Мудрость целых веков нужна
для утверждения власти:
один час народного исступления
разрушает основу ее.
Н.М. Карамзин
Установленный светской властью «День России» (12 июня) определён на сайте «Календарь событий» в Интернете как «праздник свободы, гражданского мира и доброго согласия всех людей на основе закона и справедливости, <...> символ национального единения и общей ответственности за настоящее и будущее нашей Родины». Здесь же изображен Храм Василия Блаженного на фоне цветов триколора, ниже - первые строки государственного гимна России, а прямо под ними - в качестве полезной для посетителей сайта информации регулярно обновляемые картинки с рекламой товаров и услуг. И ведь в таком противоестественном совмещении выражен, по существу, истинный смысл навязываемого России её настоящего и будущего. Впрочем, весьма далёким, мягко говоря, от действительности, выглядит на сегодняшний день и само определение праздника - ни доброго согласия не наблюдается, ни национального единения. Зато брожению умов, охватившему Россию, конца пока не видно. Продолжает неустанно трудиться пёстрая армия наёмных и добровольных «обществоведов» всех рангов: одни усердствуют в поисках «национальной идеи», другие с неменьшим рвением занимаются выявлением и разоблачением «мифов», третьи же в соответствии с доброй старой традицией снова и снова поднимают один и тот вопрос: «что делать?». И вот-вот появится ещё одно направление исследований в ответ на недавний призыв сáмого первого лица «к созданию новой полноценной российской идентичности» - очередное свидетельство того, что для государственной власти, к великому сожалению, так и осталось неосознанным главное условие, обозначенное Первым Всемирным Русским Народным Собором«...никогда не возродится Россия, если не будет воссоздано присущее нашему народу мироощущение и национальное самосознание».
* * *
Начиная свою многотомную «Историю Государства Российского», Николай Михайлович Карамзин так охарактеризовал роль истории: «Она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества». Определенность позиции автора сомнений не вызывает: исходным моментом для него является то, что расположение души к справедливости - неискоренимая иррациональная основа образа мысли русского народа, и этот негасимый, манящий лучик вселенского добра в противовес миру, «лежащему во зле», создало не что иное, нежели православная вера, поскольку здесь Бог есть справедливость. Эта же основа народного мироощущения недвусмысленно выражена в самóм русском языке, где «правда» - не просто «истина», но ещё, и это главное, «справедливость». Причем, именно такой расположенности души способствует праведный суд истории - иным он, впрочем, быть и не должен; к оценке же значимости истории в сохранении нравственного чувства вообще добавить нечего. Но ведь из этого следует, что сегодня для выполнения главного условия возрождения России необходимо, для начала, попытаться воссоздать видение её истории с позиций, обозначенных Н.М. Карамзиным.
Способна ли на это российская академическая наука? Увы: критерии, из которых исходил русский историк два века тому назад, с нынешним сугубо рациональным, как для естественных, так и для общественных наук подходом, никак не совместимы. Пределы, в которых лишь и может развиваться наша наука, достаточно ясно обозначил еще в 1998 году в журнале «Россия и современный мир» издавна специализирующийся на истории русской общественно-политической мысли академик Ю.С. Пивоваров, директор ИНИОН РАН: «Видимо, задача российской науки состоит в том, чтобы попытаться, разумеется, не отказываясь от достижений мировой науки, понять своеобразие нашей истории, нашего общества. Для этого необходимо разработать инструментарий, адекватный специфике именно российского социума. Найти меру, с помощью которой можно мерить эту социокультурную общность. Это не отрицание общих для всего человечества закономерностей развития. Это - стремление к уточнению рационального знания о «мире России»».
И вот случилось так, что спустя 12 лет после изложения своей программы действий академик Пивоваров получил возможность продемонстрировать перед многомиллионной аудиторией результаты ее реализации на телеканале «Культура» в рамках проекта «Академия» в цикле лекций, объединенных темой «Русская история в зеркале русской мысли» (стенограммы лекций и видеоролики размещены в Интернете). Раскрывая особенности традиций русской государственности с позиций политолога, профессор, вне всяких сомнений, со своей задачей справился блестяще, тут и говорить нечего. Высочайшая эрудиция, неоспоримая с точки зрения логики аргументация, примеры, комментарии, аналогии, и конечно, выводы, - все это в сочетании с мастерством лектора, дополняемым его могучим темпераментом, воспринимается слушателями, подчас, как некое откровение. Что же касается Николая Михайловича Карамзина, то о нем профессор говорит с особой симпатией, как о «фантастическом человеке, который сумел сделать свое гениальное дело почти во всех отраслях русской культуры». Естественно, больше всего подробностей, лирических отступлений посвящено именно ему. Впрочем, по-другому и быть не может, поскольку с Карамзина, по утверждению академика Пивоварова, которого он даже называет «первым светским старцем», начинается русская мысль, как самопознание, саморефлексия - то есть в современном понимании.
Однако, на поверку, выясняется, что академик припас для своей бочки меда большую ложку дегтя: «Что еще создал Карамзин? Он создал первый вариант мифа о России. Первый вариант мифа о России. Он нарисовал идеальный образ России.<...> Вот к этой России нам надо стремиться. Это миф. На этом будет построена вся русская мысль впоследствии. <...> Конструирование мифа. С разными плюсами и минусами. Это не важно. Но важно, что каждый раз сравнивается что-то идеальное, на самом деле не существующее, с чем-то реальным. Причем, этому реальному придаются еще какие-то карикатурные, отвратительные черты, дополняются. Это сохранилось в нашей мысли по сей день. В любой газете, в любой телевизионной программе мы можем это услышать, в наших разговорах и так далее, и так далее. <...> Это типичное мифотворчество, мифологизм, который вышел за рамки профессиональной мысли и культуры, который проник в нашу кровь, в нашу плоть, в наши слова, мысли, разговоры и прочая, прочая. Это всё Николай Михайлович Карамзин». Вот так, ни больше, ни меньше. Если иметь в виду, что согласно канонам нынешней науки миф противостоит реальности, вывод ясен.
А ведь иного от представителя нынешней академической науки нельзя было и ожидать, поскольку он всего лишь «уточнял рациональное знание о «мире России»». Но так ли уж оправдана его безапелляционность? Именитый академик, по всей вероятности, совершенно не обратил внимания на то, что, рассказывая, как именно выглядит русская история в зеркале русской мысли», ставит себя в довольно двусмысленное положение. Ведь это от него, а не от кого-то другого, мы с вами как раз и узнали, что же увидел он сам в этом зеркале, точнее - в зазеркалье. Но в таком случае и рассказ его изначально мифологичен, поскольку любое отражение реальности содержит всего лишь в той или иной мере достоверную информацию о ней, нисколько не отождествляясь с самой реальностью, уж этого-то не станет отрицать даже наиболее упрямый ортодокс от науки. А вот весьма вольное обращение академика с понятием «миф» и производными от него наводит на мысль, что он либо игнорирует вывод А.Ф. Лосева о том, что миф - это бытие, чьей субстанцией является личность, либо попросту незнаком с его «Диалектикой мифа». К слову, весьма неприятное впечатление оставляет реплика лектора при упоминании им сталинских репрессий: «Великого философа Лосева тоже фактически убили», и это в ответ на вопрос с места: «Есть ли настоящее у русской мысли?». Многим, вероятно, известно, что сам Лосев считал себя «сосланным в двадцатый век», но, тем не менее, ослепший мыслитель, сохраняя ясность мысли, продолжал жить рядом с нами и творить почти до конца этого самого века, а некоторые труды его, ранее писавшиеся «в стол», имеющие, между прочим, самое прямое отношение к пониманию мировой истории, - вообще впервые увидели свет лишь в 90-е годы. Стало быть, это и есть самое что ни на есть настоящее русской мысли, которое академик Пивоваров почему-то так и не смог заметить, и это не вина его, а беда - общая беда нынешней науки, продолжающей упиваться своей самодостаточностью.
