Участвуя в нынешних Григорьевских чтениях, я с удовлетворением отмечаю, что предложенная их организаторами общая тема достаточно легко вписывается в круг моих собственных многолетних исследований. Прежде всего хочу подчеркнуть, что все предлагаемое вниманию аудитории определено ясным осознанием мной полного несоответствия роли, которую пытается играть сегодня мировая наука в земной судьбе человечества, с той, что реально ей уготована в нынешних исторических условиях (наиболее подходящий образ для объяснения сложившихся обстоятельств - слон в посудной лавке). И конечно, не в первый раз заявляю, что остаюсь верен своей прежней цели: побудить общественность к освоению обладающего неисчерпаемым познавательным потенциалом лосевского наследия, вершиной которого, несомненно, является учение о выразительно-смысловой символической реальности, в чем я, кстати, пытался убедить участников предыдущих Чтений[1]. При этом я не теряю надежды на то, что настоящий доклад также окажется не просто очередной, но, главное, достаточно надежной ступенькой к достижению названной цели.
Вокруг вопроса о терминологии
Поскольку коммуникативность является ключевым для настоящего доклада понятием, следует, для начала, попытаться определить его смысл, обратившись к латинскому communicare - совещаться с кем-либо, восходящему, в свою очередь, к commūnis - общий, совместный. С учетом того, что с языковой стихией древних римлян исторически связана понятийно-смысловая основа культуры слова большинства стран западнохристианского мира, становится возможным выяснить судьбу упомянутых понятий, обратившись к нынешней англоязычной среде, где
сommúnion - общение;
сommunicátе - сообщаться, связываться, сообщать, передавать;
сommunicátion - связь, сообщение, пути сообщения;
communicátive - откровенный, разговорчивый.
Нетрудно видеть, что смысловой диапазон приведенных понятий ограничен связями разумного с разумным, то есть, в соответствии с нынешними воззрениями, миром людей, включая как непосредственно их самих, так и используемое ими для этого многообразие естественных либо искусственно создаваемых средств; за исключением, разве что, сommunion в значении церковного причастия - узенького мостика между мирским и сакральным. Впрочем, и в русскоязычной среде, где влияние латинского наследия не столь велико, упомянутое понятие, тем не менее, используется точно в таком же смысле; да и мостика никакого нет: в русском православии «причащать» имеет иную смысловую окраску, нежели соответствующее ему «to give communion to», используемое в англоязычном богослужении.
В философской сфере западноевропейских стран с ее строгой категориальностью коммуникация оказывается стержнем развитых теорий в экзистенциализме К.Ясперса и персонализме Э. Мунье, будучи трактуемой как общение, при помощи которого «Я» обнаруживает себя в другом. Интерес к такой проблеме возник в первой половине прошлого века и был обусловлен продолжающимся углублением обособленности личности, неуклонным возрастанием ее отчужденности. Учение о коммуникации, должно было, по замыслу его создателей, сыграть роль исторического противовеса выдвинутой еще в эпоху просветительства концепции общественного договора, участники которого воспринимают и осознают друг друга абстрактно, безлично, что вполне соответствует договорным условиям и обязательствам, однако нисколько не преодолевает их индивидуальной разобщенности. Зато это, как считают теоретики, вполне по силам дискуссии - главному средству установления коммуникации, - в ходе которой обнаруживается, что общепринятые нормы мышления в действительности разъединяют людей, а соединяет и роднит их именно то, в чем они различны: «индивидуально неповторимое», в частности, тщательно маскируемые субъективные страхи, заботы, тревоги. А если так, то коммуникативность как раз и определяет меру индивидуальной способности к участию в подобной дискуссии, вырабатывающей в конечном счете, осознание принадлежности к определенной группе единомышленников внутри самогό общества.
