От редакции: Мы уже сообщали ранее о беспрецедентном событии – намерении 400 тысяч англикан перейти в католичество. Между тем наша история знает и примеры другого рода, когда верующие переходили не из одной ереси в другую, а из ереси возвращались в лоно Святой Православной Церкви. Как раз в этом году исполнилось ровно 170 лет со дня исторического события, когда благодаря деятельности владыки Иосифа Семашко тысячи униатов, проживавших на землях нынешней Белоруссии, воссоединились в Церковью. Это произошло в начале 1839 года в царствование Государя Императора Николая I, который лично немало этому содействовал. Увы, ныне настали другие времена. Тем уместней нам сегодня вспомнить об этом событии и не забывать тех людей, который потрудились в этом святом деле. Тем паче, что нынешние сомнительные реверансы властей Белоруссии в сторону Ватикана не могут не вызывать тревоги. Именно поэтому мы решили предложить вниманию читателя исторический очерк выдающегося русского церковного деятеля протоиерея Иоанна Наумовича, который и сам вернулся из униатства в Православие. Очерк публикуется с незначительными сокращениями по одноименной брошюре, увидевшей свет в Санкт-Петербурге в 50-летний юбилей возвращения белорусских униатов в Православие в 1889 году.
В 1839 году, то есть 50 лет тому назад, совершилось в западнорусских областях великое и славное событие, известное под названием «воссоединения униатов» с прародительскою их восточно-православною Церковью. Воссоединение значит то, что издавна единое, а потом разорванное, опять соединилось. Со времени Крещения нашей Руси при равноапостольном князе Владимире, в 988 году, предки наши были православными, принявши христианскую веру от греков, и оставались такими на всем пространстве Русской земли, пока в 1596 году не разорвана была связь нашей церкви в западнорусских странах с восточно-православною церковью, разорвана незваными пришельцами с Запада, навязавшими нашим отцам унию, то есть соединение с западною, так называемою римско-католическою церковью. Но такую противную нашим праотцам унию они приняли, и то далеко не все, не добровольно, не по убеждению; напротив, они жертвовали всем, нередко даже своею жизнью, защищая прародительскую свою веру; приняли унию только те, которых одолевали насилием. Но заведенное лестью и насилием чужими людьми, заведенное не ради истины Христовой и спасения душ, а ради властолюбия римских пап и ради политических расчетов бывшей Польской республики, сейчас же стало падать после соединения литовско-русских областей Польши с Россией, сохранилось только в остатках и то только до тех пор, пока не явились во главе униатской церкви мужи, исполненные апостольским духом, открывшие глаза народу и призвавшие его к поголовному воссоединению, то есть возвращению детей одной матери церкви на ее святое лоно. Таким апостольским мужем был покойный епископ, а после митрополит Иосиф Семашко, со своими сподвижниками, трудами которых совершилось при покойном Государе Николае Павловиче воссоединение с древнею Православною Церковью всех западнорусских областей, до границы бывшего Царства Польского по реку Буг.
Празднуя радостную память воссоединения, мы должны знать подробно, что такое уния, как она началась, кто и почему навязал ее нашим предкам, принесла ли она нам добро или зло, как и почему она прошла и более уже не существует на целом пространстве Русской Империи.
Уния - латинское слово, оно означает единство. Казалось бы, это дело хорошее, зачем же не дорожить им? Ведь сам Спаситель прежде отшествия Своего на вольную смерть молился об учениках Своих: «да ecu едино будут». И может кто-либо спросить: как же можно считать унию злом?
Да, дорогие братья, уния, то есть единение всех христиан, было действительно с первых веков в христианской церкви, оно продолжалось 800 лет с излишком; все христиане всех стран, всех народов были соединены одною верой и любовью. Один Бог во Троице, один Сын Божий Спаситель, одно крещение, одни все таинства, одно евангелие, одно учение соединяло все христианские народы всех языков и обрядов в одну святую, соборную и апостольскую Церковь, главою которой был Христос, а кроме Него, обещавшего быть с ними до скончания века, не могло быть другой главы и не было; Церковь же была соборная, в которой пребывал Дух Святый по словам Спасителя: «и Аз умолю Отца и иного Утешителя даст вам, да будет с вами во век, Дух истины, той вы научит всему« (Иоанн. 14, 26). И так как обетованный Утешитель в день Пятидесятницы в Иерусалиме снисшел на всех апостолов одинаково, в виде огненных языков, и они все исполнились Духа Святого, то так же действовал Дух Святый и в соборной Христовой Церкви, которою управляли вселенские соборы.
Вы слышите, дорогие братья, что в нашей восточной Православной Церкви почитается память и таких святых, которые были папами римскими. В нашей Церкви служится литургия Григория Двоеслова, бывшего папой римским, мы почитаем свв. Климента, Сильвестра, Льва, Григория Великого и других римских пап, хотя мы не признаем нынешних пап главами Церкви. Отчего это так? А вот оттого, что папы первых восьми веков жили в соединении со всею Вселенскою Церковью, они не были и не считали себя главами Вселенской Церкви, а только патриархами Запада, равными другим патриархам, которых всех было пять, именно: Иерусалимский, Антиохийский, Александрийский, Константинопольский и Римский. Папы первых веков не только не думали о главенстве и господстве над другими церквами, но папа Григорий I Великий, живший в конце VI столетия, написал к Иоанну Постнику, патриарху Константинопольскому, что всякого патриарха, который звался бы вселенским и придумал бы возвысить свою власть над другими патриархами, нужно считать антихристом.
Тогда не было разницы между христианами, так как у всех была одна вера и одно учение, а только разница бывала в обрядах и обычаях, не мешающая единству веры во Вселенской Церкви. Тогда, если приехал христианин из Иерусалима или Антиохии, вообще с Востока в Рим, он встречал там братскую любовь. Если он был священником, он служил в римских храмах; если мирянин, он мог приобщаться тела и крови Христовой, не видя никакой разницы, так как тогда и в Риме приобщались и миряне святым тайнам под двумя видами хлеба и вина; а приехал римлянин на Восток, он находил там одну веру и одни любящие сердца всех христиан. Это была уния истинная, такая, какую заповедал Христос, но никто не называл себя униатом, не было разницы между католиками и православными, так как не было раздора. Каждый христианин был и православным, значит, сохраняющим чистую древнюю апостольскую веру, утвержденную вселенскими соборами; был и католиком, значит, принадлежащим к одной святой Вселенской Церкви, общей всем христианам.
Так было с начала и так продолжалось до половины девятого столетия. Тогда папа Николай I в грамоте к Цареградскому патриарху Фотию объявил новое, неслыханное в Церкви Христовой учение, что римская церковь, по преимуществу, полученному апостолом Петром, есть глава всем другим церквам и что каждый христианин во всем мире должен безусловно повиноваться ее определениям. Тогда осудил папа новоизбранного Константинопольского патриарха Фотия и написал к греческим епископам, чтобы они не допустили избрания Фотия.
Тем письмом папы Николая положено было начало раздора. До тех пор никогда еще не слышала Вселенская Церковь о главенстве одной римской церкви над всеми церквами.
На такое письмо не получил папа Николай никакого ответа. Вскоре папа возобновил свои притязания. Он прислал обратившемуся в христианство болгарскому царю Борису грамоту, в которой превозносил римскую веру и порицал древние уставы Вселенской Церкви и восточную обрядность. Трудно было патриарху Фотию оставлять без ответа такие дерзости и обиды. Он послал окружное послание ко всем восточным епископам и созвал в Константинополе собор, на котором общим решением всех папа признан был недостойным епископского престола и общения с ним и предан анафеме.
Таково было начало раздора; чтобы описать дальнейший его ход, нужно написать толстую книгу. Но уже из этого может каждый из вас, любезные братья, понять, кто разорвал древнее единение церквей Восток ли, державшийся и до сих пор держащийся установлений Вселенской Церкви, или римский папа Николай I, провозгласивший новое учение о главенстве римской церкви. Но окончательный разрыв между двумя церквами, восточною и западною, не последовал так скоро. Восточная Церковь считала последний разрыв не с западною церковью, с которой соединяли ее узы давнего единения, а только с папой Николаем I, против которого выступили и западные иерархи, особенно Гинкмар Реймский, за отступление его от древнего православия. Только когда Николай I, желая утвердить свою власть над Вселенской Церковью, прибег к хитрости и сослался на подделанную книгу папских постановлений (Исидоровы декреталии) и обманул ею западных епископов, а преемники его продолжали начатое им дело утверждения своего главенства на основании тех же ложных декреталий, когда все попытки восточных патриархов и греческих императоров к примирению церквей в духе кротости и любви оказались тщетными и папы пожелали не примирения, а просто подчинения и покорения, состоялось совершенное и окончательное разделение церквей в XI веке при Константинопольском патриархе Михаиле Керулларии. С этого времени папы отделили Рим от Вселенской Церкви, отложились от ее духа кротости, любви и смирения и преобразовали западную церковь в церковь воинствующую мирскими силами, и сделались папами-царями с мирским владением, с несметными богатствами и роскошью, с войском и властью, дошедшею до того, что они раздавали царские венцы, а подданных непокорных им царей разрешали от присяги на верность. Не словом евангельским, а мечом и огнем они обращали в свою веру языческие народы, проливая кровь беспощадно. И было такое время, что цари повиновались папам во всем и платили им огромные подати. Это наконец надоело царям до того, что нашелся такой смелый император, Генрих IV, который отважился противиться папе Григорию VII. Но в тогдашнее время народы Запада были погружены в такой мрак заблуждений, что не только не поддержали своих государей, но восстали на них, и император Генрих IV должен был, как нищий, босиком, три дня ждать на дворе папского замка в Каноссе разрешения от анафемы.
Но гордым Бог противится. Тот же Григорий VII умер в изгнании. Не изгнана, однако, была гордость из римской церкви. В 1095 г. начались крестовые походы для покорения магометан, от которых в Святой земле очень много страдали христиане. Набрались несметные толпы людей всякого рода, больше всего разбойников, воров, вообще людей алчных, искавших легкой наживы, и толпы эти двинулись на Восток освобождать святые места. Папа Урбан II держал к ним в Пьяченце такую речь: «Вы, обидчики вдов и сирот, вы, хищники, убийцы и главные враги, которые находите наслаждение в кровопролитии; смотрите: вот минута, когда вы можете показать, есть ли в вас мужество, воины ли вы или хищные звери, какими вы оказывались доселе...»
И такие-то голодные, хищные толпы под знаменем Христа налегли на Греческую империю и начали свои подвиги грабежом мирных православных жителей, которым хуже было от этих христианских защитников, чем от самих турок. Папа Иннокентий III послал в Константинополь своего патриарха Фому и множество латинских монахов и прелатов, предоставляя себе десятину от всех плодов, пятнадцатую часть всех недвижимых имений и право наследовать по завещанию имения от светских лиц. Кроме сего, папа предписал епископам, чтобы не признающих его главою церкви громили всеми ужасами, и епископы употребляли самые жестокие средства для принуждения греческих поселян к принятию латинского вероисповедания. Легат папский Пеласг, окружив себя безмерною роскошью и облекшись в пурпуровую одежду, был непримиримым врагом восточной церкви и без милосердия гнал тех, которые отказывались принимать латинство. Греческие священники и монахи были предаваемы жесточайшим истязаниям и заключаемы в темницы, а церкви запирались. Так описывают это время сами латинские историки.
Папа Иннокентий III предал анафеме всю восточную Церковь и тем, которые будут сражаться против греков, торжественно обещал те самые индульгенции, которые давались за войну с сарацинами. Завладев Палестиной и Сирией, римские прелаты сейчас прогоняли православных епископов и священников, а не признающих над собою власти папства убивали, вешали, сожигали. В Архипелаге, в Антиохии и в Иерусалиме латинские прелаты лично присутствовали при сожигании мучеников.
Но недолго заставили себя ждать горькие плоды такого несогласного с духом христианства владычества пап. Латинские завоевания на Востоке пали; явились в самой римской церкви реформаторы: Виклеф, Лютер. Разбилась римская церковь на разные ереси. Не помогли ни кровавые инквизиции, ни сожигания еретиков. Отпали от папства большая часть Германии, Дания, Швеция, Англия, и в саму Польшу шло лютеранство и увлекало к себе и польское, и литовское дворянство. Папство, пораженное в своем дому, стало искать для себя новой почвы - на Востоке. Тогда возникла мысль о приведении в действие церковной унии с Литвой и западной Русью, и об этом следует нам ввиду настоящего торжества пятидесятилетия воссоединения потолковать пространнее.
I. Как произошла и каким образом введена была в западнорусских областях иезуитская уния?
Не легко было римскому престолу справиться с лютеранством. Уже знаменитый чешский проповедник Иван Гус указывал на восточную православную церковь как на неизменно стоящую при апостольских преданиях и высказывал к ней большое уважение. Все же реформаты, восстававшие против папства, доказывали, что в таком виде, в каком тогда представлялась римская церковь с царем-папой во главе, с ужасными ее злоупотреблениями при выжимании денег из народов разными индульгенциями, при ненасытимой ее гордости, не может быть представительницей древней, первоначальной апостольской церкви, тем более что уже в IX столетии она отделилась от восточной церкви, с которой была сначала соединенной. Это был тяжелый укор папству. Царство само в себе разделившееся стоять не может, а должно непременно пасть. Меч, которым папы обыкновенно спасали свою власть, не мог действовать, так как его не хотели поднимать за пап цари, бывшие прежде верными их слугами. Многие из них стояли уже именно во главе протестантства. Не могли уже действовать ни инквизиция, ни костры там, где вся масса народа насыщена была враждебным для папства духом. Папству остались верными только народы романской расы, именно: Италия, Испания и отчасти Франция. Верны им были и польские короли, не столько по убеждению религиозному, сколько по видам политическим своего государства. В Польше еще со времен литовского князя Ягайлы, женившегося на польской королевне Ядвиге и из Православия вторично крещенного в католичество, начала в литовско-русских землях действовать католическо-польская пропаганда, и католические ксендзы внушали королям и дворянству, что Польша только тогда может быть сильна, если православная Русь и Литва обращены будут в католицизм. С такой целью навязывала Польша Литве и Руси разные политические унии или соединения. Первая состоялась при Ягайле в 1386 году, вторая была в Городле в 1413 году, называемая Городельской, третья в Петрокове в 1499 году, а четвертая в Люблине в 1569 году. Все эти унии были политические, но они имели и церковное значение: открыт был путь в русско-православные области польско-католической шляхте и римской пропаганде. Последняя, именно Люблинская уния, была уже смелым шагом к осуществлению католическо-польских намерений - совершенного окатоличения и ополячения литовско-русских земель. Недоставало еще церковной унии; явилась и она в 1596 году.
