Источник: fitzroymag.com
“Это имя может открыть множество дверей и подарить массу возможностей, сказал отец. Но у него есть одна очень важная и не всегда приятная особенность — оно запоминается. А это значит, что ты не имеешь права на ошибку. Уймы обязанностей в твоей жизни будет гораздо больше, чем массы возможностей. Запомни это и не зарывайся”.
Елена Сальгеро: А помните, когда впервые вдруг поняли, что хоть вы, как и все, подчиняетесь закону всемирного тяготения, всё-таки принадлежите к некоей родословной, привлекающей особое внимание всего читающего и мыслящего человечества, что никуда вам от этого не деться, что придётся подставлять горб, нести и соответствовать?
Дмитрий Толстой: Представьте, помню. Это случилось во время моего первого путешествия в Россию, в 1968 году. Мне было восемь лет. Мы проехали Грузию, Украину и провели неделю в Ясной Поляне. Вот там я не только всё увидел, но и прочувствовал. Как на нас с братом смотрели люди. Как встречали. Какая доброта, какой искренний восторг. Какое тепло вокруг. Как нас разглядывали, с почтительным интересом, которого мы не заслужили, а потому не совсем понимали — за что?! Вот тогда и начал о чём-то догадываться. Что-то такое прочное и вечное за спиной. Глыба. Репутация. Мы мальчишки, ничем не примечательны, а осрамиться уже нельзя, чувствуешь, что надо держать планку. Неважно, четвёртое или пятое поколение — имя всё то же, не увернёшься.
Помню, подошёл к нашей группе кучер дома-музея. Оказалось, его отец был кучером самого Толстого. Подошёл и говорит: можно я маленьких графьёв в тарантайке покатаю? Все смеются, я оглядываюсь, кого катать будут, мне тоже хочется? И понимаю, что “графья” это мы… Возил нас по всему имению. Все нас баловали, радовались нам… Я очень смущался, потому что не всё понимал и не слишком хорошо говорил по-русски…
Отец, врач, приехал во Францию с первой эмиграцией 1918–1919 годов. Мама наполовину француженка, наполовину англичанка. Оказавшись в такой семье — когда поняла, куда попала! — решила обязательно выучить язык, записалась на курсы, очень серьёзно работала. А няня у нас была грузинская принцесса! Но говорила с нами по-русски. Звали её Додо…
И отец в семье говорил только по-русски. Нас заставлял, но мы упрямились. Детство же. Неохота прилагать усилие… Он мне что-нибудь говорит по-русски, я отвечаю по-французски…
Е.С.: Мне другой известный русский эмигрант, доктор Татищев, когда-то рассказывал, как их в семье натаскивали: теперь то же самое, только по-русски! Ты что вот мне сейчас сказал: “Вово? J’ai un bobo?” Повтори по-русски! А он подумает, подумает, да и выдаёт буквальный переводец: “Бобо! У мени бобо!”
Д.Т.: Вот и у нас было то же самое! И с доктором Татищевым мы, кстати, были знакомы! Но несмотря на то, что отец ежедневно заставлял нас читать по нескольку страниц толстовского текста в оригинале, и даже вслух! — первую книгу великого предка я всё-таки прочёл на французском — это было “Детство”. А учили нас по толстовской “Азбуке”. Пожалуй, это единственное его творение, которое я самостоятельно одолел полностью на русском языке.
Е.С.: Но литературную струну оно в вас не задело…
Д.Т.: Не задело. Я уже с 13 лет твёрдо знал, чем хочу в жизни заниматься, и с тех самых пор ничего не изменилось. Потом уже много раз говорили в семье — может быть, это от прабабушки Софьи досталось: мало кто знает, что она серьёзно увлекалась фотографией. В семье вообще повсюду бродит артистический дух: мы в родстве с Кончаловскими, так что художественное видение то в одном, то в другом поколении просыпается регулярно.
Меня фотография завораживала. Не какой-то отдельный жанр или техника, а всё подряд, весь процесс и его результаты в целом. Я чувствовал себя всеядным. Хотел попробовать всё, что можно было выжать из фотовозможностей того времени. Причём попробовать что-то своё, никому не подражая.
В 15 лет я уже соорудил себе собственную фотолабораторию. В туалете. Там проявлял, там же и печатал.