Нетрудно догадаться, что упомянутое учение воспринималось господствовавшей в России более семи десятков лет идеологией в качестве типичного порождения буржуазной мысли, направленного на защиту кастовых и корпоративных связей и являвшего собой противопоставление «марксистскому пониманию коллектива». Чтобы избежать излишней для настоящего доклада дискуссии по этому поводу, представляется вполне достаточным обратиться к Н. Бердяеву, для которого изначальная ущербность коллективизма заключена в том, «что он переносит нравственный экзистенциальный центр, совесть человека, его способность к суждениям и оценкам из глубины человеческой личности в quasiреальность, стоящую над человеком»[2]. Столь прямой и радикальный вывод должен, казалось бы, свидетельствовать если не о совпадении, то, по крайней мере, о близости позиции русского философа с экзистенциализмом и персонализмом Запада. Все, однако, обстоит совершенно по-иному: характеризуя коллективизм как «ложное понимание общения и общности людей», Бердяев противопоставляет ему понятие «коммюнотарность», в которое он вкладывает сакрализованный смысл общинности, корни которого обнаруживаются в Св. Предании ортодоксального христианства (православия): осмыслении того, что человеческая природа Богочеловека роднит его со всем человечеством, создавая тем самым особую мистическую общность - Богочеловечество[3]. Ясно, что подход, имеющий такую основу, не имеет отношения ни к самомý «общественному договору», ни, естественно, к порождаемым им противоречиям, вызвавшим к жизни учение о коммуникации, зато целиком находится в русле самобытной русской философии[4].
Связь научной мысли с религиозными основами
Я отдаю себе отчет в том, что попытка апеллировать в настоящем докладе к вероучительным началам все еще может быть воспринята как недопустимое в научном мире нарушение общепринятых норм и правил. Однако, если говорить откровенно, традиция полного неприятия религии сформировалась в свое время лишь в советской науке, отражая вполне определенную идеологию, основатели которой без малейшей тени сомнения заявляли: «...религия есть самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял»[5]. Между тем сама наука, обычно представляемая в качестве образца дисциплины мысли, таковым вовсе не является: лишь только наступает черед выдвижения начальной посылки, постулата, аксиомы, а то и просто рабочей гипотезы, строгость логики с математикой тут же уступают в ней место свободе воображения с интуицией; при этом зачастую возникает и самое настоящее религиозное вúдение. Дело в том, что каждый человек ощущает непосредственно (один - больше, другой - меньше) некую всеобщую связь явлений в текучей реальности, которая обладает к тому же и некоторой изначальной упорядоченностью. Но ведь религия и есть не что иное, нежели непосредственная связь самого человека с началом (вершиной, центром) этой упорядоченности - и человек науки вовсе не является исключением. Более того, степень его религиозности напрямую связана с глубиной восприятия им именно такой упорядоченности[6]. Эйнштейн даже попытался придать афористичность объективной взаимозависимости двух главных граней постижения мира: «Наука без религии хрома, а религия без науки слепа», а его именитые коллеги с предельной откровенностью обсуждали друг с другом не только фундаментальные проблемы физики, но и выражаемый на языке религии «центральный порядок», использование в науке «христианской шкалы ценностей», наконец, отношение к «личностному Богу»[7].
Но если религиозные начала в той или иной мере отражались на мировосприятии естествоиспытателей даже в минувшем «просвещенном» веке (исключая, разве что, весьма редких среди них убежденных атеистов), то что уж говорить о гуманитариях-философах! Самое время поэтому отметить, что упомянутый выше персонализм Мунье оказался близок католическим кругам во Франции. Но это значит, что категория связи приобретает здесь сама по себе особый статус, восходя к канонам Римской церкви, согласно которым Дух Святой в составе Лиц Св. Троицы осуществляет связь между Отцом и Сыном[8]; это, несомненно, оказывает серьезное влияние на осмысление роли и места коммуникации в общественном бытии. Если же коснуться экзистенциализма Ясперса, то в нем не могла не найти отражение проблема доведенного до предела рационализма, столь характерная для протестантства. Ведь по Ясперсу, любая рациональная картина мира для личности - всего лишь рационализация не осознаваемых до конца ее душевных стремлений в поисках собственной индивидуальности, то есть в действительности - нуждающийся в истолковании со стороны «шифр бытия», так что межличностная коммуникация здесь, как нельзя, кстати.
