Священный «мрак» церковнославянского языка

«И стоял [весь] народ вдали, а Моисей вступил во мрак, где Бог» (Исх. 20:21).

«Хто спастися хочет и освятитися прагнет, если до простоты и правды покорнаго языка словенскаго не доступит, ани спасения, ани освящения не получит».

Преподобный Иоанн Вишенский (†ок.1630)

Слово Божие не даром именуется мечом обоюдоострым (Евр.4:12): если для простых сердцем рыбаков-апостолов Оно засияло Божественным Светом, то для книжников и фарисеев, носящих в себе тьму вместо света (Мф.6:23), Оно оказалось мраком, скрывающим Бога. Будучи языком Слова Божия, церковнославянский язык воспринял эту священную двойственность. Не в этом ли кроется причина того, что язык Церкви, который для наших некнижных предков был «ясной речью» молитвы, ведущей в Царство Небесное, для сегодняшних образованных христиан превратился в темную архаику, мешающую вере стать по современному «разумной»? И если это так, то проблему непонятности богослужебного языка нужно рассматривать не в плоскости устаревшей церковнославянской лексики, но в его божественном происхождении и нравственном восприятии.

I. Дар Святаго Духа

Промыслительно, что первыми словами, написанными кириллицей, были начальные слова Евангелия от Иоанна: «В нача́ле бе Сло́во, и Сло́во бе у Бо́га, и Бо́г бе Сло́во...». Тем самым славянскому миру было открыто, что в словах христианского богослужения пребывает Сам Бог, и потому язык Церкви священен. А раз так, то весь перевод божественных книг на славянский язык - от составления славянской азбуки до формы книжного языка - дело не человеческое, но Божие. Просветители славян - святые Константин Философ (в иночестве Кирилл) и Мефодий - неспроста названы равноапостольными. Церковь усвоила им это звание во свидетельство того, что их труды по переложению священных текстов на славянский язык являются не плодом интеллектуального творчества, но действием апостольского «дара языков», который ученики Христовы получили от Святаго Духа в День Пятидесятницы. Вот как об этом говорит духовный писатель XI в. блаженный Феофилакт Болгарский:

«(Святые Кирилл и Мефодий) обращают свои взоры к Утешителю (Духу Святому), от Коего происходит первоначальное дарование языков и сила слова; от Него просят они благодати, для того чтобы изобрести письмена, сообразные с грубостью языка болгарского (т.е. славянского), и перевести божественные Писания на звуки этого народа. И действительно, предавшись строгому посту, постоянной молитве, изнурению тела, сокрушению и смирению души, они достигают желаемого»[1].

Переводческую деятельность солунских братьев, как плод молитвы и дар Духа Святаго, наглядно представляют и их древние церковные жития:

«Но, почувствовав величие дела, предались они (свв. Кирилл и Мефодий) молитве вместе с другими, кто был такого же духа, что и они. И тут явил Бог Философу (св. Кириллу) славянские книги. И тот, тотчас упорядочив буквы и составив беседы, отправился в путь в Моравию, взяв Мефодия» (Житие святого равноапостольного Мефодия)[2].

«Пошел же Философ (св. Кирилл) и по старому обычаю стал на молитву и с иными помощниками. И вскоре открыл ему их (славянские буквы) Бог, что внимает молитвам рабов своих, и тогда сложил письмена и начал писать слова Евангелия: "Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" и прочее. Возрадовался же цесарь, и прославил Бога со своими советниками, и послал его (св. Кирилла) с многими дарами, написав Ростиславу (князю Моравскому) такое послание "Бог, который хочет, чтобы каждый пришел к познанию истины и достиг большего достоинства, увидев веру твою и старание, сотворил и ныне в наши годы - объявив буквы для языка вашего - то, чего не было дано (никому) после первых времен (намек на дар языков апостолам), чтобы и вы были причислены к великим народам, что славят Бога на своем языке". И когда дошел (св. Кирилл) до Моравии, принял Ростислав его с великою честью и, учеников собрав, отдал их (ему) учить. И вскоре перевел весь церковный чин и научил их и утрене, и часам, и обедне, и вечерне, и повечерию, и тайной молитве. И отверзлись по пророческому слову уши глухих, чтобы услышали слова книжные и ясна стала речь косноязычных(!)» (Житие святого равноапостольного Кирилла)[3].