Еще раньше Люблинской унии, именно в 1564 году, пригласил ученый архиепископ Вармийский и кардинал римской церкви Гозий иезуитов для противодействия протестантству. Оттуда разбрелись они и по Литве и, притворившись безвинными агнцами, старались везде расположить к себе народ, прежде же всего высшие и богатые сословия. Притворяясь безвинными агнцами, они имели вид бескорыстных учителей и религиозных подвижников, неутомимых в труде, в молитве, в постах, в проповеди слова Божия. Лютеран, которые хорошо знали их притворство и бранили их, они благословляли и молились за них, не воздающе сначала злом за зло, а терпяще всякую укоризну будто по-евангельски. Таким видом святости они обратили многих принявших протестантство опять в католицизм.
Разместившись по дворянским польским, а затем и русским православным домам, они старались изучить Православие, насколько оно сильно, и узнать о некоторых его недостатках и злоупотреблениях. Они узнали, что оно слилось с жизнью православных неразлучно и что переход от Православия в латинство крайне труден, особенно в низших слоях народа. Потому довольствовались они влиянием на молодежь дворянских родов, и особенно на женщин, которые должны были действовать на своих мужей. Так удалось им обольстить многих, и были в среде православного дворянства многие колеблющиеся, многие попали в их сети и пропали для Православия.
Принявшие латинство устраивали в своих комнатах часовни, в которых служили иезуиты - устроивши все преизящно и привлекательно, так что Православная Церковь со своим простым пением, с не всегда хорошо писанными иконами, со своим убожеством казалась ниже латинской не только для вельможей и их семейств, но и для их слуг, слышавших постоянно похвалы римской обрядности в разговорах и в неутомимых проповедях иезуитов. Все малообразованные, а таких было много, видели в иезуитах людей высокообразованных, какими они бывали только на вид, которых образование заключалось в многоглаголании, в напыщенных изученных фразах и театральной декламации, способной вызывать в слабых людях слезы, в чем состояло именно главное их искусство. С сердечною, трогательной будто бы жалостью они относились к несчастным православным, души которых, говорили они, несмотря на праведную жизнь, будут гореть в неугасаемом огне в аду, потому что они вне церкви и отвергли ее главу. Описывать мучения ада составляет особое искусство иезуитских проповедников, при слушании которых женщины плачут навзрыд. Но когда уже до крайности растроганы сердца слушателей, иезуит с театральным искусством указывал путь, на котором единственно можно спастись, - путь в Рим к ключам апостола Петра, к его ключарю папе, который один имеет власть открыть двери в рай или закрыть их для не знавших его в жизни.
Снискавши такими способами доверие непросвещенного люда разных сословий, они начали подвергать осуждению восточную обрядность, представляя ее не только простою потому, что служение бывает на церковно-славянском языке, понятном каждому простому верующему, но и пагубною для душ христианских. Название крестьянина «быдлом», хамом, гудзом, мургой, мотузом и пр. только там существует еще до сих пор, где была или есть уния. Изобретателями таких прозвищ были именно иезуиты, никогда не обращавшие внимания на простой народ и всегда только действовавшие на высшие его сословия. По их соображениям, народ должен быть темный, чтобы всему верил и чтобы безусловно слушался панов; для народа не нужно учения, только палка. Поэтому из иезуитских воспитанников выходили жесточайшие мучители крестьян, бессовестные, бессердечные, каких нигде не было, кроме Польши. Некоторые паны-шляхтичи даже стреляли крестьян и жидов так себе, для шутки, уплачивая за убийство крестьянина 100 злотых то есть 15 рублей, а в позднейшие польские времена даже гораздо дешевле - до 3 рублей.
Утвердившись в домах православных дворян, они нашли способ действовать на умы самых твердых православных. Излюбленным для них предлогом речей была речь о Евхаристии, которую под двумя видами хлеба и вина принимать они считали неприятным, потому что из одной чаши причащаются и благородные, и простые крестьяне, хамы.
Это делали они нарочно, потому что православные, слышащие на литургии слова Спасителя: «пейте от нея (чаши) все», считали причащение верных под видом одного хлеба нарушением Божией заповеди. Так как иезуиты не могли устоять с доказательствами о правильности приобщения под одним видом хлеба, то они и пускали в ход разные хитрости.
Православную Церковь иезуиты представляли схизматическою, хулили православное богослужение, на православных епископов и духовных выдумывали всякие басни и пускали в ход в массу народа. Исповедь была для них учреждением полицейским. Они старались, особенно от слуг, узнать обо всем, что происходит в домах их господ, и пользовались этими сведениями для упрочения своего влияния на общество, которое удивлялось их проницательности и боялось их. На чувствительные души, как уже сказано, они действовали ужасами ада. Можно себе представить, как тогда проповедовали иезуиты католицизм в православных странах под покровительством польских королей и польской шляхты, если в недавнее еще время, именно в 1863 году, их воспитанник из Рима, поставленный профессором догматического богословия в Львовском университете, осмелился своим слушателям, воспитанникам русской духовной семинарии, дословно читать следующее: «Ecclesia schismaticorum est synagoga diabolorum, in eucharistia schismaticorum sedet ipse diabolus» («Церковь схизматиков (православных) есть сборище диаволов, в евхаристии схизматиков сидит сам диавол»). Он же учил, что дети священнические - незаконные, так как священник должен быть безбрачен, хотя сам же он был сыном священника. Понятно, что в прежние века считали таких учителей премудрыми проповедниками истины и слушали их.
Так изучивши во второй половине XVI столетия нашу Православную Церковь, иезуиты пришли к убеждению, что ввиду распространяющегося в Польше протестантизма им невозможно сразу действовать на две стороны, обращать протестантов и приступать к совершенному окатоличению западнорусского народа. Вот и придумали они создать только мост, по которому православные не сразу, а лишь со временем должны были пройти от Востока к Западу, от Православия к настоящему латинству. Этим мостом была уния.
Но чтобы ее привести в дело, нужно было иметь людей из самих же православных, пользовавшихся благорасположением и уважением народа, а таких нужно было еще воспитать. Польский король Стефан Баторий очень благоволил к иезуитам. Он считал католицизм объединительным средством для своих подданных и снабжал иезуитов всевозможными средствами для этого дела. Их коллегию в Вильне он возвысил на степень академии; в ней-то и должна была подготовляться русская православная молодежь для борьбы с Православием и для введения унии повсеместно.
Когда между королем польским Стефаном Баторием и русским царем Иваном Грозным вспыхнула война и приняла неблагоприятный оборот для Московского царства, Иван Грозный просил папу о посредничестве. Папа воспользовался этим случаем и послал своего легата иезуита Антония Поссевина, надеясь, что Поссевину удастся склонить Ивана Грозного к принятию унии с Римом. Но царь отложил беседы о вере до заключения мира; когда же был заключен мир, Иван Грозный и слышать не хотел об унии, и даже стал обличать пап, зачем их носят на носилках, зачем у них кресты на туфлях, это оскорбительно для знамени христианства, так как не полагается носить креста ниже грудей. Поссевин возвратился из Москвы ни с чем и написал, что, хотя дело унии не удалось в Москве, но оставлять его нельзя, надобно приложить все усилия, чтобы склонить к принятию ее западнорусских епископов. Разумеется, папа согласился и в таком направлении подействовал и на короля Стефана Батория, который и сам мечтал о том, чтобы разрушить преграду, отделявшую Русь от Польши, - именно православную веру.
С этою целью начал король действовать уже более открыто и усердно. Иезуитам он отдал в городе Полоцке все православные монастыри и церкви и основал там иезуитскую коллегию, для содержания которой назначил богатые поместья. Такие коллегии были основаны тоже в Несвиже и в Ярославле (в Галиции). Вильна же со своею иезуитскою академией пользовалась самой большой славой и была действительно центром католической пропаганды на всю тогдашнюю Польшу. Кроме Виленской академии были еще разные училища для дворянских детей и семинарии, в которых иезуиты и их помощники отравляли сердца молодежи ядом ненависти к православной вере, представляя ее хлопской верой.
На одно только не обращали иезуиты внимания, именно на сельские народные школы, которые и тогда бывали у нас почти при каждой церкви, и это было счастьем для Православия. По иезуитскому пониманию, как выше сказано, народ - быдло. Никогда и нигде они не старались его просветить, не учреждали никаких народных школ, но только средние и высшие; по их правилам, толпа народа должна быть темной, слепо повинующейся привилегированным классам. На эти только классы они обращали все внимание и хлопотали у королей, чтобы эти классы снабжены были всевозможными привилегиями, стесняющими православных, особенно духовенство и простой народ. Иезуитство - учреждение аристократическое; презрение к массе народа - его отличительная черта. Иезуиты писали польскую историю, возвеличивающую польскую шляхту, они писали родословия, которыми возбуждали страсть к гербам польского шляхетства до того, что многие стыдились своих родовых русских фамилий и переиначивали их на польский шляхетский лад. Так Мельник переменял свою фамилию на Мельницкий, из Волка делался Вильчинский, из Сороки Срочинский и т.п.
В иезуитских школах не шляхтич не имел места, а если и попадал, то был предметом насмешек. Из таких школ выходили жестокие мучители простого народа, особенно если это был православный народ.
Действуя против Православия своею академиею и школами, иезуиты в тоже время содействовали увеличению силы и могущества шляхты разными привилегиями. Такою привилегией было между прочим так называемое право презентации (jus patronandi et praesentandi), которое до сих пор еще лежит тяжким бременем на униатском духовенстве в Галиции. В силу этого права священник зависел от воли помещика, в имении которого он желал быть поставлен духовным пастырем. Без согласия так называемого патрона епископ не мог поставить приходского священника. Он должен был представить презенту (грамоту), что помещик ему дает приход под такими-то условиями. Очень часто нужно было такую презенту покупать за деньги при посредничестве еврейских факторов и пр., что до сих пор практикуется в Галиции. Хотя условия бывали иногда очень тягостные, священник должен был на все соглашаться. Только впоследствии времени начали помещики писать на презентацийных грамотах обещание «ze z gruntzw do pomienionej parochii nalezacych xiadz N. N. do pancszczyzny i innych danin pociaganym nie bedzie, Iasnie Wielmoznemu xiadzu biskupowi zareczam» («А что с земли, к помянутому приходу принадлежащей, священник Н. Н. к барщине и другим повинностям не будет принуждаем, Вашему Преосвященству ручаюсь»). Грамоты с такими оговорками встречаются еще теперь в Галиции у многих священников; но они доказывают, что только священник, принявший унию, свободен был от барщины, а как невыносимо было положение тогдашних православных священников, можно себе представить. Такие привилегии были весьма пригодны иезуитам в их антиправославной пропаганде. Легко ли мог тогда священник без образования, семейство которого должно было работать барщину и жило в крайней бедности, выступать на защиту Православия, везде и всеми гонимого и презираемого?
Поэтому неудивительно, что в числе воспитанников иезуитских из русского рода являлись многие со склонностию к унии, в которой будто был выход из невыносимого положения. Тем более казалось измученным гонениями православным, что уния не дурное дело, что она будто не отнимет у народа дорогой его сердцу обрядности, а оставит ее в целости с тем только условием, чтобы заменить Цареградского патриарха римским папою. Но все-таки нельзя сказать, чтобы таких слабых верою было очень много. Как среди русско-литовского дворянства, так и среди духовенства любовь к прародительской вере тем более проявлялась, чем с большим усердием и нахальством действовали иезуиты. Понимали разумные люди русского рода всех сословий, что иезуиты не остановятся на унии и что цель их совершенно окатоличить и ополячить Литву и Западную Русь и уничтожить Русскую Православную Церковь с ее восточною обрядностью, что уния есть только первый шаг к такому уничтожению. И опасения их были совершенно справедливы. Они видели, что как только иезуиты успевали пробраться в дворянские дома в качестве воспитателей молодежи и крепко уседались, то ни словом не упоминали уже об унии, а прямо предлагали своим воспитанникам принимать католичество и латинскую обрядность (nobiliorem ritum), то есть более благородную обрядность, уния же должна была только морочить низшее духовенство и народ, и то только до тех пор, пока вера в папу как наместника Христа и преемника апостола Петра не войдет в его кровь и мозги, а тогда уже уния сама поведет к латинству. Об этом знали православные, и вот почему немногие являлись отступники от древнего Православия и почему не так легко было иезуитам управиться с Православием. Приготовляя унию, они издавали множество книжек, исполненных фанатизма, и устраивали собеседования. Ловкие ораторы, обладающие искусством действовать на незрелые умы пустыми софизмами, а на чувства фарисейством, они приобретали последователей, и тем легче, что православные, защищающие свои догматы, хотя и отличались наукой, знанием Священного Писания и богослужебных книг, но редко обладали искусственным ораторством и были совершенными неучами в притворстве. Иезуиты говорили смело и громко, за ними стояла власть - шляхта и король, им можно было никого и ничего не бояться; православные приступали к собеседованиям со страхом, как гонимые, за ними стоял только темный народ, «быдло», не имевший тогда никакого голоса. Они, защищая Православие, должны были быть готовыми на всякого рода гонения и лишения насущного хлеба. Поэтому, видя невозможность убедить колеблющихся, они предпочитали не являться на такие собеседования, и князь Курбский не советовал даже принимать в них участие, а если говорить, так не с крикунами, а только с учеными.
Изречение божественного Спасителя: «Поражу пастыря, и разойдутся овцы стада» - начало вскоре оправдываться на деле. Так как ни о чем тогда не говорили, как только об унии, то унией, так сказать, заражен был тогда самый воздух в Вильне, Полоцке, Бресте, Луцке, Холме.
Одно лишь обстоятельство заставило иезуитов призадуматься. В то время, в 1582 году, папа Григорий XIII ввел вместо старого никейского новый свой календарь, называемый теперь григорианским.
Иезуитам казалось, что это будет самым удобным случаем оторвать Литву и Русь от их связи с Востоком, именно с Цареградским патриархом и с восточною Россией. Календарь, хитро возглашали они, это еще не вера, это вещь совершенно невинная и всем желательная, чтобы все христиане всех вероисповеданий в одни дни работали и все вместе праздновали. Но православные иначе понимали объединение календаря. Они видели в этом первый шаг к унии, даже больше: шаг к настоящему католичеству. «У нас, - говорили они, - церковный календарь, установленный на тысячи лет, нам нужно бы совершенно перерабатывать наши книги; но самое главное: мы не хотим отступать от того, что оставили нам наши отцы. Если вы, - говорили православные католикам, - считаете это дело маловажным, так зачем же вам настаивать на нем; оставьте нас в покое». Но дело не кончилось на словах, а князь Константин Острожский написал письмо к патриарху Цареградскому, прося совета, что делать, и получил ответ, чтобы никак не принимать григорианского календаря, а держаться принятого Первым Вселенским собором.