Всё, однако, обстоит довольно просто, если исходить из лосевского определения мифа. На какой бы точке зрения по отношению к миру, жизни, человеку мы с вами ни остановились, все их объединяет то, что они - осмысленное самóй личностью (тем, кто предложил или воспроизвел каждую из точек зрения) бытие. Конечно, безграничный мир существует вокруг нас и внутри нас, но сами мы никогда не будем в состоянии выйти за пределы круга осмысленности его самим человеком, то есть за пределы мифа. Стало быть, мифология - осознание мифической действительности - главная опора всякого знания. Отсюда и неопровержимость лосевского утверждения, что любая критика одной мифологии есть всегда только проповедь иной, новой мифологии. Историческая наука, как и всякая другая, опирается на факты, но ведь сами по себе они глухи и немы, а оживляются лишь благодаря тому, что пропускаются через человеческое сознание - понимаются, более того, свидетельствуются. Профессор Пивоваров потому и был так убедителен, что не просто рассказывал - он свидетельствовал, побуждая слушателей верить его свидетельствам. Но не забывайте, что при этом он продолжал смотреть в зеркало (это был его осознанный выбор), поверхность которого при всей своей незамутненности, увы, оставалась плоской. А за ней... ну что за ней - достаточно того, что левое становится правым, а правое левым.
Конечно, ученый вполне искренен в своих свидетельствах, будучи убежденным в полном понимании хода событий, и если уж откровенно, - веруя, как истинный жрец науки, в разум (ratio). Правда, такой анализ уводит нас в область философии, не имеющей отношения к сфере научных интересов, охватываемых Отделением историко-филологических наук РАН, членом бюро которого академик Пивоваров имеет честь состоять. Не из-за этого ли русская мысль оказывается у него прямо-таки коваными цепями привязанной к противопоставлению Россия (Восток) - Европа (Запад), и, вместе с тем, фактически оторванной от своих историко-философских корней, не говоря уже о сугубо религиозном ее фундаменте? Дело, однако, вовсе не в этом. Ученый просто действует, притом, весьма добросовестно, по всем правилам феноменологического подхода, принятого в естественных науках: инструментом, с помощью которого он берется познать нашу историю, является понятийный аппарат; исследуемым феноменом - русская мысль, время существования феномена - от рубежа XVIII - XIX вв. до середины ХХ столетия. Впрочем, почему «берется»? Работа ведь завершена, результаты получены, заключение известно: русская мысль - миф. Автор, вполне вероятно, мог бы даже рассчитывать на Нобелевскую премию, если бы их вручали за исследования в области истории. А уж в том, что такое заключение придется по сердцу нынешней власти, и сомневаться не приходится.
* * *
Но не пора ли, наконец, взглянуть на описываемый «феномен» с позиций русской философии? Для этого сперва придется обратиться к очерку сáмого «раннего» Лосева с таким же названием, из которого сразу же становится ясно, что столь эмоционально и пространно объясняемое профессором Пивоваровым противостояние русской мысли, в действительности является столкновением между ratio и Логосом. То есть самое настоящее религиозное мировосприятие, от которого так старался отвлечь внимание лектор, соответственно, протестантский рационализм и православный логизм, все же оказывается основой всех описываемых им коллизий. Конечно, неравенство сил при этом в сугубо философской сфере предугадать нетрудно: Лосев обращает наше внимание на то, что в самобытной русской философии отсутствует логическая последовательность и системная упорядоченность - именно то, с чем обычно связывают философию как средство для приведения мыслей в порядок. Особую драматичность динамике такого противостояния придает то, что Логос, с одной стороны, не может быть воспринят разумом без средств «рацио», а с другой, сама западная мысль, ограниченная этими средствами, лишена возможности ощутить основания Логоса.
На таком пути гносеологический тупик действительно непреодолим. Но дело в том, что православное мировосприятие, которому Лосев всегда был верен, и в котором Сын Божий - Абсолютная Личность, никак не совместимо с субъектно-объектной расчлененностью, из чего вот уже несколько веков исходит теория познания, используемая наукой, которой беззаветно предан академик Пивоваров. Примерно к сорока годам Лосев приходит к мысли, что это стало следствием абсолютизации человеческой личности. Более того, драматичный переход «от Божьего к человеческому» он обнаруживает в самóй истории развития европейской мысли, «когда Абсолютное на все лады трактуется как соизмеримое с человеческим, когда вместо Абсолюта проецируется та или иная человечески пережитая и человечески осмысливаемая реальность», - это путь германского имманентизма, закладывавшегося мистикой Экхарта (XIII в.), богоборчеством Лютера (XV в.) и закрепленного впоследствии в философских системах, оказавших столь сложное, противоречивое влияние на русскую мысль, попав на ее православный фундамент.
Для Лосева, неуклонно следовавшего святоотеческой традиции, всё в мире - символ Слова (Логоса), и всякая вещь хранит тайный, сокровенный логос (смысл). Стало быть, само познание есть раскрытие мира, воплощенного в двух пластах бытия: внутреннем - смысловом и выражающим его вовне - телесном, Это значит, что в какой бы форме, в каком бы облике ни воспринималась нами любая вещь, то есть как бы ни была она выражена вовне, тайна ее индивидуальности (самости) сохраняется, следовательно, внешнее является носителем этой тайны - символом внутреннего. И еще это значит, что попытки науки отождествлять реальность с «плоскостью» логико-понятийного поля несостоятельны, поскольку сама реальность изначально «рельефна». Осознание Лосевым выразительно-смысловой символической реальности (по существу, откровение монаха Андроника) произошло, однако, в период разгула воинствующего материализма, самыми жестокими средствами пресекавшего любую религиозную крамолу. И вот в столь враждебной для проявления православной мысли атмосфере богоборчества Лосев находит возможность изложить основы учения о выразительно-смысловой символической реальности вообще без прямого упоминания Имени Божьего в Его проявлениях. Тайну смысла вещи (логос), ее причастность к Абсолютной Личности, он выражает сочетанием двух определительных местоимений - сáмое самό; Абсолютная Личность - Сын Божий (Логос) - это, по Лосеву, абсолютная самость. Окончательный его вывод: «Всё существующее (логика с ее категориями, природа с ее вещами и организмами, история с ее людьми и их жизнью, космос со всей его судьбой) есть только символы сáмого самогό, или абсолютной самости».