Но в таком случае самое время отметить, что и самобытность русской философии определяется ее верностью святоотеческим традициям, формировавшимся в первые века христианства. Именно тогда, благодаря исповедникам именуемого в России православием ортодоксального христианства - Восточным Отцам, направлявшим усилия на осмысление мира, а вовсе не на овладение им, стала возможной христианизация ума - насыщение человеческого ума тайнами, не поддающимися разгадке, но вместе с тем способствующими его просветлению. Вопреки этому усилиями Римской церкви в те же века активно расчищался путь рационализации христианства, приведший поначалу к отделению истины знания от истины веры, а затем и к воинствующему протестантизму, который не просто потеснил католицизм, но заодно предал забвению саму историю уразумения Св. Писания, то есть Св. Предание вместе с таящимся в нем мощным познавательным потенциалом.
О саморазвитии исторических идей
Не ведал, конечно же, об этой истории и Макс Вебер (1864-1920), чьи взгляды оказали существенное влияние на западную мысль в минувшем веке. В соответствии с его концепцией рациональности всем первоначальным тайнам любой религиозной картины мира, соответствующей тому или иному «типу рациональности», суждено превратиться со временем лишь в исторический пережиток, причем, обратите внимание, это вовсе не связано с отсутствием веры у самого автора. Наоборот, он твердо верит, что рациональность является основой мира и проникнут ее интуициями. Проявление «западного типа рациональности» Вебер обнаруживает в религии (протестантизм), в государственно-общественном управлении и правовой основе (бюрократия), в хозяйственно-экономической сфере (капитализм); тенденция рациональности проникает во все, без исключения, сферы человеческих взаимоотношений, а также в искусство (музыку, живопись и т. д.).
Достаточно теперь всего лишь вспомнить об основах выразительно-смысловой символической реальности, разработанных Лосевым, чтобы возникло предположение о том, что выявленные Вебером особенности общественного бытия и общественного сознания, в гуще которых он находится, да вообще вся западная цивилизация целиком, выражают смысл чего-то внутреннего, причем, нетрудно догадаться, что это - рациоцентризм. Если, далее, попытаться углубиться в историю этой цивилизации, то именно он обнаруживается и в бурном развитии предпринимательства, и в сдерживающей беспредельный индивидуализм протестантской этике, и в амбициозном буржуазном самодовольстве, и в социальных утопиях от Кампанеллы до Маркса. Выходит все эти явления и события минувших веков могут быть осмыслены как внешнее выражение саморазвития рациоцентризма в качестве вполне реальной исторической идеи[9]. О продолжении этого же процесса в западнохристианском мире и поныне свидетельствуют культивируемый в нем приоритет прагматизма в делах и помыслах, господство индивидуализма в системе ценностей, активно и повсеместно пропагандируемые достижения науки в качестве плодов овеществленного рационализма.
Но ведь, говоря откровенно, предлагаемая трактовка, соответствуя основам выразительно-смысловой символической реальности, является еще и прямым следованием заявлению Лосева о приверженности его историческому идеализму как истинной философии истории: «Для меня последняя конкретность, это - саморазвивающаяся историческая идея, в которой есть ее дух, смысл, сознание, и есть ее тело, социально-экономическая действительность»[10]. Правда, при жизни автора, в условиях господства исторического материализма, оно так и не было опубликовано. Тем не менее, он остался верен ему в своей восьмитомной «Истории античной эстетики» да еще сумел избежать при этом обвинений «в крамоле», так ни разу и не заявив прямо, что саморазвивающейся исторической идеей всей эпохи античности был космоцентризм (он решился обнародовать лишь обобщающий тезис: «античная культура основана на внеличностном космологизме»[11]). В действительности же Лосев неопровержимо доказал, что вся античная мифология, эстетика, наука, философия, как и социальный уклад, по-разному выражают саморазвитие именно этой идеи, и тысячелетняя античная культура предстает у него вовсе не надстройкой над производственным базисом, как утверждали каноны непререкаемого исторического материализма, но носителем подлинного духа лишенного личностного начала космоцентризма. Впрочем, у него зато имеется собственное тело (σώμα) в буквальном смысле, которое обнаруживает человек античной эпохи как в себе самóм, так и в окружающей его реальности: естественных вещах и произведениях искусства, семейно-родовом организме и рабовладельческом полисе, очеловеченных богах-стихиях и скульптурной гармонии самогò Космоса. Лосев приходит к выводу, что в понимании греков, не имеющих самого понятия «личность», смысл его исчерпывается восприятием хорошо организованного и живого тела. Более того, он убежден, что отсутствие у них осмысления личностного начала как раз и обусловило крах античного миросозерцания, которое мало-помалу было вытеснено христианским мировосприятием.