Кто знает быт русского народа в тех краях, в которых он смешан с католиками и поляками, тот понимает, какую важность имеет для православных календарь. Народ привык называть все католическое польским, восточное - русским. Принять польский (по разумению народа) календарь - значит, отречься от своей веры и сделаться поляком. Поэтому, пока народ русский состоит в борьбе с латинством, он не может согласиться на такую перемену в настоящее время. Так, известно, что в Галиции все попытки австрийского правительства завести новый календарь встречали решительный отказ народа. Тем менее могли иезуиты с поляками думать, что им это удастся в XVI столетии, когда во главе православных стояли еще знатные княжеские роды, хорошо понимавшие, что всякое сближение с Западом вредно для Православия. Из отпора против нового календаря иезуиты вынесли урок, что навязать народу унию то есть новшество, не так легко, как они сначала предполагали, и что надобно действовать усердно и умело, чтобы не раздражить крестьян, которые готовы были ко всяким жертвам за прародительскую свою веру.
Тогда стало ясно иезуитам, что единственная их надежда на успех - в расположении к унии высшего православного западнорусского духовенства, именно митрополита и епископов. Прежде всего, думали они, нужно ослабить влияние и авторитет патриарха, представить, что он как подданный турецкого султана не имеет ни свободы, ни власти управлять Церковью, и указывали на папу как на независимого государя, никем не стесняемого, пользовавшегося полнейшею свободою и властью; он может всякому, кто бы он ни был, воздать полную справедливость. Поэтому гораздо лучше избрать главой церкви папу, пользующегося у всех христианских людей Запада высочайшим почтением и авторитетом, чем оставаться в повиновении у раба неверного султана. Суждения эти, очень ловко придуманные, встречали сочувствие, и таким способом подготовлялась официальная уния, для введения которой в жизнь находились уже подготовленные люди.
Хотя король Стефан Баторий, как выше сказано, сочувствовал унии, но он не осмелился действовать насильственно, а только такими орудиями, как иезуитская лесть и обман. Тем более он был нерешительным, что убеждался: масса народа и слышать не хочет о перемене старой веры; в числе защитников Православия находятся самые честнейшие и умнейшие люди из русского дворянства и духовенства, а на стороне унии такие люди, которые не были хорошими православными, а главным образом искали только почестей и беззаботной жизни. Когда же умер Стефан Баторий и на престол польский вступил Сигизмунд III, тогда возрадовались иезуиты. Он назначил своим духовником Петра Скаргу, ярого иезуита и опытного проповедника, который вместе с Поссевином был первым затейщиком унии. Скарга убеждал короля, что он может достигнуть бессмертной славы на земле и венца на небесах, если поможет привести Русь в едино стадо с Польшей. Тогда бросились иезуиты с великим жаром на дело. Прежде всего они старались расположить к себе русское дворянство. Притворяясь самыми искренними доброжелателями русских дворян, они представляли им великие выгоды от унии, если она водворится в целом Польском царстве и вся Русь и Литва будут католическими, не лишаясь своих восточных обрядов. Польскому же королю и дворянству они в то же время внушали, что уния только первый шаг к совершенной латинизации и ополячению и что в Речи Посполитой добра не будет, пока в ней не будут все настоящими католиками. Нам надобно, говорили они, сломать силу Руси, а она тогда только будет нашей, перестанет быть Русью и будет настоящею Польшею, когда сделается католической.
К сожалению, тогда были такие обстоятельства, которые благоприятствовали планам иезуитов. Православная церковь не имела тогда достойных иерархов в Литовской Руси. Большая часть иерархии была уже заражена польским шляхетским духом. Киевским митрополитом был Онисифор Девочка, которого называли двоеженцем, потому что он до рукоположения в епископа был вдовцом по смерти второй жены. По канонам восточной церкви двоеженцы не могут быть епископами. Патриарх Константинопольский Иеремия, приехавший на Русь ради исправления беспорядков, в 1589 г. низложил его по просьбе западно-русских православных, которые были недовольными Онисифором и за то, что он был небрежный пастырь православного стада, как это видно из письма галицко-русских дворян, писанного к нему в 1585 г. из Варшавы: «Хотя вашу милость старшим своим имеем, однако ваша милость не заботился о том, чтобы словесных овец своих от губительных волков оборонять. Во время пастырства вашей милости довольно всего злого в нашем законе сталось: насилия святыни, замыкание святых тайн, запечатание церквей, запрещение звонить, выволакивание от престола и от церквей Божиих попов, и как будто бы злодеев, сажают их в тюрьмы, а мирским людям запрещают в церквах Божиих молиться... Но этого мало: рубят кресты святые (как в настоящее время в Галиции - прим. автора), захватывают колокола в замок (крепость), отдают их в распоряжение жидам, и еще ваша милость листы (грамоты) свои открытые против церквей Божиих жидам на помогу даешь... Из церквей делаются иезуитские костелы... Но что еще хуже, ваша милость поставляешь одних епископов без свидетелей и без нас, братии твоей, что и правила запрещают, вследствие чего негодные люди становятся епископами», и прочее.
Не удивительно, что на такие злоупотребления епископской власти не мог равнодушно смотреть патриарх, и он, низложив митрополита Онисифора, низложил тоже и Супрасльского архимандрита Тимофея Злобу, обвиненного тоже в тяжких преступлениях.
Низложение Онисифора было, однако, на руку королю и иезуитам потому только, что им удалось на его место, столь важное, поставить Минского архимандрита Михаила Рогозу, человека слабого характера, который притворялся ревностным православным.
Патриарх, стараясь удалить от Церкви соблазны, заботился также утвердить Православие посредством церковных братств. В то время подтвердил он устав Львовского Ставропигийского братства. Это было для Червонной Руси очень важным делом. Можно сказать, что в Галиции Православная Церковь потому и была сильна, что во главе народа действовало славное Ставропигийское братство, прямо подчиненное самому патриарху. Это братство и раньше утверждения патриархом Иеремиею действовало во благо Церкви и народа по благословению Антиохийского патриарха Иоакима и было одним из самых крепких оплотов Православия во всей Западной Руси. Другим могущественным братством, устав которого тоже утвердил патриарх Иеремия, было Виленское православное братство. По образцу этих братств основались другие братства: в Холмской Руси, в Белоруссии, в Малороссии. Братства строго наблюдали за благочинием и нравственностью в своей среде, а главнейшие из них - и во всем православном обществе. Братства имели также право воспитывать юношество, которое обучали Священному Писанию, а также славянскому и греческому языкам; они получили наконец право печатать священные и церковные книги и учебники.
Западнорусские братства, поставившие себе целью защиту и утверждение Православия в таких странах, где оно имело много врагов, были великою силою, очень опасною даже для иезуитов. Многие из них сохранились в своих остатках и доныне в тех епархиях, где была уния, и многие из них должны быть восстановлены. Такое братство должно быть в каждом приходе. Оно должно бы стараться о благолепии Дома Божьего, способствовать школьному просвещению в духе Православия, распространять книги, наблюдать за посещением церкви и за нравственностью христиан, устранять соблазны, утверждать трезвость и всякие добродетели, помогать бедным, беспомощным.
Патриарх понимал, какая сила таких братств, и потому утверждал их. От них он мог знать обо всем, что делалось на Руси, и легче устранять зло. На частных людей, отдельно поставленных, нельзя было полагаться, потому что частного человека легко было врагам перехитрить и переманить на свою сторону, а с братствами этого нельзя было сделать.
Но и братства не могли в то время спасти русскую церковь от унии. Иезуиты накинули на всю Русь и Литву католическую сеть, имея опору в самом короле и в шляхте, которая с каждым годом более и более переходила в латинство. Оставалось, правда, в Православии низшее духовенство, но оно было малообразованное, бедное, зависимое, гонимое и бессильное к борьбе с могущим врагом, за которым все стояло - от короля до последнего писаря. Духовенство нередко со связанными руками должно было смотреть, как тяжкие волки раздирали их паству. Епископы же, видя в патриархе строгого судью своих дел, иногда нехороших, и видя, что в римской церкви все безнаказанно проходит, стали подумывать, как бы избавить себя от Константинопольского патриарха, чем ловко воспользовались иезуиты. Они говорили епископам: чем помогает вам патриарх? Он бессилен, он сам раб неверного султана, его никто не уважает, не слушает. Другое дело папа. Ему, как наместнику Христа и преемнику апостола Петра, повинуются и цари. Патриарх, говорили иезуиты епископам, поставил вас под надзор братств, которые следят за каждым вашим шагом, и вы не свободны; примите унию, тогда сбросите это иго, а папа не будет вмешиваться в ваши дела, будете себе жить, как душе угодно, и братства ничего не сделают вам своими доносами.
Не предотвратили унии и остававшиеся еще в Православии могущественные защитники его, во главе которых стоял богатый вельможа и светлый муж князь Константин Острожский. Не было им надлежащей опоры не только в их дворянской среде, но и в среде духовенства, потому что в то время поставляли в священство чаще всего в угождение ополяченным панам их лакеев, экономов, поваров, мельников и пр. людей полуграмотных, а шляхта чаще и чаще перебегала в латинство, потому что презирала свое темное духовенство, и притом видела, что совращение в латинство открывало ей двери к получению высоких почестей в Польском государстве. Не лучше было и в монастырях, которые должны были быть крепостью Православия. В них редко бывали ученые люди, чаще же всего монахи думали только о том, как бы сохранить свое имущество от грабежа, и считали себя счастливыми, если их никто не трогал.
Так все обстоятельства сложились в пользу иезуитов, и мысль об унии овладела и черным и белым русским духовенством, не видевшим другого выхода из отчаянного своего положения.
В 1590 году митрополит Михаил Рогоза созвал в Брест-Литовске собор для совета, как бы улучшить все в Православной Церкви.
На собор явились Кирилл Терлецкий, епископ Луцкий, уже давно расположенный к унии, Леонтий Пелчинский, епископ Пинский, Дионисий Збируйский, епископ Холмский, и Львовский Гедеон Балабан. Митрополит указал на тягостное положение Русской Церкви по причине ее зависимости от Константинопольского патриарха, турецкого подданного. Все епископы согласились с его мнением и высказали желание соединиться с западной церковью. С этим мнением согласился даже известный впоследствии своею ревностью к Православию Львовский епископ Гедеон, - согласился потому, что он тогда был во вражде с Львовским братством. Тогда епископы составили грамоту, в которой объявили, что они, по долгу пастырей - спасать свои паствы от бедствий, готовы подчиниться римскому папе, если восточные их обряды будут им оставлены в целости вовеки. Митрополит по благоразумию не подписал этой грамоты, потому что это еще было преждевременно, а иезуиты, вероятно, так его наставили, что ему нужно было еще играть роль православного до той поры, пока дело уже будет готово. Но грамота была передана польскому королю Сигизмунду, который в 1592 г. в марте месяце, выразив благодарность епископам, обещал им разные преимущества и защиту от напастей. Между прочим, он обещал «приумножение ласки, увеличение вольностей и свобод» наравне с латинским духовенством и пр. Это были пустые слова!
Теперь-то начали иезуиты действовать решительно, по внушению Петра Скарги, который еще в 1577 г. издал сочинение об унии на польском языке. После пятилетних трудов иезуитов почва для унии была уже настолько подготовлена, что можно было сделать решительный шаг. Правда, и православные не бездействовали. Они еще раньше усилили свои заботы о просвещении. Тогда именно явился в западной России первый русский книгопечатник Иван Федоров. В 1580 г. издана была в Остроге заботами князя Константина Острожского первая печатная Библия на славянском языке; появились и другие книги в Остроге, Львове и Вильне. Религиозная жизнь пробудилась, как никогда прежде. Братства исправляли старые злоупотребления, которые под влиянием иезуитов и латинства вкрались в Православную Церковь, они ободряли народ к долготерпению и мужеству в борьбе за дражайшее наследство отцов - родную церковь.
Несмотря на грамоту короля, соизволявшего на унию, православные не думали принимать ее. Они считали предателями четырех епископов, подписавшихся на унию, и утешались твердостью остальных. Львовское братство, узнав о предательстве епископов, обратилось к патриарху с сердечной просьбой помочь делу и прислать экзарха в Литву.
Иезуиты, однако, делали свое. Они распустили нарочно, чтобы устрашить православных, молву, что уже и митрополит подписался на унию. В 1593 г. иезуитам прибыла новая сила. В этом году умер в Бресте епископ Мелетий Хрептович, и на его место назначен был Адам Поцей, сенатор и каштелян брестский, человек знатного рода и обширного образования. Он учился в Кракове; кончив науки, был на службе у князя Радзивилла, покровителя протестантов, и в то время принял протестантство. После того он был писарем у короля, судьею, сенатором и каштеляном брестским. Он был прежде женат на родственнице князя Константина Острожского и в близкой связи с ним. Для планов иезуитов не могло быть лучшего человека. Сам король написал грамоту митрополиту, чтобы он посвятил Поцея в епископы без всякого возражения. Поцей тогда уже отказался от протестантства и опять принял Православие. Сделавшись епископом, он сблизился с Кириллом Терлецким, который его высоко уважал и предоставил ему главное участие в деле унии. Терлецкий убеждал его, что нельзя дальше оставаться под управлением патриарха, который по простым доносам низлагает епископов, поставил над епископами братства вроде надзирателей, а этого всего, говорил он, не будет, когда мы присоединимся к папе. Тогда будем сидеть до смерти на наших епископствах и отыщем наши церковные имения. Но Поцея не надо было убеждать. Он уже был в душе униатом. Его не тронуло даже письмо такого мощного покровителя Православия, как князь Острожский, который не был врагом унии, то есть соединения всех церквей, о чем наша Церковь всегда молится. Князь Острожский писал Поцею, что он понимает унию только всех церквей вместе, и предлагал ему отправиться в Москву к патриарху, чтобы он и все патриархи Востока соединились, как это было в первые века христианства прежде раздора, происшедшего в IX столетии от гордости римских первосвятителей. Князь Острожский писал ему, что о таком деле, как соединение церквей, должны произнести суд прежде всего греческие отцы. На это Поцей ответил, что это трудное дело, что он и не думал об этом; не упоминал он об этом и на соборе, который созван был в 1593 году.
О том, что происходило теперь в западнорусской церкви, узнал патриарх в Константинополе от Львовского братства и написал на имя митрополита две грамоты: одну - с приказом низложить Львовского епископа Гедеона Балабана, а вторую - с выговором самому митрополиту, с временным запрещением за то, что он дурно управляет паствой, если не сумел в продолжение пяти лет (1589-1593) умиротворить ее. Митрополит Михаил, получив эти грамоты, созвал на 24 июня 1594 года собор в Бресте, на который приехали только Поцей и Терлецкий. Собор для отвода глаз осудил Гедеона, и митрополит отлучил его. Но удивительно! Когда об этом низложении шла речь, королевский примас, архиепископ Гнезненский, прислал митрополиту письмо, что собор не допускается потому, что созван в отсутствие короля (король уехал в Швецию), когда по законам Польши не допускаются вообще никакие собрания; в письме этом было выражено также негодование латинян на митрополита за его содействие патриарху. Письмо, очевидно, было написано с тем, чтобы лишить представителей братств права участвовать в этом соборе и предпринимать что-либо на защиту Православной Церкви.