Интересно заметить, что в приведенном выше фрагменте жития святого Кирилла (Константина Философа) происхождение славянской азбуки преподносится как Божественное Откровение. В этом кроется объяснение, почему многие подвижники благочестия не одобряли публикацию церковнославянских текстов гражданским шрифтом. Ведь по молитвам святых равноапостольных братьев Сам Дух Святый даровал начертание букв кириллицы[4], и чтение этих священных знаков приобщает нас к Божественной реальности[5].

Однако следует понимать, что, хотя в житийной литературе говорится о даровании Богом св. Константину Философу букв (грамоты), речь здесь идёт именно о происхождении нового священного книжного языка, на котором подобает служить Богу и читать Священное Писание. Об этом красноречиво свидетельствует параллель с объяснением происхождения еврейского языка у популярного в Византии богослова святителя Феодорита Кирского (V в.):

«Вопрос 62. Откуда же произошел еврейский язык? Ответ: Думаю, что это - язык священный. Ибо как в еллинских храмах были особенные некие начертания букв, называвшиеся священными: так Бог всяческих через Моисея дал этот язык, не природный, но изучаемый... Не найдешь, чтобы дети еврейские в самом начале употребляли язык еврейский, напротив того говорят они на языке того места, где родились, потом, пришедши в отрочество, обучаются начертаниям писмен, и посредством писмен изучают Божественное Писание, писанное на еврейском языке. Думаю же, что то же самое дает разуметь и блаженный Давид в восемнадцатом псалме: «языка, егоже не ведяше, услыша» (Пс.80.6)»[6].

Как видим, у данного автора оказываются взаимосвязанными сообщения о «начертании букв» и начале священного еврейского языка (очевидно, книжного языка, так как, судя по всему, св. Феодрит Кирский природным языком евреев считал сирийский язык[7]). Как известно, это мнение оказало влияние на одного из самых ранних апологетов славянской грамоты Черноризца Храбра (нач. X в.)[8], «Сказание о письменах» которого многократно тиражировалось славянскими книжниками вплоть до XVIII века.

Но чем именно и почему должен был отличаться славянский книжный язык солунских братьев от разговорного языка славян? Как было замечено, далеко не случайно в Евангелие от Иоанна греческое слово «Логос» было переведено святым Кириллом на славянский не как «Мысль» или «Разум», но именно как «Слово». В этом варианте перевода отразилась общехристианская вера в то, что Писания Церкви являются словесным проявлением Божества. Когда мы слышим о полемике солунских братьев с представителями «триязычной ереси», надо понимать, что учителя славян боролись не с учением о священном статусе греческого, латинского и еврейского языков христианского богослужения, а с заблуждением, что Слово Божие может быть выражено в Писании исключительно только этими тремя священными языками. Т.е. главной целью святых было не унизить святость древних книжных языков, а доказать такую же божественную ценность нового славянского богослужебного языка. Чтобы не быть голословными, сошлемся на мнение одного из ведущих специалистов в области славистики в России академика Н.И. Толстого:

«Самым главным и принципиально важным было то, что Кирилл и Мефодий вкупе со своими первыми последователями и учениками создали сакральный общеславянский язык, язык богослужения, что и вызвало у их оппонентов и противников - сторонников так называемой «триязычной ереси» - серьезное противодействие, озлобление и открытую вражду. Цель «причасти ся велицех языцех» - возвысить славянскую речь и возвести её в чин сакрального языка, языка, по своим функциям и возможностям равного латинскому и греческому, - была не только поставлена, но и достигнута в относительно короткий срок»[9].

Как видим, греческий язык Нового Завета для святых Кирилла и Мефодия был таким же божественным языком, как и еврейский язык Ветхого Завета. Для православных византийских книжников, в среде которых воспитывался Константин Философ, святыми были буквально каждая черта и йота текста Священного Писания и неразрывно связанных с ним текстов богослужебных книг. Отсюда понятно, с каким трепетом и страхом Божиим должны были подходить к своей миссии солунские братья и их сподвижники. Ведь их главной целью было при переводе не умалить святость оригинального божественного текста, где форма и содержание неразрывно связаны. Решение этой задачи могло состояться только при подчинении славянского языка грамматике священного греческого текста. Интересные заключения ученых по поводу славянского языка, на который был сделан перевод Священного Писания равноапостольными братьями, приводит известный библеист и текстолог Брюс М. Мецгер:

