Герман Гecce (1877-1962) - писатель европейского масштаба. Его романы "Сиддхартха", "Степной волк", "Игра в бисер" известны во всем мире, а размышления об истории человеческой культуры выдают в нем глубокого и оригинального мыслителя, обладающего широчайшим кругозором. Как и многие западные классики, в своих размышлениях он часто возвращался к творчеству Ф. М. Достоевского. Но, может быть, один лишь только масштаб обоих писателей - русского и немецкого - еще не заставил бы нас сегодня обратиться к статьям Гессе, написанным еще в начале ХХ века. Эти статьи как будто обращены к нам сегодняшним, они отвечают на глубокие запросы нашего духа, помогают по-новому взглянуть на привычное.
Большой художник, Гессе, оригинально и глубоко осмысливает для себя писательский опыт Достоевского, выделяя не западно-рациональное, а сердечное начало: "Истинным читателем Достоевского не может быть ни скучающий буржуа, которому призрачный мир "Преступления и наказания" приятно щекочет нервы, ни тем более ученый умник, восхищающийся психологией его романов и сочиняющий интересные брошюры о его мировоззрении. Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и воспринимаем жизнь как одну-единственную пылающую огнем рану". [1]
Размышления Гессе о Достоевском, при всей их многогранной широте, при всей неисчерпаемости метких наблюдений, брошенных как будто на ходу, концентрируются вокруг одной-единственной проблемы. Это проблема - русский человек в его отношении к установившимся ценностям западноевропейской цивилизации, "русская идея" - в ее отношении к европейской культуре, или, как говорил сам Ф. Достоевский, к "святым камням Европы". Николай Данилевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев, Василий Розанов, Сергей Булгаков, Николай Бердяев и другие русские мыслители вращаются в том же круге идей, но при этом Гессе несет в своей личности опыт западноевропейского человека, аккумулирует духовное восприятие Востока - с точки зрения европейской культуры. В этом ценность и интерес его для нас. Тем более любопытно, что в целом ряде случаев это восприятие оказывается весьма близким к идеям нашей отечественной философской школы, исповедовавшей широту взгляда и видевшей Россию не только с Востока, но и с Запада...
Зимой 1919-1920 гг. в Москве в Вольной Академии Духовной Культуры русский философ Николай Бердяев прочел цикл лекций по проблемам религиозной философии истории. Позже на их основе была создана его книга "Смысл Истории", в которой он пророчески писал: "Я думаю, что не может быть особенных споров о том, что не только Россия, но и вся Европа и весь мир вступают в катастрофический период своего развития. Мы живем во времена грандиозного исторического перелома. Началась какая-то новая историческая эпоха. Весь темп исторического развития существенно меняется. Он не таков, каким был до начала мировой войны и последовавших за мировой войной русской и европейской революций, - он существенно иной. И темп этот не может быть назван иначе, как катастрофическим. Открылись и вулканические источники в исторической подпочве. Все заколебалось, и у нас получается впечатление особенно интенсивного, особенно острого движения..." [2] Примерно в это же время ощущение мировой катастрофы продиктовало немецкому философу Освальду Шпенглеру книгу под названием "Закат Европы" (1918, 1922). А в 1919 году Гессе пишет статью под очень характерным названием "Братья Карамазовы или Закат Европы", в которой нашли отражение настроения, навеянные Шпенглером.
Гессе исходит из того факта, что Европе, с ее многовековой культурой в обозримом будущем предстоит пережить "закат" своих культурны ценностей. [3] Еще до шпенглеровской книги, в статьях 1915 года, у Гессе прорывается предощущение этого "заката". Война, которую писатель переживал очень тяжело, видя вокруг себя лишь торжество самых грубых человеческих инстинктов, убедила его в том, что истощились какие-то духовные источники, много столетий питавшие Европу. Он ясно видит необходимость разрушения сложившегося эгоистического духовного настроя, надеясь, что из хаоса возникнет обновленная европейская культура. При этом основой обновления, по его мнению, должно стать духовно-душевное, наивно-религиозное начало, которое обретается не на Западе, а на Востоке, в русской культуре.