Е.С.: Э-э-э… Помнится, у Хемингуэя в том же месте была библиотека…
Д.Т.: Не на бачке, конечно! Полочек понастроил. Первые опыты, чёрно-белые. Пробовал себя во всех стилях, но отчего-то более прочих привлекала промышленная фотография. Как заворожённый рассматривал работы Ирвина Пенна, Даниэля Жуанно. Восхищался точностью деталей, простотой композиции, переходами светотени… Вот эти светотени меня просто взяли в плен. Что-то пробовал сам найти, что-то менял. Ориентировался, но не пытался подражать.
Е.С.: Учёбу сразу начали в этом направлении?
Д.Т.: Нет, представьте! Несмотря на то, что родители на меня никогда не давили, почему-то вдруг захотелось доставить им удовольствие. Или, может быть, это мне так казалось, что они непременно желали бы, чтобы я это сделал: записался на русский факультет, в INALCO.
С первых же лекций понял — не моё. Ушёл. Прибился в студию к прекрасному фотографу, ставшему моим учителем, Жану-Жаку Льежуа. Так, с самого начала и оказался в этой самой среде “промышленной фотографии” — мода, аксессуары, реклама.
Проработал, проучился у него ассистентом целых 13 месяцев. Совершенно бесплатно. Казалось, за такой опыт надо приплачивать самому. Вы знаете, что такое коммерческий фотограф? То же самое, что газетчик — круглосуточно, без продыху. Ни расписания, ни понятия, что будет через час и куда мчаться среди ночи. Из студии — на натуру, оттуда в ателье. С негативами на распечатку, потом, к “мэтру” или заказчику, ну и так далее.
Начинать нужно молодым, потому что на такую безудержную самоотдачу с возрастом сил уже не остаётся. Зато это и есть то самое формирование профессионализма на практике, которое учит лучше и надёжнее всех факультетов.
После армии вернулся в Париж и устроился фотографом уже на оплачиваемую работу. Ещё не мэтром, но уже не подмастерьем. Стал нарабатывать патину и узнаваться в профессии.
Е.С.: Имя помогало?
Д.Т.: В светских тусовках, пожалуй. В профессии — ничуть. Точь в точь, как предсказал тогда отец: как только узнавали, что “из рода тех самых”, смотрели пристальнее и вглядывались придирчивее. Такая, знаете, подспудная каверзная мысль: ах, Толстой? Ну-ка, ну-ка, покажи, чего умеешь…
Е.С.: Ни дать, ни взять, “проверка” Верещагина из “Белого солнца пустыни”: “Сухов, говоришь? Сейчас мы поглядим, какой такой Сухов…”
Д.Т.: Да, отцовы слова я тогда часто вспоминал. Да и теперь забывать не приходится. Старался не сгибаться и не зарываться, одновременно. Что-то у меня получалось, потому что работа кипела, и успех пошёл по возрастающей. Когда мне было 25, отец сказал мне то, что я раньше 50 услышать и не рассчитывал: я горжусь тобой…
В 26 лет я открыл свою первую студию, недалеко от Северного вокзала. 60 квадратных метров. Потом вторую, более просторную, в более шикарном квартале XVII округа.
Е.С.: Есть принципиальная разница между рекламной фотопродукцией того времени и сегодняшней, если говорить не о технике, а о сути?
Д.Т.: Огромная! Тогда реклама была раскруткой популярности, а не агрессивным впариванием продукта. (“La publicité alors n’était pas de la réclame”).
В те годы мы в некотором роде фотографировали идею, чтобы вызвать интерес и желание по отношению к предмету. Сейчас реклама — это более агрессивное и упрощённое навязывание предмета как такового. Несмотря на несоизмеримо большие технические возможности.
Всё-таки годы нецифровой фотографии останутся прекрасными. У меня до сих пор впечатление, что мы были более свободными в полёте, нежели теперь, когда технический уровень позволяет невиданный доселе перфекционизм, в котором часто отсутствует изюминка несовершенства…
Е.С.: Цифровое фото не упрощает процесс?
Д.Т.: Если разобраться, нисколько. Раньше, даже с ретушью, фото делалось, что называется, в один присест. На создание одной профессионально сделанной рекламной фотографии уходил примерно один день. Скажем, вам нужно сфотографировать необычную шоколадку, какой-нибудь искорёженно вытянутой формы, как в деформированном зеркале. Для этого вы должны были реально сделать такую шоколадку и сфотографировать её в желанном дизайне. А потом подправить ретушью. И ваша работа готова. Вы её единственный “сам себе фабрикант”.
