Россия глазами русского интеллигента

Подлинная интеллигентность всегда есть подвиг,

всегда есть готовность забывать

насущные потребности эгоистического существования:

не обязательно бой, но ежеминутная готовность к бою

и духовная, творческая вооружённость для него.

И нет другого слова, которое могло бы более ярко выразить

такую сущность интеллигентности, чем слово «подвиг».

Интеллигентность - это ежедневное и

ежечасное несение подвига,

хотя часто только потенциальное.

А.Ф. Лосев

О Родине, о жертве, о любви...

Доверимся Лосеву, который попытался философски осмыслить основы общественного сознания, веками формировавшегося в России. Вы, вероятно, обратили внимание на то, что, обсуждая неисчерпаемость личности, он выделяет, в первую очередь, стихию родства - присущее всякому человеку жизненное ощущение: «Родное - это мое «Я» в его инобытии».

Действительно, каждый человек принадлежит роду, и человеческое общежитие начинается с родовых отношений, которым чужда схематизация. Они сохранятся и в лоне Церкви, потому вполне естественно звучит здесь обращение к мирянам: «Братья и сестры...». Церковь, как уже отмечал Лосев, есть символический организм. И вам, по-видимому, нетрудно будет представить, что в социальных образованиях, возникавших в ходе истории по мере распада общинно-родового лада, символичность, так или иначе, вытеснялась схематичностью - из организма они становились организациями, то есть превращались, по существу, в той или иной форме в систему отношений «человек - человек». Таким же является и любое нынешнее государство, имеющее дело вовсе не с неисчерпаемостью личности, а лишь с тем, что соответствует в ней статусу гражданина, то есть тому своду правил по отношению к нему, который в этой системе установлен и действует.

Вместе с тем внутри каждого государства существует множество более мелких систем-организаций: политические, спортивные, культурно-просветительские, благотворительные и пр., где могут быть востребованы и реализованы те способности и интересы личности, которые государственным механизмом, естественно, использованы быть не могут. Совокупность этих организаций, куда в идеале должны бы войти все граждане, выполняет роль общественного организма, формируя то самое «гражданское общество», создание которого в России превратилось в последние годы в навязчивую идею верховной власти с ее многочисленными «советниками», имеющими перед глазами убедительный пример Запада, но так и не взявших в толк, что видят они результаты воплощения в жизнь все того же антропоцентризма, хоть назови его тысячу раз «плодами западной демократии».

Здесь, вошедшее в сознание многих поколений чувство гражданственности, обнаруживает свои корни в протестантской этике, развивавшейся по мере абсолютизации человеческой личности, совершенно свободной в своих действиях, но имеющей в качестве сдерживающего фактора нравственные заповеди Св. Писания. Равенство верующих перед Богом было со временем закреплено в принципе равенства граждан перед законом, так что упомянутое чувство носит религиозно-мирской характер и потому служит достаточно надежным фундаментом общего для государственной системы и систем-организаций (полномочных представителей гражданского общества) здания, где жильцы, обитающие на разных этажах, не только мирно уживаются, твердо соблюдая правила внутреннего распорядка, но еще и совместно поддерживают необходимый для его сохранности порядок, хотя здесь нет и следа от «Я» в его инобытии.

Между тем Лосев, руководствуясь собственными историко-философскими посылами, вполне резонно заявляет, что для личности, для «Я» тоже есть свой род и свои родственные отношения. Подобно тому, как физический организм до поры до времени есть одно неделимое с организмом, его порождающим, и все организмы вместе суть одной и той же родной для них родовой стихии, точно так же духовное «Я» человека, его социальная личность порождается в той атмосфере, которая ему родная, и точно так же до поры до времени этот социальный атом неотделим от порождающей его родительской стихии, питается ею и возрастает от нее, и только впоследствии он физически отделяется от нее, продолжая быть внутренне с нею одним целым.

Эта всемогущая и родная для человека стихия, когда он чувствует себя не просто в физическом родстве с нею, а в духовном и социальном, есть Родина. Здесь, утверждает Лосев, мои отец и мать, не физически только, а для всего того, что во мне есть, и для личности моей отец и мать, и для духовной жизни моей родители и воспитатели. Сколько связано с этим именем, замечает он, недоброжелательства, даже злобы, хуления, ненависти в прошлом! Это культурно-социальное вырождение шло рука об руку с философским слабоумием, не видевшем здесь величайшей категории человеческого разума вообще. Всякая философия, которая не питается учением о Родине, делает Лосев вывод, есть наивная и ненужная философия. Ее «обобщения» слишком узки и ничтожны; ее познание слишком нежизненно, ее «мир» и «бытие» - пустота и тюрьма, всезлобное исступление рассудка, безличное раскаяние живого духа на Голгофе собственного жалкого самообожествления.

Вспомним, однако, что наряду со стихией родства, к главным внутренним ощущениям человека Лосев относит жизненную стихию. Развивая эту мысль, он отмечает, что индивидуум, несмотря на наличие конкретных родителей, порождает общая родовая жизнь. Верно также и то, что жизнь индивидуумов - это и есть жизнь самогó рода, а в человеке воплощается его род. И живет он так, что это есть жизнь и его, и рода; и умирает он так, что это и есть результат жизни вообще и его собственной. И умирает он, строго говоря, настолько же по своей воле, насколько и по воле общей жизни; и если ему не хочется умирать, то это значит, что жизни вообще не хочется умирать, что сам род, сама родовая жизнь не хочет в нем умирать.