В статье о романе Ф. Достоевского "Подросток" он подробно развивает свою мысль. Любопытно при этом, что он находит термин "пассивные азиатские добродетели", свидетельствующий о его знакомстве с творчеством не только Достоевского, но и автора романа "Обломов" - И. А. Гончарова: ведь именно Гончаров может быть однозначно признан в русской классической литературе самым глубоким аналитиком (и критиком, впрочем) русской пассивности. Гессе пишет: "Всему "европейскому" Россия научилась у Запада и научится у него еще многому. Что же касается пассивных, азиатских добродетелей, которые Запад до сих пор еще недостаточно ценит, здесь русские вновь станут нашими учителями, и это коснется даже вопросов практической политики. Ибо однажды и нам вновь должен приблизиться некий другой полюс, мы должны принять между прочим, в расчет и ту душевную культуру, которая пренебрегает действием, предпочитая терпение. В этом искусстве, в котором европейцы до сих пор остаются детьми, русские еще долго будут посредниками между нами и нашей праматерью Азией". [4]
Эта же мысль сквозит в статье о Льве Толстом: "Европейский дух знал два великих переживания - античность и христианство. Наше средневековье было эпохой победоносной борьбы христианства с античностью. Ренессанс знаменовал новую победу античности и одновременно рождение сформировавшегося европейского духовного метода. Россия вместе с нами этой борьбы не пережила, это отделяет Россию от нас, это позволяет нам в каком-то смысле считать Россию средневековой. Зато от России к нам вновь приходит столь мощный поток душевности, изначально христианской любви, по-детски непоколебимой жажды искупления, что наша европейская литература внезапно обнаруживает узость и мелочность перед этим потоком душевной страсти и внутренней непосредственности". [5]
В статьях, написанных через несколько лет, ощущается взгляд Гессе через призму русской революции и трагедии гражданской войны. В этих статьях Гессе смотрит на русский мир и на русского человека уже с несколько иной, не столь однозначно положительной точки зрения. Правда, уже и ранее он отмечал "русское доктринерство", "чрезмерную односторонность", "дикий фанатизм" и т.д. [6] Теперь же он значительно конкретизирует свои определения "русской души". Русский человек назван им "опасным, трогательным, безответственным, хотя и с ранимой совестью, мягким, мечтательным, свирепым, глубоко ребячливым...". [7] Русские (Карамазовы) "способны на любое преступление" [8], они "с легкостью относятся к любому закону как к условности".[9] Если в Европе цивилизация утвердилась на законе, "на соглашении относительно разрешенного и запрещенного", что заставляет человека "многое в себе подавлять, скрывать, отрицать, чтобы быть человеком порядочным, способным к человеческому общежитию" [10], то в России человек еще не выработался для цивилизации, он как бы "плазмообразен", духовно молод и исполнен самых противоречивых нравственных возможностей. "Когда имеешь дело с Карамазовым, то не знаешь, чем он нас ошарашит в следующий миг. Может, ударит так, что убьет, а может, споет пронзительную песнь во славу Божью". [11]
В контрастно противоположных друг другу героях Достоевского Гессе обнаруживает не просто психологическую глубину, игру светотени, - в этих контрастах он видит "неоформленный материал душевной плазмы", которая призвана в свое время обновить европейскую цивилизацию. Гессе дает чрезвычайно высокую оценку романам Достоевского, ставя их в контекст размышлений о судьбах культуры и цивилизации, о кризисном состоянии мира.
