий, и то вскоре теряющимися. Таким образом, московское былевое или историческое песнотворчество постепенно вобрало в себя козацкую область, до того предела, когда, с Петра 1-го, совершенно уже разложило все козацкие особенности под один общий уровень русских песен. То же, заметили мы, совершила Московская Русь, с конца ХVII века вступивши державною стопою своею на Юго-запад: с тех пор, на тамошней почве и местности, в русском языке, а не в малорусском наречии, движется содержание «московских былин» со всею их особенностью. Подвиги Петра 1-го и Полтава изображены на юго-западной почве совершенно теми же чертами и тем же языком, как прочие московские былины. За этим-то господством Москвы в былевом творчестве, стерлись в Малороссии старые козаческие, гетманские думы, или снисшедши глубоко вниз, к слепым, ныне вымирающим певцам, или от всего цветущего периода, по всем признакам обильного образцами творчества, оставивши нам одни отрывки. Самостоятельное былевое творчество с тех пор совершенно там подорвано: думы разложились на мелкие козацкие песни, отчасти еще былевые, но совершенно уже такие же, как у нас безъимянные и молодецкие, с козаками и козачками без имени. Когда позднее так называемая Литва подверглась той же политической и общественной участи, Московская или Общая, Великая Русь не нашла уже там былин о древнем периоде самостоятельной жизни: их гораздо более уцелело частями в нашем же, княжеском и московском творчестве, где столько раз видели мы и Литву вообще, и литовских королевичей, князьков и королей, и Настасью Политовскую, и т. п. Ныне в устном былевом творчестве Северо-Западный Белорусский Край представляет лишь размельчавшие «козацкие песни», одинакие с малорусскими помянутыми и с нашими безъимянными или молодецкими. Таким образом, с прошлого века, весь сей последний отдел совершенно сблизился, и в малорусских, и белорусских, и великорусских, образцах: везде безъимянный герой, козак или мόлодец. Тут еще можно, путем исследования, вскрывать черты и следы старых атаманов, гетманов, князей и даже богатырей; есть еще мелкие особенности, определяющие отдел песен «былевых», и мы даже особенно поставим его после московских исторических: но все это уже образцы разложившегося былого творчества. А то, чтό их разложило, а то, чтό продолжает над ними господствовать, составляя для них уясняющее средоточие и определенную мерку, - все это те же былины «московские», о коих ведем мы речь. Сюда же впоследствии, из самой области Московской, перешли многие, хотя побледневшие и потерявшие имя образы московских бояр и дворян, и здесь-то помянутые нами следы песен «боярских». Итак, все сводится к тому, что московские былины начали, и определили, и создали совершенно отличный от прежнего период русского былевого песнотворчества. Течение сего творчества располагается в следующей постепенности:
Отдаленнейшее начало нашего былевого творчества, эпос Черноморский или Придунайский, некогда несомненно весьма развитой, но, при нашим расселении в нынешней местности, отодвинувшийся в памяти народа слишком далеко, перешедший в область сказочную, и оставивший нам либо сказочные былины, либо чисто-сказки (см. о нем выше и в наших «Заметках» к прежним выпускам, особенно же ко 2-й части собрания Рыбниковского).
Былины, или, лучше, одни скудные отрывки их, связующие помянутое начало с Киевом и Владимиром, как вступление к сим последним: о богатырях «старших», стихийных или космических.
В собственном смысле первый, Старший период нашего былевого песнотворчества, неотъемлемый спутник и выразитель слагавшейся и сложившейся Руси в нынешнем ее местопребывании, со складом, языком, стихом и напевом, определившим все дальнейшее эпическое течение русского песно-творчества: собственно былины (с разложившимися побывальщинами и старинами), круга Владимирова, богатырские, юго-западные, киевские (в собирательном смысле), рядом новгородские, начало суздальских и отчасти княжеские.
Второй период, былины исторические, Московские (и собирательно, и в тесном смысле): период, начинающийся с Грозного; неизменно, хотя и с поступательным развитием, продолжающийся до XVIII века, а отчасти и поныне, ибо после него еще ничего нового не порождено в области былевого, народного, устного, общерусского песнотворчества. Сюда, сказали мы, как неотъемлемая часть, входят и современные двум векам былины козацкие, примыкающие к «московской» области творчества.
