(Примечание: данное интервью
в сокращенном варианте недавно было опубликовано в газете «На страже
Родины», отметившей в этом году свое столетие, электронной версии газета
не имеет)
Известный военный журналист, побывавший во многих горячих точках, Александр Коц рассказал нашей редакции, почему измеряет опасность в «Маалюлях», чем снимает стресс после тяжелых командировок, и всегда ли военкор при освещении конфликта может быть «над схваткой».
« «Это не героическое бегание под снарядами...»
- Александр, у вас в следующем году прямо серьезный такой журналистский юбилей - 20 лет работы в «Комсомолке».
- На самом деле первый раз в «КП» я пришёл в 1994 году летом, между 10 и 11 классом, - я работал там курьером месяц, а потом ещё в 1996 году перед армией какие-то заметки писал. А так - да, основательно я пришёл в 1999 году. Сначала был в московском выпуске, писал сугубо городские темы: и коммуналку, и спасатель достаёт какую-то кошечку...
- Когда вы стали именно военным корреспондентом?
- Наверное, с 2000-го года, когда пошли командировки на Кавказ. Не то чтобы я осознанно шёл к этому, нет, просто в какой-то момент получилось так, что некому было ехать в Чечню: один перешёл на другую работу, другой уволился. Да и желающих особенно не было. А мне это казалось делом таким романтическим и героическим. Когда наши ребята приезжали оттуда с лёгкой небритостью, с усталостью в глазах, и - вразвалочку по коридорам, девочки смотрели на них восхищенно. Как-то вот так и получилось, что я в редакции был единственным, кто был готов туда ездить.
- И страшно совсем не было?
- Нет, страха вообще очень долго не было - до Южной Осетии (там Александр получил ранение - прим. автора). Была сначала некоторая романтизация работы, но я очень быстро понял, что ничего романтического в ней нет. По большей части это довольно тяжёлый и муторный труд. Поскольку процентов 80 работы военкора занимает не героическое бегание под снарядами и фотографирование на фоне танков, а пробивание разных бюрократических стен, решение организационных вопросов и достижение договорённостей, будь это минобороны РФ, минобороны Сирии и т.п., чтобы куда-то поехать, чтобы тебя пустили....
- Получается, вы пошли военкоровским путем, потому что так сложилось, а потом втянулись и поняли, что это ваше?
- Да, потом втянулся. Был момент в 2013 году, когда мы поехали из Дамаска в город Хомс, он на тот момент был единственным воюющим городом, и нас из автобуса высадили не на том въезде - должны были высадить на южном, а высадили на западном. Нас должны были встречать, но на западном выезде, естественно, нас никто не ждал, и западный район на тот момент как раз был населен боевиками, их там было порядка 15 тысяч. И вот мы стоим на дороге, что делать - непонятно, а с нами был очень опытный военкор Владимир Николаевич Снегирев - в советские времена он был первым собкором «Комсомолки» в Афганистане и провел там много времени. Я ему говорю: «Владимир Николаевич, в такие моменты я себя спрашиваю, почему я не пишу о птичках или о Киркорове». А он сказал такую фразу: «Бесполезно, Саня, ты уже на игле». И вот в тот момент я осознал, что другое мне действительно просто не интересно.
Пол-Маалюли опасности
- Из всех ваших командировок, поездок, какой случай вам больше запомнился: был самым опасным или, может, самым эмоционально тяжелым?
- У нас с военкором Женей Поддубным есть одна, как мы это называем, «непечатная единица измерения ж...пы», то есть опасности (смеется). Эта единица составляет одну Маалюлю.
Маалюля - христианский город-святыня на территории Сирии. Так получилось, что мы там оказались между молотом и наковальней: между отступившей армией и зашедшей в город террористической группировкой Ан-Нусра (запрещенная в России организация). По государственному ТВ Сирии объявили, что город освобожден. Мы знали, что в Маалюле живут христиане, и там до сих пор службы проводятся на арамейском языке, на котором проповедовал Христос. Решили сделать репортаж об освобожденном городе-святыне и поехали туда. Но оказалось, что гостелевидение Сирии поторопилось со своим заявлением, причем месяцев на восемь, по-моему. Внутрь сирийские блокпосты нас пропустили, а после этого они драпали из города, нас не предупредив. В результате, мы там чуть не остались. Теперь название города у нас - единица измерения опасности. У Женьки спросишь про очередную командировку: «-Как там было? -Ну так, четверть Маалюли... Ну так, пол-Маалюли...» (смеется).