С позиции исторического идеализма это означает, что саморазвитие космоцентризма с его всеохватной телесностью завершилось, и на смену ему пришло саморазвитие совершенно новой исторической идеи, центром которой оказалась тайна Абсолютной Личности - Богочеловека, обладающего, как выше упоминалось, двумя природами[12]. Между тем именно эта двойственность стала основой драматичности многовековой истории христианского мира. Особенности восприятия христианского вероучения в лоне Римской церкви, связанные с преобладанием культа человеческой природы Иисуса Христа[13], создали в дальнейшем благоприятный фон для последующей абсолютизации человеческой личности[14]. И поскольку разум человека в соответствии с истиной знания сводится к «рацио», вся многовековая история западнохристианского мира неумолимо направляется по пути саморазвития рациоцентризма.
Совершенно иным оказалось осознание этой тайны для восточного христианства, где отправной точкой богословия стал пролог Евангелия от Иоанна - единственного из признанных Церковью написанного на древнегреческом, с его исходным: εν αρχή ην ο Λόγος[15]. Богом здесь именуется Λόγος, воплощающий божественную природу Богочеловека, и это, будучи основой православного культа, сказывается и на становлении общего мировосприятия, чей стержень отныне - логоцентризм. Саморазвитие именно этой исторической идеи начинает определять после принятия православия Киевской Русью основные особенности формирования русской материальной и духовной культуры, где общинному (мирскому) сознанию, отраженному в культурных символах, способах ведения хозяйства, межличностных отношениях и, конечно же, неповторимом языке, соответствует сакральное: божественная благодать взаимной любви (соборность), эсхатологические ожидания (надежда на всеобщее спасение), синергия (соработничество с богом). Так раскрывается тайна российской истории[16].
От «словесного сгустка мысли» - к Абсолютной Личности
Если обратиться к репринтному изданию греческо-русского словаря Вейсмана, хорошо известного гимназистам и студентам лет сто тому назад, то выяснится, что в нем понятию λóγος, названному Лосевым «словесным сгустком мысли», соответствует более сорока значений. Напрашивается предположение, что во всей их совокупности вместе с многочисленными конструкциями, куда они входят, выражена смысловая стихия, соответствующая античному миросозерцанию, так что λóγος - ее средоточие, и осознано оно должно быть как смысл во всей его полноте. У самих греков (если иметь в виду наиболее значимое в период эллинизма учение стоиков) Λόγος обрел смысл универсального мирового разума, причем, в нем воплощались принципы вселенского созидания, истинного знания и должного поведения[17]. Казалось бы, это ли не основа для глубоких аналогий с евангельским Λόγος´ом? Но все дело в том, что основой античных учений, и стоиков в том числе, являлось всего лишь рациональное миросозерцание. Это означает, что их Λόγος, со всеми своими фундаментальными принципами, остается, на поверку, отвлеченным понятием, хотя и противостоит языческому многобожию. Но меня, в частности, заинтересовал следующий вывод русского историка-философа С. Трубецкого: «этот термин обозначает и самую мысль, и то, что она мыслит, и самое отношение между формой и содержанием мысли»[18]. Здесь, в попытке отразить в логико-понятийной форме полноту смысла, угадывается путь к соединению его статического содержания с динамическим (энергийным). Отсутствует лишь «сáмая малость», являющаяся, между тем, основой христианского мировосприятия, - не подвластная человеческому разуму тайна личностного начала.
