«Один западник безо всякой подкладки, а другой - такой же западник, только на русской подкладке из ярославской овчины...»

Ко дню памяти И. С. Тургенева (28 октября/10 ноября 1818 - 22 августа/4 сентября 1883) ниже мы публикуем одну из статей выдающегося русского православного мыслителя, литературного, театрального критика, публициста, писателя Юрия Николаевича Говорухи-Отрока (1852-1896). Статья впервые была напечатана в «Московских ведомостях» (1890, 13 октября, N311.С.3-4) за подписью «Ю. Николаев».

Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии подготовил профессор А. Д. Каплин. Название и примечания - составителя.

+ + +

Несколько замечаний о Тургеневе и Толстом

По поводу книги А. А. Фета «Мои воспоминания»

I.

В предисловии к своей книге А. А. Фет пишет: «Я уве­рен, что в моих воспоминаниях, как и во всякой другой ве­щи, каждый будет видеть то, что покажется ему наиболее характерным». Нам представляются «наиболее характер­ными» в воспоминаниях почтенного автора общие черты хода и развития нашего просвещения, которые мы нахо­дим в его книге. В этом смысле главный интерес воспоми­наний А. А. Фета сосредоточивается вокруг двух личнос­тей: Тургенева и графа Л. Н. Толстого, которым, конечно, будет принадлежать немалая роль в истории нашего про­свещения. Мы не станем придавать преувеличенного зна­чения этим нашим писателям, как делает то наша и ино­странная критика, по крайней мере по отношению к графу Л. Н. Толстому. Оба они всего только блестящие предста­вители пушкинской школы - и в этом смысле являют со­бою любопытный психологический момент как в разви­тии нашего просвещения вообще, так и в развитии нашей художественной литературы в частности. Но именно как представители художественной литературы они исключи­тельно интересны. До сих пор наша образованность толь­ко в области художественного творчества выразилась само­стоятельно и оригинально - только здесь, на этой почве, мы, вступив в сознательную борьбу с западноевропейски­ми просветительными началами во имя своих, - вышли победителями. На это указал еще А. А. Григорьев, критик, столь мало у нас оцененный и до сих пор.

В своих статьях о Пушкине[i] он в общих чертах указал и отметил главные фазисы этой борьбы. В сущности, то же самое заметила и европейская критика, ознакомившая­ся с нашею художественною литературой и пораженная такими для нее оригинальными явлениями, как граф Л. Н. Толстой и Достоевский. Прежде всего там, в Европе, бросилось в глаза совершенно новое отношение наших ху­дожников к жизни. Европейская критика останавливается пред этим новым в недоумении, лишь констатируя факт, но не объясняя его смысла и происхождения. Но что непонятно там, очень понятно нам, русским, по крайней ме­ре тем, которые вдумывались в русскую жизнь, в русскую литературу и в русскую историю. Мы знаем, что и Толстой, и Достоевский, так поразившие европейцев тем новым, что есть в их отношении к жизни и ее явлениям, заимство­вали это новое у Пушкина и Гоголя; мы знаем, что Пушкин и Гоголь вынесли это новое из соприкосновения с духом народным, с народными верованиями, с народными идеа­лами. Мы знаем тот болезненный и тяжкий процесс, который пережили Пушкин и Гоголь в борьбе с европейскими идеалами за свое, кровное, родное. Такой же процесс при­ходилось переживать, сознательно и бессознательно, их преемникам, продолжателям их дела: Толстому, Тургеневу, Достоевскому. Вот следы-то этого процесса и интересно уловить в воспоминаниях А. А. Фета о Тургеневе и Тол­стом, в их переписке, опубликованной в его книге.

Есть большая разница между борьбой, пережитою Пуш­киным, Гоголем и рано погибшим, но в этом смысле успев­шим уже достаточно выразиться Лермонтовым, - и между психологическим процессом, пережитым их последовате­лями и продолжателями, кроме разве Достоевского, кото­рый стоит как-то уединенно в нашей художественной литературе.

