1
Из сказок Афанасьева, из Конька-Горбунка, из сказочных перлов Пушкина прорастает, словно пером жар-птицы живописанная «Царь-Девица»…
Вибрирует старое, русское, расписанные райскими садами палаты мерцают, и напор цветаевский, плазма речи кипящая тщательно обработана – внутри: словно в камне драгоценном – грань множится на грань:
Спит Царевич, распростерся,
Спит, не слышит ничего,
Ровно палочкой уперся
Месяц в личико его.
Соврала, что палочкой:
Перстом светлым, пальчиком.
И стоит бабенка шалая
Над мальчиком.
Метаморфоз будет много: глядь – старик: ан – паук, а потом?
Превращений будет много: и основные пункты будут троится: как положено – ибо три: сакральное число.
Разговоры, вписанные в недра поэтического огня, будут длинны, действие коротко; узоры и уборы вспыхнут речевыми пластами: и жарко горит огонь лампад: да…пред чьим же ликом…
Поздний свет в ночи, да треньканье струн…
То царевичев усердный шептун
Три свечи зажег — да вниз головой,
Да псалмы поет на лад плясовой.
На угодничков плюет, давит мух,
Черных сродничков своих славит вслух.
— Распотешь себя, душа, распотешь! —
Над лампадочкой святой клонит плешь.
Заговоры, причитания…
Разрастаются их цветы и травы:
Шатер Царя душит,
Вино Царя топит,
Уж не лужи — а реки,
Уж не реки — потоки…
Гранёная речь – и пунктирная речь; цветаевский поток – разноцветный огнями сияющих рек; речь – захлёб, речь, переворачивающая представление о таковой, речь неистовая…
И снова – сквозь райские травы палат проглянут диковинные звери: так, что затоскуешь о потере земли.
Судя по языку – Цветаевой тесно было в реальности: не повернуться.
Речь её сверкает яхонтами, взмывает языками пламени, кажется волхвованием, пересыпанным таких числом самоцветов…
Вертится сюжет: да он ли важнее?
Кажется, не всё равно о чём…
Но выбрала это – сказовое, русское, разразившееся невиданно: как потом: «Крысолов» - на другом материале.
А тут - Ру-у-усь…
Разносится в конце:
Твоя мамка мы, кормилка никудашная,
Русь кулашная — калашная — кумашная!
Ша — баш!
Рябина речи горит…
Раны её…
И – вихрится в небо – сказовое, вольное, поэмное, цветаевское…
2
Воздух, определяющий дыхание жизни, становится иногда тем, за что приходится держаться; тогда, сгущаясь, он превращается в вибрирующий цветаевским нервом стих, вытягивающийся в поэму:
Ну, вот и двустишье
Начальное. Первый гвоздь.
Дверь явно затихла,
Как дверь, за которой гость.
Стоявший — так хвоя
У входа, спросите вдов —
Был полон покоя,
Как гость, за которым зов
Хозяина, бденье
Хозяйское.
Всюду двери: именно их возможности определяют существование входа-выхода, но не обязательно – дверь выбрана та, в которую стоило входить…
Хозяин зовёт гостя: оба безымянные, от этого разгорается лапмой накаливания таинственность…
Дальнейшее повествование о двери, делающей стойку, отдаёт абсурдом, пролитым в сосуд мира; или – разыгрывается представление, чья художественность спонсирована цветаевским даром.
Полная естественность.
Свойственность. Застой.
Лестница, как лестница,
Час, как час (ночной).
Вдоль стены распластанность
Чья-то. Одышав
Садом, кто-то явственно
Уступал мне шаг —
Таинственность продолжается: может, это лестница внутри венецианского дома?
Но тогда бы была скорее «Поэма воды и истории»…
Лестница в московском доме?
Неважно, важно – что некто: распластанный: кто не распластан давлением воздуха? и он уступает шаг – в божественность ночи, что развернётся в дальнейшем.
Вот и воздух проявится, как новый герой: как земля, которую надо открывать, став Колумбом: в случае Цветаевой – Колумбом стиха:
Полная срифмованность.
Ритм, впервые мой!
Как Колумб здороваюсь
С новою землей —
Воздухом.