В Евангелии от Иоанна средоточием тайны смысла также оказывается Λόγος - но уже не лишенное жизни понятие, а обладающая собственным преданием Абсолютная Личность. Нетрудно видеть, что одно лишь воплощение в ней фундаментальных принципов, о которых шла выше речь, уже делают её причастной ко всему на свете; если же иметь в виду любую вещь, то λόγος - тайный, скрытый смысл, которым она обладает. Вывод, между прочим, далеко не новый: его можно найти и у одного из выдающихся Восточных Отцов Максима Исповедника[19], и у самобытного русского философа Владимира Эрна[20]. Лосев, осуществлявший свой «высший синтез» в условиях господства воинствующего атеизма, сумел избежать прямых ассоциаций с вероучительной основой, выявляемой в этом понятии: его самость вещи («сáмое самó») вполне ясно выражает все то же личностное начало, подчеркиваемое всего лишь сочетанием двух местоимений. Начиная с утверждения, что в каждой отдельной вещи самость (присущая лишь ей индивидуальность) дана символически в виде самóй вещи, он приходит к вполне логичному заключению, что то же должно относиться и ко всем вещам, взятым вместе: у них имеется абсолютная самость, куда входят все отдельные самости. Но сáмое самó, замечает Лосев, одинаково содержится во всех вещах, являясь поэтому именно абсолютной самостью. А это требует, в свою очередь, признания того, что каждая существующая вещь есть символ абсолютной самости, а значит, причастна к личностному началу[21].
Это неисчерпаемое «Я»...
Анализируя личность, мы всегда подразумеваем наличие в ней своего «Я». Оставаясь на лосевских позициях, я счел возможным предложить вниманию участников предыдущих чтений следующее определение: «Личность - это тайна сáмого самогó, явленная в неисчерпаемости «Я». Конечно, ни один человек не в силах ответить на вопрос, что же такое его собственное «Я», и уже одно это свидетельствует об изначальной ограниченности человеческого знания. Но какой же вывод следует из этого? Людвиг Фейербах, для которого неопровержимым критерием истины служил лишь его собственный разум, заявлял: «Человек не понимает и не выносит своей собственной глубины и раскалывает поэтому свое существо на «Я» без «Не-я», которое он называет Богом, и «Не-я» без «Я», которое он называет Природой». Это умозаключение (оно, кстати, очень понравилось Ленину, штудировавшему труды Фейербаха[22]) со всей очевидностью подтверждает, что абсолютизация человеческой личности завершена окончательно и бесповоротно, и поэтому вполне закономерно то, что нынешние наши «обществоведы» всех рангов, почерпнув знания из фундаментальных научных источников, продолжают считать личность историческим порождением самогó общества. Однако истинная история развития человеческой мысли документально утверждает совершенно иное: представление о личности возникло непосредственно в лоне христианства, и на начальном этапе его формирования в высших церковных кругах велись ожесточенные споры о смысле этого, относившегося лишь к единосущному Богу понятия, которое древним грекам и римлянам было просто неведомо. Увы, страницы эти оказались изъятыми из общей истории человеческой мысли, вызывая сейчас интерес разве что у весьма узких специалистов-«религиоведов», тогда как одно лишь выявление тайны личности способно вывести на совершенно новый уровень саму фундаментальную науку.
Между тем эта тайна обнаруживается уже в простейшем геометрическом образе - точке, неоднократно упоминаемой мной в прошлых докладах. Здесь в средоточии сходящихся и расходящихся направлений - носителе вездесущего принципа сохранения динамического равновесия - проявляются качества, которые могут быть присущи одной лишь Абсолютной Личности: во-первых, абсолютная свобода, реализуемая в рассредоточенности (необходимость выбирать лишь одно из направлений отпадает); во-вторых, - потенциально безграничная самоосуществленность (каждое из бесконечного множества направлений способно достичь цели), символизирующая все-могу-щество. Правда, при всем этом сохраняется проблема перехода отсюда непосредственно к «Я», которое может быть пока что отнесено все же к одному лишь человеку.