Последователи и продолжатели Пушкина, Гоголя, Лер­монтова получили уже готовое наследие, пошли уже по пробитым тропинкам, - но именно по тропинкам, а не по той широкой дороге, направление которой было указано их учителями. В этом разгадка их заблуждений, в этом и разгадка того, что в их произведениях миросозерцание их учителей отразилось неполно, частями, с чуждыми примесями.

А. А. Фет в предисловии, о котором уже было упомяну­то, между прочим, замечает: «Не мудрствуя лукаво, я стро­го различаю деятельность свободного человека, нашедше­го после долгих поисков в саду клад - от свободы другого, не помышлявшего ни о каком кладе и вдруг открывшего его под корнем дерева, вывороченного бурей».

Это сравнение чрезвычайно подходит для характерис­тики того отношения, в котором стоят последователи и продолжатели Пушкина, Гоголя, Лермонтова к своим учителям. Эти учители искали клада и нашли его после дол­гой борьбы и долгих поисков; их последователи, не поняв всего смысла завета великих учителей, находили частицы этого клада случайно, часто бессознательно, когда порыв какой-нибудь душевной бури хотя на время сметал с их души «сор давно изжитого наследия»...

Употребляя термины «западники» и «славянофилы» в их общем и широком смысле, мы должны сказать, что Пушкин и Гоголь были сознательные славянофилы, а их последователи, кроме Достоевского, были сознательные за­падники и лишь безсознательные славянофилы. Их сочувствия склонялись к своему, кровному, родному, - их мысль, наоборот, склонялась к чужим идеалам и даже к чужим формам жизни. Конечно, это только общая формула, в каждом частном случае отражавшаяся так или иначе, со­образно с индивидуальностию того или другого писателя. В этом смысле чрезвычайно характерен рассказ А. А. Фе­та о примирении Толстого с Тургеневым, состоявшемся в 78 году после ссоры, продолжавшейся много лет.

В июне, к чрезвычайной моей радости, к нам приехал погостить Н. Н. Страхов, захвативший Толстых еще до отъезда их в Самару, - рассказывает А. А. Фет. - Конеч­но, с нашей стороны поднялись расспросы о дорогом для нас семействе, и я, к немалому изумлению, услыхал, что Толстой помирился с Тургеневым.

- Как, по какому поводу? - спросил я.

- Просто по своему теперешнему религиозному на­строению он признает, что смиряющийся человек не дол­жен иметь врагов, и в этом смысле написал Тургеневу.

Событие это не только изумило меня, но и заставило обернуться на самого себя. «Между Толстым и Тургене­вым, - подумал я, - была хоть формальная причина раз­рыва; но у нас с Тургеневым и этого не было».

Смешно же людям, интересующимся друг другом, - заключил свои размышления А. А. Фет, - расходиться только на том основании, что один западник безо всякой подкладки, а другой - такой же западник, только на русской подкладке из ярославской овчины, которую при наших морозах покидать жутко[ii].

Уподобление А. А. Фета, чрезвычайно удачное, совер­шенно приложимо и к Толстому; даже в то время, когда он мирился с Тургеневым ради христианского смирения, он все же оставался западником, только «на русской подклад­ке из ярославской овчины, которую при наших морозах покидать жутко». Это обнаруживается с полною ясностию, когда мы прочитываем те произведения графа Толстого, которые явились результатом пережитого им морального кризиса. Мысль графа Толстого тянула его к западниче­ству и окончательно выразилась в том чисто европейском нигилизме (пожалуй, опять-таки на русской подкладке), который он проповедует теперь в своих религиозно-фи­лософских произведениях; чувство его долго оставалось славянофильским, что и отразилось в его художественных произведениях до «Смерти Ивана Ильича» включительно и лишь в «Крейцеровой сонате», беря ее даже только как художественное произведение, окончательно изменило ему.

