От редакции: 1 сентября 2010 года нашему постоянному автору Владимиру Петровичу Семенко исполняется 50 лет. В последние годы «Русская линия» (теперь «Русская народная линия») и В.П.Семенко связывают близкие творческие узы. Наша популярность не только среди сугубо церковных, но и среди неправославных читателей, а также у независимых наблюдателей, во многом связана с именем Владимира Семенко, в особенности с его работами, посвященными церковному модернизму и неообновленчеству. В свою очередь, и сам Владимир Петрович в сознании многих читателей воспринимается неотрывно от нашего сайта, который стал для него основным ресурсом, где многие его статьи впервые увидели свет. Так что во многом мы друг от друга неотделимы.
Редакция РНЛ от всей души поздравляет дорогого Владимира Петровича с юбилеем. Уверены, что к этим поздравлениям с удовольствием присоединится и большинство наших постоянных читателей. Желаем юбиляру доброго здоровья, творческих свершений на благо нашей Матери-Церкви и дорогого нашего Отечества. Ну и конечно все мы с нетерпением ждем новых работ В.П.Семенко. Свои поздравления Владимиру Петровичу мы передали еще несколько дней назад во время личной встречи, когда он, возвращаясь из паломнической поездки на Валаам, был в Петербурге и посетил редакцию РНЛ. Но еще и еще раз мы поздравляем юбиляра. Многая и благая лета, дорогой Владимир Петрович!
В связи с юбилеем наш корреспондент побеседовал с постоянным автором «Русской народной линии».
Русская народная линия: Владимир Петрович, как ощущаете себя в преддверии круглой даты? Как думаете отметить?
Владимир Семенко: А вы знаете, нормально ощущаю, буднично. Никакого особенного ощущения юбилейности. Часто в таких случаях одни копят деньги на банкет, другие «организуют» прошения наверх, выклянчивая какие-то награды. Я не делаю ни того, ни другого. Насчет первого - просто не умею, серьезно, не знаю, как это делается. Насчет второго - ну, как бы это помягче и без пафоса сказать... В общем, противненько, особенно в нынешних условиях.
РНЛ: То есть, иными словами, банкета не будет?
В.С.: Ну, если родная Патриархия подгонит спонсоров, можно и устроить... Если говорить серьезно, то я о дате, конечно же, не забыл. Но отметить ее думаю по большей части содержательно. Собственно говоря, уже начал. Вот, весной этого года выпустил свою вторую книгу - «Как разрушают Церковь», где собраны работы, посвященные проблеме церковного модернизма и неообновленчества, а сейчас закончил и сдаю в производство следующую, в которую включены наиболее значимые, фундаментальные исследования последних лет. Я назвал ее «Христианство. Цивилизация. Современность».
РНЛ: Ну и как думаете распространять, по церковной-то сети? Издательский совет гриф поставил? А то, говорят, вашей первой (из упомянутых) книг некоторые были очень недовольны...
В.С.: А я с официозом в дешевые игры не играю, но трехтысячный тираж за четыре месяца разошелся полностью, вскоре издатель запускает второй завод (в переводе с полиграфического на общечеловеческий - дополнительный тираж). А что касается содержания, то хотел бы я услышать церковную, богословскую критику по существу. Пока таковой не прозвучало. А к ушатам виртуальной грязи не привыкать, профессия такая...
РНЛ: Ну, о ваших книгах мы еще поговорим. Но прежде хотелось бы, чтобы Вы вкратце рассказали читателям о наиболее значимых этапах своего жизненного пути, прежде всего о тех, которые связаны с вашим приходом в Церковь и становлением в качестве православного писателя. Как это произошло? Ваша семья была православной?