Такой переход, к тому же без каких бы то ни было геометрических образов, был впервые предпринят в иудаизме, где изначальность личностного Бога следовала из установления отношения «Я» - «Ты» между ним и человеком[23]. Но, исповедуя предельно жесткий монотеизм, иудаизм оставляет полнейшую неограниченность власти божественному «Я», страшась самóй мысли о его природе: «Начало мудрости - страх Господень», - утверждается в Книге притчей Соломоновых. Лишь с появлением веры в исторически конкретного, обладающего двумя природами Богочеловека, возникает возможность развития живой мысли, притом, с использованием тысячелетнего наследия античности. Христологические споры, приходившиеся в основном на IV век, были вызваны вопросом, как может единоприродный (единосущностный) Бог иметь в самом себе различия? Восточные отцы, исходя из того, что тайна Бога не сводится к непознаваемой абстрактной сущности общего, предложили использовать для выражения таких различий греческое ύπόστασις («ипостась») - имевшее смысл основания («подошвы» чего-либо), относя его к частному, но конкретному. Их западные оппоненты противопоставляли ему свой термин - «persona» (греческое πρόσ-ωπον, первоначально означавшее лишь наружность, выражение лица, а позднее - действующее лицо). Всё же разногласия были в конце концов устранены, и весь христианский мир принял единый догмат о Св. Троице с тайной нераздельности и неслиянности ее Лиц.
Что же касается России, куда христианство пришло лишь в конце Х-го века, «ипостась», взятое из греческого, могло поначалу относиться лишь к божественному. Зато древнерусское «лице» создавало нерасторжимую связь между священным (сакральным) и мирским (светским)[24]. Если же обратиться к понятию «persona», означающему в западноевропейских языках «личность», как и производным от него, то они лишены какой бы то ни было тайны, свидетельствуя прежде всего об индивидуальности человека, о его роли в социуме (отсюда и миф о социальных корнях понятия «личность). Кстати, такая же смысловая нагрузка оказывается на понятии «персона» и в самом русском языке, что, конечно же, нисколько не мешает ему оставаться носителем тайны личностного начала, правда, не во всей её полноте - здесь вновь необходимо обращение к евангельскому Λόγος. И тогда в очередной раз выявится то, на что многократно обращали внимание отечественные мыслители: в православии всё в мире рассматривается в личностной категории, в то время, как в западном христианстве - в вещной.
На пути к осознанию Всеединства
Из приведенного выше обсуждения следует, что сложившиеся представления о коммуникативности совершенно не затрагивают явлений, выражающих вселенское Всеединство, и они до настоящего времени остаются не осмысленными человеческим разумом, хотя на подсознательном уровне все было по-другому уже в доисторические времена. Так, известный французский этнолог прошлого века Л. Леви-Брюль, характеризуя мышление первобытного человека как пралогическое, обращал внимание на то, что оно было подчинено закону сопричастности (партиципации), обнаруживая полное безразличие к противоречиям, которых не терпит разум современного человека; например, без всяких затруднений допускало, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в нескольких местах[25]. Но ведь именно это с неизбежностью выявляется при наличии бесконечной скорости: тот, кто ею обладает, в любой момент времени действительно пребывает в любом месте своего пути и, строго говоря, вообще покоится - этот парадокс покоя-движения, обнаруженный Лосевым, успешно был применен им к смысловой сфере. Впрочем, наличие бесконечной скорости уже давно обнаружено экспериментально и в межзвездной среде, хотя факт этот все еще упорно замалчивается «большой наукой»[26].