Полная невозможность обнародовать свое учение (а случилось именно это) не привела опального мыслителя к отказу от использования главных его положений в своей профессиональной деятельности, пределы которой были жестко ограничены властью. Это можно вполне отчетливо видеть, анализируя монументальные труды, создаваемые им в весьма почтенном возрасте. Так в своей восьмитомной «Истории античной эстетики» он с неопровержимой убедительностью доказал, что тысячелетие античности, от семейно-родового организма и мифологических богов-стихий до окончательного упадка рабовладельческого полиса и откровений последних неоплатоников, выражает одно и то же - саморазвитие лишенного личностного начала космоцентризма. Точно так же в лосевской «Эстетике Возрождения» неоднократно подчеркивается и доказывается, что возникновение буржуазного уклада и обожествляющего человека искусства; становление товарно-денежного хозяйства и стихийно-индивидуалистическая ориентация человека представляют собой проявление саморазвития одной и той же исторической идеи - антропоцентризма с его нарастающей абсолютизацией человеческой личности и укреплением господства «новоевропейского духа» (несложно, при желании, убедиться в том, что это - не что иное, нежели дух прагматизма).
Выходит, выразительно-смысловая символическая реальность должна проявить себя и в историческом процессе, включая неотъемлемую от него экономику! Безусловно, должна, в чем не оставляют ни малейшего сомнения выводы самого Лосева: «Для меня последняя конкретность это - саморазвивающаяся историческая идея, в которой есть ее дух, смысл, сознание и есть ее тело - социально-экономическая действительность. <...> Покамест дух не проявился и не выявился в своем собственном специфическом теле, до тех пор я не знаю никакого духа <...> Экономика делает специальную идею выразительно-сущей. Дух, который не создает своей специфической экономики, есть или не родившийся, или умирающий дух». Нас при этом не должно настораживать многократное повторение в приведенном фрагменте слова «дух», ставшего в последнее время вкупе со своими производными предметом беззастенчивых спекуляций. Давайте, для начала попытаемся более внимательно рассмотреть только что упоминаемый дух прагматизма, в весьма благоприятной для него среде, тем более, что именно он остается предметом упования нынешней нашей государственной власти.
* * *
В середине прошлого века непререкаемый в фундаментальной физике Вернер Гейзенберг охарактеризовал путь научного познания следующим образом: «С прагматической точки зрения развитие науки есть непрерывный процесс приспособления нашего мышления к постоянно расширяющемуся полю опыта...». Конечно, он имел в виду прежде всего естественнонаучную сферу; но ведь точно такая же точка зрения была и у американского экономиста Милтона Фридмана, чьи идеи стали известны общественности Запада после выхода в свет его «великого манифеста» (по выражению американских СМИ) «Капитализм и свобода» в 1962 году, когда автор был всего лишь профессором экономики Чикагского университета. Досконально проанализировав процессы, происходящие в экономической жизни США, все еще ориентируемой на теоретические установки Джона Кейнса, он предложил заменить их принципиально иными, основанными на монетаризме, который представляет собой бесперебойно действующий в автономном режиме механизм денежного обращения, и уже через полтора десятка лет стал лауреатом нобелевской премии в области экономики.
Франклину Рузвельту, как известно, удалось вывести США из «великой депрессии» начала тридцатых именно благодаря Кейнсу, утверждавшему, кстати, что миром правят идеи экономистов и политических философов. Сам же он исходит из того, что государство в лице правительства должно активно воздействовать на рыночные процессы, к примеру, управлять спросом и вообще осуществлять «точную настройку» экономики страны. В противовес ему, Фридман, целиком ориентируясь на основательно укрепившийся за прошедшие десятилетия американский доллар, обнаруживает в нем самóм средство избавления экономики от такой опеки и потому уверенно заявляет, что в условиях действительно свободного рынка экономический рост зависит вовсе не от государственной фискальной политики, а исключительно от состояния сферы денежного обращения, прежде всего от величины денежных запасов. Он убежден, что именно они в сочетании с варьированием банковских процентных ставок всегда смогут создать благоприятный режим для осуществления деловых циклов, а их стабильный рост сможет контролировать уровень инфляции и смягчать спады деловой активности. Все это и было осуществлено в США с их совершенно естественной и неповторимой атмосферой деловитости, которую начали формировать еще «отцы-основатели». Так что память о них сохраняется вовсе не в празднуемом ежегодно здесь «Дне Благодарения», а в исторически укоренившихся образе жизни и образе мысли.
Самое время обратить особое внимание на то, что гонимые гражданскими властями и теснимые англиканской церковью, но при этом глубоко убежденные в своем мессианстве, переселенцы, которых парусник «Мэйфлауэр» доставил 21 ноября 1620 года к берегам Нового Света, являлись ревностными кальвинистами, стало быть, свято верили в Божественное предопределение. Хотя при этом проявление свободной воли человека напрочь отвергается, сама мирская деятельность его становится непосредственно связанной с возможностью вечного спасения - каждый верующий строит свою жизнь так, как если бы он был к нему предопределен. Это как раз и обусловливает его активную жизненную позицию: развитие природных талантов, использование предпринимательства, ориентацию на практический результат. Предельно ограничив свои нужды и потребности (но никак не капитал), он всю свою энергию направляет на предпринимательскую деятельность, которая является богоугодной, в то время как лень, сибаритство, да и само скольжение вниз по социальной лестнице - признаки утраты божественной благодати и прозябание во грехе.
Так и случилось, что зародившийся в Европе дух кальвинизма нашел необычайно благодатную для своего развития почву по другую сторону Атлантики, сыграв определяющую роль в последующем формировании целостного общественного организма, каким являются сегодня США. Конечно, сам он при этом значительно преобразился: выветрилась нетерпимость к религиозному инакомыслию и даже атеизму; пренебрежение к наукам и искусству сменилось признанием их важности; зато в неприкосновенности сохранился его стержень - прагматизм («прагма» - «дело», причем, обратите внимание: и то, что сделано, и то, что делается, и то, что нужно делать). Вот дух прагматизма и определяет до настоящего времени основу жизненных устоев и ценностей всех социальных слоев американского общества и каждого гражданина США в отдельности - от простого мусорщика до господина Президента. И если рыночный механизм оказался необходимым и, как показал исторический опыт, достаточным условием для проявления именно здесь высочайшей эффективности, благодаря использованию такого прагматизма, выразившейся в экономическом процветании США, то вполне понятным становится и то, что монетаризм Фридмана - закономерный результат приспособления его собственного мышления к расширившемуся полю опыта его же страны с 30-х по 60-е, главным в котором стало достижение ею невиданной финансовой мощи.