И Лосев задает вопрос: как назвать такую личную жизнь, такую жизнь индивидуума, когда человек родится или умирает, растет или хиреет, здравствует или болеет, и все это есть только стихия общеродовой жизни, когда это есть правильное, нормальное и естественное состояние мира, при котором всякая индивидуальная воля осмысленна лишь как общая воля, когда все отдельное, изолированное, специфическое, личное, особенное утверждает себя только лишь на лоне целого, на лоне общей жизни, на лоне чего-то нужного, законного, нормального, сурового и неотвратимого, но своего любимого, родного и родственного, на материнском лоне своей Родины?

Вот его ответ: такая жизнь индивидуума есть жертва. Родина требует жертвы. Сама жизнь Родины - это и есть вечная жертва. Отсюда вновь лосевская критика философов, так же далеких от самогό понятия жертвы, как и от понятия Родины. Они говорят о поведении, о действии, о моральных и неморальных поступках, наконец, даже о «любви к ближнему», но в философии не принято говорить о жертве, несмотря на то, что человеческая и животная жизнь есть сплошная жертва, вольная или невольная, и единственный способ осмыслить бесконечные человеческие страдания - это понять их жертвенный смысл. Жертва везде там, где смысл перестал быть отвлеченностью, и где идея хочет, наконец, перейти в действительность.

Как истинный философ, Лосев собственную судьбу поверяет жесткой действительностью: «Я многие годы провел в заточении, гонении, удушении; и я, быть может, так и умру, никем не признанный и никому не нужный. Это жертва. Вся жизнь, всякая жизнь, жизнь с начала до конца, от первого до последнего вздоха, на каждом шагу и в каждое мгновение, жизнь с ее радостями и горем, с ее счастьем и с ее катастрофами есть жертва, жертва и жертва. Наша философия должна быть философией Родины и Жертвы, а не какой-то там отвлеченной, головной и никому не нужной «теорией познания» или «учением о бытии и материи».

На исходе ХХ века вопрос о смысле жизни стал возникать в России гораздо чаще, нежели раньше. Ответы на него предлагают и древневосточные учения и отвлеченная западная философия. Диапазон их огромен: от осознания человеком полноты бытия до утверждения, что смысл жизни есть сама жизнь. Ответ Лосева связан непосредственно с осознанием Родины. Вчитайтесь в него повнимательнее: сегодня, в период непрекращающегося вселенского брожения умов, он особенно важен.

Единственная опора и смысл существования человека, считает Лосев, в том общем, в чём он был каким-то переходным пунктом. Если осмысленно оно, это общее, осмысленна и жизнь человека. Но общее не может не быть для нас осмысленно. Оно - наша Родина. Значит, жизнь и смерть наша - не пустая, не бессмысленная, жалкая пустота и ничтожество, но - жертва. В жертве сразу дано и наше человеческое ничтожество и слабость, и наше человеческое достоинство и сила. Гибнет моя жизнь, заявляет Лосев, но растет и крепнет общая жизнь, поднимается и утверждается человеческое спасение; и страдания, слезы и отчаяние в прошлом залегают как нерушимый фундамент для будущей радости, а бессмыслица и тьма прожитой жизни отмирает и забывается как тяжелый и уже миновавший сон. Или есть что-нибудь над нами родное, великое, светлое, общее для всех, внутреннее наше, то есть Родина, или, заключает Лосев, жизнь наша бессмысленная, страдания наши неискупаемы.

Говоря о Родине, Лосев не может обойти вниманием проблему бескорыстной любви, которая, по его словам, всегда находила для себя осмеяние, презрение, издевательство людей «науки», «культуры», «цивилизации» (обратите внимание на расставленные Лосевым кавычки). Разного рода писаки, испорченные дурными книгами, неизученной наукой и обнаглевшей жизнью, заявляет он, учили нас о любви в бранных выражениях. Какое это подлое вырожденство, какой духовный и социальный развал, какое ничтожество и слабоумие! Сегодня к лосевской оценке такого положения можно добавить, что к концу ХХ века в итоге «сексуальной революции» примитивность в обсуждении данного вопроса достигла катастрофического уровня, и, может быть, именно лосевский подход поможет остановить сползание к необратимому обесчеловечиванию.

Обсуждение проблемы любви Лосев начинает с полового влечения, не приземляя его, однако, до фрейдовского «либидо» - продукта слепой биологической природы. По Лосеву, оно является влечением к каким-то новым порождениям, к таинственной дали бесконечных воспроизведений жизни; это страсть к созиданию, к творчеству, к воплощению на себе общего рода, к неустанному самоутверждению и самоповторению еще в ином и ином, еще по-разному и по-новому. В любви человек хочет стать как бы Богом, порождая из себя и изводя из себя целый мир и зная его изнутри, зная его еще до его создания. И это уже самая животная, самая физическая, самая плотская любовь. В этом смысле даже и она бескорыстна, считает Лосев. При видимом эгоизме даже и она всегда готова на жертвы, даже и она никогда не боится трудов и лишений; даже и эта любовь полна безумства самоотдания и самопожертвования.

Но что же сказать, спрашивает Лосев, о любви чистой и ясной, о любви идейной, о любви к Родине? Она бескорыстна, но это потому, что и всякая любовь бескорыстна (или она не есть любовь). Она готова на жертвы, но это потому, что нет любви без жертвы и подвига, нет любви без самоотверженности и самоотречения. Любовь к Родине тоже мечтает войти в некую общую жизнь, в жизнь родного и народного, и раствориться там, найдя себя в этом саморастворении. Любовь к Родине открывает глаза человеку на то, что не видно ему обычно, что не видно никому чужому и что вызывает насмешку у равнодушных и сытых. Но такова любовь вообще.