Весьма характерной является его интерпретация романа "Идиот". Князя Мышкина он рассматривает как типичного "Карамазова", для которого не существует порядка, культуры, разграничения добра и зла... Кульминационный момент этой трактовки заключается в следующих словах: "И то, что этот враг порядка, этот грозный разрушитель выведен не просто преступником, а милым, робким человеком, полным какой-то детской прелести, сердечной верности и самозабвенной доброты, - есть тайна этой устрашающей книги". [12] Подобным же образом трактует Гессе и Карамазовых, и героев "Подростка". Русский мир представляется писателю предрасположенным к нигилизму. Нужно признать, однако, что нигилизм в его понимании не только разрушителен. Русский нигилизм, русская способность "всепонимания", "всеприятия", примирения в своей душе противоположных полюсов "хаоса" (которые так и не сведены в "гармонию"), кажется немецкому мыслителю творческим началом "бессознательного", "наивного". Будущее Европы "ведет через Мышкина, требует...принятия хаоса". Это возврат к неупорядоченному, возврат к бессознательному, лишенному формы, к животному состоянию и еще далее - к началу начал. Не ради того, чтобы превратиться в животное или стать первозданной материей, но чтобы обрести новые ориентиры... "В жизни каждого из нас будет время, когда мы окажемся у той хорошо известной Мышкину грани, за которой исчезают одни истины и возникают другие". [13]
Из сказанного можно заключить, что Гессе трактует Достоевского как художника "пограничных состояний человеческой души" (расставание с одними истинами и принятие других).
В толковании Гессе, русский человек как бы обладает душою "нежного варвара", который, с одной стороны, безнадежно отстал от европейской цивилизации, но, с другой стороны, сохранил в своей бессознательности ту "почвенную" силу, ту непосредственность, которая способна быть своего рода образцом для дряхлеющей Европы.
В книге "Судьба России" Н. Бердяев бросил упрек западному миру: "Толстой и Достоевский привлекают западного читателя культурного человека как экзотическая пища... На Западе еще не почувствовали, что духовные силы России могут определять и преображать духовную жизнь Запада, что Толстой и Достоевский идут на смену властителям дум Запада..." [14] Упрек этот нельзя отнести к Гессе, который (один из немногих) настаивал на способности русского мира обновить духовность Европы.
Проблема, поставленная Гессе, как это ни парадоксально, не потеряла своей актуальности и остроты. Русская культура переживает кризис не внутренний, а "внешний", "спровоцированный". Нигилизм, который Гессе несомненно идеализировал, оказался в России более примитивным и разрушительным, но он не стал культурой. В то же время Европа, дошедшая в строительстве цивилизации, казалось бы, до геркулесовых столпов, все-таки нуждается в обновлении духовной жизни - и именно со стороны России, все еще сохраняюшей как главную черту национального характера, воспитанного на "средневековых" христианских ценностях, "мощный поток душевности, изначально христианской любви, по-детски непоколебимой жажды искупления".
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук
Примечания:
1 - Гессе Г. Письма по кругу. Художественная публицистика. М., 1987. С. 143.
2 - Бердяев Н. Смысл истории. М.,. С.4.
3 - См.: Шпенглер считает, что каждой культуре отмерен определенный исторический срок (не более тысячелетия), после чего культура перерождается в цивилизацию, творчество заменяется бесплодием, героические "деяния" - механической "работой".
4 - Гессе Г. Указ. соч. С. 64.
5 - Там же. С. 66. Гессе, вероятно, очень бы удивился, если бы прочел у Гончарова предваряющие его собственные размышления строки, свидетельствующие о предчувствии еще до Шпенглера "заката" и надежде на обновление общеевропейской цивилизации: "Это несомненно: мы попали в момент почти небывалой еще мировой химической работы - и маемся, в ней. Будем маяться, вероятно, до конца наших... дней, но не отчаиваться! Эпохи, переходя от язычества к христианству, от темноты варварства к Возрождению (когда, казалось, все потухало и погибало), представляют некоторую аналогию с современным" (письмо к А. Ф. Кони от 19 августа 1880 г.). Любопытно при этом, что Гончаров, говоря о Возрождении, имеет в виду совсем не европейский Ренессанс, а европейское Средневековье! Так что Гессе верно чувствует, что Россия вплоть до ХХ века является хранительницей "средневековых" христианских ценности.