В мире цифровой фотографии вы можете делать 4–5 профессиональных фото за один день. А затем эти фото уйдут к фотогравёрам и будут обрабатываться на компьютерах 4 или 5 дней…
Цифровая техника обогатила фотографию некоторыми новыми профессиями, но и уничтожила несколько старых умений. Когда подумаешь о плёночных снимках…
Е.С.: Испытываете ностальгию по уходящему “плёночному миру” в тёмных комнатах?..
Д.Т.: Пожалуй. Но без трагизма. Каждый новый прогресс, хороня старый, приносит нечто, что занимает умы и улучшает качество какого-нибудь одного или двух аспектов. Потом выявляются недостатки, зарождается ностальгия и возвращается старый тренд. Как с винилом, например. Не сомневаюсь, что когда-нибудь мы снова захотим вернуться в плёночную фотографию и тёмные комнаты с красной лампой.
Е.С.: А что вы думаете по поводу крепости старого мира — плёночного и бумажного — по сравнению с миром электронным, способным поглотить несоизмеримо большую бездну информации и в то же время быть уничтоженным одним щелчком? Ведь рукописи, хоть и горят, но имеют шанс сохраниться, пусть и в обугленном виде, а электронные богатства отягощены риском мгновенного исчезновения, вместе с электричеством, например.
Д.Т.: Хочется всё-таки верить, что хвалёная система, позволяющая в случае несчастья сохранять данные, перебрасывая их из одного сервера в другой, сработает и хоть что-нибудь сохранит. Но в целом мир наш, несмотря на неудержимость прогресса, становится всё хрупче. И среди всех новейших систем сохранения информации негатив кажется наиболее устойчивым. Хотя бы с точки зрения простой человеческой памяти: вспомните эти старые семейные альбомы, где под каждой бумажной фотографией рукой родного человека поблёкшими чернилами были выписаны имена, даты, события. Разве может электронный формат по силе эмоционального воздействия сравниться с бумажной патиной блекнущих от времени тактильных воспоминаний?..
Е.С.: Всё циклично в этом мире, и моды, и история, и трактовки всего на свете. Сегодня возвращаются виниловые диски. Завтра вернётся плёночная фотография и снова посрамит фотошоп…
Д.Т.: Несомненно вернётся! И знаете, почему? Глаз принимает только то, что видит естественного. Если вы не верите в реальность отфотошопленной картинки, она не сработает. От неё со временем начнут отворачиваться в поисках реальности. Она просто приестся.
Е.С.: А что вы думаете о сегодняшней тенденции предрекать скорый крах всей “индустрии люкса” в мире глобальных конфликтов и всеобщей нестабильности? Вы ведь творите именно в области “элитной продукции” и рекламы, так сказать, haute couture. Или вы согласны с Коко Шанель, определившей само понятие “люкс” как противоположность не бедности, но вульгарности?
Д.Т.: Полностью согласен. Но, во-первых, у каждого свои заявки на это понятие: кому-то люксом кажется обычный водопровод, а кто-то не представляет себя категорию “люкс” без тарталеток с чёрной икрой. И так оно будет всегда. Просто не следует забывать, что абсолютно во всех случаях конечным результатом для всех всё равно будут классические “6 акров под землёй”, уготованные всем нам, и тем, и другим. Поэтому лучше просто стараться достойно жить по обстоятельствам и не заморачиваться.
Е.С.: У вас люксом является даже имя собственное. Скажите честно, всё-таки приходилось хоть когда-нибудь воспользоваться им, как сезамом, в какой-нибудь экстраординарной ситуации?
Д.Т.: Честно? Да. Было. Один раз. И знаете где? В Туле. Я впервые выехал в Россию один. Мне 17 лет. Я путешествую, обвешанный фотообъективами, и всё вокруг мне кажется эйфоричным, достойным особого кадра. Все окрестные пейзажи. Какой-то мост, какой-то поезд. Я снимаю и снимаю. Ко мне, откуда ни возьмись, устремляются человек восемь военных с мрачными лицами, требуют документы. Документы в порядке. Возвращают документы, совещаются, затем окружают меня, требуют вынуть плёнку из аппарата и отдать им. Я отказываюсь. Меня приводят в здание вокзала, начинаются какие-то звонки и переговоры. Всё это длится около двух часов, и я начинаю злиться. Я ни в чём не виноват. В округе никаких запрещённых объектов. Зачем такое крохоборство? В какой-то момент я не выдерживаю, встаю, ещё раз достаю свой паспорт и довольно зло так заявляю: вот что, ребята, хватит. Гляньте-ка ещё раз, как меня зовут. Я вам не враг и не шпион. Я, знаете ли, потомок графа Толстого и сам граф Толстой. Если вы сейчас же не прекратите, я со всеми своими документами и официальными разрешениями на поездку пойду прямо в консульство и в первый раз в жизни подниму международный скандал… Они опять с кем-то там посовещались и отпустили. И плёнку оставили. Вот так, один раз пришлось повыпендриваться…
Впрочем, нет! Повыпендриваться пришлось ещё один раз, в 2010 году, уже не в Туле, а прямо в Елисейском дворце.