Естественно, излагаемые выше соображения не слишком соответствуют современному научному подходу хотя бы потому, что слишком уж большое внимание в них уделяется роли религии в истории США. Но ведь все было именно так: в процессе становления здесь гражданского общества оно само выдвинуло притязания быть в глазах других народов «God's Own Country» («собственной страной Бога»). Более того, предпосылкой нынешних претензий США на лидерство, а точнее, на мессианство, служит все та же владевшая «праотцами» вера. Правда, ее сугубо сакральная основа трансформировалась в непреклонную убежденность их сегодняшних «наследников» в истинности именно такого, а не иного, образа мысли, в неоспоримости правильности именно такого, а не иного, образа жизни. При этом сами они даже не подозревают, что на пути, когда-то избранном предками, дело божье давным-давно превратилось в чисто человеческое - бизнес, а богоугодная энергия предпринимательства - в двигатель механизма рыночной экономики. Впрочем, такому положению дел целиком соответствует и сама этика прагматизма, согласно которой взаимная доброжелательность выгодна для ведения дел, полезна для сохранения здоровья, к тому же еще и угодна Богу - именно из этого исходят и бизнесмен, и психоаналитик, и церковный проповедник.
Итак, дела в сфере экономики США шли просто замечательно, но лишь до тех, пока не разразился финансовый кризис. Был ли он неизбежен - вот вопрос. Ведь доллар укрепился настолько, что цикл денежного обращения деньги - товар - деньги оказался, что называется, явочным порядком, главным, более того, самодостаточным в условиях развитой рыночной экономики (где товаром, может, в принципе, оказаться все, что угодно). Именно этот исторический момент Фридман и зафиксировал, оформив его теоретически, стало быть, превратив в догму. И совершенно непредвиденной при этом оказалась возможность (а если по правде - неизбежность) выхода из-под контроля потребительского азарта, Чтобы понять это, вовсе не обязательно быть экономистом-профессионалом: руководствуясь исключительно здравым смыслом, совсем нетрудно догадаться, что в условиях фридмановского монетаризма главной участницей рыночной экономики оказывается вовсе не сфера производства, будь то производство товаров, услуг или, скажем, идей, предлагаемых рынку, а одна лишь сфера финансов, то есть всевластие системы банков со своей стратегией, направленной, естественно, на максимизацию собственной прибыли. Не последнее место в этой системе отводилось ипотечному кредитованию, и поскольку оно уже зарекомендовало себя в качестве надежного источника прибыли, оставалось лишь превратить его в неиссякаемый, для чего достаточно было сделать жизнь в кредит нормой для любого американца. В целях достижения этого ипотечные банки США успешно возводили в течение многих лет обычную финансовую пирамиду, печально известную с некоторых пор в России, хотя и на вполне законных основаниях. Однако она не могла не обрушиться после того, как в нее оказались вовлеченными недостаточно надежные плательщики (у одних просто недоставало средств для своевременного погашения кредита, другие всеми способами пытались вообще уклониться от этого). Все это и было названо «кризисом перепотребления», который повлек за собой общий обвал финансовой системы, в том числе и в странах с хроническим «недопотреблением», то есть всеобщее нарушение динамического равновесия. Таковы закономерные итоги господства прагматизма в финансово-экономической сфере, свидетельствующие о его фактической несостоятельности даже в своей собственной цитадели. А что же Россия?
* * *
Нет сомнений, что сам автор теории монетаризма не был лишен мессианских настроений и, являясь талантливым популяризатором своих идей, оказался способным повлиять на правительства Англии, Чили, стран Восточной Европы. Что касается России, то здесь с начала 90-х роль своеобразного «продюсера» постановки по отработанному сценарию взял на себя Международный валютный фонд, целиком опираясь на обращенных в «монетарную веру» ее собственных реформаторов и пользуясь тем, что своих денежных запасов у нее вообще нет. А когда нежданно-негаданно они не только появились вследствие роста цен на нефть, но еще и стали накапливаться «не по дням, а по часам», отчего необходимость в услугах МВФ полностью отпадала, выяснилось, что общий недопустимо низкий уровень деловой активности не позволяет использовать здесь эти запасы так, как диктует теория либерализации рынка. Выход оказался до смешного простым: верные ей распорядители российских финансов стали просто изымать их «до лучших времен» из собственной экономики, вкладывая пока что в экономику тех же США, убедив законодательную и исполнительную власть в целесообразности именно такой политики. Но лишь только цены на нефть вновь упали, все вернулось на круги своя. Отрывать от существенно уменьшившейся прибыли больше нечего, зато МВФ (в этом можно не сомневаться) вновь готов усердно и вполне добросовестностью продолжить свою миссию.
Независимые экономисты совершенно напрасно выражают недоумение и даже возмущение по поводу искусственно поддерживаемого в России денежного голода при наличии достаточных денежных запасов - необходимость его диктуется заветами создателя теории монетаризма, которым свято следует вот уже почти два десятилетия ее финансовая политика. Никто, следовательно, не собирается, как того требует здравый смысл, увязывать денежную массу, находящуюся в обороте, с массой производимых товаров уже потому, что предметом купли-продажи в полноценной рыночной экономике являются не только привычные для нас товары-вещи, но еще и услуги («Goods and Services»). Вот с ними-то как раз и беда: их пока что в недопустимо высокой для такой экономики доле продолжает заказывать (стало быть, минуя свободный рынок) и, естественно, оплачивать из собственного кармана само государство, в то время, как Фридман всегда был непримиримым противником непосредственного перераспределения его дохода вне рынка. Так что России, увы, далеко до требуемого уровня «рыночности» - здесь ему все еще не соответствуют ни медицина, ни образование, ни система социального обеспечения, ни фундаментальная наука; да и само по себе частное предпринимательство, - основа основ, - остается, откровенно говоря, в плачевном состоянии. Совершенно ясно, что видимые невооруженным глазом отличия образа мысли и образа жизни, ныне существующих в США, от сложившихся в России, чья история развития была принципиально иной, делают попытки использовать выписываемые сегодня для «оздоровления» ее экономики рецепты не только бесполезными, но и крайне вредными, продолжая вести не просто к общему ослаблению ее, но и к прямому разрушению как общественного организма. Однако ни законодательная, ни исполнительная власть не находят в себе сил признать ошибочность выбранного ранее курса, несмотря на то, что срок, предусмотренный для достижения процветания России «стратегами», прокладывавшими его десять лет тому назад в стенах скромного особняка в Замоскворечье, уже истёк. Но заведомо обреченный на неудачу, опаснейший для общества эксперимент по внедрению в России монетаризации в полном объеме, как главного средства оживления рынка, все так же продолжается, причем, поэтапно: вчера - «монетизация льгот», завтра - «переход на госзаказ». А какое «меню» будет предложено послезавтра?