- Южную Осетию, где вы были ранены, во сколько Маалюль вы бы оценили?
- Южная Осетия, это, конечно, десять Маалюль. Как правило, военкор не видит бой в упор. Потому что война пошла такая, что на большие расстояния артиллерия работает, авиация работает... Но вот в Донбассе разве что были какие-то моменты, но все равно не так. В Осетии я видел, как люди стреляют друг в друга в упор с пяти метров, видел, как при этом одежда разрывается... И, конечно, страх там был серьезный. Я вообще считаю страх нормальным чувством, он помогает избежать многих неприятностей. Спрашивают, страшно ли на войне? Конечно, страшно. Если не страшно, значит чего-то с головой.
Но по психологическому накалу самым сложным был Беслан. Иногда приходят студенты, пишущие курсовые о работе журналистов, потом присылают готовое почитать, - а там же не только меня спрашивают, но и других военкоров - и вот у всех сходится впечатление... Пожалуй, Беслан - это самое страшное, что я в своей жизни видел. Когда эти дети после первого взрыва на тебя выбегают абсолютно голые, в крови, как пушинки - они трое суток ничего не ели, не пили... Мы их носили до скорых... Еще тяжелее была процедура опознания, когда во Владикавказе мы приехали в морг, а там около 300 тел, половина которых обуглены до неузнаваемости. И там между этих рядов тел ходят женщины, у которых уже нет слез, чтобы рыдать, и они просто воют... Заголовок у нас тогда был «Тысяча квадратных метров ужаса». Это было настолько нереальным, что скорее походило на какие-то декорации к фильмам ужасов. Невозможно было поверить, что все происходит на самом деле.
- Вы были во многих горячих точках - с точки зрения эмоциональной вовлеченности все эти конфликты вы воспринимали по-разному?
- Конечно, по-разному. Даже по мере нарастания опыта они по-разному воспринимаются. Южная Осетия - это одно. Там я вообще попал в такую передрягу, в которой ни до, ни после не бывал. В Ливии и Египте с их революциями и контрреволюциями можно было, как это модно сейчас говорить, быть объективным, хотя в объективность СМИ я не верю, и парить над схваткой, потому что мне все равно, победят, допустим, мурсисты или либералы. Если же говорить о Сирии и Донбассе, это другое дело.
Донбасс вообще для меня - тема личная. Во-первых, там я стал стороной конфликта, чего журналист не должен делать, как учит журфак. Но меня сделали. Мы пытались на начальном этапе аккредитоваться в АТО, то есть поработать со стороны Украины - нам такой возможности не дали. Объявили сначала персонами нон-грата, а потом - в розыск по статье «терроризм». Я и сейчас на Украине в уголовном розыске. Нонсенс для журналиста. Хотя чему сейчас удивляться на фоне всех этих дел с тем же Вышинским...
Во-вторых, война, которая идёт на Донбассе, она особенная для меня. Она воспринимается как война личная, как война против людей, которые ментально идентичны нам, которые говорят и думают с тобой на одном языке, у нас одни и те же интересы, один и тот же культурный код прописан генетически. Конечно, эта война воспринимается так, как будто ты воюешь с какой-то другой страной. Я могу спокойно и бесстрастно освещать конфликт между условными южным и северным Суданом. А как я «воспарю» над Донбассом? После того, как мы там друзей теряли: и журналистов, и военных, и гражданских. После всего... Уже никак.
С пером, но без оружия
- Вопрос по поводу оружия в руках - может ли журналист быть комбантантом или только нонкомбантантом? Например, в военных изданиях часто работают профессиональные военные журналисты, их учили не только писать, но и управляться с боевым оружием.
- Они же учились в военном вузе, они офицеры. Мы-то нет, мы люди гражданские, нам никакого оружия не положено. Хотя у меня есть дома охотничий карабин, травматический пистолет, но в командировке боевое оружие журналисту брать в руки нельзя. На этот счет есть соответствующие международные конвенции. Хотя бывают такие ситуации, когда очень хочется...