Былины Новой Руси, с Петра 1-го, составляют или последовательное их продолжение, или же, в образцах военных и солдатских, постепенное искажение, мельчание и извращения, до нового, книжного уже сочинения «поэм» и до произведений искусства «посредственного», до художественных поэм в роде «Полтавы».
«Безъимянные» или «молодецкие» относятся к обоим главным периодам, как разложение былин до простой песни, с героем без имени и определенной местности, хотя и с наследованными от древности, былевыми чертами. Место им в издании само собою указывается после исторических новейших, военных и даже солдатских.
Малорусские думы стоят от сего течения песнотворческой общерусской истории совершенно в стороне, как особняк: они только роднятся позднее, когда, за одно с белорусскими, входят в общую область русских песен козацких, безъ-имянных и молодецких, занимая с сими последними одно место.
Новый относительно первого, второй период былин, Московский, разумеется должен был выразить и отпечатлеть свои особенности в самом складе, стихе и напеве.
Сколько можем судить по дошедшим к нам образцам, древнейший, самый главный и лучший наш былевой или былинный склад, согласно сербскому творчеству, продолжающемуся доселе, основывался и покоился у нас на десятисложных стихах. Вот образцы из всех эпох творчества, даже до художественной, книжной поэзии:
Илья Муромец, сын Иванович,
Он в сиднях сидел ровно тридцать лет.
•
Уж ты батюшка, Ярославль город,
Ярославль город на красе стоит.
На Васильевском славном острове
Молодой матрос корабли снастил.
Ужь как пал туман на сине море.
Сяду я за стол да подумаю.
Каждый такой стих видимо делится на две половины заметным переломом (несколько похожим на цезуру), по средине, но совершенно свободно, при слоге с ударением или без ударения (чтό равняется древнему, долгому и краткому, слогу), до того свободно, что перелом допускают на себя все четыре середних слога, и от того в разных стихах, иногда рядом, перелом случается на любом из сих слогов, следовательно движется по разным местам, а в подвижности своей и беглости не резок, расплывчив, едва слышим в целом произведении. Цельность десятисложного стиха сим ни сколько не надрезается, не надсекается: стих единый, не смотря на свои, иногда ровные, иногда неровные половины. Половины образуются в 5+5, в 4+6, в 3+7 слогов: но в каждой повышение голоса или ударение (равное древней долготе) приходится непременно на третий слог с обоих концов, и это уравновешивает их, сдерживает цельность стиха, не смотря на разное место перелома:
<...>
Всякое изменение в сем основном складе есть, когда еще не нарушение, то по крайности колебание, волнение былевого или былинного покоя. Впрочем, еще не выходя из былевого склада творчество допускает протяжение или сокращение стиха, до определенной меры; еще любимым и законным остается размер с одной стороны в 9, с другой в 11 и особенно в тринадцать слогов:
Ты тулуп ли мой, тулупчик, шуба новая...
Что не белая берёза к земле клонится.
Кто не слыхивал у нас таковыя славы?
Реже размер в 8, плох уже в 15 слогов.
Но, при всяком удлинненном против основного размере, и, как водится, именно от того, что в конце его образуется отрезок, слуху певца и чутью слагателя представляющийся как бы излишним против основного размера в 10 слогов, отрезок сей повторяется из конца предыдущего стиха в начале следующего. Образуются повторения, впрочем еще не нарушающие главного типа:
Вы скажите мне про старое,
Про старое про бывалое,
Про того ли Илью Муромца,
Илью Муромца сын Ивановича.