Этим ловко воспользовался Кирилл Терлецкий. Он знал отлично, что если бы митрополит что-нибудь предпринял на соборе неблагоприятного для унии и иезуитов, то это не имело бы никакой силы. Но он воспользовался теперь удобным случаем вызвать митрополита на решительное заявление об унии. Он пошел к нему и спросил его тайно: что он думает об унии? Митрополит против всякого ожидания дал свое согласие принять унию, потому будто бы, что не видел другого выхода из своего трудного положения. Кирилл был в восторге от такого заявления митрополита и с искусством «райского змия» представил ему все счастье от соединения церквей, то есть от подчинения их церкви папе. Митрополит составил записку, в которой выражены были мысли об общем соединении церквей, и дал ее Кириллу для представления королю, только просил его держать это еще в тайне. Он еще не имел смелости выступить решительно, потому что боялся православного дворянства и братств. Но Кирилл давно уже порвал связи и с дворянством, и с братствами, не считал нужным скрываться и открыто выступил поборником унии. Он поехал в Краков, представился королю, выпросил себе у него грамоту на звание экзарха и привез похвальную грамоту Поцею за его заслуги для унии.
Вернувшись из Кракова, Терлецкий вместе с Поцеем убедили митрополита уполномочить их вести переговоры об унии. Митрополит колебался, просил шесть недель на размышление, но затем было составлено соборное послание о принятии унии. Положение митрополита было весьма трудное при неустойчивости его характера. С боязнью оглядываясь на все стороны, он всех обманывал. Братства он уверял, что не подписал грамоты; уверял в том же и дворян, особенно князя Острожского, которому обещал твердо стоять за Православие. Он содействовал примирению Гедеона с братством, после чего Гедеон написал протестацию против Поцея и Терлецкого, отказываясь от всякой унии. Митрополит даже написал Виленскому братству послание, опровергающее разнесшийся слух об его измене. Но братство имело в руках документы и переслало их князю Острожскому и Скумину - в доказательство лживости митрополита и единомысленных с ним епископов. Братство просило князей, чтобы они выхлопотали созвание собора, в котором участвовали бы и миряне. Но до собора не скоро еще дошло дело. Поцей и Терлецкий в том же 1595 г. поспешили в Краков. В Люблине Поцей встретился с князем Острожским, показал ему подлинные грамоты и на коленах слезно просил его принять участие в унии. Князь резко сказал, что решать дело об унии может только собор.
Оба епископа приехали в Краков, а оттуда без разрешения митрополита отправились в Рим. К этому они готовились уже дома, так как нужно было заложить церковные имения, чтобы добыть денег на дорогу. Выехав в сентябре 1595 г., они приехали в Рим в ноябре месяце. Митрополит, как только узнал об их отъезде, послал своего протонотария, чтобы их возвратить, но они не обратили внимания на приказание митрополита. Что для них тогда значил митрополит, когда они уже везли в Рим готовую унию с могущим папой - царем!
Сам король известил окружной грамотой всех своих подданных, что для приведения унии в действие отправились в Рим епископы Владимирский и Луцкий. Православные сильно возмутились, особенно князья К.Острожский и Скумин. В Вильне выступил известный проповедник Стефан Зизаний на защиту Православия. Народ роптал, за что начали его преследовать в имениях панов-латинян и в королевских имениях. Это предвещало великую бурю, которая и разразилась в близком будущем.
Епископов Поцея и Терлецкого папа принял в Риме очень сердечно. Им отведен был особый дворец и выдавалось много денег. Папа дал им аудиенцию 23 декабря, по особому церемониалу. Они прочитали грамоты, латинское исповедание веры и удостоены были облобызать крест на папском башмаке. Об унии составлен был папскими секретарями протокол, и для увековечения введения унии папа велел выбить медаль с надписью «Ruthenis receptis» (на память о присоединении русских). Оба епископа возведены были в звания прелатов и ассистентов римского престола, и им вручены были грамоты королю, митрополиту, епископам и князьям. Королю папа писал, чтобы он принял митрополита и епископов в число сенаторов; митрополиту поручено было созвать собор и представить затем папе его постановления.
По-видимому, все пошло благополучно. Но не так было на деле. Папа утвердил восточную обрядность, но не безусловно, а лишь настолько, насколько она не противоречила латинству, и хотя оставил православным Символ веры, но Поцей и Терлецкий уже прочитали латинское исповедание веры. Папа знал, что иезуиты довершат дело по-своему, все переделают на латинский лад.
В марте 1596 года возвратились епископы Терлецкий и Поцей из Рима, осчастливленные почестями и достоинствами. Но на первых же шагах их встретила большая неприятность. Русские православные депутаты с князем Константином Острожским во главе, на Варшавском сейме подали королю просьбу, чтобы епископы, согласившиеся на унию, были лишены сана и на их места назначены другие. Поцей и Терлецкий позаботились выхлопотать у короля новые грамоты на эти епископства. Еще раньше этого король, соглашаясь на собор, заявил, что в нем не должны участвовать миряне, потому что он знал настроение православных мирян и боялся их. По желанию короля созван был такой собор в Новогрудке из одного духовенства, но он не решил дела унии, а занялся осуждением защитников Православия, особенно Стефана Зизания. Такой собор не мог удовлетворить ни православных, ни приверженцев унии. Православные желали выяснить и решить все дело на большом соборе, с участием представителей народа, который вместе с духовенством и составляет церковь, а приверженцы унии, хотя тоже желали покончить дело торжественно, но с поражением Православия. Они желали устроить такой собор, чтобы на нем также торжественно повторить то, что было в Риме, именно, чтобы вся Русская земля услышала, что без папы будто бы спасения быть не может, что вера предков, спасавшая их в продолжение шестисот лет со времен принятия Русью Крещения, не полная, что папу в Риме надобно считать альфой и омегой, началом и концом в христианской церкви.
С таким пониманием дела согласен был и король Сигизмунд III. Он издал 14 июня 1596 г. универсал, в котором заявил, что не только епископы, ездившие в Рим, но и он сам имел желание соединить церкви. Он говорил затем, что желает быть со своими подданными в одной вере, что такое единение охраняет целость республики. О народе же выразился, что это только «толпа», и он не должен участвовать в соборе. Митрополит Михаил Рогоза издал со своей стороны подобный циркуляр. Но несмотря на все это, народ волновался, особенно в Вильне, так что митрополиту нужна была королевская защита. Народ волновался и в епархиях Поцея и Терлецкого, и везде. Вопль несчастных гонимых православных дошел и до восточных патриархов, которые утешали гонимых и хвалили их твердость в Православии. Патриарх Мелетий Александрийский прислал ученого Кирилла Лукариса, протосинкелла Александрийской церкви, а Константинопольский патриарх прислал своего архидиакона, высокоученого Никифора, в звании экзарха, которых православные приняли весьма сердечно. Они радовались, что на соборе будут иметь своих ученых защитников против таких славных проповедников лжи, каким был прославленный поляками иезуит Петр Скарга. Они радовались прибытию этих ученых мужей тем более, что слабела их надежда на победу. Большинство епископов, с митрополитом во главе уже были явными униатами, остались в Православии только два епископа: Михаил Копыстинский Перемышльский и Гедеон Балабан Львовский.
Знали и глубоко чувствовали православные, что истина Христова на их стороне, но сила, и притом не одна внешняя, но и сила лжи и обмана - на стороне врагов. Враги эти решились доказать пред лицом мира, что унию приняло законное представительство западнорусской церкви, и потому они заботливо приготовлялись к назначенному в городе Бресте собору, чтобы одержать на нем победу над православными и Православием.
Делом провозглашения унии на Брестском соборе заправляли епископы Кирилл Терлецкий, Ипатий Поцей и иезуиты. Положение православных было тяжелое. От Брестского собора они не ожидали ничего хорошего, но не падали духом, уповая на милость Божию и на свою правду.
В октябре 1596 г. начался этот собор. «Никогда, - пишет ученый-историк М.О.Коялович, - не было собора в западнорусской церкви, который представлял бы собою такую торжественность и величие, как собор 1596 года в Бресте. На этот собор прибыли: Никифор, экзарх Константинопольского патриарха в Литве и во всем Константинопольском патриархате, человек, известный своею ученостью и сильными связями в Константинополе; Кирилл Лукарис, экзарх Александрийского патриарха; западнорусский митрополит Михаил с семью епископами; множество архимандритов, игуменов, священников западнорусской церкви; дальше князь Острожский с многочисленною свитою, послы от всех областей и множество людей всякого чина и звания. Представителями латинян были: главнейшие двигатели унии - латинские епископы: Луцкий, Львовский с иезуитами, Холмский; потом гетман литовский князь Николай Радзивилл, канцлер литовский Лев Сапега и подскарбий литовский Димитрий Фалецкий, тоже со свитами. Все съехавшиеся на собор немедленно разделились на две половины. Латиняне соединились с будущими униатами, Поцеем и другими епископами, не отказавшимися от унии, и взяли почти под стражу Михаила Рогозу. Патриаршие экзархи и другие представители восточной церкви соединились с двумя западнорусскими епископами, Гедеоном Львовским и Михаилом Перемышльским, с князем Острожским, с послами областными; к ним присоединились почти все духовные и мирские представители православной западнорусской церкви. Обе половины представляли собою грозное ополчение; шатры и пушки покрывали окрестности Бреста; и когда обе стороны измерили взаимные силы, то перевес на стороне православных был так велик во всех отношениях, что привел в ужас униатскую половину, и она обратилась с тревожными вопросами к князю Острожскому. Но он уверил, что спокойствие не будет нарушено, и, вероятно, слово князя было выражением мыслей большинства православных. Они так были уверены в правоте своего дела и в сочувствии целого народа, что никак не думали обращаться к силе без прямого вызова противной стороны и, как увидим сейчас, даже совершенно пренебрегли тою силою. Собираясь около двух патриарших экзархов, двух своих епископов и всего духовенства, они выжидали, пока митрополит, согласно всегдашнему обычаю, назначит им место для собора; но тотчас оказалось, что их благородное обещание не нарушать спокойствия подало повод противной стороне устроить козни. Митрополита не пускали к ним и скрывали от всех поисков. Православные узнали, что его даже окружает военная сила. Мало того: они узнали, что Поцей, как местный епископ, приказал запереть все церкви, чтобы лишить православный собор приличного места и будущие его действия - церковного освящения. Связанные благородным словом князя, они не посмели употребить силу и решились избрать для собора частный дом, какой можно было найти в Бресте, более обширный. Такой дом предложили протестанты. Православные разделились на две половины - духовную и мирскую, установили порядок заседаний в обеих половинах и, освятив залу духовного собора приличным молитвословием, приступили к делу. Действия этого собора в обеих его половинах (духовной и мирской) поражают нас изумительно верным знанием церковных и гражданских литовско-польских законов и еще более изумительно строгим исполнением их. Все увидели теперь, что митрополит и окружавшие его епископы предают латинянам свою церковь и, следовательно, подлежат суду. Суд этот православные считали вправе произвести над высшим своим иерархом и епископами теперь, потому что имели на своей стороне представителей восточных патриархов, уполномоченных произвести этот суд; следовательно, на стороне православных были судьи по власти выше митрополита и всех западнорусских епископов. Звание Никифора, патриаршего экзарха, не подлежало никакому сомнению, потому что сами православные просили патриарха прислать его в Литву. Имея на своей стороне каноническую законность власти, православные не колебались ни минуты вверить этой власти суд над делами западнорусской церкви, и каждое действие этой канонически законной власти возвышало в них доверие к собору. Экзарх Никифор через послов позвал митрополита на суд, согласно с церковными правилами судить виновного лично. Посланные не находили его; собор продолжал посылать их для новых поисков. После нескольких таких посольств митрополита наконец нашли в кругу латинян и получили в ответ, что он не явится на собор православных. Собор теперь имел право судить виновного и заочно, также по церковным правилам. Выбранный от собора прочитал грамоты Никифора к митрополиту с убеждением не приставать к унии, писанные - одна до приезда на собор, другая в день самого приезда; затем прочитаны были все «позвы» митрополиту и последний его ответ. Виновность его и единомышленных с ним епископов не подлежала никакому сомнению. Но так как, осуждая митрополита и единомышленных с ним епископов, нужно было вместе с тем осудить и унию, то члены собора, оставив в стороне виновников ее, занялись решением вопроса об унии. Сделано было опровержение ее, и затем духовный собор обратился к мирской половине и требовал ее мнений. Съезд православных мирян прочитал посольские инструкции от всех областей и представил духовному собору единогласное мнение, что унии не желает весь литовско-русский народ. Тогда собор приступил к окончательному решению: виновные в унии митрополит и епископы осуждены на низложение с кафедр. Определение собора было послано к виновным, и все члены собора составили протест против унии и владык, принявших ее, и отправили к королю послов с просьбою назначить им новых иерархов». «Сторона униатская делала как бы подражание православному собору, но самое слабое и крайне неудачное, несмотря на святость места, в котором производила свои действия (в кафедральной церкви Св. Николая). Страха ради от православных будущие униаты окружили себя военного силою и, вопреки всем правилам церкви, допустили в качестве членов собора иноверцев, то есть латинян. Дальше, подобно православным, они считали нужным снестись с не принявшими унии; но сносились частным образом, не с собора и не чрез грамоту, а словесно, посредством иноверцев. На основании таких частных и канонически незаконных сношений они признали не участвовавших в унии виновными, руководствуясь не обличением их и высказанным ими ответом, а тем убеждением, что унии все упорно противятся. Еще дальше. Православный собор рассуждал об унии и опровергал ее. Униатскому собору не нужно было рассуждать о ней и вести прение: уния давно была решена без собора и утверждена уже была папою, рассуждать было не о чем, и униатский собор ограничился чтением папской утвердительной грамоты на унию. Наконец, православный собор, следуя вполне соборным правилам, допустил совещательное участие мирян, потому что дело касалось всего народа и его гражданских отношений к церкви. Униатскому собору некого было спрашивать о мнении народа, потому что на нем не было ни одного земского посла. Поэтому униатский собор только объявил унию как дело решенное, представил от себя тоже протест королю против не принявших унию с просьбою низложить силою виновных епископов и принять меры против народа«.
Таким образом, мы видим, что общий съезд разногласящих сторон, собравшийся для примирения их в делах веры, как предполагалось в универсале короля и в грамоте митрополита, вовсе не достиг этой цели; он разделился на две половины, православную и латинствующую, которые сделались еще более враждебными, и каждая по-своему решила дело унии: одна отвергла ее, другая приняла. Значит, произнести окончательный приговор о соборе и принять решение предоставлено было будущему времени».
