Догматических и канонических запретов на богослужение на родном языке в Православной Церкви не существует, поэтому нет ничего непозволительного в том, чтобы перевести богослужение и на русский язык. Однако «все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает» (1 Кор. 10, 23). Эти апостольские слова вынуждают нас задуматься над всеми духовными последствиями такого перехода.
Великий русский учёный М.В. Ломоносов, наверное, первым всерьёз задумался над ролью славянского языка в русской культуре. В знаменитом Предисловии «О пользе книг церковных в российском языке» он оценивает эту роль как весьма благодетельную: благодаря славянскому языку было обеспечено единство русского языка и русской культуры.
Во-первых, славянский язык замедлил процессы диалектной дифференциации русского языка, благодаря чему «Народ Российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальное расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах». Упразднение славянского языка как богослужебного приведёт к тому, что вместо одного русского языка в богослужении появятся разные богослужебные языки.
Во-вторых, славянский язык замедлил процессы исторического развития русского языка, благодаря чему «Российский язык от Владимира до нынешняго веку, больше семи сот лет, не столько отменился, чтобы стараго разуметь не можно было». Славянский язык был исторической памятью русской культуры, объединял поколения верующих в одной молитве, воспитывал чувство Родины. Есть такое понятие: намоленная икона. Перед такой иконой тысячи и тысячи верующих многих поколений возносили благодарения, каялись в грехах, изливали просьбы. Об уничтожении таких намоленных святынь всегда особенно скорбит православное сердце. Таким же намоленным является и церковнославянский язык. Упразднение славянского языка не повлечёт ли за собой воспитание космополитических манкуртов, воспринимающих русскую землю не как святую землю, землю святых и мучеников, а как землю, пригодную лишь для коммунистических или демократических экспериментов?
Развивая идеи М.В. Ломоносова, нужно сказать следующее. Рассуждения современных обновленцев о языке богослужения показывают, что они не отдают себе отчёта о предпосылках своего сознания. Едва ли они сами догадываются, что в основе их рассуждений лежит теория об условности, конвенциальности языкового знака. Эта теория широко распространилась по всему свету и стала в буквальном смысле слова предрассудком массового интеллигентского сознания под влиянием лингвистического учения швейцарского языковеда Ф. де Соссюра. Это учение явилось плодом протестантского богословия, которое психологизировало всё духовные, интеллектуальные и языковые явления. В результате установилось поверхностное понимание языка как чего-то внешнего и почти произвольного по отношению к мысли и духу, как внешней их словесной одежде, которая может быть той или другой.
Православная же теория утверждает онтологический статус языка: «Въ начале бе Слово, и Слово бе къ Богу, и Богъ бе Слово» (Ин. 1, 1). Язык есть язык Самого Бога и мiра, а отдельные человеческие языки суть приемники божественных и космических энергий, среда, в которой происходит встреча человека с Богом и мiром. Исторически по Промыслу Божию сложилось так, что в Русской Православной Церкви и русской культуре приемником божественных энергий и средой богообщения стал славянский язык. В этом его ничем не заменимая ценность. Славянский язык есть словесная икона, «иконописцем» которой является Дух Святой. На это можно возразить: если Дух дышит где хочет, то почему же Он не может дышать и в русском языке? На это возражение можно ответить: так уж сложилось в Предании Русской Православной Церкви, так уж устроено наше языковое сознание, о чём писал почти 200 лет назад А.С. Шишков. Когда, пишет он, я слышу: «Се, Жених грядет в полунощи», - то я вижу Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа; когда же я слышу: «Вон жених идёт в полночь», - то я никакого Христа тут не вижу.
Значит ли сказанное, что церковнославянский язык является сакральным языком? Осуждение трёхъязычной ереси означает, строго говоря, только лишь то, что нет и не может быть ограничения на количество языков, способных выразить Богооткровенную истину. Но язык, действительно её выразивший, тем самым становится священным. И надо сказать, что такие языки всегда в большей или меньшей степени отличаются от разговорного языка народа.
Славянский язык, как уже сказано, есть наша словесная икона, поэтому хранение славянского языка должно быть правилом Русской Православной Церкви. Догматически это можно обосновать так же, как и иконопочитание: как там мы поклоняемся не доскам и краске, а в видимом образе почитаем невидимый Первообраз, так и тут мы поклоняемся не звукам и грамматическим формам, а в слышимом образе поклоняемся неслышимому Первообразу.
Всякий, кто основательно изучал историю русского литературного языка, знает, что он возник благодаря тому, что к благородному божественному корню славянского языка был привит дичок русского слова, которое, однако, было «и собственным своим достатком велико» (Ломоносов). Славянский язык - лоза, а русский литературный язык - ветвь; привитая к лозе, эта ветвь дала обильные плоды древней и новой (классической) русской литературы. Велик и могуч язык русской литературы, но не надо забывать, что велик и могуч он благодаря своему корню.
Декретом Ленина церковнославянский язык перестал быть предметом школьного обучения. Выросли поколения, не знающие этого языка. И тут стало ясно, что язык - не просто средство человеческого общения, пусть и важнейшее; стало ясно, что он - среда богообщения. Уничтожение этой среды было составным элементом общего диавольского замысла, включавшего в себя уничтожение икон, разрушение храмов, то есть всего того, посредством чего православный христианин привык общаться с Богом. Когда эта среда была уничтожена, то оказалось, что у людей, особенно у детей, не оказалось органа для восприятия божественных энергий, наступила глухота к божественному, среди мирского словесного шума глас Божий просто нечем было услышать.