Любящий, утверждает Лосев, всегда видит в любимом больше, чем нелюбящий; но прав - он, любящий, а не тот, равнодушный, ибо он - знает: само познание - это и есть любовь познающего к познаваемому. Только любовь открывает очи и возвышает тайну познаваемого. Родители любят детей и дети любят родителей не за высшие добродетели, а потому что они друг другу родные. Мы знаем весь тернистый путь нашей страны; мы знаем многие и томительные годы борьбы, недостатка, страданий. Но для сына своей Родины все это - своё, неотъемлемое своё, родное; он с этим живет и с этим погибает; он и есть это самое, а это самое, родное, и есть он сам.

Изложив свои взгляды на любовь к Родине, Лосев приходит к окончательному выводу, что нет осмысления для каждой отдельной жизни, если она не водружена на лоне общего, если она не уходит корнями в это родное для нее общее, если она не любит этого общего, то есть если она не жертвует себя для этого общего. Воля жизни есть воля человека, стремление рода и Родины есть и стремление отдельного человека. Необязательно, чтобы он во что бы то ни стало умирал и жертвовал своей жизнью. Для этого должно быть особое веление Родины. Но и всякое страдание и труд на пользу Родины, и всякое лишение и тягость, переносимые во славу Родины, уже есть или иная жертва, или иное самоотречение, и осмысливается всё это только в меру жертвенности.

В свете общих лосевских взглядов на реальность изложенные выше основы его учения о Родине представляют собой относительную мифологию, которая опирается на неисчерпаемость погруженного в родовую стихию человеческого «Я», хотя и не поднимающегося до тайны божественной Абсолютной Личности. Но ведь неспроста Лосев здесь вообще избегает слова «вера», - тем самым, создавая свои труды в удушливой атмосфере воинствующего атеизма, он сознательно отмежевывается от традиционных вероучительных построений. Вместе с тем нетрудно видеть, что родовая стихия - фундамент чувства Родины - здесь нисколько не препятствует восхождению к божественному Триединству, и укоренившееся именно в России Православие - тому подтверждение.

Всё, что приведено выше, целиком вписывается в выразительно-смысловую символическую реальность. Можно даже попытаться предположить, что лосевские мысли высвечивают в какой-то мере древние (дохристианские) основы формирования России как неповторимой человеческой общности. Здесь тайна родовой стихии, проявляющаяся в личности, является одновременно и тайной соборного начала.

Россия: саморазвитие исторической идеи

Всеобъемлющий историзм Лосева, проявившийся и в его подходе к основам мировых культур, и в принципах исторического идеализма, и, наконец, в трактовке им самóй истории как становления понимаемых фактов, даёт возможность попытаться взглянуть по-новому на исторический путь России. Осмысленное Лосевым проявление родовой стихии в чувстве всеобщности (соборности) и жертвенности может рассматриваться как одна из форм выявленных им первичных интуиций чувственной текучести бытия, которые обнаруживаются, как вы помните, в началах мировых культур. Если в древнеиндийской культуре выражена абсолютизация чистой текучести мертвого вещества, которая воплотилась в мироощущении буддизма (стремление к избавлению от желаний и страданий), то, следуя Лосеву, есть основания предполагать, что в корнях древнерусской культуры интуиции текучести совмещены с ощущением родовой общности. Стало быть, жертвенность и страдания одного человека оправдываются, поскольку являются условием сохранения этой общности, а сама текучесть оказывается направленной извне вовнутрь.

Последнее предположение, естественно, не лишено спекулятивности. Однако, оно получает весомое подтверждение со стороны русского языка, который ненавязчиво, но весьма убедительно внушает каждому, для кого является родным, что всё вокруг внутренне соединено, всё находится во всём. Здесь используются результаты работы отечественных исследователей, исходивших из того, что в самых употребительных словах того или иного языка выражены самые устойчивые изначальные свойства бытия, как они воспринимаются носителями этого языка. Анализ частотных словарей показал, что таковыми являются служебные слова (предлоги, союзы, частицы). В современном русском языке наиболее употребительным оказывается предлог «в»; на втором месте союз «и» (впрочем, обилие соединяющего «и» нетрудно обнаружить и при просмотре древнерусских литературных памятников). Как далёк от этого, к примеру, английский язык, где первое место по употреблению прочно занимает определенный артикль «the» (каждое 13-14 слово). Стало быть, выражено в нём совсем иное мировосприятие, где важнейшей является вещная определённость. Артикли, несомненно, выражающие обостренный интерес к вещи, в русском языке (в отличие от европейских) начисто отсутствуют. И даже древнерусский язык, несмотря на оказанное на него влияние греческого, оказался совершенно невосприимчив к артиклям последнего.

Что же произошло в сáмом конце первого тысячелетия от Рождества Христова? Можно предположить, что мистика ортодоксального (восточного) христианства с его догматом о пребывающем в двух естествах, но в одном Лице (Ипостаси) Иисусе Христе Сыне Божием (Логосе), встретилась с интуициями древнерусского язычества, пронизанного символизмом бытия одухотворенной природы и жизненным ощущением родовой стихии. Они образовали неповторимый сплав русского православия с его священным центром - Богочеловечеством, «воипостасным» Слову. Это означало, что всё, приобретенное Спасителем по Его человеческой природе, сообщимо и соразделимо со всем единосущным Ему человеческим родом (приведённая богословская трактовка принадлежит св. Иоанну Дамаскину, чьи труды на Руси начали переводить с ХII века).