А что, если всë, и вправду, имеет весьма простые основания? Никто ведь, согласитесь, не пытается оспаривать истинность аксиомы Евклида - две точки соединяются одной прямой; однако, она, обратите внимание,- не только демонстрирует сугубо математическую истину, но еще и утверждает существование во Вселенной универсального парного соединения[27], охватывающего как физическую, так и смысловую сферы. Следует при этом иметь в виду, что смысловое соединение осуществляется с неодолимой силой - разорвать его никак невозможно. Стало быть, именно такой порядок присущ всему на свете: ведь в действительности одна точка соединена с бесчисленным множеством других. Исходя же из реальности соединения двух точек (носителей динамического равновесия) однородного и изотропного пространства, нетрудно выявить изначальную природу всемирного тяготения[28].
Но выходит, что в основах мироздания необходимость в каких бы то ни было средствах связи просто отпадает: связывать можно лишь то, что разъединено, между тем у самогó понятия «смысловое соединение» антоним изначально отсутствует. Зато всемирное тяготение проявляет нечто иное - неугасимое стремление обеих точек к слиянию, которому так и не дано сбыться; то есть в самой природе тяготения ясно проявляется логика цели, между тем как сэр Ньютон в своих рассуждениях руководствовался исключительно логикой причины, задаваясь вопросом: почему тяготение существует? Но если в самих основах мироздания проявляется вполне конкретная цель, то нетрудно предположить, что она присуща и всему неисчерпаемому вещному миру. И такая цель действительно обнаруживается - это достижение блага. До настоящего времени понятие «благо», имея смысл положительной ценности, определяется исключительно через интересы людей, отражая их житейский (материальный) и нравственный (духовный) опыт. Но что, кроме нашей собственной инерции мышления, препятствует тому, чтобы считать благом сохранение целостности и единства всякой вещи вне какой бы то ни было связи ее с человеком? Думаю, это сегодня проще всего понять экологам. Что же касается всего остального научного мира, то ему самое время последовать совету бессмертного Козьмы Пруткова: зри в корень.
Примечания:
1 Гальперин С.В. Наука у порога выразительно-смысловой символической реальности. //В: Символы, коды, знаки. М., 2008. С. 76 - 86.
2 Бердяев Николай. Царство Духа и царство кесаря // В: Судьба России. М., 1990. С. 291-297.
3 Выявить существо вопроса поможет, по мнению автора, следующий конспективно излагаемый фрагмент: «Иисус Христос по своей человеческой природе подобен людям в полноте определений человеческого естества, хотя в нем нет человеческой ипостаси, а лишь Божественная: Он - Абсолютная Личность (Слово). Но именно поэтому само человечество во Христе «воипостасно» Слову, следовательно, всё, приобретенное Спасителем по человечеству, сообщимо и соразделимо со всем единосущным Ему человеческим родом».
(см. Флоровский Г.В. Восточные Отцы V-VIII веков, разд. VIII (преп. Иоанн Дамаскин). М., 1992. /репринт/. С. 242).
4Исходная посылка такого подхода выражена Вл. Соловьевым: «...когда народы и общество внутренно объединялись, то основанием этого единства или объединяющим и связующим началом являлись не отвлеченные идеи и идеалы, а положительные, определенным содержанием обладающие религии (которые, может быть, и имя свое получили от этой связующей силы, им присущей: religio - от religare)».
(см. Соловьев Вл. Соч. М., 1988. Т.2. С. 286).
5 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.1. С. 414.
6 Гальперин С.В. От «века Эйнштейна» к «веку Лосева» //Наука и религия, 2005, № 10. С. 7.
7 Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М., 1989. С. 208 - 216; 325 - 329.
8 Насколько далеко зашли такие представления, нетрудно понять, обратившись к трудам папского легата Николая Кузанского (XV в): «...Те, кто именует Троицу Отцом, Сыном и Св. Духом, приближаются к ней [тайне Троичности] менее точно, однако пользуются этими именами надлежащим образом ради согласованности с Писанием. Те же, кто провозглашает Троицу единством, равенством и связью, подошли бы ближе к тайне, если бы эти термины оказались включенными в Священное Писание»
(см. Кузанский Н. Соч. М., 1980. Т. 2. С. 195).
9 Гальперин С.В. К цельному знанию.// Студенческий меридиан, 1996, № 11. С.23.
10 Лосев А.Ф. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995. С. 353.