Отсечение славянского языка изменило языковую ситуацию в целом: исчез священный язык - и изменилась иерархия языковых ценностей, сместились все акценты и пропорции. То, что раньше гнездилось в языковом подполье и боялось выйти на свет, теперь нагло лезет в глаза и уши: нет священного - и нечего больше стыдиться. Примеры этого бесовского разгула у всех на виду и слуху: омерзительная матерная брань стала обычным явлением не только на улице, но и в литературе. Самое главное и самое ужасное заключается в том, что эта брань, сальный юмор, похабные анекдоты, всевозможные жаргоны, наглое похохатывание над всем и вся - всё это стремится стать нормой языкового употребления. Время от времени ревнители чистоты русского языка пытаются бороться с этой языковой грязью, но почти всегда безуспешно: ветвь, отсечённая от лозы, хиреет и дичает. Вместо великого и могучего русского языка у нас постепенно образовался убогий «совковый» новояз, шедеврами которого можно наслаждаться, открыв номер «Московского комсомольца» и тому подобных изданий.
Теперь нужно с горечью сказать о том, что в Русской Православной Церкви находятся священники, упраздняющие церковнославянский язык в богослужении. Славянский язык лишается своего последнего убежища - храма. Воистину, дело Ленина усилиями таких священнослужителей живёт и побеждает. Рассмотрим основной и единственный аргумент сторонников такого нововведения: славянский язык непонятен! Не подлежит сомнению, что этот аргумент является выражением буржуазного, мещанского требования: сделайте мне удобно! Непонятность славянского языка по большей части мнимая, и сетования на его непонятность изобличают в христианине ленивого раба, не пожелавшего приложить и малого усилия для того, чтобы приобрести сокровище.
Однако нельзя признать и того, что язык славянского перевода абсолютно безупречен. Изучение истории славянского перевода Св. Писания показывает, как много усилий прилагали древнеславянские переводчики и редакторы к тому, чтобы сделать славянский текст максимально выразительным и близким оригиналу. Но они же, увы, нередко жертвовали духом ради буквы, затемняли смысл Писания. Как реставратор снимает поздние наслоения и раскрывает первоначальный прекрасный лик, так и археограф может показать, каким был текст какой-либо книги в то или иное время. К сожалению, у нас нет научно-критического издания славянской Библии и других книг. В XIX - начале ХХ в. эту работу начинали такие выдающиеся филологи, как И.И. Евсеев, А.В. Михайлов, Г.А. Воскресенский. Эту работу необходимо было продолжить, ибо только на фундаменте научно-критического издания Евангелия, Апостола, других библейских и богослужебных книг можно сколько-нибудь обоснованно говорить об усовершенствовании славянского языка.
Текст - не догма, его язык может и, наверное, должен совершенствоваться для достижения максимально возможной выразительности. Однако это дело настолько тонкое и деликатное, особенно в отношении богослужебных текстов, что трудно даже представить себе, кто бы сейчас за него мог взяться. Для такой работы мало знать грамматику славянского языка, надо ещё быть знатоком церковного устава и греческого языка, разбираться в византийском стихосложении и поэтике, обладать профессиональной музыкальной культурой, а сверх того, - быть причастным Традиции, то есть церковному Преданию, а главное - любить церковнославянское богослужение! В этой связи можно напомнить о попытках реформы языка богослужения, имевших место в начале ХХ века.
К пересмотру богослужебных книг был привлечён цвет филологической науки того времени. В 1912-1913 годах были напечатаны и рекомендованы Святейшим Синодом к использованию в храмах «исправленные» Постная и Цветная Триоди. «Исправления» касались порядка слов, знаков препинания, падежного управления, замены причастий на глагольные формы, синонимических замен устарелых слов (например, 11-й член Символа веры в новой редакции звучал так: Чаю воскресения умерших), и союзных средств типа иже, яже, еже. Казалось бы, этот русифицированный славянский «новояз» должен был прийтись по вкусу «простому» народу, о благе которого так рьяно радели реформаторы, однако на деле вышло всё наоборот. Исправленные Триоди распространялись медленно и почти нигде не были приняты. Певчие по-прежнему пользовались старыми книгами, поскольку «исправленные» тексты порывали со сложившейся церковно-певческой традицией. Иначе говоря, именно церковный народ не принял «более понятных» книг, предпочтя им старые.
И последнее. История свидетельствует, что все попытки литургических и языковых реформ приходятся на годы социальных смут и потрясений; идеи реформ выдвигаются людьми со взвинченной психикой, одержимыми жаждой реформ ради реформ. Это заставляет предполагать, что истинные мотивы реформ гнездятся не в любви к славянскому языку, не в стремлении к его усовершенствованию, а в тщеславной жажде самоутверждения, которое неизбежно приведёт к расколу церковного единства.
* * *
На основании сказанного можно сделать следующие выводы:
1) славянский язык есть словесная икона; он должен быть признан такой же местночтимой святыней Русской Православной Церкви, как многие храмы и иконы;
2) хранение славянского языка должно быть правилом Русской Православной Церкви; догматические основания для этого, в сущности, те же, что и для иконопочитания;
3) должно быть продолжено научное исследование истории славянской Библии и её критическое издание для обоснованных предложений по усовершенствованию языка перевода;
4) необходимо расширить издание книг на славянском языке, причём издавать их нужно с лингвистическими комментариями, но без параллельного перевода (кроме учебных текстов), печатая их кириллицей, а не гражданским шрифтом (славянские тексты, набранные «гражданкой», производят такое же впечатление, какое производил бы иконостас, в котором вместо икон - их чёрно-белые фотокопии).
Александр Михайлович Камчатнов, доктор филологических наук, профессор
Впервые опубликовано в журнале «Благодатный Огонь» № 19