Между тем следование лосевскому историзму позволяет прибегнуть к весьма наглядной и, вдобавок, математически точной символике: саморазвивающаяся историческая идея вполне может быть представлена центром окружности - траектории упорядоченной смены событий, составляющих саму социально-экономическую действительность. Если же исходить из того, что описываемые выше противоречия являются результатами попыток навязать России саморазвитие чуждой ей исторической идеи, то неизбежным становится превращение такой траектории в эллипс: Здесь при наличии двух центров-фокусов один из них (как и при движении Земли по сходной орбите вокруг Солнца) является ложным, и по мере приближения к нему движение замедляется. Все это вполне сопоставимо с динамикой событий в России в последние годы, свидетельствующих о тщетности усилий системы управления на разных уровнях вкупе со своими «массмедиа» интенсифицировать развитие ее по западному образцу: тут и проблемы предпринимательства, и всеобщая монетизация, и создание среднего класса, и, конечно, формирование гражданского общества, а все «не в коня корм».
Если, далее, мы попытаемся узнать мнение Лосева об исторических корнях дерева, к стволу которого столь безуспешно пытаются «привить» новую ветвь. то выяснится, что буржуазно-капиталистический тип культуры он считает «порождением новоевропейского духа, где Абсолютная Личность христианского вероучения замещена абсолютизированной человеческой личностью». При этом Лосев убежден, что принципы такой «внутренне дифференцированной личности» способны проводить не кто иной, как предприниматель и организатор (понятие «менеджер» тогда в русском языке, естественно, не фигурировало), причем, для предпринимателя все это превращается в цель бесконечного накопления и обогащения. Сам по себе принцип автономной личности, заключает он, приводит к аппарату капиталистической системы. Как говорится, комментарии излишни. Но если такова точка зрения на происхождение «буржуазно-капиталистического типа культуры» православного мыслителя, то что об этом думает представляющий позицию протестантизма Макс Вебер, чьи взгляды стали важнейшим вектором европейской мысли ХХ века? Следует напомнить, что исходная идея социальной философии Вебера - концепция рациональности, согласно которой всем первоначальным тайнам любой религиозной картины мира суждено, ввиду неотвратимости победы «рацио», превратиться со временем лишь в исторические пережитки, причем, обратите внимание, это вовсе не связано с отсутствием веры у самого автора. Наоборот, он твердо верит в то, что рациональность является основой мира; если хотите, - проникнут ее интуициями. Поэтому наличие корней рациональности в истории различных мировых культур, начинающейся, естественно, с той или иной религии, для него вещь неоспоримая. Что же касается западной цивилизации конца XIX - начала XX вв., в гуще которой находится он сам, то здесь рациональность обнаруживается им непосредственно в религии (протестантизм), в государственно-общественном управлении и правовой основе (бюрократия), в хозяйственно-экономической сфере (капитализм); тенденция рациональности, по Веберу, проникает во все сферы человеческих взаимоотношений и культуры (музыки, живописи и т. д.). И он абсолютно прав, поскольку все это полностью соответствует саморазвитию рациоцентризма, который опирается на приоритет прагматизма в делах и помыслах, на господство индивидуализма в системе ценностей, ранее сформированных протестантской этикой, и до настоящего времени оправдывается повсеместно пропагандируемыми достижениями овеществленного рационализма.
Итак, перед нами два принципиально не совпадающих подхода не только к одному и тому же общественно-историческому явлению (имеется, конечно, в виду «западная цивилизация), но и к самому христианству. Вебер убежден, что благодаря протестантской рационализации религиозной картины мира происходит лишение его покрова тайны, религия «обессиливается», и общество, в конце концов, сталкивается с угрозой потери нравственных основ, ранее хранимых ею.(заповеди Св. Писания становятся всего лишь пунктами сугубо исторических документов). Спасение он видит в возрастании роли науки и появлении в самом обществе «этики ответственности». Следует, правда, обратить внимание на то, что ортодоксального христианства (Православия) для Вебера при этом просто не существует: будь по-другому, его концепция рациональности просто не могла бы появиться на свет, поскольку именно Православие остается хранителем неисповедимой тайны единосущного Отцу Сына Божьего, «в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого», образуя, тем самым, непреодолимую преграду на пути рационализации - обезбоживания мира.
Лосев же усматривает драматичность судьбы западной цивилизации в том, что сама она оказалась продуктом абсолютизации человеческой личности. В результате достижения столь сверхчестолюбивой цели эта личность превратилась в автономный субъект, чья связь с неисчерпаемостью внешнего мира, наполненного Божественным Логосом, бесповоротно оборвана. А ведь, став абсолютизированной, она, тем не менее, вынуждена выполнять роль Абсолютной Личности, стало быть, считает Лосев, «берет на себя функции абсолютно-объективного личностного бытия, то есть хочет охватить всю бесконечность бытия». Однако способна такая «личность» воспроизвести в собственных мыслях реальность, считая её объективной, всего лишь по образу и подобию собственного разума, хотя и не осознает этого, оставаясь в плену собственных иллюзий и амбиций. Таково положение на сегодня.
Наконец нашему вниманию предлагается глубоко осознанная православным мыслителем чисто психологическая обоснованность мотивации и поведения взвалившей на себя совершенно непосильную тяжесть абсолютизированной личности, ясно и доходчиво объясняющая то, что всё еще преподносится нам, как проявление общей для всех времен и народов естественной человеческой сущности: «Ясно, что природно-ограниченная личность фактически совершенно не способна обнять бесконечность всех времен и пространств, которые только были, есть и еще будут. Тем самым личность по необходимости переходит в постоянное становление, стремление, искание. Она мечтает охватить бесконечность если не сразу, то постепенно. И вот человека охватывает лихорадка прогресса, постоянная горячка исканий, достижений, весь этот неугомонный духовный авантюризм, эта жажда и алчность знания, чувств, ощущений, волевых напряжений, наживы, богатств, власти и т.д., и т.д.». Столь исчерпывающее объяснение, находящее прямое подтверждение в особенностях многовекового социально-экономического развития стран западнохристианского мира, в сопоставлении с «концепцией рациональности», в которой обнаруживаются неустранимые противоречия, даёт весьма веские основания для использования именно лосевских выводов в поисках решения насущных проблем, или, как часто говорят в последнее время, - ответов на вызовы наступившего века.
* * *
Для начала следует, не оспаривая значимости общеизвестного тезиса: «Политика - это всего лишь концентрированная экономика», принять к сведению, что последняя, в соответствии с лосевским историзмом, является внешним выражением вполне определенного духа. Несомненно, по отношению к США это дух прагматизма. Однако, если вести речь о понятии «рыночная экономика», помещенном в самое начало нынешнего экономического «катехизиса», нетрудно убедиться, что создаваемые ею отношения не могут, конечно же, быть сведены к одному лишь прагматизму. Поиски теоретического обоснования рыночных отношений приведут, естественно, к Адаму Смиту, провозгласившему еще в середине XVIII века свободу каждого продавать и покупать, нанимать и наниматься, производить и потреблять. При этом он исходит из наличия у человека своекорыстного интереса, чью роль в обществе его современник Клод Гельвеций сравнивал с ролью всемирного тяготения в природе. Нетрудно понять, что все дальнейшее социально-экономическое развитие стран Запада, тон в котором на сегодняшний день задают США, диктовалось исключительно условиями защиты упомянутого интереса. Если иметь в виду конкретное его выражение, то это прибыль, для получения которой необходимо частное предпринимательство, означающее чьи-либо действия по производству того, что удовлетворит чей-то спрос. Следовательно, необходим механизм обмена, устраивающего обе стороны, то есть взаимовыгодного. Вот она - основа рыночной экономики, порожденная самим отношением «производство-потребление», стало быть, лишенная какого-либо демонизма и определяющая, по сути, смысл хозяйственной деятельности человека.