Воздух взорвётся – лестницами, натяжением, притяжением…
Предельность любви декларирована густо: с нарушением грамматических правил:
Сню тебя иль снюсь тебе, —
Сушь, вопрос седин
Лекторских. Дай, вчувствуюсь:
Мы, а вздох один!
Цветаева – всегда о любви: во всех её разновидностях: безответной, кипящей, к Гамлету ли, Чехии…
Сколько их – любовей – связывается в крутой ком!
И – воздух - сплошной: Цветаевой для полёта не нужен прибор:
Мать! Недаром чаяла:
Цел воздухобор!
Но сплошное аэро —
Сам — зачем прибор?
Ей и реальность нужна в той мере, в какой даёт возможность вибрировать стихом.
Поэмой…
Лёгкость: ажурность воздуха необходима: та невероятная воздушность, что увлекает и завлекает, суля перспективы космические: без аппаратов:
Легче, легче лодок
На слюде прибрежий.
О, как воздух легок:
Реже — реже — реже…
Усложнённо-верёвочный стих достигает предела: подниматься дальше, ибо для Цветаевой – любой предел есть условность.
И храм её, возникающий в финале: есть храм условности бытия, храм, догоняющий свой шпиль: как поэта догонит время:
Храм нагонит шпиль
Собственный — и вычислив
Всё, — когорты числ!
В час, когда готический
Шпиль нагонит смысл
Собственный…
Медон, в дни Линдберга.
Как догнало оно Цветаеву, дышавшую, казалось, отличным от человечества воздухом.
3
«Поэма конца» логична для Цветаевой, как тяготенье к предельным ответам, в том числе на те вопросы, которые задают чувства.
Цвет – ржавый, но пробивающийся через него оранжевый и красный гудят в большей мере, организуя телеграфно-рваное послание векам:
Небо дурных предвестий:
Ржавь и жесть.
Ждал на обычном месте.
Время: шесть.
Сей поцелуй без звука:
Губ столбняк.
Так государыням руку,
Мертвым — так…
Покой невозможен: юла юдоли вращается слишком мощно: набирая новые и новые обороты, раскручиваясь стремительнее и стремительнее…
Так скачет цветаевский «Автобус»
Чувств – чересчур: и братство, которое ей необходимо: и кочевое, и военное:
Братство таборное, —
Вот куда вело!
Громом на голову,
Саблей наголо!
Она и в жизнь вторгалась с саблей наголо: иначе бы не рвались – костром, когда не пожаром души, её сквозные строки.
Психология совсем разных возрастных категорий людей сближена, и просвечена абсолютно точно:
Заблудшего баловня
Вопль: домой!
Дитя годовалое:
«Дай» и «мой»!
Поиск…себя – или кого-то?
И — набережная. Воды
Держусь, как толщи плотной.
Семирамидины сады
Висячие — так вот вы!
Воды — стальная полоса
Мертвецкого оттенка —
Держусь, как нотного листа
Певица, края стенки —
Слепец…
Странно – как можно постоянно удерживаться в недрах взрыва, привлекая максимум культурологических ассоциаций, чувствуя с ног валящий онтологический ветер, и умудряясь идти - вопреки ему.
Эсхатологические мотивы вшифрованы в цветаевские тексты неистовыми переборами чувств.
Впрочем, вот – более спокойная обстановка: явно вечер, явно деловой приём, или светский раут, или – смешение и того, и другого:
Тумана белокурого
Волна — воланом газовым.
Надышано, накурено,
А главное — насказано!
Чем пахнет? Спешкой крайнею,
Потачкой и грешком:
Коммерческими тайнами
И бальным порошком.
Коммерческие тайны претили Цветаевой, что они – рядом с бытийными?
…как могут смеяться три встреченные девки?
Заливаться – обычно: а тут:
Три девки навстречу
Смеются. Слезам
Смеются, — всем полднем
Недр, гребнем морским!
Смеются!
— недолжным,
Позорным, мужским.
Тонет ли героиня?
Нет – сияет лучами эстетического феномена поэмы, продлённой в вечность, хоть и означен – конец.
…поскачет автобус: не помчится: поскачет через тропы обыденности – ассоциативными тропами – в библейские какие-то, маревом мерцающие дали:
Препонам наперерез
Автобус скакал как бес.