«Формальные структуры церковнославянского и греческого языков очень близки по всем основным признакам. Части речи, в общем, одни и те же: глагол (изменяется по временам и наклонениям, различаются лицо и число), имена (существительное и прилагательное, включая причастие, изменяются по числам и падежам), местоимения (личные, указательные, вопросительные, относительные; изменяются по родам, падежам и числам), числительные (склоняются), предлоги, наречия, разнообразные союзы и частицы. В синтаксисе тоже обнаруживаются параллели, и даже правила построения слов очень схожи. Эти языки настолько близки, что во многих случаях вполне естественно выглядел бы дословный перевод. В каждой рукописи есть примеры чрезмерной буквальности, но в целом создается впечатление, что переводчики в совершенстве знали оба языка и старались воспроизвести дух и значение греческого текста, как можно меньше отходя от оригинала»[10].

Сложилась парадоксальная ситуация: не текст подстраивали под язык перевода, как это всегда бывает в таких случаях, а славянский язык видоизменялся под переводимый священный текст и тем самым становился уже другим, церковнославянским языком[11]. В результате книжный славянский язык святых Кирилла и Мефодия по определению не мог уже быть языком общения и предназначался исключительно для богослужения. Его можно было читать, слушать, учить, но им нельзя было говорить, так как стихия разговорной славянской речи подчинялась совсем другим грамматическим нормам.

Но не только греческая калька делала новым церковнославянский язык. Словесный состав богослужебного языка также сильно отличался от разговорной славянской речи. На это обращал внимание сербский писатель болгарского происхождения Константин Костенечский (XV в.). Он утверждал, что основатели церковнославянского языка (св. Кирилл со своими сподвижниками) для передачи эллинских тонкостей

«выбрав тончайший и красивейший язык русский[12][12], ему в помощь придали черты болгарского, и сербского, и боснийского, и словенского, и чешского, и хорватского языка, чтобы воплотить Божественные Писания»[13].

Вместе с тем основатели церковнославянской письменности выбирали только «добрые» слова, отвергнув все неуместные и простые выражения. Славянское письмо названо «кириллицей» по имени святого равноапостольного Кирилла (которого Константин Костенечский уподобляет пророку псалмопевцу Давиду), а сам язык, принадлежа в равной степени всем славянским народам, назван не болгарским или сербским, но славянским[14].

II. Святой язык Святой Руси

Само собой разумеется, что церковнославянский язык был бы со временем поглощен стихией славянских племенных наречий, если бы к нему не относились как к божественному языку. Об особом священном статусе богослужебного языка на Руси, который источники именуют «словенским», «руским» и даже «сербским», у исследователей нет недостатка в свидетельствах. Хотя в силу исторических обстоятельств они относятся к XV-XVII векам, но сами по себе отражают реальность, бытовавшую издревле.

Так, преподобный Зиновий Отенский (XVI в.), обличая последователей еретика-арианина Феодосия Косого, указывал на недопустимость замены слов церковнославянского (книжного) языка простонародными:

«Полагаю, что это коварная выдумка христоборцев и примитивно мыслящих - уподоблять и образовывать слова от общенародных слов. Правильнее, я полагаю, книжной речью общенародную исправлять, а не книжную народной бесчестить (портить)».

В частности, речь шла о замене еретиками в Символе Веры книжного слова «чаю» («чаю воскресения мертвым») на простонародное «жду». Святой Зиновий указывает, что попытка подобной замены проистекает от гордости и высокоумия еретиков, которые не могут «прияти» благодати Святаго Духа и противятся принятому от святых отцов переводу с греческого языка.

«Нам же любящим Христа, знающим язык свой и народа общую речь и ве́дущим в богодухновенном Писании... не подобает глаголати: «жду воскресения мертвым», но глаголати нам тако, якоже святии исперва приложиша от греческого языка на русский язык: «чаю воскресения мертвым»[15].

Здесь мы видим у преподобного общий для русских книжников со времен Черноризца Храбра аргумент в защиту святости церковнославянской письменности - это то, что творцы этого языка были святые угодники Божии:

«И потому (еще) славянские письмена более святы и (более достойны почитания), ибо создал их святой муж, а греческие - язычники эллины» (Черноризец Храбр)[16].