Считается, что в элементарном акте такого обмена проявляет себя движущая сила общественного развития - проблема, на которой в свое время с треском ломались копья советских и буржуазных «обществоведов». Те, кому не так давно перевалило за семьдесят, могут вспомнить, как им - старшеклассникам, велено было штудировать брошюру «Экономические проблемы социализма», автором которой значился И.В. Сталин, заучив из нее наизусть выделенные «жирным» шрифтом основные экономические законы: социализма - «обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей» и капитализма - «обеспечение получения максимальной прибыли». Оставив в стороне идеологическую подоплеку противопоставления этих законов, нетрудно, между тем, убедиться, что в первом из них действительно обнаруживаются истоки естественной движущей силы экономического развития - разность уровней производства и потребления, где индивидуальные и общественные потребности при условии непрекращающегося их роста все время оказываются выше, нежели возможности их удовлетворения. Что же касается второго, то ведь он, правде говоря, напрямую выявляет истоки реальных экономических кризисов, то есть именно погоня за максимальной прибылью приводила и к прежним кризисам «перепроизводства», и к нынешнему - вполне справедливо названному в своей начальной стадии кризисом «перепотребления».
Сейчас, когда в России с «экономикой социализма» покончено, и речь можно вести лишь об экономике рыночной, все более явной становится ориентация ее на усиление тяги к нарастанию потребления - своего рода потребительский азарт. Обусловлено ли это явление самой природой человека, или придется отнести его к «благоприобретенным» им свойствам? Ясно, что в качестве биологического объекта человеку (будь то отдельный индивид или же сообщество в целом) вовсе не требуется постоянства разницы между производством и потреблением для обеспечения устойчивого существования, и речь здесь может идти лишь о неукоснительном соблюдении принципа динамического равновесия, а вовсе не о получении какой-то прибыли. Именно этот принцип как раз и обусловливает сохранность (устойчивость), если хотите, гармоничность биоценоза любой сложности, если обратиться к более широким обобщениям. Примером служат, в частности, сообщества пчел, муравьев, термитов, «история» которых насчитывает, подчас, десятки миллионов лет. Строго говоря, биологическая природа как раз и роднит человека с муравьем, делая обоих потребителями; более того, наделяет еще и способностью осуществлять целенаправленную репродуктивную деятельность, то есть воспроизводить посредством труда жизненные блага, для того, чтобы существовать. И если человек вынужден трудиться, то и муравьи, подобно ему, «трудятся» на создаваемых ими плантациях тли (неспроста трудолюбие муравья или, скажем, пчелы, издавна служит примером).
Конечно, в отличие от одной и той же программы действий, осуществляемой определенной особью на протяжении жизненного цикла в сообществе насекомых, возможности человека, использующего сочетание своих физических и умственных потенций, по сути, безграничны. Он обладает способностью к творчеству - созданию новых, не известных ему самомý ранее, сочетаний и отношений вещей и образов (зачатки ее начинают проявляться с раннего детства). Именно в творчестве реализуются такие особые личностные качества, как интуиция, вдохновение, воображение, и т.д.; короче, все то, что именуется талантом. В момент творческого акта один человек (в идеале) знает то, чего не знает никто, стало быть, обществу предстоит еще добираться до той вершины, которой он уже достиг. А поскольку потенциально любой человек способен к творчеству, это означает, что между ним и обществом возникает в той или иной мере реализуемая разность потенциалов, то есть самая настоящая движущая сила развития общества на творческой основе - подлинный закон общественного развития, заключающийся в том, что индивидуальные возможности (творческий потенциал) личности превышают осознаваемые обществом потребности в его использовании (соответствующие, естественно, всего лишь достигнутому уровню техники, технологии, организации, сложившимся в общественном сознании стереотипам и т. д.). Действует этот закон все еще слепо, порождая многовариантные драматические ситуации социального характера, не говоря уже об индивидуальных судьбах, хотя именно он должен быть определяющим в стратегии общественного развития, а вовсе не подсчет того, на сколько может хватить природных ресурсов при том или ином уровне их потребления.
Казалось бы, творчество в значительной степени совпадает с рассмотренным выше частным предпринимательством, по крайней мере, входит в его сферу. В действительности они несопоставимы уже по целеполаганию, поскольку творчество не только не предполагает неизбежности рыночного обмена между автором (творцом) и обществом в расчете на прибыль, но, подчас, просто исключает их. О каком частном предпринимательстве и удовлетворении спроса может идти, скажем, речь в сфере фундаментальной науки, где результаты, как правило, оцениваются лишь в будущем? Считают, к примеру, что открытия Максвелла окупили на целое столетие вперед затраты на науку (естественно, заявляется это «задним числом»). А что уж говорить об отношении общества к «новизне» отвергаемых и сознательно замалчиваемых им результатов работ выдающихся мыслителей? Безусловно, творческое стремление, наличие цели сопутствуют всякому творчеству, составляя сами по себе личный интерес творца, но сводить его к своекорыстию, определяемому прибылью, было бы не просто неверно, но еще и безнравственно.
Невозможно, конечно, отрицать, что само по себе стремление к удовлетворению личностных потребностей создает естественные предпосылки для возникновения трудовой мотивации; у кальвинистов же, как вы помните, предпринимательская деятельность вообще была богоугодным делом. Но следует тут же обратить внимание на то, что в России, в противовес протестантскому Западу, религиозные корни предпринимательства напрочь отсутствуют, хотя это вовсе не означает отказа следовать велению «хлеб есть в поте лица своего», то есть не отрицает существования здесь индивидуальной трудовой мотивации. Правда, целеполагание ее совершенно иное: все еще не потерявшее у нас значимости выражение «жить в достатке», в котором предел использования такой мотивации проявлен с необычайной ясностью, изначально свидетельствует прежде всего об удовлетворенности, но никак не об ограниченности. Перевести его, скажем, с использованием американской лексики, не исказив смысла, не представляется возможным: мы тут же столкнемся с понятием means - средства (деньги, богатство), получив лишь, к примеру, people of moderate means (люди среднего достатка), не более того. Все это не только наводит на мысль о бесперспективности попыток культивировать в России как дух предпринимательства, так и дух потребительства, но и ведет к заключению о надуманности представления о ее среднем классе, более того, о проблематичности самого его существования. Вообще же, из всего предыдущего обсуждения, о какой бы проблеме ни шла речь, со всей очевидностью следует, что события, происходящие в России (и не только в ней) требуют глубокого переосмысления, более того, - перемены мысли, которая может и должна быть осуществлена именно теперь - время не ждет.