По улицам, уже сноски,
Как бес оголтелый несся
И трясся, как зал, на бис
Зовущий, — и мы тряслись —
Как бесы. Видал крупу
Под краном? И врозь, и вкупе —
Горох, говорю, в супу
Кипящем! Как зерна в ступе,
Как вербный плясун — в спирту,
Как зубы в ознобном рту!
Кажется, груз сравнений разрывает поэтов мозг: необходимо отделаться, и она выбрасывает их разнопёрыми огнями, точными, как транспортир.
Вроде – просто едет: автобус: обыденно-бытово:
От смеха рождалась лень
И немощь. Стоять не в силах,
Я в спутнический ремень
Товарищески вцепилась.
Но…куда довезёт?
Он взбрыкнёт, как бык: остановится, выбрасывая фейерверки слов-цветов:
Хоть косо, а напрямик —
Автобус скакал, как бык
Встречь красному полушалку.
Как бык ошалелый, мчался,
Пока, описавши крюк
Крутой, не вкопался вдруг.
…И лежит, как ей поведено —
С долами и взгорьями.
Господи, как было зелено,
Голубо, лазорево!
Всевременье, в метафизике – глобального толка, и Навуходоносор жрёт траву, с ума сойдя от власти; и раскрываются цветаевские истины:
Царь травоядный, четвероногий,
Злаколюбивый Жан-Жаков брат…
Зелень земли ударяла в ноги —
Бегом — донес бы до самых врат Неба…
Ширь цветаевского макрокосма…
Вот её кредо:
Этим словом — куда громовее, чем громом
Пораженная, прямо сраженная в грудь:
— С мародером, с вором, но не дай с гастрономом,
Боже, дело иметь, Боже, в сене уснуть!
Мародер оберет — но лица не заденет,
Живодер обдерет — но душа отлетит.
Гастроном ковырнет — отщипнет — и оценит —
И отставит, на дальше храня аппетит.
Худшее в мире: мещанство, буржуазность, имущество…
Она проходит – Цветаева – громокипящей сетью ливня: её не уловишь, но, попав под неё, остаётся понимать…
…и Сибирь развернётся по-своему: в своеобразную ширь, доступную только ей, но – через краткость строф, рубящих воздух:
Казацкая, татарская
Кровь с молоком кобыл
Степных… Тобольск, «Град-Царствующ
Сибирь» — забыл, чем был?
Посадка-то! лошадка-то!
А? — шапка высока!
А шустрота под шапкой-то!
— С доставкой ясака.
Мешанина кровей словно загудит отчётливо: и богиня Сибирь накинет соболью, с синеватыми и рубиновыми высверками шубу на всё-всё…
Кротость не представить в исполнение Цветаевой, поэтому:
Казачество-то в строгости
Держать? Нашел ягнят!
Все воеводы строятся,
А стройки — все-то в ряд.
Горят!
Горят – у неё горит всё: лютый спирт!
История закрутится волчками водоворотов, история заблещет, словно шапку получив от шири-Сибири; история замелькает конями, Петром, былым, мальчишеством, чем угодно…
И лица – словно замелькают, сливаясь в массу, доказуя – человечество: единое целое…
И досками в конце запахнет резко, в том числе – гробовыми…
Размах цветаевских поэм необычаен: он вбирал, вмещал всё, предлагаемое миром, и изъятие хоть какой детали, ставило бы под сомнение возможность механизма работать.
4
Кто ближе ей – Маяковский?
Есенин?
Зачем выбирать – стих Цветаевой вибрирует двойной памятью: которая болит, как посыпанная солью рана, и никуда не деться от боли: только в стихи:
Зерна огненного цвета
Брошу на ладонь,
Чтоб предстал он в бездне света
Красный как огонь.
Советским вельможей,
При полном Синоде?
– Здорово, Сережа!
– Здорово, Володя!
Как всегда – сложно и сильно: в большей степени поверх барьеров, чем у Пастернака, неистово – и сразу ко двум.
Она ведь равная собеседница.
Она убеждена, что они самоубийцы, она сама несёт этот проклятый ген в себе, и скоро он взорвётся, отсюда – вопросы:
Умаялся? – Малость.