Вы, вероятно, уже обращали внимание на то, что христианская мысль и христианская жизнь на Западе еще в начале Средних веков, будучи христоцентричной, определялась прежде всего единосущием Иисуса Христа с человечеством, то есть Его человеческой природой. И вот по мере секуляризации (обмирщения) культуры, точнее, с началом Возрождения, христоцентризм начал постепенно вытесняться антропоцентризмом, превращавшимся исподволь в саморазвивающуюся историческую идею; после Реформации это превращение стало необратимым. Бурное развитие предпринимательства и амбициозное буржуазное самодовольство; замечательные социальные утопии от Кампанеллы до Маркса и зыбкая твердь нынешней рыночной экономики - всё это дух и тело вполне определённой исторической идеи, которая, судя по общему кризису воплощающего её потребительского общества, полностью себя исчерпала к концу второго тысячелетия от Рождества Христова.

Христоцентризм в Православии не мог подвергнуться подобной метаморфозе - он изначально связан с восприятием единосущия Сына Божия (Логоса) с Отцом; при этом сохраняется нерушимость Триединства, а христоцентризм, по существу, является логоцентризмом. Но ведь многовековое саморазвитие именно этой исторической идеи проявляется в главных особенностях русской культуры, как духовной, так и материальной. Общинному (мирскому) сознанию, выраженному в неповторимом языке, преданиях и обычаях, хозяйственном укладе, межличностных отношениях, соответствует сакральное: соборность (Божественная благодать взаимной любви); эсхатологические ожидания (надежда на всеобщее спасение); синергúя (духовное соработничество с Богом). И сама свобода здесь, естественно, никак не связана со всесторонним предпринимательством, но исключительно с творчеством, которое носит характер продолжения миротворения; мир представляет собой не мастерскую, но Храм; личность никоим образом не сводится к индивидуальности - начало её мистическое. Так раскрывается тайна истории России, и пора узнать о ней каждому ее гражданину - от школьника до Президента.

В своей первой философской работе - очерке «Русская философия» - Лосев указывает на противостояние западноевропейскому рационализму восточнохристианского логизма. Но ведь это и есть по сути православный логоцентризм. Однако, как оказалось, неоднозначное осмысление самогó Логоса приводило, подчас, к серьезным разногласиям (сохранились они и поныне). Пытаясь снять их, неутомимый защитник православия Владимир Эрн предложил исчерпывающую, на его взгляд, характеристику восприятия Логоса человеком в трех аспектах (её значимость не потеряла своей актуальности): Логос Божественный открывается в христианской религии в подвиге просветления воли; Логос космический открывается в натуральных религиях, в искусстве, в творчестве; Логос дискурсивно-логический открывается в философии, приводящей человеческий опыт к единству теоретической мысли.

Различие саморазвивающихся исторических идей ярко проявляется в проблеме личности. Протестантское мировосприятие исходит из абсолютизированной человеческой личности. Она совершенно свободна в своих действиях, однако ее крайний индивидуализм и неукротимую экспансивность сдерживает веками выработанная протестантская этика. Самые святые чувства прекрасно уживаются в ней с откровенным прагматизмом: доброжелательно относиться друг к другу полезно и для дела, и для собственного здоровья, к тому же и Богу так угодно - из этого исходит и бизнесмен, и психоаналитик, и проповедник. Подобные нравственные принципы гражданское законодательство закрепляет в качестве правовой основы. Равенство всех граждан перед законом является истинным фундаментом западной демократии, но, обратите внимание, оно же, вместе с тем, остается и реальным (а не только декларируемым) моральным критерием самогó общества. Именно благодаря этому демократический принцип «разрешено все, что не запрещено» не превращается здесь сам собой в разгул анархии и коррупции, а необходимый и достаточный уровень общественного согласия для сохранения стабильности институтов государственной власти, то есть бесперебойной работы ее механизмов, вполне обеспечивается наличием упомянутого выше гражданского общества, распределенного по множеству общественных организаций, представляющих собой, как выяснили мы с вами ранее, все те же чётко действующие механизмы.

Что же касается России, то лосевская позиция побуждает искать в самой её истории признаки формирования общественного организма, без чего попытки подойти здесь к проблеме личности будут безрезультатными. Особого внимания в связи с этим заслуживает анализ понятия «народ». Само это слово появляется в древнерусских литературных памятниках лишь со второй половины ХV века, создавая поначалу представление просто о неком множестве собравшихся вместе людей (раньше в этом случае просто писали: «люди»). Что же касается родовой, племеннóй общности, то для неё существовало понятие «язык». Стало быть, ни греческое δήμος, όχλος или же γενεά, ни латинское popǔlus, vulgus либо gentis, которыми западнохристианский мир полностью исчерпал для себя проблему выражения смысла данного понятия, древнерусской письменной культурой не только не были использованы, но вообще не оставили в ней никаких следов. Зато в появившейся в начале ХVII века «Новой повести о преславном Российском царстве», посвященной разрушительным для России событиям «смутного времени», выражение «многочисленный народ» уже на полных правах соседствует с выражением «великое государство».