Это был год столетия со дня смерти Л.Н. Толстого. Я получаю красиво оформленное приглашение на торжественную церемонию в президентский дворец и являюсь туда с распиханными по карманам программами нашей “Ассоциации друзей Льва Толстого”, чтобы вручить их по возможности всем самым важным оказавшимся там деятелям культуры и политики. Прежде всего госсекретарю по культуре, которого я тщетно пытаюсь отыскать в толпе знаменитостей.
Захожу в зал, вижу в отдалении президента Саркози, пробраться к которому мне позволяет именно моё представление перед каждым из невидимых миру “барьеров” в лице людей в штатском: “Я граф Толстой”, — люди в штатском отстраняются, — “Прошу!”, — следующий “барраж”: “Месьё?” — “Я граф Толстой…” — “Прошу вас, проходите!” и так далее… Добираюсь до Саркози, представляюсь ему, объясняю, что за ассоциацию мы представляем. Он молча таращит на меня глаза, будто не понимает, что мне вообще от него надо. Чуть позже оказываюсь рядом с министром Кушнером и его знаменитой супругой, журналисткой Кристин Окрент. Представляюсь, протягиваю программу ассоциации. Он, даже не посмотрев, делает заградительный жест: “Если вы хотите денег, г-н Толстой, то ответ заранее отрицательный!”. Объясняю, что денег нам не нужно. Он смотрит на меня изумлённо-непонимающе, даже несколько обиженно, через губу…
Наконец, оказываюсь рядом с министром культуры Фредериком Миттераном и получаю самый горячий приём. Нужно сказать, что папа г-на Миттерана в далёкой молодости серьёзно приударял за моей тогда совсем юной и незамужней мамой. А моя уже замужняя мама впоследствии качала на коленях самого Фредерика… Теперь Фредерик, министр культуры и большой почитатель Толстого, открывает торжественное собрание спичем с обильными цитатами из “Войны и Мира”. А я за столом оказываюсь бок о бок с президентом России Дмитрием Медведевым.
И сначала мы просто болтаем о приятных пустяках. О том, например, что нас обоих зовут одинаково, и обоих в детстве называли “Митями”. Потом переходим к более важным проблемам, и я чувствую, что этот человек действительно интересуется нашей ассоциацией. Берёт программку. Начинает внимательно изучать. Обещает помочь (забегая вперёд, скажу, что всё, что этот человек нам пообещал, он сделал. Один раз даже помог в рекордные сроки собрать и привезти театральную труппу для внепланового спектакля. И ещё много, много добрых дел, которые именно он лично помог осуществить). Пожалуй, никто другой не оставил у меня настолько искренне доброго и честного ощущения, как Дмитрий Медведев. Знаете, я даже однажды послал ему простую открытку, поздравление с Православным Рождеством, и он лично на неё ответил. Вы скажете, мелочи, а я считаю, это и есть самое важное в человеческом достоинстве. Среди всего великосветского элитного европейского великолепия этого человека я считаю, что называется, “настоящим мужиком”…
Е.С.: А что вы думаете о сегодняшней тенденции “повыпендриваться” у всей артистической братии, которая с развитием соцсетей вдруг ощутила в себе неутолимое призвание борцов хоть за что-нибудь, но непременно светлое и хорошее, против хоть какой-нибудь несправедливости? Это в самом деле достаточно свежий “тренд” — высказывать своё мнение отнюдь не по вопросам жизни и искусства, но экономики и политики? В России эта тенденция уже так мощно заявила о себе, что наполняет новостные ленты в равной степени с настоящими информационными бомбами и политическими скандалами. Во Франции она пока чуть менее раскручена, но тоже взлетает на всех парах.
Д.Т.: Знаю, знаю. Слушайте, это трагикомично: я за всю свою жизнь ещё не встречал артиста, который был бы “за” хоть что-нибудь, что исходит от официальной власти. Сама суть давно заигранного понятия “богемности” предполагает, что нужно быть против. И нужно быть “левым”, потому что все правые — капиталисты. Так уж повелось с мая 1968 года, поэтому раздумывать и анализировать нечего — себе дороже обойдётся. Просто даже если вы миллионер, почивающий на немеренных доходах, несмотря на нонсенс, будьте “слева”, декларируйте свою приверженность хорошо заученным идеалам “всемирной революции”, и ваша репутация не пострадает. Как по мне, то лучше бы они скромно и молча оставались артистами. И не выпендривались.