Конечно, взаимные проклятия и отрешения не препятствовали как православным, так и униатам оставаться при своих местах и званиях. Но положение православных, оставшихся верными восточной церкви, было далеко более трудное. Епископов, подчинившихся папе, защищало правительство; православных оно преследовало. Тотчас после Брестского собора Сигизмунд III издал грамоту, в которой говорит: «Митрополит с епископами, со всем духовенством и многими людьми греческой русской веры, сошлись в соборной брестской церкви Св. Николы после молитвы, три дня разбирали дело, справляючись со Священным Писанием, с правилами св. отец, братски призывали к себе епископов Михаила и Гедеона с их товарищами; но они, хотя сначала сами добровольно приступали к унии и о том к нам писали, но теперь, по наущению упорных людей, оставили св. храм Божий, в котором во все время собора ни разу не были, пожелали соединиться с анабаптистами, арианами, богохульниками и с другими старыми еретиками, неприятелями и поругателями веры православной русской. Мало того: соединяясь с каким-то еретиком Никифором и другими греками, шпионами и изменниками нашими, засели в еретической божнице, где с окаменелым фараоновым сердцем, с упорством и злостью, осмелились решать дела, к ним не подлежащие, восстали против нас, своего Господаря, против Речи Посполитой и своих начальников, отлучились от церкви Божией, составили тайные протесты и заговоры, подписывали бланкеты и прикладывали печати, призывали к рукоприкладству людей, не принадлежащих к собору, насильно заставляючи их подписываться, а потом на тех бланкетах что-то писали и по государству нашему рассылали». Дальше король извещал всех, что епископы Михаил и Гедеон прокляты, а потому запрещается почитать их епископами и входить с ними в какие-либо сношения, все же правительственные власти и должностные лица обязываются уважать постановление Брестского собора, в противниках же оного видеть преступников.
Таким образом, король признал униатов преданными престолу и отечеству и объявил, что на противников унии, то есть православных, смотрит как на нарушителей общественного спокойствия, как на отступников от церкви Божией. Это было началом преследований, которое открыло широкое поле низкой зависти, фанатичным проискам.
Несправедливое решение дела унии не столько напугало, сколько озлобило православных. Еще 9 октября в Бресте православные избрали из среды своей двух светских депутатов, Малиновского и Древинского, и снабдили их инструкцией, как они должны действовать и чего требовать от короля и сейма. В инструкции говорится, что предки их, они сами более шестисот лет подчинялись Константинопольскому (Цареградскому) патриарху, что, составляя только часть восточной церкви, они одни не могут признать над собою власти папы. В конце просили короля низложить митрополита Михаила и епископов, принявших унию, и лишить их прав на церковные имущества. В 1598 году православные подали жалобу на митрополита и епископов, принявших унию; но рассмотрение жалобы было отложено. Между тем в 1600 г. умер митрополит Рогоза, не добившись осуществления заветной своей мысли заседать в сенате. Современники пишут, что совесть преследовала его и что в последнюю минуту он объявил желание умереть православным; но окружавшие ложе больного униаты не допустили до этого.
Королевскою грамотою 8 апреля 1600 г. назначен его преемником верный и надежный сподвижник иезуитов Ипатий Поцей. Тогда дело унии уже целиком предано было в руки иезуитов.
Так заведена была уния в западных краях Руси. Из иерархов этих краев не поддались иезуитским интригам только галицкие владыки, несмотря на немилость и угрозы короля и на преследования, которым подвержена была Православная Церковь в их отечестве. Не удивительно поэтому, что почти два столетия унии, принятой наконец и галичанами под давлением преследований, не могли до сих пор искоренить в народе сочувствия к древней своей Церкви, следы которой сохранились еще в их старых книгах и других памятниках и в живущем всегда предании.
Но преследование Православия и в тех краях, где уния заведена была на сто лет раньше, чем у галичан, не вышло на добро гонителям его. Начался ряд восстаний народных, потекла славянская братская кровь, явились герои, не жалевшие живота своего за веру, пока не явился Хмельницкий и не положил начала распадению Польского царства.
II. Плоды унии
Вам, любезные братья, надеюсь, теперь ясно, что брестская иезуитская уния была совсем не таким соединением христиан, которое завещал Спаситель, которого держалась вся христианская апостольская церковь целых восемь столетий и которое разорвали римские папы своею ненасытною жаждою господства над миром.
Вы убедились из нашего краткого, но верного изложения событий, совершившихся при введении искусственной унии с властолюбным папством в литовско-русских землях, что такой унии не желали наши предки, жившие мирно в праотеческом православии, содержавшем единение с всею Православною Церковью, соблюдавшем установления апостольские и святых седьми истинно Вселенских соборов. Вы знаете, что у нас на Востоке вводилось христианство мирным образом, христианским просвещением, а не мечом и огнем, как на Западе, так как Церковь наша смиренная и кроткая, желает всех просветить светом разума святого Евангелия и гнушается насилия и кровопролития. Вы видите, что в русском нашем богоспасаемом государстве живут народы разных вероисповеданий: римские католики, протестанты, евреи, магометане, даже язычники, но никто не обращает их насилием, а только любовью и кротостью. Никогда не думали восточные патриархи, не думает и могущественная Россия высылать православных миссионеров в Германию или Францию, чтобы обращать жителей тех христианских стран в Православие: она оберегает только своих православных верных и защищает и проливает дражайшую свою кровь за православную братию; она, Православная Церковь, выстрадавшая в литовско-русских провинциях нашествие иезуитов, волков в овчиих кожах, как мать, любящая свои чада, старается просветить обманутых, обратить без своей вины заблудших; вот почему она уничтожает унию как остаток духовного рабства иноплеменников, которое укоренилось в темном народе лестью и обманом и в которое он попал насилием врагов, воевавших не истиною Божия слова, а обманом, мечом и огнем.
Какая была судьба православных после Брестской унии, об этом написали ученые люди много книг. Мы опишем это только вкратце. Православные, не принявшие унии, были гонимы до крови. Мало того, что они должны были слушать невероятные у христиан ругательства и насмешки над их верой, но им не позволяли в их тяжелых страданиях и Богу помолиться. Православные церкви или насильственно запечатывали, или их отдавала польская шляхта, как и корчмы, арендаторам-евреям, как это поется и в народных песнях. Родился у православного ребенок, он должен был уплатить деньги еврею, у которого были церковные ключи и веревки от колоколов; умер кто, еврей разрешал за деньги внести тело в церковь; на Пасху православному нельзя было печь себе пасхальный хлеб, а должен был он покупать его у еврея с его клеймом. Священник не смел при церкви освящать пасхальных хлебов, пока не придет еврей и не осмотрит, все ли хлебы с его клеймами. Еврей медлил, народ ждал иногда до позднего часа, пока его не дождался, и не мог без него разговеться, - вот и сложилась песнь, как народ радуется, что уже едет арендатор Зельман и разрешит попу посвятить хлебы, проверив клейма. Во всей Галиции и в настоящее время еще поет народ:
Еде, еде, Зельман,
Еде, еде, его брат,
Еде, еде, цела
Зельманова родина (семья).
Когда народ, доведенный до крайности, в отчаянии в Полоцке бросился на одного из главных виновников таких гонений, униатского архиепископа Иосафата, любимца иезуитов, фанатика, печатавшего православные церкви и предававшего несчастных православных на мучение в тюрьмы, и убил его, тогда написал папа Урбан VIII королю письмо, «чтобы не щадил огня и меча». И не щадили. Православных убивали, жарили на огне, разрывали в куски, сажали на колы, снимали с них живых кожу, отнимали имущества, грабили, и текла братская славянская кровь, и русские православные девицы должны были вместо лошадей запрягаться в телеги и возить из деревни в деревню жирных иезуитов, ругающих святыни их отцов и вводящих новое богохульное учение.
С прискорбием и удивлением смотрел народ на такие безобразия. Более слабые духом сдавались, избегая гонений, лучшие люди все терпели, не отступая от веры отцов своих. Ужасно трудное было положение священников. За малейшее подозрение в преданности Православию их прогоняли, били и ввергали в тюрьмы, в которых многие померли в жестоких муках. Таких ужасов не испытали наши предки даже от татар, не преследовавших за веру.
Но не много лучше жилось и униатам. Их ненавидели все: ксендзы и поляки за то, что они имеют еще свои церкви и свои обряды, хотя искаженные, но все-таки восточные, а не сделались чистыми католиками. Православные их ненавидели как отступников от истинной соборной церкви, о них говорили с презрением, что они бежали из Константинополя и не добежали до Рима. И все их оставили: польские паны, так называемые патроны, не заботились об их церквах и духовенстве, и церкви униатские пришли в разрушение. По городам они стояли или среди отвратительных жидовских лачуг, бедные, низкие, грозящие падением, без оград, у стен их рыли свиньи, творили безобразия еврейские дети. По деревням они стояли иногда покрытые соломой, вызывали презрение, и, чтобы принадлежать к ним, нужно было большое самоотвержение, особенно ввиду католических костелов, великолепно построенных, иногда с высокими башнями и внутри славно приукрашенных на средства, добытые горьким трудом русского порабощенного народа. Так оказалось, что все обещание пап о почтении русской обрядности и сравнении в правах униатского духовенства с латинским совершенно ложны; так оказалось, что все грамоты пап, которыми униатам воспрещается принимать латинство, были только ловушкой, а на деле латинские ксендзы перетягивали в латинство целые селения и за это удостаивались наград, но никогда не получали упреков от папы и всей римской курии. Посмотрите даже теперь на окрестности Вильны, Полоцка, Холма - и увидите, какую цену имели такие папские грамоты. Все почти деревни вокруг этих городов совершенно олатинены и ополячены, и такое олатинение долго не прекращалось даже под русским правительством, пока оно не обратило на это своего внимания и не стало защищать униатов от латинян-поляков.
Таковы были плоды унии. Она основана была на лжи, ложью заведена, и потому ее постигла такая судьба, какая обыкновенно постигает ложь: то есть, ложь продолжается только до тех пор, пока не обнаружится, что она действительно ложь.
Уния была и главною причиной падения Польши. Глубоко оскорбленный в своих религиозных чувствах православный народ восстал против угнетателей и гонителей его древней церкви, явились герои, мстители за вопиющие обиды, смуты продолжались, кровь текла, горели города и села, резали христиан и свирепствовали друг против друга хуже диких зверей, пока не явился Богдан Зиновий Хмельницкий, и не убедилась вся Западная и Южная Русь, что в Польше для нее нет ни мира, ни спасения и что единственное средство осталось: идти «под власть восточного царя православного».
Уния тогда погибла во всех областях, перешедших под власть России. Осталась она только в тех частях Западной России, где осталась власть Польши; но с половины прошедшего века уния и здесь стала колебаться, злоупотребления шляхты и ксендзов вызвали кровавые времена колиевщины, ужасно мстила Южная Русь свои обиды, и когда последовали разделы Польши, то погибла и уния в большей части вновь присоединенных к России стран Малороссии и Белоруссии. С лишком три миллиона униатов перешло тогда в Православие. Уния осталась только в западных частях Белоруссии, Малороссии и в Холмской Руси. Русское правительство не трогало ее, пока сами униаты не стали убеждаться в ее вреде и пока не выступили светлые униаты, которые стали доказывать, что униатские полулатинские обряды не имеют смысла, переполнены противоречиями и несообразностями, и пожелали исправить их. Уния завела «тихие мши» (обедни, от латинского слова missa), органы, всю литургию исковеркала, так что св. Василий Великий, Иоанн Златоуст и Григорий Двоеслов не могли бы призвать эти литургии за свои.
Что такое литургия? Это слово греческое, значит «общее дело», общая молитва народа под руководством священника. Как может общая молитва, в которой должен участвовать весь народ, быть тихою, шепотом произносимою»? Что значит шепотом сказанное: «Миром Господу помолимся»? Как может народ ответить: «Господи, помилуй» - на то, чего он не слышит? Какое значение имеют шепотом сказанные слова: «Премудрость, прости, услышим святого евангелия», - когда никто не услышит этого, разве один только прислуживающий священнику при алтаре услышит это? Какое значение имело в унии воздеяние рук при возгласах на «ныне и присно» пред Трисвятым и пред Херувимской песнью? Не было ли это простым, рабским подражанием латинским ксендзам, воздевающим руки при словах «Dominus vobiscum»? Как могло быть в унии запрещено благословение народа при словах «Мир всем» или «И да будут милости великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами», и «Благодать Господа... со всеми вами»? А вот потому это благословение запрещено, что латинский ксендз только раз благословляет народ на литургии, поэтому и униат должен только раз благословлять. Униат должен во всем рабски подражать латинскому ксендзу. Носят латиняне на пасху изваянную фигуру воскресшего Христа - и униаты должны носить, хотя в восточной церкви не полагаются никакие изваянные фигуры. Празднует латинский ксендз «Божье тело» с крестным ходом - и униатский священник должен праздновать. Празднует латинский ксендз «Непокаляне поченцье» - и униат должен вводить неизвестный православным лжедогмат о «непорочном зачатии св. Анны». Словом, униатский священник должен считать римский обряд образцом и от него заимствовать все, что можно, чтобы этим приукрасить свой «грубый» церковный обряд, облагородить и поднять его. Униат должен праздновать память жесточайшего гонителя Православия Иосафата и при всех молитвах упоминать его имя после святого чудотворца Николая? Это возможно было лишь до тех пор, пока среди униатов была тьма и они не знали истории введения унии в Полоцке. Униат должен и в жизни подражать ксендзам и католикам, ломать в сочельник оплатки (опресноки), говорить не иначе как по-польски и обзывать все русское низким и мужицким, чтобы заслужить «панску ласку», для получения из его рук презенты на приход. А хочет униат быть совершенным - должен высылать своих сынов в польские мятежи, отвоевывать Польшу, осчастливившую его такою униею!
Далее, где богатства и имущества Русской земли? Где наше народное величие и народная честь? Наш цвет, наши православные княжеские и дворянские роды оставили народ, пошли к его врагам, сплотились с ними и составляют с ними фалангу гонителей всего, что русское и униатское. Они настроили и обогатили множество костелов и кляшторов, шумели, бунтовались! Но Бог не дал им добра, как братоубийце Каину. Их сила падает трижды. На многих богатых поместьях жиреют немцы и жидова (в Галиции), а они служат чужим, потому что оставили свою веру и свой народ. Где наше мещанство и купечество? Иезуиты и поляки взяли его у нас и, чтобы Русь убить, весь промысел отдали жидам, которыми кишат в настоящее время большие города, где пред нашествием тех незваных проповедников унии были свои русские мещане и купцы, составляли русские православные братства, много послужившие для Православия, как львовское и виленское.
Минуло Царство Польское, и для унии не стало опоры в ее королях и шляхте. Еще до мятежа 1831 года начали лучшие и светлейшие люди среди самих униатов думать о воссоединении с Православной Церковью и спасении народа от совершенного его окатоличения и ополячения. Избранным к этому великому делу и неутомимым деятелем явился виленский епископ Иосиф Семашко, при котором в 1839 году совершилось воссоединение, 50-летний юбилей которого в нынешнем году радостно празднуем.