Теперь самое время вспомнить, что чисто русское понятие «православие» переводится на европейские языки как «ортодоксальная вера». А в такой вере, нашедшей свое воплощение и развитие в принявшей христианство Руси, чувство личности связано вовсе не с неповторимой индивидуальностью отдельного человека, хотя он и несет на себе образ Божий, а с целостностью и полнотой, воплощенной в Богочеловечестве. Взаимная духовная обращенность верующих в лоне Церкви - любовь к Богу, жизнь в Боге. И свобода выбора такой жизни - это преодоление природного свойства человека - его воли, диапазон проявления которой - от лишённого каких бы то ни было сдерживающих начал стремления к самоутверждению - до отвергающей какую-либо упорядоченность жажды разрушения, включая, подчас, саморазрушение. Именно такая воля сделала возможными непрекращающиеся братоубийственные войны, когда кровное родство правителей-князей не только не препятствовало взаимной враждебности, но, наоборот, усиливало её. Всё это происходило на территории Руси уже после принятия ею христианства, пополняя сонм как святых мучеников, так и обречённых на вечную погибель грешников.              

И все же именно русское православие сумело со временем укротить эту дикую силу, создав родство не по крови, а по духу. В православии человек не просто смирял свою необузданную волю - он проявлял самоотверженность в борьбе с врагом ради родной Матери-земли (Святой Руси) и во имя Бога, становясь при этом неотъемлемой частицей телесно-духовной целостности - народа; всё, что было включено при этом в круг его родства получило имя - Родина. Причастность к ней - Святой Руси и к истинной вере - Православию определило его главные личностные качества, которые выкристаллизовались из языковой стихии в форме прилагательных - русский, православный.

Всё это, однако, никоим образом не исчерпывало проблему свободы личности. Как уже отмечалось, в лоне Церкви она проявляется лишь как свобода выбора человеком любви к Богу; выбор этот добровольный (обратите внимание!) - над ним даже Бог не властен. Но и в миру свобода воспринимается вовсе не как возможность свободного предпринимательства, но как возможность свободного творчества, подобного продолжению миротворения (помните?). С любыми же ограничениями личностной воли всё очень просто - они должны быть внутренне оправданы для человека: ради чего, во имя чего он их принимает и с ними соглашается. Формально же навязываемые ему извне правила и порядки, при всей, казалось бы, их целесообразности, вызывают внутреннее сопротивление, отторжение и, насколько это позволяют обстоятельства, игнорируются. Отсюда веками вызывавшая недоумение «чужеземных мудрецов» и осуждение отечественных вольнодумцев жёсткая система запретов в России на всех уровнях, переворачивавшая здесь с ног на голову главный принцип западной демократии, запрещая всё, что не разрешено.

Трудно, конечно, оправдывать тот жесточайший стиль принуждения и беспрекословного повиновения, который веками складывался в России, пронизывая все её социальные слои, весь её жизненный уклад, поддерживаемый на государственном уровне самодержавной формой правления. Но... из песни слова не выкинешь. Лишь православная вера предоставляла русскому человеку возможность самому идти по пути смирения гордыни, победы над душевными страстями, жить в Боге. Но что происходит, если и сама вера иссякает, затухает, вырождается или искажается. Вот самый что ни на есть краткий и прямой ответ: «православие, развращаясь, дает хулиганство, разбойничество, анархию и бандитизм». Это утверждение принадлежит Лосеву, которого никак нельзя ни обвинить в незнании «правды народной», ни уличить в тайном или явном умилении перед ней. Впрочем, у Достоевского ещё короче, без подробностей: «Если Бога нет - всё дозволено».

Приведённое описание является попыткой выявить некоторые особенности истории России, рассматриваемой как путь саморазвивающейся в ней конкретной исторической идеи - логоцентризма, путь формирования самой России как некой целостности - общественного организма. Если продолжать придерживаться лосевской позиции, то можно далее попытаться рассмотреть ещё один феномен в её истории, не имеющий доселе исчерпывающего объяснения. Речь идёт о явлении русской интеллигенции, породившем множество проблем, Западу непонятных, либо вообще неизвестных. Между тем само возникновение этого понятия в просвещённых кругах во второй половине ХIХ века, когда в России глубоко изучались труды немецких философов, было своевременным и исторически оправданным.

У Фихте и у Шеллинга «интеллигенция» как философская категория означает непосредственное соединение бытия и его созерцания; перенесённая в русскую социокультуру, она означает, что в России дух народа может быть символически выражен в отдельной личности. Так что с позиций символической реальности Лосева с её универсальной выразительностью смысла роль русской интеллигенции становится предельно ясной - она выразитель самоосознанности народа; связь его с ней мистическая (можно, кстати, напомнить, что у самогó Лосева «интеллигенция» означает соотнесённость смысла с самим собой - принцип сознания).

Феномен интеллигенции в России нетрудно понять, сопоставляя исторические идеи Запада и России. Саморазвитие антропоцентризма, сопровождавшееся секуляризацией общественного сознания, чётко проявлялось на протяжении веков как в интеллектуально-духовной сфере: религии, науке, искусстве, этике, философии, приведя, в конечном счете, к высшей степени выраженности человеческой индивидуальности, так и в социально-экономическом бытии, породив капиталистические отношения, и на этой основе специфические группы общества - классы (Лосев, кстати, обращал внимание даже на страницах «Истории античной эстетики» на то, что класс как явление чисто экономическое возник лишь в связи с появлением буржуазно-капиталистической формации). Здесь связь между внутренним и внешним механическая, а не органическая, и потребности в некоем социальном посреднике у общества не возникает.