В этой связи любопытно отметить популярность в русской книжности XV-XVII вв. следующего апокрифа о божественном происхождении церковнославянского языка:

«Еже ведомо всем людем буди, яко руский язык (т.е. народ) ни откуду прия веры святыя сея, и грамота руская никим же явленна, но токмо самим Богом вседержителем, Отцем и Сыном и Святым Духом... Грамота русская явилася Богом, дана в Корсуне граде русину, от негоже научися Константин Философ, и от туду сложив и написав книги русским языком... Той же муж русин живяше благоверно, постом и добродетелию в чисте вере, един уединився, и той един от руского языка (народа) явися прежде християн и неведом никимже от куду есть».[17]

Этот апокриф возник на основании известия в каноническом Житии равноапостольного Кирилла о том, как он в Херсонесе (Корсуне) нашел «Евангелие и Псалтирь, написанные русскими письменами, и человека нашел, говорящего на том языке, и беседовал с ним, и понял смысл этой речи, и, сравнив ее со своим языком, различил буквы гласные и согласные, и, творя молитву Богу, вскоре начал читать и излагать (их), и многие удивлялись ему, хваля Бога». Современные историки написали горы литературы, гадая, к какому историческому языку относились эти «русские письмена»: то ли к готскому, то ли к сирийскому. Но у автора средневекового апокрифа нет никаких сомнений: речь идет именно о церковнославянской письменности, и он дает свою мистическую трактовку этого житийного известия, утверждая, что Бог напрямую, без посредничества греков, даровал русским христианскую веру и связанную с ней грамоту, а святой Кирилл был только распространителем среди славян русской книжности, перенятой им в Корсуне у некоего святой жизни русина.

На фоне отношения к богослужебному языку, как к святыни, неудивительно, что и в народном былинном эпосе церковная грамота именовалась не иначе как «святая», «Господня», «Божья»[18].

Особенности языковой ситуации на Руси, при которой сосуществовали церковнославянский и простонародный языки, отмечали также и иностранцы в XVI веке. Указание на «двуязычие» русских можно найти у польского историка Матвея Меховского, папского посланника итальянца Антонио Поссевино,[19] и итальянского ученого гуманиста Павла Иовия[20]. Но чаще всего в литературе цитируется немецкий филолог и автор первой грамматики русского языка на латыни Генрих Лудольф (XVII в.), так как у него с особой ясностью прорисовано противопоставление славянского книжно-сакрального языка и русского разговорного:

«Точно так же как никто из русских не может писать или рассуждать по научным вопросам, не пользуясь Славянским языком, так и наоборот, - в домашних и интимных беседах нельзя никому обойтись средствами одного Славянского языка... Так у них и говорят, что разговаривать надо по-русски, а писать по-славянски... Для Русских же знание Славянского необходимо потому, что не только Св. Библии и остальные книги, по которым совершается богослужение, существуют только на славянском языке, но не возможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь Славянским языком»[21].

Вместе с тем исключительный интерес для нашей темы представляет полемика вокруг славянского языка, которую инициировал польский иезуит Петр Скарга. Являясь непримиримым противником Православия, он в 1577 году издаёт книгу «О единстве Церкви Божией и о греческом от сего единства отступлении», где, в качестве одного из аргументов против Греко-Российской Церкви, ссылается на «непонятность» церковнославянского языка:

«и теперь уже почти никто его досконально не понимает; ибо нет на свете такого народа, который им говорил бы так, как пишут в книгах; Своих правил и грамматик он не имеет, и иметь не может».

По словам Скарги, сами православные священники теперь уже не понимают этого языка и спрашивают объяснения на польском языке. Церковнославянскому языку католический полемист противопоставляет латынь и греческий, посредством которых, по его убеждению, только и возможно постигать науку и богословие:

«Не было еще на свете и не будет ни одной академии или коллегии, где бы богословие, философия и другие науки на ином языке преподаваться и разуметься могли. С помощью славянского языка никогда никто ученым быть не может»[22].

Эти выпады польского теолога XVI века против церковнославянского языка демонстрируют, что проблема понимания богослужебных текстов на Руси не нова и уходит в глубокую древность. При всем этом доводы Петра Скарги до сих пор сохраняют актуальность для тех, кто стремится реформировать богослужение Русской Церкви в сторону понятности.