По этому образцу, одному из тысячи, видно, что повторения, первоначально, как думаем, произшедшие из отрезков от стиха удлинненного, перешли потом и в стихи сокращенные (против основного склада), - в стихи по 9 и 8 слогов. Повторения сии привились к эпическому складу: они сделались принадлежностью былевого стиха. К сожалению, они же послужили ближайшим началом или явным поводом к расстройству склада и к порче стиха: по мере ослабления творчества и творческой силы, забвения основных приемов и напевов, исчезания былевых (струнных) инструментов, развития песен другого разряда, бытовых и женских, по мере всего этого, постепенно склад портился, гармония целого ослаблялась и подрывалась. Прибавка в конце стиха слишком удлинняла его; с перенесением ее в другой стих, трудно было соблюсти соразмерность; повторение оконечности предыдущего стиха удлинняло и отягчало последующий; из последующего приходилось переносить в третий, из третьего в четвертый и так далее; отрезки плодились, то повторением прибавляясь к началу следующего стиха, то занимая весь следующий стих; стихи выходили неровные, один в 9, 10, 11, 13 слогов, другой короче или длиннее. Примеров тому тысяча: это так называемая в народном языке, техническим термином нашего песнотворчества, побывальщина, где страдает основной склад, равенство стихов и однообразие напева, применяющегося то к длинному, то к короткому стиху, а вместе открывается широкое поле утрате старины, забвению древних частей и вставкам новым, для пополнения или по произволу.
Был еще другой путь изменения, конечно, нарушавший собой склад основной, но за то дававший начало образованию новых видов творчества; это не одно уже разложение древней былины: а вместе и созидание новых ее форм, и приближение к другим родам творчества. - Когда удлиннение стиха совершалось в одну меру, например до 13, и отрезки приходились одинакие, на пример в 4 или 5 слогов: тогда они могли не переноситься к началу следующего стиха, не вызывали необходимых повторений, а просто прибавлялись к каждому стиху. Однообразно являлся стих главный с неизменным его переломом (цезурою) и двумя половинами, а рядом добавочный, как его продолжение, более краткий; главный, например, в 8 и 9, добавочный в 5 и 4. Такие стихи можно располагать и мы в издании Киреевского, Рыбникова, Калек Перехожих, приняли за правило писать следующим образом:
Как из дáлеча далéча
Из чистá поля,
Из того было раздольица
Широкаго,
Что не грозная бы туча
Накаталася,
Что не буйные бы ветры
Подымалися:
На перед-то выбегает
Лютой Скимень-зверь.
(Второй, добавочный стих можно печатать и малою, не заглавною буквой). Очевидно, здесь образуется уже так называемая строфа: один стих, однообразно, более длинный, другой, столь же однобразно, более короткий. Однообразие прибавки, слагая однообразную, но уже новую мерку, сим самым, относительно древнего основного склада, пораждает разнообразие, появление новых форм творчества.
Новыя же формы разраждаются все более и обильнее следующим способом. Напев былин, сколько мы знаем его по уцелевшим остаткам, былин старших и лучших, однообразен: из всех русских напевов сего рода можно извлечь разве только три-четыре главных образца, а построже разбирать, даже каких-нибудь два; у сербов для всех былин доселе один. Разнообразие допус-калось лишь вне самой былины, во Вступлении или (музыкально) в Прелюдии, да потом, когда, пропевши несколько стихов до известной точки, певец и игрок вставлял вариации уже без слов, одною струнной игрой (так поют и играют до-селе малорусские бандуристы). Соответственно основному складу стиха, и в напеве (мелодии) есть два колена: но это, как и в стихе, два колена одного ствола, одного целого, как «повышение» и «понижение» (греческое «протасис» и «апотасис»). Теперь же, когда к двум половинам основного стиха при-бавилась третья - добавка, то и напев наростает: к двум коленам прибавляется третье, обыкновенно как понижение обоих первых, или новая вариация из обоих, или уже повторение последнего колена. Вот начало так называемого припева: он выражается и в стихе, как помянутая, удлинняющая, прибавка, или же повторение оконечности главного стиха; выражается и в напеве, ибо к одному главному напеву в его двух коленах присоединяется более краткое третье колено или, иначе, второй добавочный напев, хотя бы только повторяющий собою второе колено. Так в приведенном выше примере, - Из чиста поля, Широкаго, Накаталася, и т. п., можно рассматривать как отделяющийся припев, можно напеть - и обыкновенно напевается уже - особо. Еще более видно это на других, особенно «московских», былинах, - где конец стиха повторяется, и повторяется с тем же напевом, как второе колено главного стиха или как понижение обоих колен:
Ты Боже, Боже, Спас милостивый,
Милостивый,
К чему рано над нами прогневался,
Прогневался,
Сослал нам, Боже, прелестника,
Прелестника,
Злого расстригу Гришку Отрепьева,
Отрепьева?