В России интеллигенция стала проявлять себя, когда плоды европейского Просвещения резко активизировали секуляризацию культуры, затрудняя, тем самым, саморазвитие логоцентризма. Интеллигенции и суждено было стать реальным носителем противоречий, возникавших при мучительном отделении мирского от сакрального в общественном сознании. Рассматривая ранее лосевскую трактовку противоречия, вы имели возможность убедиться в драматичности судьбы личности, которой самόй предназначено стать источником противоречий. Это полностью относится как к русской интеллигенции в целом, так и в той или иной мере к каждому её представителю.

Воплощая в себе неиссякаемый творческий потенциал, русская интеллигенция непрестанно выдвигала яркие личности; отдельные - достигавшие вершин духа, создавали реальную возможность для просветления общественной воли. Вот что, к примеру, писал Вяч. Иванов: «Через Достоевского русский народ психически (т.е. в действии Мировой Души) осознал свою идею как идею всечеловечества. Через Соловьева русский народ логически (т.е. действием Логоса) осознал своё призвание - до потери личной души своей служить началу Церкви вселенской».

Увы, это была всего лишь возможность осознания, которая не могла реализоваться сама собой. Именно интеллигенция оказывалась восприемницей гениальных прозрений, что само по себе ещё не означало просветления общественной воли. Недоставало целенаправленного воздействия на сложившиеся государственные и общественные институты, не было возможностей передать непосредственно в народ новые знания, отсутствовала какая-либо обратная связь с «низами». Не было той самой системности, которую использовали сторонники чисто социальных преобразований в России, напрочь отбросившие мысль о её интеллектуально-духовном преображении как заведомо ложную. Конечно, речь идет о сформировавшихся в конце ХIХ - начале ХХ века политических партиях в России по образцу западноевропейских, каждая из которых была носителем своего нормативного идеала, к воплощению которого стремилась - то есть определенной идеологии. У русской интеллигенции не было да и не могло быть такой идеологии - она лишь была убеждена в необходимости интеллектуально-духовного преображения России. Внешне это выразилось в пестроте настроений и суждений, в весьма размытом спектре взглядов. В политической жизни схематичность механизма выявила явные преимущества перед символичностью организма.

Трудное пробуждение

Назвать ХХ век веком пробуждения России обязывает ход истории, рассматриваемой в ракурсе выразительно-смысловой символической реальности, хотя, если говорить конкретно, требовалось дать прямой ответ на вопрос, обращенный поэтом Некрасовым к «духовно почившему» русскому народу: «Ты проснешься ль, исполненный сил?» И первым отозвался на него верхний слой русской интеллигенции, обитавшей в обеих столицах. Начальный этап пробуждения - культурно-духовный Ренессанс России, названный позднее серебряным веком. Конечно, название это мифологическое, знаменующее в действительности возрождение символизма, когда многоцветие и многозвучие реального мира являются уму и сердцу как тайна внутреннего, выраженная во внешнем.

Конечно же, символическое восприятие реальности противостоит голому факту наличного бытия - феномену. Символизму в России суждено было в этот период стать основой авангардизма в искусстве, исходной позицией богоискательства, философского подхода к осмыслению основ жизни. Но ведь возник он не спонтанно, не на пустом месте. Вы, вероятно, помните, что Лосев относил к самым началам самобытной русской философии мистический символизм. Трудно сомневаться в том, что именно в таком символизме заключены глубинные интуиции, создающие основы русской культуры, образа жизни и образа мысли народа - носителя этой культуры. Поэтому возрождение символизма в России на стыке ХIХ - ХХ веков явно было очередным проявлением саморазвития её исторической идеи.

В связи с этим заслуживает внимания вывод Бердяева, оказавшегося в гуще событий серебряного века, сделанный им позже - в год высылки самогó философа коммунистическим режимом из России. Он согласен со Шпенглером, убедительно доказавшим в нашумевшей книге «Закат Европы», что культура Запада, вытесняясь цивилизаторской волей к организованному могуществу и наслаждением жизнью, идёт к закату. Но он же, в противовес автору, утверждает, что при этом культуру, которая носит символический и созерцательный характер, совсем необязательно ожидает гибель, так как внутри её может возродиться воля к религиозному преображению жизни. И как раз в России обнаруживается два направления общественной воли: к социальному преображению жизни на основе достижений цивилизации и к религиозному преображению жизни, к явлению чуда в судьбе народа. Бердяев упоминает Пушкина и александровскую эпоху, в которой виделась вершина русской культуры (этот период действительно называют «золотым веком»). Далее, однако, начинает проявляться стремление к религиозному преображению - это отчетливо видно в произведениях Гоголя, Достоевского, Толстого; в философских изысканиях Вл. Соловьева, К. Леонтьева, Н. Федорова; наконец, в тех религиозно-философских течениях, которые образовали русло самогó культурно-духовного Ренессанса России.

И тут Бердяев делает признание, по существу, объясняющее причину рокового исхода первого этапа пробуждения России в ХХ веке: «Воля же наша к религиозному преображению была поражена какой-то болезненной мечтательностью». Кого он имеет в виду? Конечно же, взявшуюся за дело русскую интеллигенцию - потенциального выразителя самоосознанности народа. Действительно, участники Ренессанса даже не помышляли о каких-либо организационных формах, которые могли бы способствовать общим решительным действиям для достижения благородных целей. Им было вполне достаточно выступлений и споров в литературных и религиозно-философских кружках (хотя были и отдельные случаи ухода в народ); выхода в свет их произведений; публицистики, разворачивающейся на страницах журналов. Многие из них находились в мистическом поиске, бесконечно далеком от самих основ христианского благовестия. Объединяло всех одно - самó стремление (помните, у Лосева - становление самоданности, самоутвержденности).