- Ребята, заканчивающие военный вуз по специальности журналистика и работающие в военных изданиях, уже изначально на определенной стороне. Некоторые считают, что это не журналистика, а пропаганда.
- Это военная журналистика. В тех же США есть такой статус - embedded journalist, то есть прикрепленный журналист. И когда такого журналиста прикрепляют к корпусу морской пехоты, штурмующей Багдад, он тоже не может отойти ни влево, ни вправо и подвержен военной цензуре. То, что у него на выходе получается, может несколько отличаться от того, что он хотел бы выпустить просто потому, что он находится в определенных рамках, на которые согласился сам. Военные журналисты такого рода, о котором вы говорите, находятся под присягой, офицеры. Понятно, что они не могут топить за сирийскую оппозицию или нацбатальон «Азов». Они не пропагандисты, просто у них профессиональные рамки уже, чем у гражданских журналистов.
- Вместе с коллегой Евгением Поддубным вы разыскали мальчика, участвовавшего в инсценировке химатаки «Белыми касками», и записали его показания, которые потом были обнародованы перед мировым сообществом. Что вы чувствовали, когда его нашли, и тем самым помогли снять обвинения против Сирии?
- Удовлетворение от того, что мы были первыми. Профессиональные амбиции никто не отменял, и это была большая журналистская удача в первую очередь. То есть, у меня не было чувства исполненной миссии по выведению информационного врага на чистую воду, Боже упаси. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что интервью с этим мальчиком не изменит геополитический расклад на Ближнем Востоке или в мире. Не переубедит тех, кто обвиняет Асада в химатаках. Не заставит США извиниться за нанесенные из-за этой инсценировки ракетные удары. Поэтому - удовлетворение от добычи эксклюзива и укрепившееся еще сильнее чувство правоты в своих действиях.
- Нашу газету читают не только профессиональные военные, но и призывники. Вдруг кто-нибудь из них, прочитав это интервью с вами, захочет, вернувшись домой, стать военным корреспондентом. Что для этого, на ваш взгляд, обязательнее - побывать в армии или закончить журфак?
- Журфак не готовит журналистов, он дает хорошее базовое гуманитарное образование. Журналист, как я обычно говорю, добывает винтовку в бою. Служба в армии для военкора - не принципиальный момент, но может помочь в каких-то базовых вещах, чтобы не опозориться в своей заметке и не написать, например, «калибр гаубицы 195». Еще чисто психологически помогает в налаживания контакта с военными людьми. Человеку гражданскому это будет делать сложнее.
Меня нередко спрашивают, что надо, чтобы стать военным журналистом. Я говорю: «Не скажу, зачем мне конкуренты» (смеется). Шучу, конечно, но что-то однозначное посоветовать нельзя. У меня это было стечение обстоятельств. Если имеются в виду какие-то особые навыки, то их нет. И морально-этический набор, и профессиональный - он один и тот же, что у обычных журналистов.
- Думаю, для тех, кто хотел бы пойти по вашему пути, самое вдохновляющее - что хорошим военкором может стать человек с любым образованием...
- Абсолютно. Я знаю прекрасных военкоров - вон Женя Поддубный, он по образованию кризисный психолог, у Стешина (Дмитрий Стешин - журналист «Комсомолки», в том числе освещающий военные конфликты - прим. авт.) тоже не профильное образование, Степаненко Антон вообще, по-моему, в ИСАА учился. Мне даже сложно назвать из друзей какого-то военкора, который бы закончил журфак и учился бы на журналиста.
Не проецировать на себя
- Ваша профессия подразумевает частые командировки и риск, как ваша семья к этому относится? Не говорят ли, когда уже ты завяжешь со своими опасными командировками?
- Мама с отцом точно не говорят, они сами журналисты, и отец первую Чечню всю отработал и в Чечне в плену был. Жена, конечно, переживает, но вместе с тем понимает, что если она мне будет устраивать подобные разговоры перед командировками, я всю командировку буду на гвоздях, нервничать, и от этого в том числе будет страдать моя безопасность, потому что я буду думать о другом. Она понимает, что если меня не поддержать, то там мне будет еще тяжелее. Ну а что делать - за такого вышла замуж.