– По общим? – По личным.
– Стрелялось? – Привычно.
– Горелось? – Отлично.
– Так стало быть пожил?
– Пасс в некотором роде.
?Негоже, Сережа!
?Негоже, Володя!
Поэтическое напряжение – на высотах предельного дара предполагает «умаянность», поэтому у самой Цветаевой – никаких сомнений – стрелялось…
…вдруг – невероятным гибридом смешиваются они, совмещаются невероятно:
А помнишь, как матом
Во весь свой эстрадный
Басище – меня-то
Обкладывал? – Ладно
Уж? – Вот-те и шлюпка
Любовная лодка!
Ужель из-за юбки?
– Хужей из-за водки.
Из-за юбки?
Намёк на Маяковского…
А водка, конечно, по есенинской части.
По цветаевской – неистовые вибрации боли, мятущаяся метафизика осмысления случившегося, рвущийся на онтологическом ветру голос.
От Цветаевой – эсхатологический шедевр, посвящённый двум гигантам.
5
Цветаевская сила мысли особенная: словно дана прочувствовано, через образный строй, где плотно и тесно: и от своеобразного света, и от предметов мира:
С Новым годом — светом — краем — кровом!
Первое письмо тебе на новом
— Недоразумение, что злачном —
(Злачном — жвачном) месте зычном, месте звучном
Как Эолова пустая башня.
Новый год – праздник надежды, обычно – именно в такие тона окрашен он; и Цветаева начинает посмертное посвящение Рильке, столько значившему для неё в жизни, именно лучевыми потоками…
Однако: они воспринимаются безнадежно: ушедшего не вернуть.
Рильке дал совершенно особенный стих: его вещность и плотность заставила критиков ввести понятие стихотворение-вещь, и внешне, сколь можно судить по многочисленным переводам, а переводили Рильке изрядно, стих – далёкий от цветаевского неистового, завихрённого тремоло, её рвано-телеграфного, перегруженного эмоциями стиля…
Однако, внутреннее сродство важнее.
…тот свет известен человеку мало, несмотря на Сведенборга и Даниила Андреева: но наличие его, абсолютная реальность не вызвает и толики сомнения у Цветаевой: он должен быть хотя бы потому, что на этом возможны такие поэты, как Рильке: а энергия не умирает.
Тем не менее – изноюсь… без тебя:
Первое письмо тебе с вчерашней,
На которой без тебя изноюсь,
Родины, теперь уже с одной из
Звёзд…
Конечно – она ведёт монолог, и он, усложняясь, заливисто завихряется в ритмике её речи:
Рассказать, как про твою узнала?
Не землетрясенье, не лавина.
Человек вошёл — любой — (любимый —
Ты). — Прискорбнейшее из событий.
— В Новостях и в Днях. — Статью дадите?
— Где? — В горах. (Окно в еловых ветках.
Простыня.) — Не видите газет ведь?
Так статью? — Нет. — Но… — Прошу избавить.
Вслух: трудна. Внутрь: не христопродавец.
В общем, она мчится сквозь текст так быстро, что, кажется, сейчас взлетит, не остановишь, ей не нужны самолёты, у неё есть невероятный дух.
Она и жизнь, и смерть давно берёт в кавычки: так, будто это обороты одной медали:
Жизнь и смерть давно беру в кавычки,
Как заведомо-пустые сплёты.
…Микеланджело утверждал, что смерть нам понравится тоже – если так нравится жизнь; для Цветаевой миры эти будто полупроницаемы: у неё монолог, но такого рода, когда ответы угадываются, почти слышны.
Разгон-разбег- полёт…
Ещё сложнее тема того света, потусторонности связывается с русской жизнью, миром:
Ни высот тому, ни спусков
На орлах летал заправских русских —
Кто. Связь кровная у нас с тем светом:
На Руси бывал — тот свет на этом
Зрел. Налаженная перебежка!
Просто перебежка – ап, и уже там…
А Рильке бывал в России, вживался в неё, встречался с ярчайшими её представителями, переводил «Слово о полку Игореве», и даже несколько стихотворений написал именно на русском.