Е.С.: Как вы себя чувствуете в сегодняшнем глобально напряжённом мире, где как никогда ранее агрессивно и чуть не ежедневно все встают против всех и бодаются друг с другом, вспоминая о старых обидах и на ходу придумывая новые поводы для обид? У России в этой сумятице особое положение: лейтмотив царствующей политкорректности утверждает, что Россия всегда всех обижала и продолжает обижать, изо всех сил. А вы уже год, как являетесь президентом ассоциации “Друзья Льва Толстого” (LES AMIS DE LÉON TOLSTOÏ). Много ли остаётся “друзей” у классика в обществе, где хорошим тоном считается и всячески поощряется неприязнь и открытая враждебность к его стране?
Д.Т.: Эту ассоциацию создал мой отец в 1977, а первым её президентом был, представьте, Жискар д’Эстен. И с момента создания — по сей день, имя Толстого во Франции собирает полные залы. Люди приходят слушать и обсуждать не только его литературную деятельность, но и его идеи, их отклики, их продолжение. Дискутируют приверженцы и оппоненты. Выступают исследователи и учёные. Круг сюжетов, вместо того, чтобы со временем постепенно сужаться, наоборот, расширяется, потому что темы не иссякают. То полный зал собрала конференция о Толстом в кинематографе. То представляли любопытнейшее исследование о Толстом в карикатуре и даже, вообразите, в комиксах! В самой яростной русофобии Толстой, как эдакий “остров сокровищ”, остаётся незыблемым и нерушимым, даже для категорических противоположностей во всех остальных вопросах.
Е.С.: Просматривая программы вашей ассоциации, я наткнулась на удивительную конференцию под названием “Лев Толстой в осаждённом Ленинграде (1941–1944)”. Как это понимать?..
Д.Т.: А вы знаете, что во время блокады советское правительство выпустило брошюру с выборочными текстами Льва Толстого, о родине, детстве, любви и патриотизме, в частности, 15 соответствующих страниц из романа “Война и мир”? Брошюру распространяли в осаждённом Ленинграде, устраивали публичные чтения в библиотеках, в школах, в госпиталях, даже на круглосуточно работающих предприятиях, для поднятия боевого духа, как это принято говорить. Остались свидетельства очевидцев, рассказывающих, как такая, казалось бы, банальная “пропаганда классиком” помогала помнить, держаться и выживать, чтобы победить…
Е.С.: Ваш профессиональный сайт содержит рубрику “Странное”, где вы публикуете свои фотоработы, вызывающие смешанные ощущения, кроме восхищения техникой — от туманно эзотерического до категорически необъяснимого. Неужели во всей вашей истории не случилось ничего такого “потустороннего”, что передало бы некую весточку от знаменитого предка лично вам?
Д.Т.: Видите бороды? Фото бород на стене напротив? Это сравнительно недавняя выставка, имевшая, почему-то, огромный успех. А сделал я весь этот цикл, потому что он мне приснился. Мне внезапно приснилась такая странная, смутно знакомая борода… Наутро я встал, поразмыслил и решил снимать бороды. Есть в них что-то завораживающее взгляд, как вид далёких неизведанных галактик. Может быть, идею мне послал сам Лев Николаевич?..
Е.С.: А может, он явился только затем, чтобы тоже сказать, как отец когда-то: я за тебя спокоен, я горжусь тобой. Вот тебе идея — бороды. Снимай и не зарывайся. Всё будет хорошо.
Д.Т.: Может и так. И хотелось бы верить, что всё будет хорошо, особенно сейчас хотелось бы верить. Мы ведь снова сегодня, как в осаждённой крепости. Только теперь уже в этой крепости не один Ленинград, а мы все. Не одна страна, а целая цивилизация…
Нам сейчас те самые пятнадцать толстовских страниц “Войны и мира”, как в осаждённом Ленинграде, самое время читать и перечитывать.
Если всё правильно поймём — то обязательно выстоим. И всё будет хорошо. Всё обязательно будет хорошо…
Граф Дмитрий Толстой, фотограф
Неудобные вопросы задавала Елена Кондратьева-Сальгеро
Фото: Ян Авриль