В.С.: Вовсе нет, родители - обычные советские служащие. Впрочем, в роду, до революции, были белые священники. По отцовской линии я казак, бабушка из терских, дед - из кубанцев. Отец мой родился в столь одиозно известном ныне городе Грозном. Быть может, отчасти отсюда - такая, как сейчас говорят, «упертость», непримиримость по отношению к «врагам». По маминой линии - тамбовские крестьяне. Так что я довольно типичный советский человек, ненастоящий интеллигент, всего лишь во втором поколении.
Человек порой делает открытия в отношении самого себя самые неожиданные, и в самые нежданные моменты. Так, всего несколько лет назад, разбирая всякий хлам на антресолях, я обнаружил то, что можно назвать архивом моего отца, всякие его старые рукописи. Все это, конечно, мягко говоря, дилетантство, графомания, если сказать честно. Но все же видно, что этот «сухарь» и формалист, советский служащий, обладал несомненным литературным даром, который, в силу разных жизненных обстоятельств, в себе задавил, не дал ему развиться. Для человека, творческого от природы, это страшная вещь, хуже убийства... Так что литературное творчество, публицистика, эссеистика, а порой и более «тяжелые» тексты - для меня в каком-то, моральном смысле отдача долгов. Ну вот, а от мамы, кандидата физико-математических наук, наверно, какие-то аналитические способности передались... С ее подачи, можно сказать, добровольно-принудительно в свое время с мучительным наслаждением проштудировал «Эволюцию физики» Эйнштейна и Инфельда и раз навсегда понял, что это - ну совсем не мое, что я абсолютно конченный гуманитарий, ничего не попишешь.
Крещен в младенчестве, бабушка с кумушками постарались. На собственном примере, надо сказать, стопроцентно убежден, насколько правильна наша православная традиция крещения младенцев. Только сейчас, спустя годы, я понимаю, что особое покровительство Божие над крещеным человеком, присутствие Ангела Хранителя - совершенно реальная вещь, играющая колоссальную роль в нашей самой обычной, повседневной жизни. Надо сказать, что религия как жизненная проблема интересовала меня буквально с ранних лет, еще со школы. Но это все была, так сказать, «философия», религиозность на уровне мысли, а не жизни.
В студенческие годы, на филфаке МГУ, это рубеж 70-80-х годов, главное было - дотерпеть до третьего курса, с которого записывали в фундаментальную университетскую библиотеку на Моховой (тогда - проспект Маркса). Некоторые, используя разные знакомства, ухитрялись проникнуть и раньше. А там - открывались нам сокровища русской философии, всего Серебряного века. Нынешней молодежи, в наше время, когда доступна практически любая книга, изданная в любое время в любой точке земного шара, не понять эмоций тогдашнего студента, впервые взявшего в руки, к примеру, аутентичное издание «Столпа...» отца Павла Флоренского, собрание сочинений Владимира Соловьева, журналы начала века или легендарные «Вехи» и «Из глубины». Тупая система советского спецхрана закрывала только книги эмигрантские, послереволюционные, а все дореволюционное - оставляла в открытом доступе. Сейчас уже надо объяснять, что значит - «закрыть книгу». Изъять из открытого доступа - вот что это значит. Тогда ведь не было интернета. Но и насколько же выше, качественно иначе ценилась сама книга!
РНЛ: Ну, русская философия, Серебряный век - обычный путь позднесоветского интеллигента. От собственно церковной жизни это все отстоит довольно далеко.
В.С.: Несомненно.
РНЛ: Но раз уж зашла речь, то кто из авторов той эпохи в наибольшей степени повлиял на вас?