У Тургенева, наоборот, не только мысль, но и сознатель­ные сочувствия были обращены к Европе - и лишь сочув­ствиями безсознательными он обращался к своему. Эти-то безсознательные сочувствия помогли ему создать ряд лиц, кровно связанных с русскою почвой, во главе которых надо поставить, конечно, образы Лизы и Лаврецкого.

Такими являются два писателя, которым в книге А. А. Фета отведено наибольшее место. И у того, и у друго­го - «ум с сердцем не в ладу» и в том, и в другом резко выразилась эта общая черта нашей образованности, и тот, и другой, несмотря почти на полную противоположность их индивидуальностей, являются одинаково яркими пред­ставителями того особого типа, который у нас принято называть «людьми сороковых годов». И тот, и другой, на­конец, идя разными путями, приходят в конце концов к одному - к глухому отчаянию. Ибо как пессимистический сенсуализм Тургенева, так и пессимистический нигилизм Толстого одинаково являются результатом этого глухого отчаяния. И если Тургенев ищет выхода в мистическом обожествлении чувственной любви (в «Кларе Милич»), то Толстой ищет такого же выхода в проповеди обессмысленно­го аскетизма, аскетизма без веры и надежды, без радости победы...

II.

В одном из писем графа Толстого, помещенном в книге А. А. Фета, мы находим следующее многознаменательное место.

Я благодарен вам за мысль, - пишет Толстой, - по­звать меня посмотреть, как вы будете уходить, когда вы думали, что близко (относится к одной фразе письма А. А. Фета, писанного им во время болезни, когда он по­терял надежду на выздоровление). Я то же сделаю, когда соберусь туда, если буду в силах думать. Мне никого в эту минуту так не нужно было бы, как вас и моего брата. Пред смертью дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее; а вы и те редкие на­стоящие люди, с которыми я сходился в жизни, всегда сто­ят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то в нирвану, в беспредельность, в неизвест­ность, то в сансару, и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение.

Это письмо относится к 76 году, - но вопрос о значении жизни и смерти начал волновать графа Толстого гораздо раньше. В «Севастопольских рассказах» он еще только на­блюдает смерть; в рассказе «Три смерти» он уже старается проникнуть в смысл явления, но, не затронутый еще лич­но, только ставит вопрос, не разрешая его. И только личная утрата, сильное потрясение по случаю смерти любимо­го брата заставляют его глубже задуматься над вопросом о жизни и смерти. Письмо о смерти брата, приводимое А. А. Фетом в первой части его воспоминаний, уясняет многое как в том психологическом процессе, который привел графа Толстого к его теперешним воззрениям, так и в развитии его творчества. Вот отрывки из этого письма:

Мне думается, что вы уже знаете то, что случилось. 20 сентября он умер буквально на моих руках. Ничто в жизни не делало на меня такого впечатления. Правду он говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошень­ко подумать, что она все-таки конец всего, так и хуже жиз­ни ничего нет. Для чего хлопотать, стараться, коли из того, что был Ник. Ник. Толстой, для него ничего не оста­лось. Он не говорил, что чувствует приближение смерти, но я знаю, что он за каждым шагом ее следил и верно знал, что еще остается. За несколько минут перед смер­тью он задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал: «да что же это такое?» Это он ее увидал, это поглощение себя в ничто. А уже ежели он ничего не нашел, за что ухва­титься, что же я найду?»

И в другом месте того же письма:

Из земли взят и в землю пойдешь. Осталось одно, смут­ная надежда, что там, в природе, которой частью сдела­ешься в земле, останется и найдется что-нибудь.