Напечатанное курсивом - припев. - Еще шаг, - и припев в былину может вставляться со стороны, иной, как действительно и видим некоторые былины (см. прежние выпуски и выше 7-й):
Здунинай, най!
или:
С Дону, с Дону, с-за Дунаю! и т. п.
Это уже вставка со стороны, припев в собственном значении, который есть ничто иное, как отрезок от песни, или сама коротенькая песня, сложившаяся еще в детстве человека или народа, а потом вставляемая особо в более длинную, развитую и позднейшую (см. об этих элементах в нашем издании «Детских песен»). Конечно, с такими припевами былины уже немногие и худшие: более древние, в лучшем складе, далеко здесь не зашли, Но всё же и они в самих себе зародили уже возможность и показали путь к формам иным. Это путь, сближающий былины с прочими песнями вообще, путь разнообразия, но путь уже более поздний, выводящий к иному полю, и все дело в том, далеко ли известная былина ушла по сему пути, где остановилась, еще не переставая быть былиной.
Третий вид изменения в складе, стихе и напеве былин, есть опять, как и первый, путь разложения, а не созидания. Именно, вместо прежнего перелива или плавного перелома, не нарушающего целости, образуется перелом резкий, делятся резко две половины и в собственном смысле является цезура, притом однообразная, в одном месте между двух одинаких половин, в каждой же половине более или менее одинаково количество слогов. Это уже не прежний перегиб, а скорее надлом, даже раскол стиха и склада. Впрочем сначала он еще держится однообразной мерки, и вот склад, вот стих, который мы везде в изданиях под нашей редакцией технически именовали двойным. Можно такой стих писать и печатать сплошь, под ряд, как один:
В гридню идет незнам человек,
Шуба на нем струйчатой камки.
-
Праведное солнце в раю просветилось,
Расплакался Адам, перед раем стоя:
«Ты раю мой, раю, прекрасный мой раю!»
и т. п.
Или же пополам, двумя стихами:
В гридню идет
Незнам человек,
Шуба на нем
Струйчатой камки.
Праведное солнце
В раю просветилось,
Расплакался Адам,
Перед раем стоя:
«Ты раю мой, раю,
«Прекрасный мой раю!»
Но здесь, хоть и писать, и печатать порознь, единство цельного стиха еще не совсем утратилось, может быть восстановлено, и самый напев держится еще один, хотя в двух уже расходящихся резче коленах.
Может быть еще ступень: когда единство утрачено безвозвратно, когда двух половин ни чем уже не склеишь в одну, когда они разной величины, потянули врознь, и нельзя их ни петь, ни читать, ни писать, ни печатать иначе, как порознь. Это так называемая в народе, технически, старина, выродившаяся из былины:
Как далече ли далеченько
Во чистом поле....
Как кланяется сын
Своей матери:
«Не прощу я у тебя
Не злата и не серебра,
Ты пожалуй мне
Великое блогословеньицо,
Как поеду я, поищу
Своего брата названого,
Как старого казака,
Илью Муромца»....
Напросили они
Душу красную девицу,
Князей родную сестрицу.
Уезжал-то млад Щелкан
В дальную землю Литовскую,
За моря синие,
Брал он, млад Щелкан,
Дани-невыходы,
Царски невыплаты,
С князей брал по сту рублей,
С бояр по пятидесять,
С крестьян по пяти рублев.
При нынешних при царях,
При досюлешних королях,
При блаженныя памяти,
Царица-то Крымская,
Паленица удалая,
Татарка упалая,
С Кострюком сговорилася.
И пришла же купавушка,
И пришла же не русская...
Со своим ли сынком
С Кострюком Бирюковичем,
Искать сопротивника
Поборотися...
Возговорил же Царь
Иван Васильевич
Своему ли слуге верному,
Неизменному:
«Уж ты слуга мой,
Верный мой,
Неизменный мой!
Уж ты выйди
«На Красно крыльцо,
Воструби же
Во золоту трубу,
Чтобы сбирались все,
Князья и бояре».
Беседа ли, беседа,
Смиренная беседа,
Во той во беседе
Сидели тут два брата,
Два брата родные,
Хвалились сестрою,
Своей сестрой родною.
И т. п.