Поэтому для нас очень ценен православный ответ на эту критику католического богослова, который был дан в начале XVII века афонским монахом малороссийского происхождения преподобным Иоанном Вишенским. Святой афонский подвижник переводит полемику в нравственную плоскость. Он говорит, что настоящий христианин должен искать не истину «внешней мудрости», которой так кичится Петр Скарга, а истину Правды Божией, ведущую в Жизнь Вечную[23]. Эта истина постигается только нравственным совершенствованием через достижение «смиренномудрия»[24]. Напротив, внешняя ученость, восхваляемая латинянами, надмевает человека и истребляет в его душе смирение и незлобие, потому она и к Богу привести не может:

«Ныне же в латинском роде сопротивно творят: изучивши грамматичку и ... рыторичку, тогда уже ся дмут, даскалами (учителями) и мудрыми ся зовут, проповедают, учат, а и сами в безумии и буйстве премудрости мира сего седят... простоты, смирения и беззлобия николи же навыкнути не могут»[25].

А без Бога наука может служить только духовной погибели:

«без Бога, глаголят святыи, таковый не толко ни чтожь не успеет, але еще в прелесть и ересь самозаконную впадет»[26].

Поэтому настоящие учителя Церкви - святые угодники Божии - отвергли внешнюю мудрость, как бесплодную, и пошли тесным путем «разума Христова», и в смирении познали Истину[27].

Всё это преподобный Иоанн Вишенский напрямую связывает с проблемой богослужебного языка католиков и православных. У католиков латынь стала языком мирской учености, где с помощью «диалектик и силогизм поганских» низводится «Правда Божия во лжу»[28], порождая в душе высокоумие, гордыню и тщеславие.[29] А вот церковнославянский язык, согласно преподобному афониту, «Правдою Божиею основан, збудован и огорожен есть». Благодаря божественному происхождению, в нём не может быть места для ереси и лжи («в языку словянском лжа и прелесть его никакоже места имети не может»[30]). Поэтому молитвенное чтение церковнославянских священных текстов смиряет ум перед Божественной Премудростью и освящает его:

«словенский язык... плодоноснейший от всех языков и Богу любимший: понеж без поганских хитростей и руководств, се ж ест кграматик, рыторык, диалектик и прочих коварств тщеславных, ... простым прилежным читанием, без всякого ухищрения, к Богу приводит, простоту и смирение будует и Духа Святого подемлет»[31].

Это даёт право святому Иоанну Вишенскому заявлять о спасительном значении церковнославянского языка:

«хто спастися хочет и освятитися прагнет, если до простоты и правды покорнаго языка словенскаго не доступит, ани спасения, ани освящения не получит»[32].

III. Проблема понимания богослужения

В полемике между Петром Скаргой и преподобным Иоанном Вишенским мы сталкиваемся с коллизией двух подходов к проблеме знания языка и понимания текста. Скарга ориентировался на западную концепцию, восходящую к Ренессансу, где «понимание текста предполагало возможность его интерпретации (пересказ своими словами), а знание языка - активное владение им»[33]. И действительно, в отличие от церковнославянского языка латынь была предельно понятным языком, подходящим для теологических и научных трактатов Запада, на что и ссылается польский полемист. Но именно поэтому преподобный Иоанн Вишенский считал латынь испорченным языком, который не годится для изложения Божественных Истин, так как с помощью грамматики, риторики и диалектики им можно манипулировать и подменять истину ложью: «з белого черное, а з черного белое перетворяти»[34].

В противоположность католико-протестантскому миру в Древней Руси традиция понимания священных текстов основывалась на евангельских принципах восприятия Божественного Откровения. Ведь Христос не стремился сделать свою Благую Весть максимально понятной для всех. Иначе бы Он не облекал свою проповедь в притчи: «И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют; и сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: слухом услышите - и не уразумеете, и глазами смотреть будете - и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих ... и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Мф. 13:10-15). То есть понимание проповеди Христа зависит от нравственного состояния человека, которое определяется чистотой его сердца как духовного центра: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5:8). Но не только притчи в Новом Завете были непонятны для грубых сердцем иудеев. Враги Христовы оказались не способны понять смысл слов Спасителя, воззвавшего с Креста на священном еврейском языке[35]: «а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил. Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он» (Мф. 27:46-47). И даже в день Пятидесятницы, когда апостолы получили от Духа Святаго дар говорения языками, многие из евреев вновь продемонстрировали своё непонимание духоносных слов. Казалось бы, Господь даёт своим ученикам дар говорить речью других народов для евангельской проповеди всему миру и первые, кто должен был испытать на себе это чудо, были иудеи-чужестранцы, собравшиеся на праздник в Иерусалиме. Но, тем не менее, слышание Благой Вести на родном языке во многих евреях произвело совсем обратный эффект: они стали обвинять апостолов в пьянстве, так как им казалось, что последние изъясняются невнятно (Деян. 2:5-13). Такое иудейское неразумение божественных словес связано конечно же не с замыслом Творца, а с духовной глухотой тех, кто «видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» (Мф. 13:13).