6 - Там же.
7 - Там же. С. 105-106.
8 - Там же. С. 109.
9 - Там же.
10 - Там же.
11 - Там же.
12 - Там же. С. 118.
13 - Там же. С. 119.
14 - Бердяев Н. Судьба России. М., 1918. С. 2.
Большой художник, Гессе, оригинально и глубоко осмысливает для себя писательский опыт Достоевского, выделяя не западно-рациональное, а сердечное начало: "Истинным читателем Достоевского не может быть ни скучающий буржуа, которому призрачный мир "Преступления и наказания" приятно щекочет нервы, ни тем более ученый умник, восхищающийся психологией его романов и сочиняющий интересные брошюры о его мировоззрении. Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и воспринимаем жизнь как одну-единственную пылающую огнем рану". [1]
Размышления Гессе о Достоевском, при всей их многогранной широте, при всей неисчерпаемости метких наблюдений, брошенных как будто на ходу, концентрируются вокруг одной-единственной проблемы. Это проблема - русский человек в его отношении к установившимся ценностям западноевропейской цивилизации, "русская идея" - в ее отношении к европейской культуре, или, как говорил сам Ф. Достоевский, к "святым камням Европы". Николай Данилевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев, Василий Розанов, Сергей Булгаков, Николай Бердяев и другие русские мыслители вращаются в том же круге идей, но при этом Гессе несет в своей личности опыт западноевропейского человека, аккумулирует духовное восприятие Востока - с точки зрения европейской культуры. В этом ценность и интерес его для нас. Тем более любопытно, что в целом ряде случаев это восприятие оказывается весьма близким к идеям нашей отечественной философской школы, исповедовавшей широту взгляда и видевшей Россию не только с Востока, но и с Запада...
Зимой 1919-1920 гг. в Москве в Вольной Академии Духовной Культуры русский философ Николай Бердяев прочел цикл лекций по проблемам религиозной философии истории. Позже на их основе была создана его книга "Смысл Истории", в которой он пророчески писал: "Я думаю, что не может быть особенных споров о том, что не только Россия, но и вся Европа и весь мир вступают в катастрофический период своего развития. Мы живем во времена грандиозного исторического перелома. Началась какая-то новая историческая эпоха. Весь темп исторического развития существенно меняется. Он не таков, каким был до начала мировой войны и последовавших за мировой войной русской и европейской революций, - он существенно иной. И темп этот не может быть назван иначе, как катастрофическим. Открылись и вулканические источники в исторической подпочве. Все заколебалось, и у нас получается впечатление особенно интенсивного, особенно острого движения..." [2] Примерно в это же время ощущение мировой катастрофы продиктовало немецкому философу Освальду Шпенглеру книгу под названием "Закат Европы" (1918, 1922). А в 1919 году Гессе пишет статью под очень характерным названием "Братья Карамазовы или Закат Европы", в которой нашли отражение настроения, навеянные Шпенглером.
Гессе исходит из того факта, что Европе, с ее многовековой культурой в обозримом будущем предстоит пережить "закат" своих культурны ценностей. [3] Еще до шпенглеровской книги, в статьях 1915 года, у Гессе прорывается предощущение этого "заката". Война, которую писатель переживал очень тяжело, видя вокруг себя лишь торжество самых грубых человеческих инстинктов, убедила его в том, что истощились какие-то духовные источники, много столетий питавшие Европу. Он ясно видит необходимость разрушения сложившегося эгоистического духовного настроя, надеясь, что из хаоса возникнет обновленная европейская культура. При этом основой обновления, по его мнению, должно стать духовно-душевное, наивно-религиозное начало, которое обретается не на Западе, а на Востоке, в русской культуре.