III. Воссоединение
Мы говорили, Малороссия и восточная Белоруссия воспользовались присоединением к России и воссоединились с праотеческой Церковью. В них были еще живые предания об исповедниках и мучениках за веру, и уния существовала там только в качестве необходимого зла, от которого нельзя было освободиться при Польше. Хуже было в западной части Малороссии (Волыни), в западной Белоруссии и в Забужье. Тут успела польско-римская пропаганда пустить глубокие корни, и нашла, особенно среди более уступчивого белорусского племени, более удобную почву для своих целей. Число униатских, литовско-русских душ умалилось до полутора миллиона, зато более чем удвоилось число перехваченных в латинство. Целые селения отказывались от унии и ополячивались. Так пишет великий святитель митрополит Иосиф Семашко, что когда он в 1827 году был в Петербурге асессором римско-католической коллегии по униатским делам, там разбиралось дело о переходе из унии в латинство 20000 душ, и такие переходы совершались обыкновенно тихо, без огласки, только коллегия принимала их к сведению. Знали об этом римские папы из докладов коллегии, но они не махнули ни разу пером в пользу унии, чтобы внушить польским ксендзам, что такое поголовное принимание униатов в католичество уничтожает всякие договоры, утвержденные папами в Риме 1595 года, и уничтожает самую унию, которая является не имеющей никаких прав, никакой защиты, а зависит от простого произвола, лжи и обмана. Такие совращения в латинство, напротив, приводили пап и их слуг в восторг, и совратители вознаграждались обильно. Спросим еще раз, какое значение имели слова римских пап в договоре с русскими епископами Поцеем и Терлецким? А слова папы Венедикта XIV, писавшего в булле («Allatae sunt»), что желание пап не то, чтобы все были латинянами, а только то, чтобы все были католиками, оказались ли когда-нибудь на деле? Нет, никогда! На деле оказалось совершенно противное. Но никто не вступался за униатов. В России от веков существовала свобода вероисповеданий; православные стеснялись вторгаться в дела униатов - людей, чуждых их матери - Православной Церкви, и нередко считали их хуже чистых католиков, почему иные из русских равнодушно смотрели на окатоличение их. Но пока униаты еще держали свои обряды, пока хотя одна литургия была у них еще на славянском языке, все-таки была связь их с православным Востоком; когда же они оставляли унию, они оказывались уже на другой стороне моста на пути в Рим и Варшаву, для чего и выдумана была уния.
Еще бы прошло несколько десятков лет, и все эти полтора миллиона литовско-русских униатов были бы совершенно окатоличены и ополячены. Но промысл Божий к концу первой четверти нынешнего столетия послал страдающей Своей церкви мужа глубокой веры, высоких христианских добродетелей, светлого ума и железного, ничем неустрашимого характера, который, как второй Моисей, видя свой народ послушным лжи и рабски покоряющимся дикому произволу иноплеменников, возгорел святою жаждой открыть ему глаза, освободить от царства лжи и обмана и привести на лоно любящей его матери - Православной Церкви. Этим Моисеем для литовско-русских униатов был выше упомянутый архиепископ Иосиф Семашко.
Он родился в Киевской губернии. Липовецкого уезда, в деревне Павловке в 1798 году, в самый день Рождества Христова, 25 декабря. Его дед Тимофей Семашко был там униатским священником еще при польском владении и чуть-чуть не попал за приверженность к русским на виселицу. Отец и мать его были униатами, жили в нескольких шагах от православной церкви и, хотя сами не посещали ее, но молились при ней в саду; молодой же Иосиф в детстве посещал ее в каждое воскресенье и праздник и рассказывал родителям дома все, что слышал, апостолы и евангелия. Родители его были весьма благочестивые и высоконравственные люди и воспитывали в благочестии и строгой нравственности всех своих детей.
В Малороссии была общей чертой народного характера ненависть к угнетателям крестьянина полякам, которых называли «негидными ляхами». Был то плод невыносимых гонений и мучений, которые должен был выстрадать народ, преданный произволу панов, на которых крестьянину не было возможности и жаловаться. Это нерасположение к ляхам не могло не отразиться и в благородной душе молодого Иосифа, видевшего везде унижение и притеснение русского народа в его родной земле.
Отец Иосифа был хозяином на пятидесяти десятинах земли и занимался тоже чумачеством, то есть возил хлеб в Крым и оттуда соль или с Дону рыбу, пока в 1811 г. не был рукоположен в униатские священники. У отца Иосифа, что в то время бывало редко, была и небольшая библиотека хороших, особенно исторических книг, чтением которых молодой Семашко занимался в зимнее и вообще свободное от других занятий время. Он читал их очень прилежно, выучил римскую и английскую историю, прочитал всю Библию три раза и знал ее отлично. Как малоросс, он любил и пение, которое в Малороссии неразлучно со всякими семейными торжествами и со всякими домашними и полевыми занятиями. Особенно любил он церковное пение, в нем находил высокое духовное наслаждение.
Он в своих записках рассказывает о сне, который однажды видел его отец. Снилось его отцу, что он вел своего сына (Иосифа) за руку по чистому безграничному полю, к какому-то уединенному огромному зданию. Перед ними открыли первую и вторую залы. С открытием третьих дверей показались пред ними в перспективе пышные палаты, одна другой великолепнее, наполненные людьми, чем далее, тем, по-видимому, более знаменитыми. Но в эти двери и далее пустили только его малютку, перед отцом же его двери закрылись. Когда отец Иосифа, после окончания им гимназии, отправлял его в университет, то вспомнил этот, по его мнению, пророческий сон. «Помнишь, мой сын, - сказал отец, - пустое безграничное поле. Это жизнь, которую ты получил от меня, двери в первый зал - это домашнее воспитание, второй зал - гимназическое учение; то и другое получил ты от меня; в третьи двери мне уже за тобой не следовать, - ступай с Богом, пусть Он тебя проведет по этим пышным палатам».
И предвещенное во сне сбылось. Молодой Иосиф, кончив гимназию в Немирове, по ходатайству брата его дяди по матери Кирилла Сероцинского (бывшего после епископом), был принят в главную семинарию в Вильне при университете в 1816 году, где было 34 римско-католических и 16 греко-униатских воспитанников. Живя в главной семинарии среди латинян, не мог он не поддаться влиянию товарищей и начальства, пропитанных насквозь польским и католическим духом. Но случайно попали там в его руки сочинения, изданные в Австрии под влиянием духа царствования императора Иосифа II, в которых много писано было против злоупотреблений папской власти. И профессор Клончевич, и итальянец Капелли смело поддерживали в своих преподаваниях авторов сих книг. Так сталось, что Иосиф вышел из семинарии без предубеждений против Православной Церкви и с сильными предубеждениями против римской.
Тогда было такое время, что Вильна и вообще Литва считались уже чисто польскими, и каждый поляк не хотел ничего и слышать о какой-нибудь русской книге или речи. Поляки в этом отношении очень строги и считают всякого униата, читающего русские книги, просто преступником. Когда Иосиф был еще в семинарии, товарищ его Антоний Зубко (после епископ) достал как-то номер старинного журнала «Улей». Они пересматривали его в ботаническом классе до прихода профессора. Какой сделался тогда шум среди светской молодежи? «Разве такие нам нужны священники!.. - кричали они, - которые забывают мать Польшу... которые сочувствуют России!». И они должны были скоро спрятать журналец. Нынче, слава Богу, иначе...
Кончивши университет, 22-летний Иосиф отправился из Вильны в Жидичин, в семи верстах от Луцка, где жил тогда его местный преосвященный Яков Мартусевич. Он рукоположил его, не женатого, немедленно в иподиакона, а вскоре в диакона, и сделал заседателем Луцкой консистории, где Иосиф хорошо познакомился с консисторскими делами, при оффициале Гачевском; но когда тот вскоре умер, то все консисторские дела должен был вести И.Семашко. На 23-м году жизни был он, с разрешения митрополита (по римским законам требуется 24-летний возраст), рукоположен епископом Яковом во иерея. Так как консистория вела переписку с гражданскими властями только по-русски, то это побудило Иосифа изучить русский литературный язык. Но еще большая польза вышла для И.Семашко от того, что он познакомился с нуждами и бедственным положением униатов между православною и латинскою церквами. Православные нападали на них, тесня их по разным делам, часто явно несправедливо; римляне же брали с них все под видом дружбы. Это заставляло Иосифа часто призадумываться и извинять больше православных, чем римлян. И сам преосвященный, человек предобрый и достойный во всех отношениях, но воспитанник иезу¬итов, против своей воли вооружал его против римлян, а не против православных, потому что преувеличивал свои понятия о папстве и Риме.
В 1822 г., на 24 году жизни, назначен был молодой иерей И.Семашко заседателем коллегии по римско-католическим и униатским делам в Петербурге на три года на место Кирилла Сероцинского. Там почувствовал он еще больше силу римского католицизма, потому что видел многие его злоупотребления. Особенно сильно подействовало на него дело о присоединении к римско-католической церкви 20000 униатов. Соображая такие печальные факты с лекциями своих виленских профессоров Клончевича и Капелли и с австрийскими иосифовскими изданиями, он убедился, что борьба с такою властью, как Рим с иезуитами, немыслима, что Рим никогда не сдерживает принятых на себя обязанностей, имея на все коварные извинения, и что напрасно ожидать от него справедливости. В коллегии все удивлялись необыкновенно твердому его характеру. Тогда там все дела решались обыкновенно по предложениям римско-католических заседателей, он первый имел смелость противоречить во всем, что не сходно было с его убеждением, обставлял свои мнения пространными доказательствами и побеждал. Это очень огорчало польских прелатов, они ненавидели его и боялись его непобедимого характера и его способностей в защите правды.
Пребывая в Петербурге, он имел случай читать разные богословские и исторические книги и убедился в истине восточной Православной Церкви, яко апостольской и католической. Он часто посещал, переодетый в мирское платье, православные церкви, наслаждался чудным богослужением и пением и сравнивал это все со страшным запустением в униатской церкви. Еще на пути в Петербург, в Псковской губернии, он видел уже по деревням хорошие каменные церкви, жестью покрытые, с колокольнями, с хорошими оградами, и сравнивал их с разваливающимися униатскими церквами, о которых, есть ли они или нет, никто не заботится, да и разрушение их многим было желательно. И вот родилась у него мысль: зачем же нам, униатам, гонимым самими теми, которые завели унию, которая стоила столько крови, держаться гонителей, пламенно желающих нашего уничтожения? Где же древняя наша, некогда православная Русь, которая, пребывая в единении со всею апостольскою церковью, отличалась истинно христианским благочестием? Где храмы ее, в которых она спасалась? Они или разрушены в унии без следа и на их месте построены великолепные костелы, в которых проклинается вера наших отцов, или стоят еще, но почти в развалинах, потому что погибло их стадо. Или борется еще теперь, спрашивая себя: «Быть или не быть?» - и не находит человека, кто дал бы ему искренний совет. Сравнивая велелепие православного богослужения и чудный смысл его обрядности, он спрашивал себя: что же наша уния и зачем же нам распинаться за нее? Униатская обрядность дошла с своим приближением к латинству до нелепостей. Устранили царские врата, а поют «двери, двери», когда нет уже дверей. Переносят служебник с одной стороны на другую. Зачем? Да, потому, чтобы народ знал, что будет чтение Евангелия. В латинской мессе это допускается потому, что там непонятный латинский язык и только таким знаком может народ узнать, что будет читаться Евангелие, а у нас священник или диакон возглашает громко: услышим святого Евангелия такого-то евангелиста. Но униаты переносят служебник потому, чтобы рабски подражать латинскому ксендзу. Что значит читанная шепотом обедня? Для кого она? Самое же возмутительное - это униатские праздники, так называемые «отпусты», на которые съезжается много священников «с мшами». Тогда одному или трем соборне назначается петь обедню (спевати сумму), а прочие читают «мши» при алтариках, часто и таких, на которых и антиминсов нет, и униат этого и не спрашивает (антиминс, если есть, находится прикрыт скатертями или платками, и трудно и добраться до него, разве раскрыть весь алтарик); так часто служит униат и без антиминса, где-нибудь, где только перед иконой есть местечко и есть служебник, который по примеру латинского «missale» должен быть большого формата. Тогда в такие праздники в церкви невыразимый хаос. Одновременно служат четыре или больше обеден. При великом алтаре служат сумму, и дьячки поют, каждый стараясь перекричать другого; при малых алтариках читают, здесь «премудрость прости» и читается Евангелие, тут «со страхом Божиим», и колокольники заглушают слова Евангелия, а третий благословляет народ: «Благословение Господне на вас» и пр. Никто не разберет, что это такое: богослужение ли это или насмешка над богослужением? Оттого и неудивительно, что православный, видя такой хаос, такое служение, не имеющее никакого смысла, не может терпеть унии и униатов за их безумие, что они могли принять такую бестолковщину от Рима, и неудивительно, что православные говорят униатам: вы считаете уже папу богом, не хотите отлучиться от него, пусть так; но, ради Бога, оставьте уже и православную обрядность, не делайте из нее предмета поругания и насмешек! Неудивительно, что и сам народ, видя такие безобразия, думает, что это все не так должно быть, и недоумевает, что делать с собой, куда обратиться? Отречься папы? Но за это, учат его иезуиты, неизбежно попадешь в ад. Так лучше уже отречься от униатского обряда. И отрицается. Какой же выход из такой унии? Да другого выхода нет, говорил о. Иосифу голос совести, как возвратиться к источнику веры, к Православной кафолической Церкви, к краеугольному ее камню и главе - Христу.
Такие мысли приходили Иосифу Семашке, когда он заседал в римско-католической коллегии, которая с униатами обращалась совершенно бесцеремонно. Его душа болела за свою церковь, за свой народ, преданный в рабство чужим пришельцам; но он поставлен униатским священником, он должен был при рукоположении читать присягу на верность римскому престолу, составленную папою Урбаном VIII, тем самым, который поощрял короля польского обратиться к огню и мечу, чтобы истреблять православных. Страшно ему было выступить с этими мыслями пред своими единоверцами и земляками, которые тогда в темноте своей не поняли бы его, возмутились бы, возбуждаемые поляками и самими униатами, воспитанниками иезуитов. Чтобы такое святое дело ввести в жизнь, нужна была большая осторожность, и знал это Иосиф Семашко превосходно. Потому хранил он те мысли в своем сердце, объявляя их только близким друзьям своим. Но Господь послал ему случай, которым он воспользовался, чтобы довести до сведения государственных властей истинное положение униатской церкви, положение совершенно безвыходное, грозившее общим совращением оставшегося еще при ней народа в латинство, и потерею его для Руси, так как униаты, принявшие уже раз латинство, делались тем самим и поляками, то есть врагами России. Вступивший тогда недавно на всероссийский престол незабвенный Император Николай Павлович глубоким своим умом и зорким глазом вникнул в суть униатства и душевно жалел, что пропадает в нем русский народ, предки которого так крепко защищали от вражих наветов свою прародительскую Церковь. Зоркий глаз его усмотрел корень зла в том, что в униатское монашество вступали по хорошо обдуманному плану коварных иезуитов, с разрешения пап, люди римского вероисповедания дворянских польских родов, разумеется, не с намерением утверждать унию и беречь в ней папами утвержденные права восточной обрядности, а, напротив, с намерением извратить униатство так, чтобы народ сам бросал унию и поголовно переходил в латинство и увеличивал в русских землях число костелов и латинских душ во славу пап и Польши.