Именно в таком евангельском контексте следует подходить и к проблеме понятности богослужебного языка в Русской Церкви. Будучи средством выражения богооткровенной истины, церковнославянский язык обращен прямо к человеческому сердцу. Его божественное происхождение определяет его совершенство, но и делает невозможным научиться владеть им так же, как латынью или современным литературным языком. Переводить или составлять священные тексты на церковнославянском возможно только по наитию Духа Святаго, что само собой подразумевает святость жизни духовных писателей (как, например, святые Кирилл и Мефодий). По этой же самой причине церковнославянский язык не был предназначен для служения гордым умам в их мудровании о вере и Боге. Его главная миссия - приобщать душу Богу. А для этого не нужно его понимать, ему нужно молитвенно внимать. При этом надо учитывать, что в Средневековой Руси к священным текстам относились именно как к текстам молитвы. Когда преподобный Иоанн Вишенский в противовес западным «поганским хитростям» предлагал православному русину «простым прилежным чтением» изучать «Часословец, Псалтыр, Охтаик, Апостол и Евангелие», то он конечно имел ввиду молитвенное чтение, так как «читать и изучать» указанные богослужебные книги невозможно вне церковного богослужения. Таким образом, понятность церковнославянского языка простиралась ровно настолько, чтобы на нем можно было читать и слушать молитвы. Но это опять же не означает, что смысл молитв обязательно должен быть понятен читающему и слушающему. Осмысление священных текстов дает Бог при нравственном преуспевании читающего и слушающего; при этом сам процесс чтения мистически благотворно действует на молитвенника, смиряя ум и заключая его в слова молитвы.

В этих условиях главным препятствием для восприятия священного текста, с точки зрения русских книжников, является не чуждость богослужебного языка разговорному, а рассеянность ума во время молитвы. Вот как об этом говорит известное на Руси поучение святителя Иоанна Златоуста:

«Многие входят в церковь, совершают тысячи молитв, и выходят, сами не зная, что говорили: уста движутся, а слух не слышит. Ты сам не слышишь своей молитвы, а хочешь, чтобы ее услышал Бог? Я преклонял, говоришь, колена. Но мысль твоя летала на стороне. Тело было внутри церкви, а дух твой - вне; твои уста говорили молитву, а ум исчислял проценты, обязательства, торговые обороты, приобретения, дружеские собрания».

Поэтому главной задачей для молящегося было оградить свой ум от помыслов и сосредоточить на словах молитвы. Для этой цели рекомендовалось творить во время богослужения и псалмопения Иисусову молитву[36], которая являлась своеобразным ключом к восприятию богослужения. Важное воздействие Иисусовой молитвы, позволяющей внимать чтению и песнопениям на церковнославянском языке, подробно раскрыли многие подвижники последних времен:

«Новоначальный с особенным удобством приучается к молитве Иисусовой на продолжительных монастырских молитвословиях. Присутствуя на них, к чему бесплодно и душевредно скитаться мыслями повсюду? А этого невозможно избежать, если ум не будет привязан к чему-либо. Займись молитвой Иисусовой: она удержит ум от скитания, ты сделаешься гораздо сосредоточеннее, глубже, гораздо лучше будешь внимать чтению и песнопениям церковным, вместе неприметным образом и постепенно обучишься умной молитве» (святитель Игнатий Брянчанинов); «Сосредоточиться на богослужении и лучше воспринимать службу мы можем благодаря Иисусовой молитве» (старец Сергий (Шевич))[37].