* * *
Одним из главных средств осуществления такой перемены является замечательный русский язык, поскольку в нем выражена многовековая история формирования образа мысли и образа жизни народа, которого совершенно не коснулась абсолютизация человеческой личности с ее неразрешимой драмой тотальной неудовлетворенности и обостренным вниманием исключительно к вещному миру. Вл. Соловьев (Лосев, кстати, считал его одним из своих учителей), утверждая, что «ум народный творит себе язык по образу и подобию своему», конечно же, относил это прежде всего именно к русскому языку. Более того, пытаясь провести сравнительный анализ образа мысли носителей английского и русского языков, он приходит к выводу, что в английском языке, в отличие от русского, действительность полностью исчерпывается «вещью» (англ.- thing): «ничто» - nothing («никакая вещь»); «нéчто» - something («некоторая вещь»), так что what is no thing is nothing of course. Вполне обходится он и без личностного начала, сводимого всего лишь к «телу» (англ.- body): «никто» - nobody («никакого тела»); «нéкто» - somebody («некоторое тело»). К этому можно добавить, что артикли при именах существительных в европейских языках, выражающие, по сути, обостренный интерес к вещи, в русском напрочь отсутствуют; зато ни в одном из них нельзя собрать, как в нем, цепь из производных от единого корня: «лицо» - «лик» - «личность» - «личина», поскольку там их эквиваленты совершенно «глухи» друг к другу; бесполезно также искать в европейских языках понятие, адекватное русскому «образ» с присущей ему неисчерпаемой символичностью. Впрочем, подобных примеров можно привести множество, но все они свидетельствуют о полной готовности русского языка к тому, чтобы носители его начали активно обживать выразительно-смысловую символическую реальность.
Не так давно ушлые политологи обратили внимание на странное, на первый взгляд, обстоятельство - главными символами сегодняшней России являются византийский двуглавый орел, петровский триколор и гимн с мелодией сталинских времен. Этот факт, конечно, не должен быть использован для каких бы то ни было политических спекуляций, но заставить задуматься над истинным ходом истории, неподвластным человеческим страстям, он вполне способен, поскольку свидетельствует о сохранении некоего общего стержня для этих разделенных веками символов. Следование же лосевскому историзму приводит к выводу о продолжающемся в России, отметившей совсем недавно тысячелетие приобщения к христианству в его восточной (православной) форме, саморазвитии логоцентризма; более того, можно попытаться показать, что оно и не прерывалось, несмотря на предыдущие исторические зигзаги. Касаясь проблемы выражения логоцентризма в соотношении духовной и светской властей, нетрудно предположить, что двуглавый орел на гербе достаточно образно воплотил их единство и различие, достигнутые еще в древней Византии. Однако более исчерпывающей для выражения его саморазвития в России, безусловно, послужила общеизвестная триада «самодержавие - православие - народность». И хотя вначале реформы патриарха Никона, а затем Петра I, «прорубившего окно в Европу», открывали путь к секуляризации (обмирщенности) общественного сознания, значимого ослабления логоцентризма, скорее всего, не произошло: его продолжал выражать сам жизненный уклад русского народа - бытовое православие. Более сложные времена для него настали, когда плоды просвещения стали поступать в Россию «крупными партиями»: вскоре из семян их на чужой для них почве произросли неизвестные самой Европе мутанты - русский нигилизм, русский анархизм, русский коммунизм. А приход безбожной власти, опирающейся на воинствующий атеизм, должен был, казалось, уничтожить даже сами его следы. В действительности же этого не случилось.
В свете все того же лосевского историзма нетрудно прийти к выводу, что социальная утопия, вызревшая в лоне рациоцентризма, с ее опорой на диктатуру пролетариата, обосновавшись в России, оказалась не в состоянии устранить саморазвитие логоцентризма, хотя и значительно исказила его. Произошло иное: большевистская идеология превратила здесь марксов культ класса в культ личности, но не абсолютизированной на европейский лад, а поистине обожествленной - в культ вождя. Духовная обращенность к Богу, - основа православной соборности, - была сориентирована на вождя, превратившись во всенародную любовь к нему, а боязнь погубить бессмертную душу за грехи, направлявшая верующего к покаянию, сменилась всеобщим священным страхом, породившим внутреннюю цензуру в дополнение к государственной. Имитацией соборности стал и «дух коллективизма» - прямая эксплуатация русской родовой стихии, издавна проявлявшейся в душевности, способности к сопереживанию; соцреализм в литературе и искусстве, выполняя прямой партийный заказ, усердно пытался сориентировать сложнейшую гамму человеческих чувств и помыслов на единую цель - достижение торжества коммунистического идеала (модификация цели все той же абсолютизированной личности).
В то же время нетронутым новым режимом, более того, в значительной степени его опорой, оказалось чувство Родины, чьи исторические корни в сознании русского народа уходят в духовную общность, воплощенную в Богочеловечестве и выражаемую в особом родстве («братья и сестры во Христе»). Говоря о неприменимости «общего аршина» к России, Федор Иванович Тютчев, прекрасно знакомый с «аршином европейским», был, конечно же, прав: здесь не годились представления об индивидуальной свободе в протестантском смысле, то есть означающие рационально осмысливаемую свободу выбора - этому противопоставляется изначально присущее человеку природное свойство - воля, любые ограничения которой должны быть для него внутренне оправданны: для чего (во имя чего) принимать их. Формально же навязываемые извне порядки и правила, при всей их рациональной целесообразности, вызывают внутреннее сопротивление и по возможности игнорируются. Диапазон проявления воли огромен: от лишенного каких бы то ни было сдерживающих начал стремления к самоутверждению до отвергающей какую-либо упорядоченность жажды разрушения, не исключая, подчас, саморазрушения. Именно она инициировала братоубийственные войны, когда кровное родство князей лишь поддерживало взаимную враждебность. Всё это происходило на территории Руси уже после принятия ею христианства, пополняя сонм как святых мучеников, так и обреченных на вечную погибель грешников.
И все же именно здесь православная вера сумела со временем укротить эту дикую силу, закрепив родство не по крови, а по духу. В вере русский человек не просто смирял свою волю - он проявлял самоотверженность в борьбе с врагом ради родной Матери-земли и вместе с тем во имя Бога, становясь при этом неотъемлемой частицей телесно-духовной целостности - народа; все, что было включено в круг его родства, было названо им Родиной. Европейские языки к смыслу этого понятия глухи. Вызревшее именно в России чувство Родины - это иррациональное ощущение личной сопричастности со своим родным общим; оно не имеет ни малейшего отношения к столь чтимому в странах западнохристианского мира чувству гражданственности. Жизнь отдельного человека во имя Родины есть жертва, оправданная любовью к ней. Имя Родины становится для человека священным, восстанавливая, тем самым, единство мирского и сакрального. Все это и явилось особенностью становления государства Российского, если хотите, тайной России, совершенно недоступной «чужеземным мудрецам». И хотя, случалось, тайну эту использовали государственные деятели, далекие не только от ортодоксальной веры, но и убежденные богоборцы, она остается свидетельством саморазвития логоцентризма в России, найдя сегодня выражение в ее государственном гимне. В этом вся правда.