Тут уже не может быть и речи о струнной игре, ухо отвыкло от напева, напев оставалось бы приладить к напеву других песен, не былин: напев совершенно исчезает, образуется скороговорка, лишь с плавной интонацией, похожей на сказочную. Былине не переродиться в иную песню: остается ее забыть, утратить, как именно сим путем и совершается, или остается перевести ее в сказку, сказывать, - как именно и сложились нами былевыя сказки из древнейшего, Черноморского и Придунайского, эпоса; или, наконец, является за сим проза, - так называемые «сказания», каковы и есть о Мамаевом побоище с его товарищами. Это, по-видимому, краше, как-то определеннее спутанной по-бывальщины: но в самом деле хуже, ибо утрачиваются самые следы древности в складе и напеве, упраздняются даже повторения, кои разлагают цельную былину, но в разложившейся указывают еще на первобытные черты и позво-ляют даже искусственно возсоздавать отдельные части первообраза. Побывальщина еще напевается, а если уже сказывается, то все-таки больше мужчинами: старина же переходит в удел женщин, оттого в народе именуется бабьей, и в женских-то устах, при других любимых «женских» песнях, совершенно исчезает.
Вот главные периоды в истории наших былин, относительно склада их, стиха и напева, сколько позволило нам коснуться того место и время, не входя подробно в связь былин с другими песнями и в судьбы сих последних. По всем означенным путям, относительно Старших наших, до-московских былин, следует заметить, что 1) многие из них держатся еще основного, главного, древнейшего состава и стиха, но, дошедши до нас большею частию в современном устном употреблении, а не в тогдашних рукописях, почти везде представляют собою ослабление и падение основы своей; 2) вместе с тем, более или менее, они разложились уже на побывальщины и старины; 3) крепче еще других своим складом и стихом киевские, круга Владимирова, потом новгородские: но княжеские, по изложенным выше причинам, почти все уже разложились, и больше на старины; 4.) по месту, уцелела более основа их по от-даленным краям, в захолустье; 5) но, при видимых судьбах разложения, весьма редки, почти незаметны приемы, того пути, который поставили мы вторым: то есть признаки. чтобы из древних форм переродились новые, чтобы развился припев, чтобы явилась строфа, наступило разнообразие. Отживают или уже отжили они век свой безвозвратно, не оставив прямого наследия, которое продолжало бы их дело по тому же самому способу. Судьба их - гибнуть и исчезать: чтоб переродиться во что-нибудь иное, слишком много в них неподдающейся упругости и однообразного своеобразия, недостаточно уступчивости, податливости и ковкости. Содержание их еще во многом вошло в песни безъимянные, молодецкие: но склад и стих, можно сказать, совершенно и бесследно бы сгиб, как сгиб почти напев, если бы на смену их не явились былины московские.
Какое же отношение сих последних к Старшим, какие особенности и отличия в складе, стихе и напеве? Постараемся указать вкратце: проверить наши указания можно данными на лицо.
Глядя на московские былины, начинающиеся Грозным, можно бы с первого раза сказать, что они составляют неизменное продолжение Старших и лучших Киевских: так они тесно примыкают туда по складу и стиху, так цельны, полны и крепки составом. Но мы сейчас же должны вспомнить, что московские былины, с половины ХVII века, делятся от киевских и Владимирова круга по крайности двумя стами лет (ибо происхождение тех во всяком случае приходится до господства татарского). Новгородские, слишком исключительные и местные, не могли служить образцом и посредствующим звеном. Промежуток веков в творчестве и зарождении былин мог наполняться только былинами княжескими: а мы знаем, если бы им служили московские непосредственным продолжением, то это была бы лишь история крайнего разложения и падения. Между тем в московских былинах, даже из Смутного времени, имеем такие превосходные, цельные образцы творчества, такая видна сила, так крепок еще основной стих в 10 слогов с двумя половинами, так своеобразны приемы все и язык, так далеко от сказки и сказания, даже от бабьей старины (из времени Грозного в старину разложились лишь былины о Кастрюке), что остается принять твердо одно: действительно, московский период былин есть второй, есть новый период былевого общерусского творчества после старшего Владимирова; творчество не продолжалось только, а воспрянуло с новыми силами и средствами; Москва явилась тем же, чтό для древности Киев, Грозный своего рода Владимиром, а исторические герои - наследниками старых богатырей.