11 Лосев А.Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития в 2-х кн. М., 1992..Кн.I. С. 318.
12 Тайну единства в Нем божественного и человеческого выразил христологический догмат Халкидонского собора (451 г.), предложивший исповедовать «единосущного Отцу по Божеству и единосущного нам по человечеству <...> рожденного прежде веков от Отца по Божеству, а в последние дни ради нас и ради нашего спасения от Марии Девы Богородицы по человечеству <...> в двух естествах, неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества и соединяется в одно Лицо, в одну Ипостась, - не на два лица рассекаемого или разделяемого; но одного и того же Сына, единородного, Бога Слова, Господа Иисуса Христа».
13 В римском богословии на первом плане непознаваемая божественная сущность, что умаляет значимость тринитарного догмата; это завершается выводом Фомы Аквинского: «Название «Лицо» означает отношение». Последствия такого подхода выявляет нижеприведенный анализ:
«Личное отношение человека к Живому Богу не будет больше его обращением к Пресвятой Троице, а скорее будет иметь объектом личность Христа, являющего Божественную сущность. И христианская мысль, и христианская жизнь станут христоцентричными и будут связаны прежде всего с человечеством воплотившегося Слова., что, можно сказать, является для Запада якорем спасения».
(см. Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991. С. 51-52).
14 Термин предложен Лосевым, о чем у меня шла речь в одном из предыдущих докладов.
(см. Гальперин С.В. От выявления природы числа - к радикальному обновлению фундамента естествознания // В: Число в науке и искусстве. М., 2007. С. 90-91).
15 Особого внимания требуют три первых стиха: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него нáчало быть, и без Него ничто не нáчало быть, что нáчало быть».
16 Гальперин С.В. К цельному знанию.// Студенческий меридиан, 1996, № 11. С.23.
17 Трубецкой С.Н. Учение о Логосе и его истории. // Соч. М., 1994. С. 81.
18 Там же. С. 99.
19 «Логосы - это прообразы вещей («парадигмы»). При этом,- прообразы динамические. «Логос» вещи есть не только ее «истина» или «определение» («орос»), но прежде всего ее образующее начало...» (Цит. по: Флоровский Г.В. Восточные Отцы V-VIII веков, разд. VII (преп. Максим Исповедник). С. 206.
20 В кн. В.Ф. Эрна «Г.С. Сковорода»: «Логос есть принцип, имманентный вещам, и всякая res таит в себе скрытое, сокровенное слово» //Цит.по очерку А.Ф. Лосева «Русская философия» в сб. «Страсть к диалектике». М., 1990. С. 76.
21 Лосев А.Ф. Миф. Число. Сущность. М., 1994. С. 351.
22 Ленин В.И. Философские тетради. М., 1990. С. 51.
23 В общедоступной форме такой подход весьма подробно изложен М. Бубером.
(см. Бубер Мартин. Я и Ты, /пер. с нем./ М., 1993).
24 Об этом свидетельствует единая цепь из производных от него: «лицо» - «лик» - «личность» - «личина», что совершенно невозможно ни в одном из западноевропейских языков.
(см. Гальперин С.В. У истоков преподавания введения в цельное знание //В: Педагогика вчера, сегодня, завтра. М., 2006, С. 127).
25 Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1930. С. 4.
26 Возвращаясь к проблеме эфира (беседа Т.Л. Мышко с С.В. Гальпериным) // Энергия. 2008. № 11. С. 77.
27 Энергия смысла и основы мироздания (беседа Т.Л. Мышко с С.В. Гальпериным) // Энергия. 2008. № 3. С. 71 - 72.
28 Там же. Расшифровку на этой основе гравитационной постоянной с расчетами и схемой см. Снова в гости к пространству (беседа Т.Л. Мышко с С.В. Гальпериным) // Энергия. 2008. № 5. С. 73 - 76).
Впервые опубликовано в сборнике «Коммуникативность в искусстве и науке» (материалы 11 конференции из цикла «Григорьевские чтения»). М., Московский гуманитарный университет, 2010