Сирийская ребятня наблюдает, как Александр управляет коптером - кто в небе, кто на экране. Фото из личного архива А. Коца- Говорят, война ожесточает. Вы видели столько страшных вещей, но производите впечатление открытого позитивного человека. Как сохраниться, чтобы совсем не очерстветь или не травмироваться психологически? Вы же все равно, наверняка, обросли какой-то внутренней бронёй.
- Конечно, я оброс определенной бронёй и, наверное, даже стал циничнее. Вот как раз в Беслане я сделал ошибку, которая стала для меня прививкой. Моей старшей дочке тогда было три года. Я смотрел на происходящее и как-то волей-неволей спроецировал все это на себя как на отца, а этого делать нельзя. По крайней мере, журналисту, если он хочет оставаться в профессии и работать дальше. Конечно, все равно ты пропускаешь через себя все, что видишь. Но реагировать как-то очень лично и очень долго нельзя. Тогда достаточно тяжело было выйти из командировки...
И после этого я видел много смертей, и даже детских смертей... Вообще тяжелых вещей... Коллегу Андрея Стенина мы собирали из обгоревшей машины (машина с журналистами была расстреляна и сожжена 5 августа 2014 г. под городом Снежное - прим. автора) - там почти ничего не осталось... Но я смотрел на все, как ... в видоискатель фотоаппарата что ли... будто это все происходит на маленьком экранчике, и оно там и останется. Это не всегда срабатывает, конечно. Особенно, когда речь идет о детях, которые кричат, - в том же Донецке, когда мы снимали в операционной первого мальчика, погибшего в Славянске. Артем, вроде его звали, у него было осколочное ранение головы. Но все равно нельзя к увиденному относиться очень близко. Хотя, бывает, оно потом тебя нагоняет... Главное, чтобы оно не нагоняло тебя в командировке. Говоришь себе: надо доработать, выполнить задание, вот вернешься домой... А дома я тоже стараюсь оставлять все за порогом. Если жену мою спросить, она не расскажет ни одной моей боевой истории, потому что я их дома не озвучиваю. Если только в Фэйсбуке или Телеграм-канале чего-то вычитает - вот тогда узнает.
- Знаете, до разговора с вами я об этой психологической стороне работы военкора даже не задумывалась. Казалось, что в вашей работе самое страшное - это риск для жизни, а ведь действительно, есть и такая сторона профессии - как примириться с увиденным.
- Знаю тех, кого преследуют кошмары по ночам, но у меня этого нет, ничего такого страшного не снится. Может, конечно, дальше нагонит, а сейчас я слишком легкомысленно к этому отношусь. Бывает, нахлынет, но мне, чтобы отпустило, достаточно с детьми пообщаться, повозиться с мелкой. Это и есть мой лучший антидепрессант.
Беседовала Елена Логинова
Справка
Александр Коц родился в 1978 году на Сахалине в семье журналистов. В школьные годы жил и учился в Хабаровске, Владивостоке, старшие классы заканчивал в Москве. 2 года отслужил в войсках ВДВ, окончил институт, в 1999 году стал штатным корреспондентом «Комсомольской правды» и до сих пор остается верен изданию. Является шеф-редактором еженедельника «Звезда».
За плечами Александра работа в Косово, Афганистане, Республиках Северного Кавказа, Египте, Ливии, Сирии, Ираке, Украине. Передавал свои репортажи из Чернобыльской зоны и из разрушенной землетрясением республики Гаити. В сентябре 2004 г. вместе с российским спецназом и своим коллегой Дмитрием Стешиным вытаскивал заложников из захваченной боевиками школы в Беслане. Во время грузинско-осетинской войны 2008 г. Александр Коц вместе с российскими солдатами, ехавшими разблокировать окруженных в Цхинвале миротворцев и журналистов, получил серьезные ранения в руку и ногу. Во время «Арабской весны» в Ливии вместе с Д. Стешиным и еще тремя журналистами попал в плен к повстанцам, которые обвинили их в разведработе в пользу режима Муамара Каддафи. Для освобождения журналистов были задействованы силы МИДа РФ и итальянского спецназа.
Александр Коц удостоен многочисленных премий в области журналистики, имеет государственные награды, в том числе медалью «За отвагу», медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» I и II степеней», медалью «Участнику военной операции в Сирии» - за высокий профессионализм и объективность в освещении военной операции в Сирийской Арабской Республике.