В.С.: Знаете, Россия начала XX века - это такое богатство, такое сокровище... Еще Бунин в «Окаянных днях» говорит, что всю эту сложность мы научились ценить и как-то адекватно воспринимать лишь тогда, когда ее потеряли. И Солженицын в одном из интервью с горечью говорит, что та Россия, которая тогда так величественно плыла, никогда больше не вернется. Так что вспоминая самоощущение в библиотеке МГУ в студенческие годы, а затем - в «Ленинке» в аспирантские, можно сказать, что это было ощущение своего погружения в безбрежный океан. Такое подлинное, аутентичное ощущение самого феномена культуры ныне во многом утеряно. Сейчас трудно представить, как выстраивалась очередь из желающих побыстрее прочитать, скажем, очередной тартуский сборник со статьей Михаила Гаспарова о «Поэме воздуха» Цветаевой. Нынешние филфаковцы и вообще молодые гуманитарии, которых знаю, лучшие из них - это вышколенные профессионалы, умелые, прагматичные, рациональные, но во многом лишенные нашего былого романтизма, бескорыстно-заинтересованного отношения к культуре. Нет, ну то есть, конечно, русская гуманитарная традиция жива, и наука жива. Вот Лена Тахо-Годи - достойный продолжатель этой традиции. Но для того, чтобы «дойти до жизни такой», нужно, чтобы твои пеленки сушили на спинке кресла великого человека. В розовом детстве сидеть под столом Лосева, на котором он работал со своими секретарями, сочиняя «Историю античной эстетики» - тут, понятное дело, никем, кроме как доктором филологических наук, стать невозможно...
Это у меня такой изящный переход к ответу на ваш вопрос. Наш путь, путь становления мировоззрения, бывает порой довольно замысловатым. Ныне, с моими нынешними религиозными и культурными предпочтениями, самому с трудом верится, что в студенческие годы я занимался Львом Толстым. Нет, пожалуй, в культуре феномена, более чуждого Православию с его культурной сложностью! Аза Алибековна Тахо-Годи любит вспоминать слова Лосева: «В этом доме имя Толстого под запретом!» Но в свое время я испытал его сильнейшее влияние! Именно он дал мне первый религиозный толчок (как, кстати, и многим философам Русского религиозного ренессанса). В отношении Толстого наиболее удачен термин, впервые предложенный Шкловским: «остранение». Он обладает поразительной способностью представлять в очень странном виде самые привычные вещи, нашу повседневную жизнь. «Умрешь, и все кончится»... Разве может это быть истиной? Отсюда толчок к религиозному поиску, к «активности души». Но вместе с этим - страшная духота, духовная теснота его морализаторства, какой-то уникальный примитив мировоззрения, чуждость мистике и метафизике, своего рода духовный позитивизм. Вовсе не случайна такая популярность Толстого среди неверующей, враждебной по отношению к Церкви нашей интеллигенции второй половины XIX века. После Толстого, его, с одной стороны, просвещенческой, а с другой - необуддийской, восточной закваски знакомство с классикой русской философии «послесоловьевского» периода было настоящим глотком свежего воздуха, обретением себя, собственной идентичности. Это было, пожалуй, главным откровением моей юности. А внутри этого колоссального богатства мысли и духа, помимо других, кого здесь, так сказать, традиционно обычно называют, совершенно особую роль сыграли два человека, полные антагонисты «просветителя» из Ясной Поляны - Лосев и Флоренский, с их убежденной апологией Православия и культурной сложности. Наверно, в этом есть частица каких-то личных, субъективных пристрастий, но в моем восприятии оба этих человека невероятной высоты айсбергами возвышаются над всем колоссальным архипелагом Русского религиозного ренессанса. Именно их явление стало в свое время окончательным и абсолютно блестящим, убийственным вызовом наглому интеллигентскому позитивизму, который доминировал в России всю вторую половину XIX века и во многом жив до сих пор. ««Мы не хотим верить, вы нас не заставите верить». Довольно этих интеллигентских глупостей!» (А.Ф. Лосев, из писем 1920-х годов). «Иконостас», «Храмовое действо как синтез искусств», Лекции по философии культа отца Павла, «Диалектика мифа» и вообще все знаменитое «восьмикнижие» Лосева - это был настоящий момент истины! Никто лучше них не передает самый дух, можно сказать, аромат Православия. Самое интересное, что книги Меня и других авторов, входящих в либерально-экуменический джентельменский набор, мне дали уже потом. После диалектической сложности, богатства знаний и мысли русской религиозной философии все это воспринималось как какой-то уж слишком нарочитый примитив, своего рода интеллектуальная попса. Так что хорошая закваска против пресловутого «либерального христианства» начала формироваться у меня еще, так сказать, в доцерковный период моей жизни, когда святых отцов я по большей части еще не знал, на чисто интеллектуальном уровне.