Таким образом, усвоение смысла церковной службы в Русском Православии связывалось не с прямым размышлением над текстом богослужения, как этому учат сегодня в школах, а с молитвенными упражнениями по отсечению помыслов и достижения состояния «умной молитвы». Церковнославянский язык богослужения считался в Древней Руси «понятным», поскольку обеспечивал это молитвенное делание. Именно о такой молитвенной понятности языка говорит в Первом Послании к Коринфянам апостол Павел, на которого ссылается святой равноапостольный Кирилл в споре с представителями триязычной ереси: «Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке» (1Кор. 14:19). Древнерусские книжники, апеллируя к авторитету святителя Иоанна Златоуста, толковали эти апостольские слова, как научение деланию умной Иисусовой молитвы (пять слов здесь: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя»)[38]. В этом же духе «умной молитвы» объяснял это место преподобный Иоанн Лествичник[39]. Поэтому совсем неуместны попытки оправдать перевод богослужения на русский язык указанными словами апостольского послания в Житии святого Кирилла. Святой равноапостольный учитель славян в духе апостола Павла критиковал молитву на иностранном языке, каким была латынь для славян, но не умалял славянский высокодуховный язык молитвы до народного просторечия.

Все это конечно не означает, что церковнославянский язык не претерпевал изменений. Тем не менее, все реформы богослужебного языка, включая реформу патриарха Никона, носили сугубо консервативный характер. Они были вызваны не малопонятностью богослужения, а как раз стремлением очистить его от вкраплений простонародной «русской мовы»[40]. Для иллюстрации приведем в пример молитву Ефрема Сирина. Если в дораскольном варианте она звучала как «Господи и Владыко животу моему, дух уныния, небрежения, сребролюбия и празднословия отжени от мене», то после реформы святейшего патриарха Никона она приняла форму соответствующую греческому оригиналу: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми»[41]. Хотя, казалось бы, первый вариант более понятен по смыслу, но второй вариант более точен и соответствует формуле молитвы «Отче наш», где в обращении к Богу мы также просим: «не введи нас во искушение».

IV. Заключение

Итак, стремление сохранить язык богослужения, по крайней мере в том виде, в котором мы его получили в наследие от царской России, является не прихотью консервативного религиозного сознания, а основано на исторической богословской традиции и духовной практике Русской Церкви. Для славянского православного мира церковнославянский язык - это священный язык богослужения. Он явился, с одной стороны, как плод молитвы святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, а с другой, как дар свыше, подобно дару языков апостолам в День Пятидесятницы. На этом языке никто никогда не разговаривал. На нём только молились и излагались богословские истины. В силу этой особенности церковнославянский язык, в отличие от русского, призван воздействовать не столько на рассудок, сколько на сердце. Ведь Церковь учит, что истина Веры постигается не умом, а сердцем, в котором отражается нравственное состояние человека. Сердце безнравственного человека, живущего в греховных страстях, познать Божественную Истину не в состоянии. Вот почему кажущаяся «неудобовразумительность» богослужебного языка не является недостатком, но, напротив, - его преимуществом перед «понятным» разговорным языком, так как смиряет наше высокоумие и предохраняет от впадения в ересь, которая всегда возникает в результате стремления людей, не очищенных сердцем, проникнуть в Тайны Божии. Поэтому православные не столько стремятся понять богослужение, сколько внимать ему, заключая свой ум в божественные слова. Они не занимаются рассудочным анализом текста, как этому нас учит современное образование, а позволяют Богу своим словом действовать на человеческую душу. Главная задача самого христианина - не позволять своему уму отвлекаться на суетные помыслы и удерживать свой ум во внимании к Слову Божию. Если хотите, церковнославянский язык - это средство апофатического богословия, своеобразного восхождения на духовный Синай для встречи с Богом, Который «мрак сделал покровом Своим» (Пс.17:12).

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Житие Климента, епископа Болгарского // А.-Э.Н. Тахиас. Святые братья Кирилл и Мефодий, просветители славян. Сергиев Посад, - 2005г. - С. 316-317

[2] Житие Мефодия//Библиотека литературы Древней Руси. Т. 2. СПб., 1999. - С.73

[3] Житие Константина // http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Tschechien/IX/Slav_pis/frametext1.htm