Император Николай Павлович проник это все своим глубоким умом и Высочайшим указом от 9 октября 1827 года воспретил принимать римлян в униатское монашество, велел учредить училища и семинарии для униатского духовного юношества, чего прежде униаты не могли добиться потому, что иезуиты старались нарочно удерживать униатское духовенство в крайнем невежестве, чтобы оно ничего не знало о прошлом Православной Церкви, о ее догматах, соборах и пр., а было только слепыми исполнителями их воли. Иезуиты старались о том, чтобы польские и ополяченные паны именно на самые влиятельные места, например по городам, давали епископам рукополагать своих обыкновенно плохой нравственности лакеев, поваров, конюхов и пр., которые обирали народ и безобразною жизнью были позором униатского духовенства, и тем содействовали переходу униатов в латинство. Разумеется, польские «шляхтичи», сделавшись монахами, а после епископами, были одного духа с панами и никогда не старались просвещать духовенство, наоборот, старались держать его в темноте, рабстве и зависимости.
Душевно возрадовался о. Иосиф изданию такого указа, и душа его желала разделить с кем-либо такую радость. К этому сам собою представился случай. Того же 1827 года в ноябре месяце пришел о. Иосиф, по поручению епископа Сероцинского, по частному его делу, к директору Департамента духовных дел иностранных вероисповеданий Григорию Ивановичу Карташевскому. После частного дела Григорий Иванович, которому молодой о. Иосиф очень понравился, вступил с ним в разговор по делам униатской церкви. Сначала несмело, но после смелее высказал о. Иосиф ему все, что давило его сердце. Карташевский пожелал, чтобы о. Иосиф составил о сказанном ему записку. Возвратившись домой, он сел и в одну ночь составил пространную записку, начиная ее благодарением за Высочайший указ об устранении польской шляхты от униатского монашества, и притом изложил всю историю унии и все коварные поступки Рима и иезуитов, которыми они просто уничтожают униатскую церковь, указывал вместе с тем и средства, какими можно бы освободить униатское население от влияния его врагов.
Директор департамента Карташевский, получив эту знаменитую записку, представил ее министру Шишкову, а тот Государю Николаю Павловичу. Какой восторг вызвало в Иосифе сообщение Карташевского, что Государь на его записку изволил обратить внимание и написать карандашом свое о том мнение, из которого остались в памяти о. Иосифа следующие драгоценные слова: «Я с особенным удовольствием читал записку, представленную мне вами... я рад, что мы имеем такое орудие... объявите ему все это, и мое удовольствие...» Об этих словах пишет о. Иосиф, что они доставили ему гораздо больше удовольствия, чем все после полученные награды. Но еще большее было утешение о. Иосифу, когда он два года спустя с митрополитом Булгаком и епископом Мартусевичем представлялся Государю в царском кабинете и был удивлен самым приятным образом, когда Государь Император, излагая им положение униатской церкви, почти слово в слово повторял целые места из его записки. И действительно, покойный Государь принимал к сердцу дело униатов и занимался им, как отец своего русского народа, без вины, а течением несчастной истории совращенного в униатство. Имея в самом Государе крепкую опору для своих святых намерений, о. Иосиф сделал задачей своей жизни воссоединение заблудших братьев и считал себя орудием Божиим, избранным на такой великий подвиг еще из детства.
Но несмотря на то, что Государь Император Николай Павлович так сочувственно относился к этому делу, очень важному для Церкви и государства, осуществление его было чрезвычайно трудно. Слишком глубоко вкоренилось зло и разрослось под кротким правлением Александра I, при котором под влиянием князя Чарторийского поляки успели хорошо обделать все свои дела и укрепились особенно в Литве, которая переполнена была учениками иезуитов; не лучше было и в Луцкой епархии. Достаточно упомянуть о факте, что в 1807-1808 годах совратилось 50 000 униатов в латинство, переходя в него целыми громадными приходами. Видя такой вред для государства, такое усиление польской народности на русской земле, правительство старалось прекратить такие переходы, но это было нелегкое дело, так как польская шляхта, научаемая иезуитами, делала все, чтобы поставить униатскую церковь просто в безвыходное положение. Во главе же униатской церкви стояли, после давно уже тогда почившего митрополита Ираклия Лисовского и его преемника на Плоцкой кафедре, епископа Иоанна Красовского, подведенного теперь униатскими монахами и латинянами под суд, архиереи слабых характеров или польско-католические фанатики.
В таком положении застал Иосиф Семашко униатскую церковь в начале своей многополезной деятельности. Скоро оказались последствия упомянутой его записки, которую читал Государь. Не только нельзя было уже принимать в римское католичество униатов и в униатские монастыри римских католиков, но последовали и другие важные меры в пользу униатской церкви, которые сильно встревожили иезуитов и поляков. Тщетными оказались их надежды окончательно завладеть униатской церковью.
Не помогли им и остававшиеся в унии епископы, вышедшие из их среды, для которых переход униатов в латинство не только не представлялся злом, напротив, желателен был их польскому сердцу, потому они и не противились таким громадным совращениям русских душ в латинство. Таким архиереем был тогдашний митрополит Иосафат Булгак, католик польской дворянской фамилии, а другие хотя и были сыновьями священников, но, по своему воспитанию, близки были к полякам.
Государь Николай Павлович, как мы видели, положил преграду окатоличению и ополячению запрещением принимать католиков-поляков в униатские монастыри. Этот указ был началом дальнейшего движения униатского дела и сильно опечалил Польшу и Рим, тем более что последствием записки о. Иосифа было то, что униаты, совращенные в латинство, должны были возвращаться в унию. Хотя в действительности только не большая часть их возвратилась, но все-таки ободрено было униатское духовенство к борьбе с латинянами, а латинские ксендзы, видя, что Государь защищает униатов, не поднимали уже так смело своих рук на похищение униатских душ. О. Иосиф Семашко, хотя был тогда только протоиереем, но не ослабевал в усердии спасать униатское стадо и часто боролся не только с врагами его, но и с податливостью доброго русского правительства, доказывая вред, происходящий от такой податливости.
Удивительная была деятельность протоиерея И.Семашки, можно сказать даже - невероятная, превосходящая по-видимому человеческие силы. Он пишет сам о себе, что во время двух лет - 1828 и 1829 - так исхудал при постоянном труде, что высматривал до того больным, что все видевшие его, когда он произведен был в епископы, говорили: «Напрасно его посвящают, ему жить недолго». Но в продолжении тех двух лет вышло из-под его пера и его неутомимыми заботами 20 распоряжений, очень полезных для несчастной, прежде всеми гонимой униатской церкви.
Заботами его исполнение всех таких распоряжений шло быстро, старый митрополит Булгак не мог противодействовать, душою возрождения унии к Православию в Петербурге был один протоиерей Иосиф. Епископ Мартусевич хитро маневрировал, но не успевал в противодействии. Белое духовенство ободрилось и загорелось ревностью, базилиане враждовали, но без успеха, некоторые переходили в латинство.
Между бумагами переведенного в Петербург митрополичьего архива найдена подлинная булла папы Климента VIII о принятии под свою власть униатов. Какие там были в ней обещания, а какая ужасная была действительность! От унии остались только развалины, ее поглотило ненасытимое папство. Булла вручена была министром Блудовым Государю.
В Риме находилась церковь св. Сергия и Вакха на глазах же римских пап, где пребывал прокуратор, то есть поверенный базилиан с несколькими монахами. По случаю смерти прокуратора должен был быть избран ему преемник, но протоиерей Семашко не допустил этого вредного для униатов замещения.
Он перевел сочинение митрополита Московского Филарета «Разговоры между испытующим и уверенным о Православии греко-российской восточной церкви», которое произвело самое лучшее впечатление на униатское духовенство и народ. Но книжка та издана была не под его именем, чтобы не вызвала вражды, потому что протоиерей Семашко все-таки еще считался униатом.
В августе 1827 года умер архиепископ Красовский, а митрополит Булгак был уже семидесяти лет. Прочие епископы были тоже старые, слабого здоровья и малоспособны. В 1829 г. назначил Государь Император протоиерея Иосифа Семашку викарным епископом и председателем консистории греко-униатской белорусской епархии с наименованием епископом Мстиславским и с правом присутствования в коллегии в Петербурге. Посвящение последовало 8 августа того же года митрополитом Булгаком, епископом Мартусевичем и катол. епископом Гедройцем в римско-католической церкви св. Екатерины. Это было для посвящаемого ужасно тягостно, зато он принес присягу верности папе с пропуском несходных с его совестью мест. После посвящения он представился с посвятившими его Государю, который пожаловал ему облачение по форме православных и митру такую же, как для митрополита. Иосиф завещал положить его в том облачении в гроб, что и исполнено. Ему пожаловал Государь, смотря на большие его заслуги, и несколько высоких орденов. Но не ради наград, которые он принимал с благодарностью, а по совести своей он продолжал свой полезный труд вместе с неусыпающею деятельностью, не отступая ни перед каким препятствием как со стороны врагов, так и со стороны своих русских, не понимавших всей важности его спасительных мероприятий и трудов.
В 1833 г. апреля 2 дня он назначен был Государем Императором литовским епископом. Тогда желал он присоединиться к Православной Церкви, писал просьбу об этом в Святейший Синод, но по важным причинам желание его не сбылось. Зато получил он уверение от министра Блудова, что есть полная надежда на лучшее устройство униатского дела.
Вскоре он отправился по Высочайшему повелению в Белоруссию для осмотра Литовской епархии, семинарий и училищ Литовской и Полоцкой епархий. Осмотр продолжался с июня месяца по октябрь и произвел на духовенство и народ самое плодотворное действие.
Епископ Иосиф желал обеспечить хотя медленное, но верное обращение униатов в Православие и задумал поставить униатское дело и коллегию под власть Святейшего Синода, но это тогда не нашло надлежащей поддержки. Решено было вместо того обновить высшую униатскую иерархию; назначены были, по указанию Иосифа, три епископа, именно: Василий Лужинский Белорусским, а Антоний Зубко и Жарский Литовскими викарными епископами. Посвящение их совершилось в 1834 г.; посвящали же их в Петербурге престарелый митрополит Булгак, еп. Иосиф Семашко и латинский епископ Павловский.
Тогда же все униатские епископы составили собор, и на нем, по предложению Иосифа, принята была очень важная мера для восстановления греко-восточной обрядности. Для этого прежде всего нужно было издать новый круг церковных книг. Но так как это требовало больших средств и много времени, то Иосиф предложил принять в руководство на первый раз служебник, книгу молебных пений и, где можно, приобрести Евангелие московской печати. В то же время он испросил по 5000 рублей пособия на каждую епархию для постройки иконостасов в беднейших приходах и вообще предложил заняться повсеместным их введением. Святейший Синод назначил для униатских церквей 1500 служебников и других книг.
В том же 1834 г. объехал еп. Иосиф опять униатские епархии и увидел, что все идет к лучшему. Духовенство начало уже действовать в хорошем направлении, оживилась любовь к православной обрядности, многие служили уже усердно по новым московским литургиконам и другим книгам, прежде строго запрещенным и огню предаваемым, оживилась и борьба с латинством. Все это доставило ему немало радости, но немало было и противодействия со стороны латинян. Были недоразумения и со стороны православных. Многие предпочитали частное обращение общему присоединению. Воссоединение замедлялось и затруднялось.
Такое положение униатской церкви было для епископа Иосифа очень тяжелым. Затруднения на каждом шагу утомили его бодрый дух до того, что он решился сам присоединиться к Православной Церкви, а все прочее оставить Божьему промыслу. Он написал прошение в Святейший Синод о присоединении его. В то время обер-прокурором Святейшего Синода был граф Протасов. Он потребовал именем Государя изложения причин решимости епископа Иосифа отойти от дела, которые он изложил в записке. Записка имела полный успех. Дела униатской церкви вследствие Высочайшего указа перешли в ведение обер-прокурора Святейшего Синода, и с началом 1837 года эта важная мера совершилась.
Так приближалось дело к развязке.
Но самое трудное дело было в недостатке хороших священников. В прежнее время большинство их были люди необразованные; немало было и дурных.
Для устранения последних священников от дел епископ сократил маленькие приходы, священники которых причислены были за штат, зато большие приходы замещаемы были хорошими духовными. Из 800 приходов закрыто было больше 130. Таким же способом упразднял он и меньшие монастыри и принимал в большие монахов из южнорусских губерний, у которых была и лучшая дисциплина, и русский православный дух, не так, как в Литве, где монастыри издавна кишели монахами из латинян. Южнорусские монахи принесли большую пользу и тем, что отлично понимали православную обрядность и были способны обучать ей других.
Как глубоко пала восточная обрядность в унии, видно из того, что в числе 800 церквей Литовской епархии было только 80 с иконостасами; значит, это все нужно было устроить до воссоединения. Дело пошло не без затруднений, но пошло, и постепенно все церкви снабжены были иконостасами. Тогдашнее униатское духовенство почти не знало восточной обрядности - до того было все искажено латинством. Когда разосланы были московские служебники, многие священники отказывались служить по ним, по большей части потому, что им еще нужно было учиться и вводить что-то новое. Преосвященный Иосиф при осмотре епархии поучал сам священников и поощрял к изучению истинного восточного Богослужения. Задача та была не легкая, так как епископ убедился, что некоторые униатские священники плохо читают славянскую грамоту, а о правильном произношении слов нечего и говорить.
Но все победила энергия святителя, и московские служебники пошли в ход повсеместно.