Конец письма особенно останавливает внимание:

Тысячу раз я говорю себе: «Оставьте мертвым хоро­нить мертвых», но надо же куда-нибудь девать силы, ко­торые еще есть. Нельзя уговорить камень, чтоб он падал кверху, а не книзу, куда его тянет. Нельзя смеяться шутке, которая наскучила. Нельзя есть, когда не хочется. К чему же все, когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзо­стью лжи, самообмана, и кончится ничтожеством, нулем для себя. Забавная штучка! Будь полезен, будь добродетелен, счастлив, покуда жив, говорят люди друг другу; а ты, и счастье, и добродетель, и польза состоят в правде. А правда, которую я вынес из тридцати двух лет, есть та, что положение, в которое мы поставлены, ужасно. «Бери­те жизнь как она есть; вы сами поставили себя в это положение». Как же! Я беру жизнь как она есть. Как только дойдет человек до высшей степени развития, так он уви­дит ясно, что все дичь, обман и что правда, которую он все-таки любит лучше всего, что эта правда ужасна. Что как увидишь ее хорошенько, ясно, так очнешься и с ужа­сом скажешь, как брат: «Да что же это такое?» Но, разуме­ется, покуда есть желание знать и говорить правду, стараешься знать и говорить. Это одно, что осталось у меня из морального мира, выше чего я не могу стать. Это одно я и буду делать, только не в форме вашего искусства. Ис­кусство есть ложь, а я уже не могу любить прекрасную ложь...

Это письмо относится к 1860 году. Как очевидно всяко­му следившему за деятельностью графа Толстого, в этом письме с замечательною отчетливостью выражено все, что развилось впоследствии и принесло плоды в виде ре­лигиозно-философской доктрины графа Толстого и, нако­нец, в виде его «Крейцеровой сонаты».

Но замечательно, что нужен был очень долгий период для осуществления этой программы. Уже отрицая искус­ство как «ложь», граф Толстой пишет «Войну и мир», «Ан­ну Каренину». Очевидно, этим он хочет осуществить свое желание «говорить правду». Замечательно также, что в «Войне и мире» скорее отразилось миросозерцание, вы­раженное в первом из только что приведенных нами пи­сем, а не во втором, более раннем. Так, в описании смерти князя Андрея христианская мистика перемешивается с тем скорее всего буддийским воззрением на смерть, которое мы находим в первом письме. И, наоборот, в «Анне Каре­ниной» в описании смерти брата Левина, Николая, имен­но ярко отразились те впечатления, которые автор пережил еще в шестидесятом году и которые выразил во втором из приведенных нами писем.

В нем отразился пессимистический материализм, для которого смерть, смотря по индивидуальности и настро­ению исповедывающего это учение, является или как «самая простая из вещей», по выражению короля в «Гамлете», или страшною загадкой, пред лицом которой леде­неет «весь состав» человеческий. Такою загадкой смерть является для графа Толстого. Но впоследствии, в первом письме, он приходит к иному воззрению. Здесь он уже хо­чет заглянуть «из времени в вечность», - и наоборот, «из вечности во время». Только этот взгляд на временное, взгляд, брошенный из вечности, он считает правильным и глубоким, - но в самой вечности он видит только «нирвану» - и больше ничего...

Ту же «нирвану», лишь видоизмененную, мы находим в следующем отрывке из письма Толстого от 1 февраля 1879 года: «Для меня остаются еще мои отношения к Богу, то есть отношения к той силе, которая меня произвела и меня уничтожит или видоизменит».

Очевидно, здесь слово «Бог» употреблено разве только в смысле пантеистическом. Еще в одном письме Толстого мы находим следующие строки: «Вы в первый раз говори­те мне о божестве - Боге. А я давно уже не переставая ду­маю об этой главной задаче. И не говорите, что нельзя ду­мать: не только можно, но должно. Во все века лучшие, то есть настоящие люди думали об этом. И если мы не можем так же, как они, думать об этом, то мы обязаны найти, как».