У серебряного века были и западные ориентиры и источники: начала европейского модернизма; поэты-символисты разных веков; творения немецких мистиков. Можно даже считать, что новые веяния начинались как западнические. Однако уже скоро возникает особая творческая динамика, обращенная исключительно к славянской и русской тематике. Это и неудивительно: в религиозном беспокойстве и духовных исканиях видны попытки национального самосознания найти адекватный ответ на исторический вызов: вместе с плодами просвещения в Россию были занесены семена растений, которые дали на иной социально-духовной почве невиданные зловещие всходы (об этом уже шла речь ранее). И, как показало дальнейшее, такой ответ не был дан, и растения эти, подобно буйным сорнякам, надолго заполонили русское поле - наступил период коммунистического господства.

Что же произошло при этом с саморазвитием логоцентризма в России? Ответ оказывается весьма простым: большевистская идеология со своим воинствующим атеизмом создала имитацию этой идеи, обожествив самогó вождя. Духовная обращенность к Богу, - основа православной соборности, - была подменена «всенародной любовью» к вождю, а боязнь погубить бессмертную душу за грехи, направляющая верующего к покаянию, - всеобщим священным страхом, породившим «внутреннюю цензуру», в дополнение к государственной. В этой адской смеси любви и страха власть достаточно легко восстановила используемый издавна в России принцип: запрещено все, что не разрешено. Тем самым была учтена ранее обсуждаемая нами особенность отношения в России к узаконенным порядкам и правилам. Названный принцип правящий режим неукоснительно соблюдал до самого своего краха (здесь имеется в виду не только гражданское законодательство, но и система образования, сфера искусства, средства массовой информации и пр.).

Отсюда, кстати, ясно, что бездумный переход к тотальной либерализации по западному образцу после краха этого режима не мог не вызвать проявление отрицательных тенденций, которые набирали силу по мере неудач и ошибок новой законодательной и исполнительной власти. Как ядовитый гриб, в России начал расти правовой нигилизм, а общество - все глубже проникаться моралью уголовного мира с его основными принципами: «никому не верь», «никого не бойся», «ничего не проси». И любые, осуществляемые извне меры: активное законотворчество, yсиление правоохранительных органов, судебная реформа - не в силах ликвидировать сами причины этого разрушительного явления. Необходимо обратиться к проблеме личности, существующей не в Европе и не в Америке, а непосредственно в России, и иметь в виду не абстрактные общечеловеческие ценности, а глубинные интуиции - основу образа мысли народа как целостного организма.

Имитацией соборности в саморазвитии логоцентризма стал «дух коллективизма» - прямая эксплуатация русской родовой стихии, издавна проявлявшаяся в душевности, отзывчивости, способности к сопереживанию. Общественному сознанию была навязана жесткая регламентация межличностного общения, узаконенная и освященная мощным идеологическим аппаратом. Сложился свод писаных и неписаных правил, которые устанавливали пределы допустимого между «личным» и «общественным», между «положено» - «не положено». Незыблемой оставалась мера авторитарности и конформности: коллектив всегда прав по отношению к рядовому членy; руководитель прав по отношению к коллективу. Касалось это не только трудовой дисциплины, но представляло собой самую сердцевину «социалистического общежития». Конечно, при этом никуда не исчезла сложнейшая гамма человеческих чувств, обусловливавших тонкости межличностного общения, но это уже был неофициальный уровень, следовательно, сфера действия средств массовой информации, воспитательной системы, литературы и кино - носителей соцреализма. Нельзя, конечно, не вспомнить, что решение во всех вопросах всегда выражало партийное слово, и руководящая роль коммунистической партии в жизни общества была закреплена даже конституционно.

В то же время в даже в таком искаженном саморазвитии логоцентризма нетронутым коммунистическим режимом остался внешний круг жизненного ощущения человеком своей родовой стихии с неотъемлемой от него жертвенностью и бескорыстной любовью - чувство Родины (что достаточно убедительно как вы помните, выразил Лосев). Более того, патриотизм (patria - «родина») стал важнейшей опорой господствующей идеологии - средством обеспечения целостности общественного организма с одновременным формированием и закреплением в общественном сознании понятия «советский народ». Дошкольное воспитание и школа, литература и искусство, публицистика и прямые средства пропаганды - все было направлено на сохранение этой опоры. И хотя власть беззастенчиво, более того - цинично, использовала её и для борьбы с «внутренним врагом», и для создания всенародного «котлована» (если прибегнуть к образу Андрея Платонова), но, положа руку на сердце, следует признать, что именно любовь к Родине стала решающей силой в Великой Отечественной войне (между прочим, приведённые ранее мысли о Родине были изложены Лосевым именно в первые месяцы войны). Более того, можно утверждать, что поскольку Русская Православная Церковь, - прямой выразитель логоцентризма, - жестоко подавлялась в период коммунистического правления, главным выразителем этой идеи оставалось именно чувство Родины.

К сожалению, у реформаторов, решившихся положить конец безвременью, недостало понимания того, что именно всеобщее ощущение родовой стихии, - выявленная Лосевым интуитивная основа чувства Родины, - даёт возможность России переживать самые трудные времена. Вместо того, чтобы, в свою очередь, опереться на него с целью сохранения целостности общественного организма, они обратились к опыту многовекового индивидуализма западной цивилизации, определяемого саморазвитием совершенно иной исторической идеи. При этом они как-то не заметили, что и здесь он уже давно сопровождается нарастанием тотального отчуждения, создавая все чаще лишь видимость сохранения общественного благополучия.