Удивлялись враги Православия, как преобразовалось духовенство из крайне фанатических, крайне невежественных по части обрядности униатов в таких, которые начинали уже понимать, где истина, где ложь, где порядок, где нестроение, где свет, где тьма. Епископ Иосиф умелым своим обращением с такими людьми и железною справедливостью во всех своих словах и делах вызывал любовь и высокое уважение - в одних, у других - страх. Он не любил несправедливых доносов, но каждый мог к нему обращаться, как к отцу. Строгий к не исполняющим своих должностей, он был кроток и доброжелателен ко всем своим подчиненным, требующим у него совета или поддержки. Обладал он необычайным мужеством в самые трудные минуты своей жизни. Сам он взял на себя все бремя ненависти могущественных тогда поляков и не уступал ни на шаг, не входил с ними ни в какие сделки. Все удивлялись его смелости, с которой он разъезжал по епархии, когда нельзя было положиться и на иных священников, так как они проникнуты были польской враждой; но он везде являлся неустрашимым и без всяких предосторожностей. Рассеивались по Вильне слухи, что всех православных поляки перережут во время их праздников, но он не обращал на них даже внимания. Другой раз угрожали взорвать на воздух кафедральный собор при посвящении его. Все, даже жандармский генерал, со страхом шли в собор; но епископ Семашко спокойно совершил богослужение, как будто ничего не было. Так глубоко он верил в Божий Промысл, что без Его воли ничего ему неприятного сделаться не может, так как считал себя орудием в руках Божиего Промысла для совершения начатого святого дела. Иногда и темный народ с духовенством роптали и восставали на него, например, при устранении органов из церквей, но, несмотря на всякие препятствия, дело кончилось тем, что в 1836 г. не было уже в целой епархии ни одного органа. Вместо того заведено в Жировицах при семинарии училище для образования дьячков; в семинариях тоже усиленно обучение церковному пению. Он давал новопосвященным священникам грамоты не на польском или латинском языках, как прежде было, а на церковно-славянском, и принимал от них присягу не на верность папе, а на верность Государю. Все делопроизводство в консистории он устроил на русском языке, а в 1836 году приказано было вести на русском языке и метрические книги.
Сколько при всем этом было забот, какую массу дел приходилось писать, каким бдительным духом надобно было владеть, чтобы посеянное доброе семя не попало на камень или в терние, а прозябло и росло, - о том свидетельствуют записки покойного великого литовского святителя со всеми приложениями, возбуждающими в читающих их немалое удивление.
Дело униатской церкви укреплялось и возрастало. Старые священники обучались служить по московскому служебнику, молодые, выходившие из семинарии, являлись уже хорошими деятелями в вертограде Господнем, церкви снабжались книгами, облачениями, перестраивались и строились новые уже по образцу восточному - словом, все было подготовлено, все дожидалось решительного слова, к произнесению которого близилось время.
В 1838 г. умер в Петербурге митрополит Булгак на 80-м году жизни. Тело его похоронено недалеко от Петербурга в Сергиевской пустыни, а не на католическом кладбище. Погребение совершал преосв. Лужинский, бывший тогда в Петербурге. Скоро скончался и Иосафат Жарский, викарный Белорусский епископ, который пропитан был польщизной и латинством и после смерти которого найдена была на столе бумага, что он не причастен всем действиям по униатской церкви.
Так устранило само время два бывших препятствия к воссоединению. Остались надежные деятели Антоний Зубко и Василий Лужинский, преданные епископу Иосифу и делу Православия.
Латиняне предчувствовали приближающуюся для них катастрофу. Всеми силами лихорадочно они совращали униатов, где и как могли, и устраивали миссии, ловя рыбу в мутной воде. Паны не жалели денег на постройку часовен и церквей, чтобы только обратить сердца народа к себе. Им помогали отпущенные из монастырей базилиане польского происхождения, которые дозволяли себе разные дерзости, и не щадили лжи. Так, управляющий Виленской епархией Микуцкий пустил письменную публикацию, что Государь повелел униатам, принявшим латинство, в нем оставаться. Против всего этого нужно было предпринимать действительные меры, и на святителя Иосифа свалилось огромное бремя труда и забот, подрывавшее его физические силы, и хотя в Петербурге была поддержка благим намерениям святителя, но успевали и враги пробираться туда с жалобами на притеснение совести униатов и с выражением по этому поводу опасений. Преосвященный Иосиф не замедлил пояснить все дело. Правительство наконец решилось кончить дело унии для пользы Церкви, Империи и униатского народа.
Настал 1839 год, приснопамятный, венчавший все труды великого святителя желанным успехом. 12 февраля, в неделю Православия, подписан в Полоцке акт воссоединения униатов с Православною Церковью, вместе с двумя просьбами на имя Государя Императора. Вот что писал тогда епископ Иосиф, от 26 февраля, обер-прокурору Святейшего Синода графу Протасову:
«Слава в вышних Богу! Благое дело довершается. В 12 день настоящего февраля месяца, в неделю Православия, подписан окончательно всеми греко-униатскими епископами и начальствующим духовенством соборный акт о восприсоединении униатов к Православной Греко-Восточной Кафолической Церкви. В сей день служил я торжественно в полоцком Софийском кафедральном соборе и причастил лично как наставников и воспитанников семинарии, так и довольно значительное число прихожан. Во время служения вместо папы поминал я всех Православных патриархов, митрополитов, архиепископов и епископов. После литургии отслужен мною, вместе с Преосвященными Василием и Антонием, благодарственный молебен о здравии и благоденствии Государя Императора и всей Августейшей Фамилии» (Записки Иосифа митрополита Литовского. Т. I. С. 117).
Государь повелел Святейшему Синоду положить сообразное с правилами св. Православной Церкви постановление. Постановление сделано Святейшим Синодом в 23 день марта, а в 25 день, в праздник Благовещения Господня, последовало Высочайшее оного утверждение словами: «Благодарю Бога и принимаю«. 30 марта преосвященный Иосиф возведен был в сан архиепископа, Святейшим Синодом вручена ему была особая Синодальная грамота воссоединенным епископам с паствою, дано братское лобзание всех синодальных членов и совершено в Синодальной церкви благодарственное молебствие, там же принесена Высокопреосвященным и архиепископская присяга.
В вечную память воссоединения униатов выбита была особая медаль. На одной стороне ее лик Спасителя на убрусе с надписью сверху: «Такова имамы первосвященника (Евр. VIII, 1)», а внизу: «Отторженные насилием (1595), воссоединены любовию (1839)»; на обратной стороне восьмиконечный крест в лучах с надписью вверху: «Торжество Православия» и внизу: «25 марта 1839».
Вот и прошло с тех пор 50 лет. По милости Божией Православие утвердилось, и многие не по своей вине заблудшие обратились на путь Истины.
Высокопреосвященный Иосиф, совершив такое великое дело, стоившее ему таких неимоверных трудов и забот, просился на покой. Ему не нужно уже было больше заслуг, чем положенные им во славу Божию и Православия, он желал видеть на своем месте младшие, свежие еще силы, чтобы продолжать начатое им здание, сам же он мечтал о домике с садиком, где бы он беззаботно мог заниматься любимым своим занятием во время отдыха, своими книгами и святыми молитвами; но не пришлось ему отдохнуть. Дело совершенное было еще слишком свежее, враги не дремали, а усугубили свою деятельность. Много еще нужно было положить трудов, и только постепенно успокоились возбужденные умы и многие из заблудших возвратились с раскаянием.
Желание архиепископа жить на старости лет сельской жизнью исполнилось отчасти только в 1846 г. Ему отведен был бывший, 62 года уже закрытый, латинский монастырь тринитариев с прилежащими угодьями, занятыми казною. На постройку его назначено было двадцать четыре тысячи рублей, и Владыка великолепно все отстроил и украсил, и засадил сад, в котором было две тысячи одних плодовых деревьев. Наслаждаясь природой, он не забывал о своей пастве и устроил все так, чтобы православие было обеспечено от волков в овчиих кожах и от всякого ветра лжеучения.
Празднуя пятидесятилетие воссоединения литовско-русского на, рода с праотеческою его церковью, нельзя не прославлять памяти сего великого святителя, тело которого почивает в Вильне в Св.-Духовском монастыре при мощах свв. виленских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия.
Молимся Богу, просветившему нас светом истинной апостольской православной веры, чтобы открыл этот свет и тем нашим братьям, которые пребывают еще в рабстве лжеучения и упорствуют в нем, слушаясь незваных пропагандистов, как это деется в некоторых еще приходах Подлясья, и дал бы крепость духа тем нашим братьям, которые живут за пределами нашей Империи униатами поневоле и пламенно желают увидеть день воссоединения, подобный дню 25 марта 1839 года, в пределах Русской земли на ее окраинах.
Слава во вышних Богу! Этими словами начал великий святитель Иосиф Семашко свой доклад о совершившемся уже приготовлении литовско-русского края к воссоединении униатов с восточно-православной церковью. Эти святые слова вырываются из глубины сердца каждого благочестивого русского человека по случаю настоящего праздника.
Вы, немногие старые люди, бывшие до 1839 года еще униатами, опутанными лестью латинской пропаганды, и вы, дети и внуки воссоединившихся тогда ваших покойных уже большею частию отцов и матерей, восхвалите во вышних Бога и возблагодарите Его от всего сердца вашего, что послал вам святителя Иосифа, мужа светлого и праведного, снял с вас наложенное на вашу землю иго латинского рабства, под которым стонала ваша церковь, ограбленная и опозоренная, приведенная к крайнему унижению и нищете, служившая бессознательно только средством для возвеличения и укрепления зашедших на нашу родину иноплеменников, стремившихся к совершенному уничтожению нашей Русской Церкви.
И вы, отцы которых, прельщенные врагами истины, в темноте своей не знали, что делают, которые, отрицаясь родной своей матери, пошли в службу чужой, гордой госпожи, прочтите все это, что здесь написано, и раздумайте: лучше ли быть вам врагами прародительской вашей церкви или верными ее детьми? Лучше ли вам служить рабами чужих, чем быть хозяевами в своем собственном доме? Лучше ли вам слушаться всякого ветра лжеучения нахальных лжеучителей, стремящихся к пагубным для вас политическим целям, или быть членами той самой святой апостольской церкви, в которую крестились ваши предки 900 лет тому назад при равноапостольном князе Владимире, и исповедовать веру, которую исповедует русский Царь вместе с 80 миллионами русских людей? Подумайте, не пора ли вам, теперь свободным от старого ига барщины, сбросить и духовное иго чужой веры и возвратиться к своим братьям, от которых отстали ваши предки, прельщенные или измученные гонениями? Возвращаясь к вере ваших отцов, за которую они страдали и даже кровь проливали, вы исполнили бы тем долг к их священной памяти и души их возрадовались бы, видя вас, плоть и кровь их, соединенными с ними верою и любовью. Пойдите на их могилы, на кладбища, на эти старые могилы, где почивают их кости, и помните, что они были православными, и в правой вере и благочестии спасались в животе своем, яко верные чада восточной истинно кафолической, то есть соборной, церкви, и помолитесь о них и скажите: не хотим служить лжи, не можем проклинать вас, как схизматиков, по учению тех, которые вас проклинают и злословят вашу память.
И должны вы знать, дорогие братья, что вера отцов ваших, православная, действительно правая вера, вера, насажденная апостолами и утвержденная святыми отцами первых семи Вселенских соборов. Это такая вера, которая была тогда, в первые века, единою везде, и на Востоке и на Западе, которую мы исповедуем в Символе веры. При ней остались мы, православные, не изменив ей ни в чем. Поэтому и исповедуем мы, что веруем «во едину святую, соборную и апостольскую церковь».
Но не так учили те, которые нам навязывали унию. По их учению истинною Христовою церковью есть только римская церковь. Она будто солнце, и от ней только, а не от Христа, Основателя и Главы ее, наш Восток должен получать свет и теплоту, как земля и луна от солнца.
Так ли учил Христос? Так ли учили апостолы? Так ли учили святые отцы? Написано ли в Евангелии, что Божественный Спаситель наш привязал спасение рода человеческого к одному городу Риму, к одному святителю этого города? Написано ли это в посланиях святых апостолов, и прежде всего в послании Апостола Павла к римлянам, что именно их город должен быть средоточием всего христианского мира и епископ его иметь власть над епископами всего мира? Нет! Об этом не написано ни слова. И после апостолов прошло восемь столетий, и церковь Христова собиралась на семи Вселенских соборах, и ни на одном из них не определили святые отцы, что только один патриарх западной римской церкви есть Глава ее и имеет власть над всеми другими патриархами и епископами. Они и не могли ничего подобного определить, потому что этого не установили апостолы в своих писаниях и правилах веры, и главенства римских епископов в первоначальной церкви Христовой никогда не было. Они, святые отцы, раз навсегда установили на Втором Вселенском соборе, что церковь святая апостольская есть соборная, которой управляют соборы, а патриархи и епископы суть только исполнители определений соборов. Если бы так не было, а действительно первоначальная церковь признавала бы главенство римских пап, то святые отцы это учение непременно выразили бы в Символе веры, и непременно так: «во единую святую соборную и апостольскую церковь под главенством римского папы. Тогда не было бы никакого сомнения, никаких споров, все должны бы так, а не иначе верить. Но вы знаете, что в Символе ни о Риме, ни о римском папе, ни об его главенстве нет ни слова; значит святые отцы всех семи вселенских соборов не верили в главенство римского папы, не верила в него наша восточная церковь никогда, не верила даже и западная до половины девятого столетия, пока папа Николай I в гордости своей не навязал насилием западной церкви своего главенства, как нам навязали иезуиты и ополяченная наша «шляхта» унию; папа навязал это главенство для утверждения своей власти над церквами Запада, а иезуиты и шляхта навязали нашим отцам унию для утверждения в русско-литовских краях польского духа, чтобы упрочить бывшую польскую так называемую республику.
<...>
История Руси не упоминает ничего о кровавом введении у нас учения Спасителя. Летописи упоминают только о двух мучениках, Феодоре и Иоанне, тогда когда на Западе от имени римских пап действовали военные католические ордена, обращавшие язычников в Пруссии и в прибалтийских странах мечом и огнем, истребляя еретиков истинно адскими мучениями. Христианство водворилось у нас мирно. Нельзя не удивляться, что такой многочисленный народ крестился без сопротивления; нельзя не верить, что действовала при том сила свыше. Русь и восточная церковь сплотились в одно целое. Вера русская прославилась своим духом мира, кротости и смирения. Ее уважали даже неверные, и в том числе и татары, покорившие нашу землю и грабившие ее. Они не дерзали обижать нашей Церкви и нашего духовенства, оставляя его в покое. Русь сбросила с Божией помощью татарское иго, но на западных ее окраинах со временем пришлось ей отражать другое, духовное иго. О том читали вы уже выше и узнали, какое опустошение осталось после введения церковной унии 1596 года. Древнерусские края превратились в польские многомятежные лагери; русские церкви опустели и разрушились, чужина присвоила себе господство над умами и душами наших людей, и они, не разбирая, где истина, и где лесть, шли туда, где более блеска и шума!
Но всему есть свое время. Польша пала не столько от рук врагов, сколько от собственной неурядицы и вражды против всего, что было русского и православного. Зло, посеянное ею, осталось и дожидалось рук, которые должны были его искоренить. Явился муж, великий святитель Иосиф, положивший начало доброму делу возвращения прельщенных униатов на лоно родной их матери, Православной Церкви. Прошло пятьдесят лет, и видны уже богатые плоды его неутомимых трудов и в других странах. Уже и Холм воссоединился в 1875 году, а Червонная Русь дожидается дня свободы, когда скажет свое громкое слово, и не далеко уже то время, когда вся Русь восхвалит Бога едиными устами и единым сердцем!