* * *
И вот теперь самое время возвратиться вновь к проблеме «праведного суда истории», поскольку именно он, по Карамзину, является важнейшей гарантией достижения и сохранения согласия общества, чего так сегодня недостает России. Но, оказывается, и для такого суда самым главным остаётся простой житейский вопрос: «А судьи кто?». Правда, принципиальные отличия таких «сýдий» от обычных в том, что они в действительности всего лишь толкователи - не более того, хотя сами обычно твёрдо убеждены, что выносят именно приговор, конечно же, «праведный», стало быть, справедливый, к тому же ещё и окончательный. Вот послушайте: «Одни считают, что Россия - уникальная цивилизация, и мировое развитие цивилизаций её почти не касается. Другие считают, что России нужно копировать мировые цивилизационные модели. Я полагаю, что это все слишком эмоциональные ненаучные рассуждения. Суть очень проста: мир развивается в едином цивилизационном ключе, нравится это кому-то или не нравится». Эти «откровения» принадлежат члену-корреспонденту РАН А.Н. Сахарову, автору многочисленных учебников по истории России для школ и вузов, и сделаны они были в кулуарах накануне записи двух его лекций: «Россия как часть мирового цивилизационного процесса» в рамках всё того же, ранее упомянутого проекта «Академия» на телеканале «Культура». Представляется целесообразным вникнуть чуть-чуть в их содержание и даже привести несколько цитат из них, воспользовавшись текстом стенограммы.
Следуя своему «кредо» о необоснованности поисков исключительности России, лектор тут же дает понять, что общий для всех путь прогресса есть нечто само собой разумеющееся. А далее он переходит к решающему, на его взгляд, доводу: человечество - цельный организм: генетические корни у всех людей общие, то же относится и к образу человека (лектор, видимо, в духе времени называет его «технологическим»), и к ценностям, обусловливаемым развитием цивилизации. Разными, он считает, остаются лишь «хронологические этапы» прохождения этого пути, напрямую связанные с «различием условий жизни людей: климатических, географических, демографических и прочих...». А чего стóит предложенный Сахаровым образ «общего, цивилизационного котла, который, в конце концов, достался и нам, и России». Затем он предлагает иметь в виду «не только технологические моменты, но и вопросы, связанные с культурой, с духовностью, потому что человек недуховный, человек, не имеющий опыта культурного и мирового развития, он, естественно, отстает, он не может так активно строить свою цивилизацию, свою активную жизнь на этой планете». Здесь в пример приводится появление первых университетов в Европе, благотворное влияние европейского Возрождения, прогрессивная роль Реформации, значимость великих географических открытий; отдельно выделены вопросы политического устройства, верхом достижения в котором оказывается парламентская республика, «которая базируется на участии широких народных масс в создании политического государства, и в создании управления своих собственных стран».
Или вот ещё «аргументы», проливающие свет на обоснование «судией» своего вердикта о судьбе России: «Когда мы говорим с вами об общем движении человечества, необходимо иметь в виду и о том, что Россия в течение долгого времени не являлась тем ключевым культурным регионом, к которым принадлежали в дальнейшем высокоразвитые страны. Это не вина России, это не вина русского народа или российского народа, это беда, это беда вот того расселения, той ситуации, которая в мире создалась, когда люди выходили, значит, от первобытного строя, создавали свои государства, создавали свои цивилизации. Россия в это время была неведома, неизвестна». Далее следует сам «вердикт»: «В конце концов, вот это цивилизационное наше замедление, цивилизационные наши тупики, которые не соответствовали мировым уровням, мировым моделям, мировым стандартам, как они, в конце концов, привели к тому, что эта страна зашла, действительно, в цивилизационный тупик». Представляете теперь себе всю глубину исторической несправедливости, выпавшей на долю России? Нет, впрочем, смысла цитировать далее лекции именитого историка, вышедшие в эфир ровно месяц тому назад; желающие ознакомиться более подробно с содержащимися в них «перлами», легко смогут сделать это, войдя в Интернет. Мне же довелось слушать их, сидя у экрана телевизора, и я могу засвидетельствовать, что за спиной лектора никого не было. Тем не менее, создавалось впечатление, что оттуда то и дело выглядывают «уши» заказчика - нынешней государственной власти, всё ещё не осознающей пагубности своих попыток вмешиваться в Божий Промысл.
С горечью приходится констатировать, что российская академическая наука, по крайней мере, историческая, так и не сошла с того пути, по которому шла советская наука, верная одному лишь незыблемому учению. Казалось бы, канули в Лету положения «незабвенного» диалектического и исторического материализма. Впрочем, может быть и канули, да не все: член-корр. РАН Сахаров (это нетрудно обнаружить в его лекциях) ни разу не нарушил главный принцип упомянутого учения: единство мира - в его материальности. А когда приходится коснуться проблем сугубо религиозных, тем более, связанных с Православием, то всё сводится в лучшем случае к нравственному аспекту, если вообще не ограничивается невнятной скороговоркой, а уж, чтобы коснуться православного миропознания, - то ни-ни. Здесь как раз к месту вспомнить о том, как смотрится в зеркало русской мысли академик Пивоваров. Вот как он, к примеру, начинает рассказывать о триаде Православие - Самодержавие - Народность: «Православие - это о том, что русская духовность, русская интеллектуальность, русская философия всегда были и есть православие. Никаких умствований. Никаких заимствований. Никаких классических германских философий. Никаких социалистических идей из Франции или Англии. Русская духовность - это православие. Именно тогда возникает формула: если русский - значит, православный. Если православный, - значит, русский. Только оно православие. И больше ничего. И никаких философий в университетах, и никаких свободных мыслителей. Все только здесь». Разве трудно полупросвещенному слушателю представить после такого «красноречивого» разъяснения, что речь идет об оплоте махрового невежества? А ведь трудно поверить, чтобы маститому профессору ничего не было известно о противопоставлении Киреевским «верующего мышления» европейскому «самовластвующему рассудку»; о «живом знании» собирающемся, по Хомякову, во «всецелом разуме»; наконец, о главном принципе познания, принятом в Православии: единство мира - в Боге. Впрочем, вполне возможно, это его и не интересовало, поскольку сама русская мысль представляется ему лишь в качестве мифа. Да и об интересах упомянутого выше заказчика, даже если заказ письменно и не оформлялся, забывать по-видимому, не следует.
* * *
Далее самомý читателю предоставляется полная возможность поступить с изложенной информацией, как ему заблагорассудится, - сделать предметом размышления либо не загружать ею отягощённую множеством проблем голову. Не исключено, впрочем, что она может оказаться для него и побудительном мотивом к действию - началом движения по пути перемены мысли.