Казалось бы из этого отрывка, что автор его, придя к тому, что «мы не можем так же, как они, думать», знает, как они думали, - но, не говоря уже о том свидетель­стве, которое мы находим в «Исповеди» графа Толстого, и здесь, в переписке его с А. А. Фетом, обнаруживается, что он решительно не знал, «как они думали», - и притом обнаруживается с чрезвычайною наивностью...

В письме от 31 августа 79 года мы, между прочим, чита­ем: «Мне удалось предложить вам чтение 1001 ночи и Пас­каля; и то и другое вам не то что понравилось, а пришлось по вас. Теперь имею предложить книгу, которую еще никто не читал, и я на днях прочел в первый раз и продолжаю читать и ахать от радости; надеюсь, что и эта придется вам по сердцу, тем более что имеет много общего с Шо­пенгауэром: это Соломона Притчи, Экклезиаст и книга Премудрости, - новее этого трудно что-нибудь прочесть».

Таким образом, оказывается, что до 79 года, то есть до пятидесятилетнего возраста, граф Толстой не имел ни­какого понятия о Библии, кроме того, что ему сообщали в школе и что он окончательно позабыл, так как с трога­тельною наивностью пишет о Библии как о книге, которой «еще никто не читал». Такими-то поистине неисповеди­мыми путями шло развитие автора «Войны и мира», «Ан­ны Карениной». Мы знаем дальнейший ход этого развития, мы помним его «Исповедь», - помним, как через три года после знакомства его с Соломоном он писал в этой «Исповеди»: «Я с Шопенгауэром и Соломоном утвержда­ем», - мы помним роковую и последнюю борьбу, о кото­рой рассказано в этой «Исповеди», эти порывания к вере, эти искания истины в церкви, кончившиеся отступлени­ем снова на дорогу неверия... Дух того времени, когда вы­рос, воспитался и сложился граф Толстой, победил. Граф Толстой пришел к тому же глухому отчаянию, к которому в первый раз привели его впечатления, вызванные смертию его брата Н. Н. Толстого, - и которое с такою силой было выражено в его тогдашнем письме к А. А. Фету. Во­прос о жизни и смерти не разрешился, и смерть, как и тог­да, осталась для него ужасною, пугающею, неразрешимою загадкой...

III.

Несмотря на все различие индивидуальностей, не­смотря на то что, говоря чрезвычайно меткими словами А. А. Фета, Толстой был западник «на русской подкладке из ярославской овчины», а Тургенев «западник безо всякой подкладки», несмотря на это, оба они, и Тургенев и Тол­стой, дети одного и того же времени, питомцы одной и той же образованности, пережили, в сущности, один и тот же процесс, пришли к одному и тому же - к глухому отчаянию. Точно так же у Тургенева мысль о значении жизни и смерти, говоря его собственными прекрасными словами, «там, под поверхностью жизни, как что-то тяжелое и темное, тайно сопровождала его на всех путях его». Как свидетельствует его переписка, его «Довольно», его «Стихотворения в прозе», и для него смерть являлась ка­кою-то непонятною, ужасною и нелепою загадкой. Но он на этом остановился. Он, «западник без подкладки», и не пытался найти исход, как пытался найти его граф Толстой. Он покорился той безнадежной философии, которую одну мог найти в Европе, и лишь в своих художественных произведениях претворил эту философию в ту поэтиче­скую грусть, в то поэтическое томление, которые прида­ют им особый, мягкий, женственно-изящный колорит.

В отношении Тургенева и графа Толстого к смерти есть одна особая, но общая им черта. Это в конце концов чрез­вычайная определенность взгляда на значение смерти при полной неопределенности взгляда на значение жизни.