Вот и спрашиваю не без грусти:
Уж не спрашиваешь, как по-русски
— Nest? Единственная, и все гнёзда
Покрывающая рифма: звёзды.
Русское – и звёздное: и Рильке там, на одной из сиятельных звёзд, он слышит…
Услышать бы его ответ.
Цветаева чувствует (или знала?) – тот свет гораздо обширнее нашего, и возможности не сравнить:
Острог с прекрасным видом
На Париж — чертог химеры галльской —
На Париж — и на немножко дальше…
Приоблокотясь на алый обод,
Как тебе смешны (кому) «должно быть»,
(Мне ж) должны быть, с высоты без меры,
Наши Беллевю и Бельведеры!
Цветаева продолжает лететь: бескрылость ей смешна и нелепа, как недостойный вариант существования.
Феноменальный полёт «Новогоднего» забрасывает читателя столь высоко, что испытываешь головокружение.
Всё тебе помехой
Было: страсть и друг.
С новым звуком, Эхо!
С новым эхом, Звук!
Новая речь, обретённая Рильке, представляется ей: и она светится такими красками, которых на земле не может быть.
Жаль, ответ, который возможно, слышала Цветаева, нам не услыхать…
6
Неизбывность агрессии очевидна, если брать животную сторону человека: сильнейший всегда будет атаковать тех, кто слабее.
Но стойкость человека, способность не гнуться, противостоя антрацитовой энергии атакующих, не есть ли отсвет дальних огней, недоказуемая в нас гамма световой силы (как – способность к подвигу)?
Прекрасная Германия, залитая безумием, Германия, столь любимая Цветаевой, вибрирует в стихах её, подвергнутая уничижительному анализу:
О, дева всех румянее
Среди зеленых гор —
Германия!
Германия!
Германия!
Позор!
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь — сказками туманила,
Днесь — танками пошла.
Весь цикл стихов к Чехии, учитывая вибрационную силу цветаевских стихов вообще, построен на двойной вибрации: такой силы, что пространство вокруг, казалось бы, должно изгибаться.
Стихи не удержать – они рвутся выше и выше, неистовствуя и вспыхивая огнями, рассыпая пригоршни соли, и размётывая пепел, которого быть не должно.
Цветаева подходит к формуле понятия «народ» через волну восхищения:
Его и пуля не берет,
И песня не берет!
Так и стою, раскрывши рот:
— Народ! Какой народ!
И офицер, оставивший двадцать солдат в лесу, вышедший на дорогу, занятую немцами и ставший стрелять в них, вырастает до метафизических объёмов древнего царя Леонида:
— Край мой, виват!
— Выкуси, герр!
…Двадцать солдат.
Один офицер.
Мурашки идут по коже от чтения цикла.
Но – мурашки ещё идут по коже тела души, и мозг заливает жидкий, горячий свинец протеста: Так не должно быть.
Так есть – во всем века, и в былом и ныне.
Что не мешает стихам вершить их грандиозную работу – хоть и не дано им сил, сколь бы грандиозны они не были, менять реальность…
7
Город Гаммельн, гордящийся древностью, и следованием в жизни линии дедов; город, жизнь внутри которого крепкая, как репа, не ждёт бед.
Тем более, исходящих от крыс – серого, упорного, адски прожорливого воинства, готового вносить свои коррективы в реальность.
(Через годы возникнет «Чума» Камю, где болезнь, закрывшая другой город, высветит сущность людей сильнее, чем рентгеновские лучи способны пронизать тело).
Цветаевский Гаммельн слишком правильный для беды – всем, вплоть до собак, видящих во сне ошейник, даже снится то, что должно…
Но… крысы, крысы.
Но – косность людского мировосприятья, готового довольствоваться только видимым материальным.
Крысы и видны – в отличие от чумных бацилл.
Пошлость человеческого сердца, низость мыслей и скудость интеллектуального пожитка тоже болезни, но бациллы их не исследуешь под микроскопом.
В сущности, «Крысолов» об извечном конфликте материального и духовного: а гармонию человеку не обресть.
Музыкант – из разряда «нищие, гении, рифмачи, Шуберты, музыканты» - для бюргеров хуже чёрта; но только он способен разрушить крысиную Индию, закончить серо-хвостатый рай, и вернуть – бюргерский, пышный, твёрдый, как репа…
Он и уведёт крыс, а, не получив Греты бургомистровой – детей.