РНЛ: А встречи с людьми, живое общение? Или только книги? Если говорить о начале уже сознательной церковной жизни?
В.С.: Нет, конечно, все это было. Но это уже после окончания университета, в середине 80-х, когда еще до поступления в аспирантуру я три года проработал в Библиотеке иностранной литературы. Надо сказать, ВГБИЛ в эти позднесоветские годы была своего рода отстойником диссидентствующей гуманитарной интеллигенции, тех почтенных людей, которые настолько провинились перед советской властью, что их не брали на работу в ИМЛИ и тому подобные «блатные» места. Одни не ту литературу распространяли, другие были замечены в дружбе с весьма неблагонадежными людьми. Так, в силу формальной логики госраспределения сын советских «благомыслов» попал, можно сказать, в самое диссидентское «кубло». То есть, конечно, бóльшую часть сотрудников составляли вполне благонамеренные люди. Но концентрация гуманитарно-диссидентствующего элемента на душу населения здесь была неизмеримо выше, чем в среднем по Союзу. Там-то и произошли у меня, можно сказать, знаковые встречи, окончательно определившие мою дальнейшую судьбу. Здесь я просто обязан самым добрым словом помянуть человека, которому, считаю, в конечном счете и обязан своим сознательным приходом в Церковь, началом сознательной церковной жизни - Вадима Георгиевича Малюченко, хорошо известного в диссидентско-религиозной среде, среде православного андеграунда восьмидесятых. Человек был поистине замечательный, абсолютно безбытный, бескорыстный, весь поглощенный духовно-культурными и интеллектуальными интересами. Хотя и филокатолик, полонофил, в конце концов с головой поглощенный либеральной тусовкой «перестройки». Ну, это уже индивидуальная судьба, Бог ему судья... Вадим Георгиевич внес, наверно, решающий и завершающий вклад в мое уже собственно богословское образование, заставив читать столь любимых философов православными глазами. Именно он впервые дал мне труды отца Георгия Флоровского и Владимира Николаевича Лосского. Владимир Николаевич в богословском смысле - до сих пор «наше все», чтобы там ни говорили наши церковные модернисты. Именно тогда и началась моя сознательная жизнь в Церкви. Первая исповедь и причастие - февраль 1987 года, вполне сознательный возраст.
На середину 80-х приходится последний всплеск репрессий издыхавшей власти против наиболее активных деятелей православного возрождения: ссылка Феликса Светова и Зои Крахмальниковой за ее теперь уже знаменитый альманах «Надежда», «посадка» отца Владимира Русака и Ирины Ратушинской (легендарное дело: семь лет за пять стихотворений). Все это, оживленно обсуждаемое в кулуарах, навсегда врезалось в память. Тогда, всего за несколько лет до Горбачева, мы склонны были соглашаться с Солженицыным, что коммунизм, советская тоталитарная система, подавление всякого инакомыслия и прежде всего религиозного, как наиболее враждебного «системе» - это «всерьез и надолго». Мы же не знали, что в самых сокровенных недрах той же «системы» теми же комитетчиками, которые прессовали наших друзей за «не то» мировоззрение и «не тот» круг общения, уже вовсю готовилась новая революция, вскоре отбросившая Россию на столетия назад!
РНЛ: Ну а как же православный консерватизм, не вполне популярный в этой вашей диссидентской среде?