Мало того, что творчество воспрянуло: оно облеклось новыми образами, оборотами и приемами, пошло далее, открыло себе новые пути. Так, например, киевские все широки, плодовиты, даже растянуты: посмотрите же на лучшие московские, например записанные для Ричарда Джемса или о Лжедимитрие, -неизвестная прежнему творчеству краткость, точность и законченность; в этой сжатости и определенности сжатая могучая сила; характер сей силы драматический, блещущий драматизмом в недре творчества еще эпического. Язык, склад, стих, напев применяются к сим внутренним свойствам. Лаконизм новгородских летописей не оправдался подобною краткостью и сжатостью в новгородских былинах: дело другое лаконизм обиходной речи, дело другое краткость, точность, выразительность в создании творческом. Былины княжеские, большею частию побывальщины и старины, почти та же семейная и женская песня, бытовая дума: былина московская, являясь превосходным и особым образцом былины, зараждает в себе драму, обильна движением, столкновением (конфликтом), завязкою и развязкой, хотя еще пока и связанной крепко эпическим узлом.
Согласно тому, впервые является разнообразие напева: что былина, то особый напев, и притом различный по характеру; впервые обозначается различие напева протяжного и скорого, заунывного и веселого. Является припев, как повторение оконечности стиха, или второго колена, или даже припев особый, вставочный. А так как Старшие былины из других периодов дошли к нам большею частию через руки Московской области, чрез поток московского времени, то самое разнообразие их, если где замечаем в складе, стихе и напеве, вероятно, есть дело главным образом московского влияния.
Лучшие Старшие былины дали основу сочинению «Слова о Полку Игореве»; княжеские, ослабевшие, породили сказания, старины и Слова о Димитрие и Мамае; новгородские остались без следа в книжных и прозаических сочинениях; иные былины выродили из себя сказку, как например об Илье Муромце: московские былины породили не сказку, не книжные сказания, а во первых, в той же художественной области, целый ряд исторических песен, с постепенными переходами былевого творчества, от Петровских до Александровских и даже Николаевских; целый ряд безъимянных и молодецких; вообще целый разряд всяких песен, более или менее с былевыми чертами, с разнообразием форм в складе, стихе и напеве, но везде с заметным, заданным однажды на всегда пόшибом московским. Еще более: они послужили очевидным переходом к созданию художественных эпопей нового времени, к поэмам искусства вторичного, посредственного. Они-то, смело скажем, привели нас к «Борису Годунову», «Полтаве», даже к «Мертвым Душам». И они же отчасти уже породили, а еще больше, конечно, породят русскую народную драму.
Наконец, отличаясь общепонятностью, общедоступностью и так сказать обязательностью для всей России, если она желает исторически развиваться далее, московские былины, со всеми их порождениями, в то же время, говоря нынешним способом, чрезвычайно локальны, разумея под сим, что они запечатлены единым главным характером и налагают свой тип резкою печатью. Вот почему, если они заходят на отдаленные края и там отчасти забываются в подробностях, то не остается певцам ничего более, как восполнять пробелы чертами Старших, киевских былин. Вот почему, возвращаясь к прерванному, видим, что былина о Лжедимитрие и Марине в окраине Сибирской (у Кирши) перешла своим концом в былину о Добрыне, а у Рыбникова, в двух сходных образцах, в Ч. 1-й № 69 и в Ч. III-й № 4-5, певец прямо сознается в своем неведении по отдаленности поприща воспеваемого исторического события: «Скажут (говорят, есть слух), Дмитрия убили в каменной Москвы, Его мощи схоронили под Божью церкву, Гришка Разстрижка в тюрьмы сидит», и т. п. Но и при этом, исторические черты творчества так выразительны, обязательность их столь сильна, что, не смотря на отдаленность, певец Бутылка так определял в Петрозаводске г. Рыбникову эпоху Годунова, в начале былины о Лжедимитрие:
Во сте было во седьмом году,
Во седьмом году в восьмой тысяче,
Не было в Москве содержатая,
Содержатая в Москве, сбережатая.
То есть в 1599 году: спрашиваем, где, кроме московских былин, возможна такая историческая определенность?