Достоевский об иных наших самоубийцах с горьким изумлением писал: «И ни одного гамлетовского вопро­са!» Он удивлялся здесь тупости чувства. «Ну, если не ве­ришь, то хоть помысли», - с обыкновенного своею своеобразностью говорил он. Конечно, никто не обвинит графа Толстого и Тургенева в тупости чувства; но, стран­но, вникая в их размышления о значении жизни и о значе­нии смерти, невольно припоминаешь восклицание Досто­евского: «И ни одного гамлетовского вопроса!» Тем более странно, что по сложившемуся и ходячему представле­нию именно «люди сороковых годов» только и делали, что занимались «гамлетовскими вопросами». Но здесь, именно на том пункте, где, казалось бы, сами собой долж­ны возникнуть подобные вопросы, - здесь у двух ярких представителей «людей сороковых годов» мы именно их и не находим. Правда, мы находим у них все «гамлетовские вопросы», кроме самого коренного и самого основ­ного, без которого все остальное является лишь «пленной мысли раздраженьем»[iii]; правда, они вечно спрашивают:

Кто снес бы бич и посмеянье века,

Безсилье прав, тиранов притесненья,

Обиды сильного, забытую любовь,

Презренных душ презрение к заслугам...[iv]

но отбрасывают заключительный аккорд «гамлетовских вопросов»:

Но страх, что будет там...

Этого у них нет. Для них существует страх смерти, но не «страх, что будет там». Это как бы раз навсегда для них решено, что там - ничего не будет, и весь страх смерти как чего-то бессмысленного именно и является результа­том этой уверенности. Они в пределах своего разума хотят найти разгадку того бессмысленного, ужасного и неотвра­тимого - смерти и, конечно, не находят ее. И понятен вы­вод. Если «хуже смерти ничего нет», то - «как подумаешь, что она все-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет».

Но, мало того, у них не только нет «гамлетовского во­проса», у них даже нет «вопросов» того гейневского юно­ши, который допрашивал море:

Кто мне откроет, что тайна от века,

В чем состоит существо человека,

Как он приходит, куда он идет,

Кто там, вверху, над звездами живет?..

Все это было уже решено если не в чувстве, то в мысли, и мучил их, собственно говоря, не вопрос о смерти, а во­прос о жизни без безсмертия. Чувство не могло примирить­ся с подобною жизнью, а мысль, воспитанная на языческих представлениях, не могла осмыслить это чувство и найти для него исход. Самое большое, до чего могла дойти эта мысль, осмысливая чувство страха пред смертью, - это до «нирваны», до обессмысленного аскетизма у Толстого и до мистического материализма у Тургенева с непоследо­вательным обожествлением чувственной любви как чего-то вечного... Воспитавшиеся в атмосфере западноевропей­ского идеализма, для которого высшим принципом являлся отвлеченный разум, и Тургенев, и Толстой роковым обра­зом пришли к игнорированию «гамлетовского вопроса». Но Тургенев, натура не столь страстная, как граф Толстой, остановился на полпути и не пришел к тому последнему выводу, к которому пришел автор «Исповеди», - к полно­му и окончательному нигилизму: к отрицанию всего, что выходит из круга субъективного чувства, субъективного понимания.

Очень понятно, таким образом, почему они и как художники всего только блуждали по тропинкам, пробитым Пушкиным и Гоголем, а не вышли на указанную ими прямую дорогу; очень понятно, почему они к основному вопросу, с которым связан и вопрос о художественном творчестве, о его размерах, силе и глубине, - к вопросу о значении жизни и смерти отнеслись не с широкой христианской и народной точки зрения, а со своей, субъективной, воз­никшей среди влияний и воздействий европейской философской мысли того времени...

Примечания

Тургенев Иван Сергеевич (1818 -1883) - писатель, член-корреспондент Петербургской АН (1860).

Толстой Лев Николаевич (1828-1910) - граф, писатель, публицист, общественный деятель.

Фет Афанасий Афанасьевич (1820-1892) - поэт, переводчик, мемуарист.

---

[i] «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859).

[ii] Фет А. Мои воспоминания. М., 1890. Ч.II. С.350.

[iii] Лермонтов «Не верь себе».

[iv] Из монолога Гамлета.