В.С.: Это «случилось» уже позднее, в пору моей работы в ЖМП. Но перед этим надо бы рассказать о следующем, весьма значимом этапе жизни, окончательно, как считаю, сформировавшем меня как личность - знакомстве с кругом журнала «Выбор». Это было уже в аспирантские годы. Парадоксальность нашей жизни тех лет, когда вокруг кипели столь значимые события, значимые прежде всего идеологически, но и политически тоже: открывались ранее запрещенные книги, кипел журнальный бум, весь этот вал сенсационных публикаций, и начинался уже книжный, впервые с 1917-го года объявлялись свободные выборы, и в то же самое время формально действовала прежняя советская система, по природе своей основанная на представлении о том, что ничего этого нет, потому что не может быть никогда - была ни с чем несравнима! Тогда я, отчасти с подачи Вадима, точнее его друзей, и познакомился с кругом «Выбора». К Виктору Аксючицу и Глебу Анищенко меня привел Владимир Зелинский - замечательный православный писатель, эссеист, непревзойденный стилист, которого до сих пор, наряду с такими титанами, как Ильин и Солженицын, считаю в каком-то смысле своим литературным учителем. (Сейчас священник в юрисдикции Константинополя, служит где-то под Миланом и, увы, как многие старые представители той среды - связан с Кочетковым, со всей этой нынешней либерально-христианской, экуменической тусовкой). Духовником журнала был приснопамятный отец Димитрий Дудко, переживший вскоре столь замысловатую (и знаковую!) эволюцию в сторону «православного сталинизма». «Выбор» был уникальным явлением своего времени, повторение которого сегодня абсолютно невозможно. Статьи Меня и Дудко публиковались под одной обложкой, а нынешний раскольник и расстрига Глеб Якунин и Владимир Карпец выступали на одних и тех же семинарах. Якунин уже тогда был такой же злобный, как и в наступившую вскоре пору своего депутатства; некоторые шептались, говоря о его какой-то особой, «демонической» интонации. На тех же семинарах рядом сидели униаты, баптисты, православные и старообрядцы. «Заключительные» семинары «Выбора» проходили в дни помпезных празднований тысячелетия крещения Руси, параллельно с «альтернативными» семинарами Александра Огородникова, только что освободившегося из заключения. Это брат псково-печерского насельника, выдающегося миссионера отца Рафаила, убитого «гэбьем» на исходе советской эпохи. (В их обычном стиле КАМАЗ «случайно» наехал на его легковушку). Саша, с которым я ближе сошелся несколько позже, поставил своеобразный рекорд: четыре года в карцере за «нарушение режима». А нарушения заключались в требовании соблюдать в лагере свои религиозные права, в отстаивании своего права на регулярное участие в таинствах.
Аксючиц (к последующей деятельности которого у меня, как и у многих, весьма неоднозначное отношение) тогда стал естественным лидером, объединявшим православный андеграунд в момент его выхода из подполья. Юбилейные семинары проходили на частной квартире. Накануне к клубу, где они первоначально планировались, подъехали пожарные машины, и после этого начался пожар. Празднование Тысячелетия, освобождение из тюрем и лагерей сотен узников, сидевших по «религиозным» статьям (формально то, конечно, по уголовным), семинары «Выбора» (коего вскоре я стал постоянным автором) - все это смешалось каким-то особенным и неповторимым образом. Тут было уже не до диссертации по кафедре советской литературы. В этот момент многие из нас почувствовали, что «системе» скоро конец. Это было ни с чем не сравнимое ощущение: русская Атлантида всплывала на поверхность, доселе запретная православная культура и сама Церковь становились темой дня.
Именно круг «Выбора» во главе с Аксючицем и Анищенко и стал ядром образованного вскоре РХДД (Российского Христианского Демократического движения), от которого прошли в Верховный совет России три депутата. (Это тот самый Верховный совет, который в 1993 году был по приказанию Ельцина расстрелян из танковых орудий).
РНЛ: Ну и как же завсегдатай андеграундных посиделок Аксючица и К° попал на работу в Патриархию?