В статье о романе Ф. Достоевского "Подросток" он подробно развивает свою мысль. Любопытно при этом, что он находит термин "пассивные азиатские добродетели", свидетельствующий о его знакомстве с творчеством не только Достоевского, но и автора романа "Обломов" - И. А. Гончарова: ведь именно Гончаров может быть однозначно признан в русской классической литературе самым глубоким аналитиком (и критиком, впрочем) русской пассивности. Гессе пишет: "Всему "европейскому" Россия научилась у Запада и научится у него еще многому. Что же касается пассивных, азиатских добродетелей, которые Запад до сих пор еще недостаточно ценит, здесь русские вновь станут нашими учителями, и это коснется даже вопросов практической политики. Ибо однажды и нам вновь должен приблизиться некий другой полюс, мы должны принять между прочим, в расчет и ту душевную культуру, которая пренебрегает действием, предпочитая терпение. В этом искусстве, в котором европейцы до сих пор остаются детьми, русские еще долго будут посредниками между нами и нашей праматерью Азией". [4]
Эта же мысль сквозит в статье о Льве Толстом: "Европейский дух знал два великих переживания - античность и христианство. Наше средневековье было эпохой победоносной борьбы христианства с античностью. Ренессанс знаменовал новую победу античности и одновременно рождение сформировавшегося европейского духовного метода. Россия вместе с нами этой борьбы не пережила, это отделяет Россию от нас, это позволяет нам в каком-то смысле считать Россию средневековой. Зато от России к нам вновь приходит столь мощный поток душевности, изначально христианской любви, по-детски непоколебимой жажды искупления, что наша европейская литература внезапно обнаруживает узость и мелочность перед этим потоком душевной страсти и внутренней непосредственности". [5]
В статьях, написанных через несколько лет, ощущается взгляд Гессе через призму русской революции и трагедии гражданской войны. В этих статьях Гессе смотрит на русский мир и на русского человека уже с несколько иной, не столь однозначно положительной точки зрения. Правда, уже и ранее он отмечал "русское доктринерство", "чрезмерную односторонность", "дикий фанатизм" и т.д. [6] Теперь же он значительно конкретизирует свои определения "русской души". Русский человек назван им "опасным, трогательным, безответственным, хотя и с ранимой совестью, мягким, мечтательным, свирепым, глубоко ребячливым...". [7] Русские (Карамазовы) "способны на любое преступление" [8], они "с легкостью относятся к любому закону как к условности".[9] Если в Европе цивилизация утвердилась на законе, "на соглашении относительно разрешенного и запрещенного", что заставляет человека "многое в себе подавлять, скрывать, отрицать, чтобы быть человеком порядочным, способным к человеческому общежитию" [10], то в России человек еще не выработался для цивилизации, он как бы "плазмообразен", духовно молод и исполнен самых противоречивых нравственных возможностей. "Когда имеешь дело с Карамазовым, то не знаешь, чем он нас ошарашит в следующий миг. Может, ударит так, что убьет, а может, споет пронзительную песнь во славу Божью". [11]
В контрастно противоположных друг другу героях Достоевского Гессе обнаруживает не просто психологическую глубину, игру светотени, - в этих контрастах он видит "неоформленный материал душевной плазмы", которая призвана в свое время обновить европейскую цивилизацию. Гессе дает чрезвычайно высокую оценку романам Достоевского, ставя их в контекст размышлений о судьбах культуры и цивилизации, о кризисном состоянии мира.
