Спецкор "КП" Александр Коц о том, почему американский сериал можно назвать безупречным с пропагандистской точки зрения
В школе мой пионерский отряд носил имя Владимира Правика - пожарного из чернобыльской (припятской, если быть точнее) «первой шеренги». История Чернобыля для нас, владивостокских советских школьников, была далекая и нестрашная. Тогда много о трагедии не рассказывали. Зато она была окутана ореолом священного, абсолютного героизма, который оказывается можно проявлять и в мирное время, когда по тебе не стреляет пулемет из ДОТа или гестаповцы не засовывают под ногти иголки.
В 2006 году я несколько дней прожил в Зоне. В самом Чернобыле, в Припяти в одной из тысяч брошенных квартир, готовил с коллегой серию материалов к 20-летию трагедии. К тому моменту я уже знал о многих «подводных камнях», о которых в те далекие годы предпочитали молчать.
«Все скупают йод, разбавляют его водой, пьют, обжигают себе горло. Тотальное вранье! - рассказывал мне Андрей Иллеш - репортером «Известий» он тогда первым из журналистов оказался на месте ЧП. - Это только в Припяти эвакуация проводилась организованно. А что творилось по деревням?! С воем гонят людей с их насиженных мест. Ощущение хренового фильма про войну - гонят скот, обязательно девушка плачет, ребенка на телеге везут. И так до 8 - 9 мая - всеобщий бардак и непонимание».
Новые знания, конечно, не поколебали мое детское ощущение аварии на ЧАЭС. Оно было в лицах, в их воспоминаниях. Одно последнее письмо Владимира Правика жене и маленькой дочке чего стоит. Ни один сценарист такого не напишет. И в моем сознании чернобыльская трагедия - это с одной стороны история обычного, повседневного героизма, а с другой - настоящей любви до смерти. Наверно, глупо было ждать этих ощущений от американского фильма, в котором, как многие подчеркивали, все снято с уважением к эпохе и деталям.
Про детали... Я не помню в Припяти ни одной застекленной лоджии. Да и о стеклопакетах в 1986 году даже примерного представления не имели.
Вертолет упал рядом с реактором не в первые дни, а 2 октября.
«Клюквенные» сцены с министром угля, приехавшим к тульским шахтерам с двумя автоматчиками, и уже голыми шахтерами (так легче работать без вентиляции), трясущими пенисами у 4 энергоблока,- на совести авторов.
Намеренно исковерканный самый пронзительный документ той трагедии - монолог вдовы пожарного Людмилы Игнатенко. Девушка в сериале смотрит в окно палаты, напротив - глухая серая стена. Она описывает облученному мужу вид - Красная площадь, Кремль, Спасскую башню... «Я обещал, что покажу тебе Москву», - говорит он. Девушка закусывает губу - ей больно от того, что мужа спрятали подальше от посторонних глаз.
А так было в реальности:
«Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огня взметнулся в небо.
- Вот это да!
- Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам буду всю жизнь дарить цветы...
Оглянулась - достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги. и она купила».
И в мелких измененных деталях, в сгущении красок, где это совершенно необязательно, в искусственной, не к месту патетике, теряется что-то важное и глубокое. И Бог с ними, с неточностями и ляпами. Просто по духу это не фильм о героизме русских людей, спасших мир от катастрофы. И не история безумной любви, плодом которой уже после смерти Василия Игнатенко станет мертворожденная девочка, в утробе принявшая на себя все облучение, спасая маму, пока та тщетно пыталась спасти папу.
×Это сериал о том, как карьеристы из политбюро спасают свои шкуры ценой жизней униженных и порабощенных людей, воспрянувших от осознания важности своей миссии. («Сколько погибнет? Десятки тысяч? У победы всегда есть своя цена» - цинично заявляет членам комиссии по ликвидации карикатурный Михал Сергеич.) О бездушных чекистах, сажающих «на подвал» от начала до конца вымышленного персонажа - ученую, которая хочет рассказать всем правду о радиации. О том, что узникам «тюрьмы народов» (положительные герои нетипично неприятной для этого амплуа внешности) приходилось бороться одновременно и с последствиями аварии, и с «кровавым режимом»...
Безупречный с пропагандистской точки зрения фильм. Но без человеческого нерва, от которого бы защемило сердце. «Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили. Что видели. О смерти люди не хотят слушать. О страшном. Но я вам рассказывала о любви. Как я любила», - заканчивает свой монолог не киношная Людмила Игнатенко. И в эти нескольких килобайтах текста нежности, боли, отваги, самопожертвования и Истории больше, чем нескольких сериях американских киномонстров. А отечественным, видимо, недосуг.