В.С.: Это уже позже, в 1990-м году, после аспирантуры. Помнится, окончательно добило меня за год до этого, когда меня прорабатывали на партгруппе за бесславный провал подписки на газету «Правда» (1989-й год, уже вовсю кипел 1-й съезд Народных депутатов). Наверно, тогда и закончились мои карьерные устремления в советской академической среде (впрочем, как показывает опыт, и в любой другой). Хотя, имея научным руководителем декана факультета (он же - заведующий родной кафедрой), наверно, можно было на что-то рассчитывать. (Если, конечно, вести себя правильно). Впрочем, «правильно» я себя никогда не вел, вплоть до сегодняшнего дня.
Попал я в ЖМП, в общем, вполне случайно, хотя, как теперь понимаю, и промыслительно. Тогда система была уже при последнем издыхании, и какие-то вещи могли происходить гораздо легче. Здесь-то я и стал, как вы выражаетесь, православным консерватором, да заодно и публицистом.
Придя в редакцию, в отдел церковной жизни, я просто редактором намеревался быть, ни в малейшей степени не мысля себя в качестве автора журнала. Все лучше, чем в такое время сидеть на должности м.н.с. в каком-нибудь архиве Максима Горького. Но завотделом вдруг поручил мне написать статью на тему о свободе совести. Тогда активно шло обсуждение нового российского законопроекта, многие и из числа священников участвовали в обсуждении. (А продвигали законопроект наши депутаты от РХДД). Ну, раз редакционное задание, делать нечего. Как человек добросовестный, да еще и с навыком работы с источниками, я ответственно подошел к делу и отправился в библиотеку. Там первым делом я по симфонии отследил все места в Библии, где говорится о свободе. И понял простую вещь: то понимание свободы, которое находим в Писании, и то ее понимание, которое господствует в современной либеральной мысли, не просто в чем-то отличны. Они прямо противоположны. Это был последний «момент истины», сформировавший основу моего мировоззрения и меня самого как личность. После этого я и стал убежденным православным консерватором и начал читать того же Константина Леонтьева, Ивана Ильина, Льва Тихомирова и, конечно же, святых отцов совсем другими глазами, скинув навязанные нам либеральные шоры.
В итоге родилась рубежная для меня работа «Две свободы», которую через два года опубликовал «Новый мир». Функционеры же ЖМП отреагировали совсем иначе. Статья была принята к публикации единогласным решением редсовета и одобрена лично главным редактором - митрополитом Питиримом. Перед самой сдачей номера два человека - незабвенный «богослов в штатском» А.С.Буевский (который будучи формально сотрудником ОВЦС, вообще не имел отношения к редакции) и «ответственный секретарь» журнала Константин Михайлович Комаров на три часа заперлись с владыкой в его кабинете, и в итоге статья была снята в лучшем советском стиле, без всяких объяснений. В кулуарах мне передавали слова Буевского: «Это позиция Зарубежной Церкви, публикация вызовет нежелательные политические последствия». Был май 1991 года, до пресловутого «путча» и демонтажа всей системы оставалось несколько месяцев. Между прочим, все инструкции КГБ и Совета по делам религий (вскоре распущенного Верховным советом России с подачи наших депутатов от РХДД) действовали до самого последнего момента. Примерно тогда же завредакцией Чулюкина на заседании редсовета говорила, что нельзя писать о чудесах, дабы «не смущать народ». Фигура умолчания заключалась в том, что такова была инструкция, исходившая от комитетских кураторов. Тогда же я хлопнул дверью и ушел. После незабываемого глотка свобода, полученного на семинарах «Выбора», было просто скучно и противно. На дворе было уже лето 1991 года, режим дышал на ладан.