Весьма характерной является его интерпретация романа "Идиот". Князя Мышкина он рассматривает как типичного "Карамазова", для которого не существует порядка, культуры, разграничения добра и зла... Кульминационный момент этой трактовки заключается в следующих словах: "И то, что этот враг порядка, этот грозный разрушитель выведен не просто преступником, а милым, робким человеком, полным какой-то детской прелести, сердечной верности и самозабвенной доброты, - есть тайна этой устрашающей книги". [12] Подобным же образом трактует Гессе и Карамазовых, и героев "Подростка". Русский мир представляется писателю предрасположенным к нигилизму. Нужно признать, однако, что нигилизм в его понимании не только разрушителен. Русский нигилизм, русская способность "всепонимания", "всеприятия", примирения в своей душе противоположных полюсов "хаоса" (которые так и не сведены в "гармонию"), кажется немецкому мыслителю творческим началом "бессознательного", "наивного". Будущее Европы "ведет через Мышкина, требует...принятия хаоса". Это возврат к неупорядоченному, возврат к бессознательному, лишенному формы, к животному состоянию и еще далее - к началу начал. Не ради того, чтобы превратиться в животное или стать первозданной материей, но чтобы обрести новые ориентиры... "В жизни каждого из нас будет время, когда мы окажемся у той хорошо известной Мышкину грани, за которой исчезают одни истины и возникают другие". [13]
Из сказанного можно заключить, что Гессе трактует Достоевского как художника "пограничных состояний человеческой души" (расставание с одними истинами и принятие других).
В толковании Гессе, русский человек как бы обладает душою "нежного варвара", который, с одной стороны, безнадежно отстал от европейской цивилизации, но, с другой стороны, сохранил в своей бессознательности ту "почвенную" силу, ту непосредственность, которая способна быть своего рода образцом для дряхлеющей Европы.
В книге "Судьба России" Н. Бердяев бросил упрек западному миру: "Толстой и Достоевский привлекают западного читателя культурного человека как экзотическая пища... На Западе еще не почувствовали, что духовные силы России могут определять и преображать духовную жизнь Запада, что Толстой и Достоевский идут на смену властителям дум Запада..." [14] Упрек этот нельзя отнести к Гессе, который (один из немногих) настаивал на способности русского мира обновить духовность Европы.
Проблема, поставленная Гессе, как это ни парадоксально, не потеряла своей актуальности и остроты. Русская культура переживает кризис не внутренний, а "внешний", "спровоцированный". Нигилизм, который Гессе несомненно идеализировал, оказался в России более примитивным и разрушительным, но он не стал культурой. В то же время Европа, дошедшая в строительстве цивилизации, казалось бы, до геркулесовых столпов, все-таки нуждается в обновлении духовной жизни - и именно со стороны России, все еще сохраняюшей как главную черту национального характера, воспитанного на "средневековых" христианских ценностях, "мощный поток душевности, изначально христианской любви, по-детски непоколебимой жажды искупления".
Владимир Иванович Мельник, доктор филологических наук
Примечания:
1 - Гессе Г. Письма по кругу. Художественная публицистика. М., 1987. С. 143.
2 - Бердяев Н. Смысл истории. М.,. С.4.
3 - См.: Шпенглер считает, что каждой культуре отмерен определенный исторический срок (не более тысячелетия), после чего культура перерождается в цивилизацию, творчество заменяется бесплодием, героические "деяния" - механической "работой".
4 - Гессе Г. Указ. соч. С. 64.
5 - Там же. С. 66. Гессе, вероятно, очень бы удивился, если бы прочел у Гончарова предваряющие его собственные размышления строки, свидетельствующие о предчувствии еще до Шпенглера "заката" и надежде на обновление общеевропейской цивилизации: "Это несомненно: мы попали в момент почти небывалой еще мировой химической работы - и маемся, в ней. Будем маяться, вероятно, до конца наших... дней, но не отчаиваться! Эпохи, переходя от язычества к христианству, от темноты варварства к Возрождению (когда, казалось, все потухало и погибало), представляют некоторую аналогию с современным" (письмо к А. Ф. Кони от 19 августа 1880 г.). Любопытно при этом, что Гончаров, говоря о Возрождении, имеет в виду совсем не европейский Ренессанс, а европейское Средневековье! Так что Гессе верно чувствует, что Россия вплоть до ХХ века является хранительницей "средневековых" христианских ценности.
6 - Там же.
7 - Там же. С. 105-106.
8 - Там же. С. 109.
9 - Там же.
10 - Там же.
11 - Там же.
12 - Там же. С. 118.
13 - Там же. С. 119.
14 - Бердяев Н. Судьба России. М., 1918. С. 2.