…шумная их вереница (точно крестовый детский, древний поход) погрузится в воду, следуя колдовской дудочке.
Расплата страшна, на такую бюргеры, отказавшиеся от обещанной платы, не рассчитывали.
Но бюргер – нечто противоречащее человеческим творческим возможностям; как нищий музыкант – сгусток оных.
Оттого и расплата такая, какой не ждёт никто.
Но – стих вибрирует, перенасыщенный метафорами, переполненный лицами; сам – «нещадный, как Тора».
Стих дидактический, хотя и скрыто – коли не найти гармонию меж внутренним и внешним, не жить вам, люди!
Стих эмоциональный чрезмерно, как изобильны лица внутри поэмы, и чёрточками, точками, эпитетом иногда выкругляются лица эти, становятся зримы…
…любые предупреждения поэтов уходят в пустоту: мир предпочитает внешне-материальное изобилие всему другому.
Мир будет сверкать и переливаться, шуметь, гулять, избыточно есть и пить, пока не появятся крысы.
А потом – крысолов.
8
Цветаева – взрыв и мука, рвущиеся сознательно провода веков, - чтобы соединились огненными, кипящими концами, дабы старые смыслы, изменившись, выхлестнулись в наш ад.
В наш рай – ибо и то и другое соединяется странно, причудливо, в одной душе, в одной муке.
Цветаева, у которой даже «Автобус» доезжает до Навуходоносора – каков ассоциативный размах! и царь, жрущий траву, сиганувший с ума в бездну безумия, проявится, как персонаж не самой главной, но такой бередящей душу поэмы – «Автобус»…
…Ахматова – как спокойное натяжение паруса, как сдержанная властность королевы (Мама, не королевствуй! – просил творец теории золотых шаров: пассионарности); Ахматова знаменитых погребков, где выступающие – пьющие и читающие – в равной мере плыли на волшебных облаках вдохновения и свинцово сознавали себя участниками мировой мистерии, слишком круто завернувшейся в двадцатом веке).
(Как бы обойтись без двадцать первого, низводящего поэзию на уровень собирательства кактусов?).
Цветаева – русским штормом врывающаяся в средневековый Гаммельн, чтобы в детальном вихре строк описав его, вывести приговор мещанской благости, ничего общего не имеющий с благодатью.
Цветаева, поющая лунную Офелию, пока покорный неведомой флейте принц сидит на скорбном берегу.
…Ахматова, скорбь разливавшая в стихах густо, как мёд – необходимый для вкуса жизни; Ахматова, столько раз изображённая художниками, графически-гранёная в дымчато-синеватой фантазии Альтмана; понимающая самую косточку жизни…
Косточку, не подвластную гниению-тлению, превосходящую силой своей все законы, включая тот, что трактует о земле, как о магните: Ахматова-взлёт, Ахматова-прикосновение к небесам…
…даже к «небеси», как поётся в единственной произнесённой Христом молитве, данной заветам всем малым сим.
Цветаева, восстающая против малости, любящая чёрта, о чём говорится в прозе её, такого чёрта – что пугаться нечего: больше на дога похож: великолепного, очень умного, своеобразно красивого датского дога…
Цветаева, рвущаяся ввысь и ввысь – на дребезге сакральной струны, превращаемой ей в музыку: недаром в стихотворение «Новогоднее», посвящённому великому, стихи превращавшему в камни смысла Рильке возникает баобаб: мощь, которой не дано взлёта.
Не дано никому.
Только мысленно.
«Шиповник» Ахматовой – как вариант космического корабля; она вся – в фиолетовом космосе, прекраснее которого нет, даже если «Реквием» должен прозвучать, даже если придётся написать несколько холуйских стихов…
Она сама – как взлёт, одновременно – космос и корабль, прободающий его бездны…
Цветаева – как разверстая бездна: концентрические круги: фантасмагория жизни.
Она – как порыв к Исайе, к Иеремии, меньшее невозможно…
Ахматова, собеседующая с Соломоном – под музыку Перселла, чьи невероятной высоты столпы и колонны, кажется, превосходят понятие святость…