Понятие «отчуждение» возникло в эпоху Просвещения, когда выяснилось, что достижения социального и культурного прогресса оборачиваются против самогó человека. Позднее более весомым фактором отчуждения стал научно-технический прогресс. Но своего апогея оно достигло к концу ХХ века, когда антропоцентризм окончательно трансформировался в рациоцентризм - тотальную рационализацию общественного и индивидуального бытия. Доверившись собственному разуму, сведенному лишь к осмыслению логических связей, человек игнорирует истинную целостность мира, его смысловое, мистическое Всеединство.

Конечно, само развитие западной цивилизации нельзя представлять столь односторонне. В недрах ее возникают и идут процессы интегративного характера, противостоящие дроблению - внешне проявляемому признаку отчуждения: кристаллизация групповых интересов во всевозможных формах - от женских клубов до политических партий; попытки выработать единую для всех религию - экуменическое движение; бурное развитие масс-культуры, вовлекающее отдельного человека в общие для всех переживания и эмоции; экономическая и политическая интеграция, создающая иллюзию формирования целостного организма; наконец, намерения воплотить в реальность идеи глобализма, начиная с включения каждого человека в единую виртуальную реальность посредством Интернета и кончая созданием искусственного интеллекта, способного управлять в оптимальном режиме человеческим сообществом.

Но как удивительно всё это, в конечном счёте, напоминает описанную скупыми строками Ветхого Завета попытку обуянных гордыней людей построить башню до сáмого неба, завершившуюся столпотворением, когда «один не понимал речи другого»! Относясь с уважением к Св. Писанию, западный мир так и не проникся до настоящего времени ясным пониманием истинного смысла истории, - диалога человека с Богом, - символически выраженного в ней. Результатом дальнейшего движения человеческого сообщества по пути «прогресса» может быть только столпотворение, притом, гораздо хуже Вавилонского. Его зловещие следы начали проступать со времени появления самогó понятия «отчуждение». Ограничиваясь слепым доверием к собственному интеллекту и его порождениям, человек все так же продолжает поглощать приятные на вкус плоды с древа познания добра и зла, как впервые это сделал Адам. Он остается отвращенным от Бога, как и его ветхозаветный предок, даже, если, придерживаясь выродившейся христианской традиции, уверен, что следует Божественному предначертанию. Его бурная экономическая деятельность сводится, как выразился предельно точно канадский писатель ХХ века Фарли Моуэт к «бессмысленному производству и бессмысленному потреблению». В свое время марксов «Капитал», исчерпывающе анализировавший товарное производство, cтал настольной книгой для «акул капитализма». Вполне вероятно, что нынешнюю рыночную экономику Маркс соотнес бы с этапом капиталистического развития, которое на фоне буйного роста научно-технического прогресса приобрело злокачественный характер. В товар сегодня моментально превращаются не только вещи и затраченная на их производство «pабочая сила», как в добрые старые времена, но и любые услуги, включая самые аморальные, и любые идеи, пусть и вовсе сумасбродные, - вопрос лишь в организации рынка их сбыта.

К сожалению, Россию все еще пытаются приобщить к этому гибельному предприятию. Доморощенные сторонники общественного прогресса обнаружили новый манифест - «Капитализм и свобода» Милтона Фридмана, глубоко почитаемого в США Нобелевского лауреата, который предложил, по существу, поверять все общественные отношения чисто денежными отношениями, что, как оказалось, оптимизирует здесь деловую жизнь. Именно это и пытаются сейчас всеми силами навязать России, что, конечно, должно сопровождаться возникновением во всех слоях общества неутолимой жажды потребления - только в этом случае сможет осуществиться замкнутый цикл фридмановского монетаризма. Вместе с тем, невооруженным глазом видно, что попытки утолить такую жажду ведут к неминуемой глобальной катастрофе. Полное истощение природных ресурсов и полная деградация человеческой личности - неизбежная судьба цивилизации, загнавшей себя в «беличье колесо» рыночного механизма и рассматривающая саму реальность сквозь призму денежных отношений. Даже обслуживающая ее нынешняя наука со всеми своими высокими технологиями и наукоемкими проектами лишь способствует ускорению вовлечения не только материальных и интеллектуальных ресурсов, но и массового сознания в «дурную бесконечность», поскольку сама оказалась в тисках кризиса основ познания, хотя всё еще этого не ощущает, либо просто не находит сил признаться в этом ни себе, ни обществу.

Между тем у России имеется свой собственный строительный «задел». Чтобы его использовать, необходимо восстановить порушенную некогда связь времен - продолжить внезапно прерванный культурно-духовный Ренессанс, учитывая уроки истории ХХ века. Общество не сводится к гигантскому механизму производства и потребления со своим «пламенным мотором» - рынком; его питает живительными соками не менее реальный и стократ более совершенный организм - духовная культура, выражающая во всей полноте саморазвивающуюся историческую идею. Для осознания её необходимо просветление мысли, для осознанного следования ей - просветление воли. Все это требует перемены самóй мысли. Именно такую, необходимую каждому из нас перемену мысли несет с собой лосевское учение, открывая реальную возможность использовать не сводимый лишь к экономике неисчерпаемый общественный потенциал. Своими замечательными трудами Лосев, по существу, указывает путь к интеллектуально-духовному преображению России. Более того, реальным для нее становится исторический шанс вывести человеческое сообщество из тупика, созданного стереотипами прагматичного восприятия действительности: «И вот есть последние, которые будут первыми, и есть первые, которые будут последними» (Лк. 13: 30).