Надо сказать, что история, связанная с «Двумя свободами», на этом не закончилась. Без воли Божией такие вещи не случаются, и, наверно, промыслительно я уже во второй половине 2000-х годов попал в рабочую группу по подготовке документов Архиерейского собора 2008 года. Так вот, в документе по правам человека, который мы написали для собора, есть глава, которая так и называется: «Две свободы», и мое участие в ее подготовке было отнюдь не последним. Не без гордости могу констатировать, что идеи, из-за которых я в свое время был вынужден уйти из Издательского отдела, ныне (в силу их очевидности и полной, абсолютной православной традиционности) легли в основу официального учения РПЦ о свободе. Я же эти идеи «осмелился» открыто сформулировать в подцензурной печати за 15 лет до этого. Моральной компенсации от них, естественно, не дождешься.
РНЛ: Ну, как вы «дошли до жизни такой», примерно ясно. Давайте поговорим теперь о нынешней церковной ситуации. Для начала скажите: что, на ваш взгляд, изменилось или осталось прежним в нашей церковной жизни сегодня по сравнению с концом 80-х - началом 90-х годов?
В.С.: Прежде всего, следует понимать, что то, что вы называете церковной ситуацией, неотделимо от общекультурной. А она, если сказать прямо, ужасна. Гуманитарии, бывшие героями дня в семидесятые - восьмидесятые годы, сейчас, после всех перипетий либерально-криминальной революции превратились в настоящих маргиналов, в самом точном значении этого слова, или как молодежь выражается, в «отстой». В мои аспирантские годы, году эдак в 1988-м, лекции Аверинцева у нас в «стекляшке» (первый гуманитарный корпус МГУ) собирали полный актовый зал, и народ еще стоял в проходах и буквально висел на шторах. Кому они сейчас нужны, эти лекции? Это же не биржевой университет! Тогда публикация в каком-нибудь из «толстых» журналов для любого автора была событием; всем было ясно, что человек вышел на новый уровень, приобретая известность среди читателей и уважение коллег. Сейчас можно публиковаться в этих журналах сколько угодно, хоть в каждом номере, и это мало кому интересно. Во всем этом «драйва» нет; гуманитарные науки, литература, вообще культурное творчество потеряли то уникальное, ни с чем не сравнимое обаяние, которое они имели в эпоху позднего «застоя». Единство культурного пространства разрушено; все распалось на какие-то отдельные «тусовки». А тусовщик по определению не может быть крупным деятелем. «Зеркало культуры разбито и валяется у ног человечества. И мы смотримся в его осколки» (Лиотар). Все, связанное с гуманитарным культурным творчеством, стало прагматичным, нарочито, подчеркнуто профессиональным и потеряло ореол чуда и тайны, которой когда-то была для нас культура.
РНЛ: Но то, что вы называете «драйвом», можно как-то поймать? Или поезд ушел безвозвратно?
В.С.: Драйв-то поймать можно, но вот вернуть идеализм позднесоветской интеллигенции, видимо, уже нет. Весь драйв в «гуманитарной» сфере сейчас так или иначе связан с политикой. Гуманитарии, которые хотят остаться «на плаву», из разряда ученых переходят в разряд «экспертов» и «аналитиков». В аспирантские годы я, помимо прочего, к примеру, весьма активно занимался Клюевым, опубликовал в «Выборе» большую статью. Интереснейший, глубочайший поэт Серебряного века. Кому он сейчас нужен, этот Клюев, кроме специалистов? А вот моя работа про политическое измерение митрополита Никодима двухлетней давности напрягла такие силы, такие круги по воде пошли... Сейчас мало кто из широкой публики будет читать про влияние аристотеликов на поздних паламитов (а ведь когда-то читали!), зато всех интересует, что замышляет против нас мировая закулиса и как действует на нашей территории политический ислам. Даже высоконаучная монография, чтобы снискать успех, должна иметь вид увлекательного детектива. «Редактор всея Руси» Валентина Борисовна Захарова (с которой мы знакомы еще с «Выбора»), подготовившая не одну сотню книг, говорит: «Сейчас вам не семидесятые годы, наш читатель напрягаться не любит».
Теперь про Церковь.
(Окончание следует)