[4] К сожалению, большинство ученых считают, что св. Кирилл «изобрел» азбуку известную в науке как глаголица, а кириллица - это лишь вид греческого уставного письма, вытеснивший впоследствии истинную азбуку солунских братьев. Но мы не можем принять эту научную гипотезу, так как она противоречит Церковному Преданию. Кроме того не совсем верно, что в науке окончательно восторжествовало мнение о старшинстве глаголицы. Как констатирует А.М Камчатнов «вопрос о старшинстве той или иной азбуки и по сей день остается нерешенным» (Камчатнов А.М. Старославянский язык. Курс лекций. М. 2009. С. 28). О многих логических нестыковках и даже политической подоплеке теории первичности глаголицы прекрасно рассуждает Юрий Лощиц (Лощиц Ю. Кирилл и Мефодий. М. 2013. С. 310-328)

[5] Именно по этой же причине невозможно православным согласиться с «общепринятым мнением ученых», что святые солунские братья «изобрели» не кириллицу, а глаголицу. Живое Церковное Предание знает и признает святость только кириллицы. Предположить, что с молчаливого согласия Церкви в истории произошел подлог и истинная богодухновенная грамота была заменена на ложную, - значит усомниться в святости Церкви.

[6] Блаженный Феодорит Кирский. Толкование на книгу Бытия // https://azbyka.ru/otechnik/Feodorit_Kirskij/tolkovanie_na_knigu_bitija/#0_62

[7] Блаженный Феодорит Кирский. Толкование на книгу Бытия // https://azbyka.ru/otechnik/Feodorit_Kirskij/tolkovanie_na_knigu_bitija/#0_61

[8] Сказание о начале славянской письменности. М. 1981. - С.185

[9] Толстой Н.И. Кирилло-мефодиевская традиция у славян // Толстой Н.И. Избранные труды. М.1998. Т.II. - С. 46

[10] Брюс М. Мецгер. Ранние переводы Нового Завет. Их источники, передача, ограничение. М. 2002. - С. 461

[11] «Искусственность» происхождения церковнославянского языка прекрасно осознавали славянские книжники. Католики за это его ругали, как например хорват Юрий Крижанич (XVII в.): «како сут Греки нашу беседу на свое копыто набили: се есть, весь состав и обличие нашего языка изо дна извратили и претворили: тако да ни он есть Греческий, ни он Руский язык». Православные, напротив, восхваляли: «мает бо вем язык словенский таковую в собе силу и зацность (достоинство) же языку грецкому, якобы природне сгласует и власности его счиняется;... найзвязнейшее сложное грецкое слово, подобным также звязным и сложным по словенску выложити есть можно, чого иншим жадным, а не латинским недосказати языком» (Архимандрит Киево-Печерской лавры Захария Копыстенский (XVII в.)) (Взаимоотношение локальных типов древнерусского языка позднего периода (вторая половина XVI-XVII вв.) // Толстой Н.И. Избранные труды. М.1998. Т.II. - С. 138-139)

[12] Удивительно, что церковнославянский язык, который на Руси часто именовали «сербским», те же сербы считали его более русским.

[13] Толстой Н.И. Старинные представления о народно-языковой базе древнеславянского литературного языка (XVI-XVII // Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. М. 1988. С. 123

[14] Ягич И.В. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке// Исследования по русскому языку. СПб., 1885-1895. Т. 1. С. 491-492

[15] Толстой Н.И. Старинные представления о народно-языковой базе древнеславянского литературного языка (XVI-XVII) // Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. М. 1988. С. 113-115.

[16] Черноризец Храбр. О письменах // http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Tschechien/IX/Slav_pis/frametext3.htm

[17] Ягич И.В. Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке// Исследования по русскому языку. СПб., 1885-1895. Т. 1. С. 308-309.

[18] Беломорские былины, записанные А. Марковым. М.1901. С.256, 269, 297.

[19] Толстой Н.И. Избранные труды. М.1998. Т.II. С. 440-453.

[20] Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. М. 1988. С. 111-112.

[21] Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. М. 1988. С. 110-111.

[22] Русская Историческая Библиотека, издаваемая Археологической Комиссией. СПб. 1882. Т. VII. Кол. 485-486.

[23] «Аще убо кой тым следом ко исканию безсмертное правды пойдет, изучит и обрящет прекраснейшую и светозарнейшую правду, и узрит в ней прежде общаго воскресения воскресение и вся таинства» (Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 124).

[24] «духа сила... верою смиренномудрия (подвижно внимательному делателю заповедей Христовых от тоежде благодати Христовы ведати и разумети полезная и спасителная) даруется» (Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 172).

[25] Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 125

[26] Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 162

[27] «Си бо святыи аще и внешнее учение изучиша, но ничтоже о истинне от философского кичения навыкнути возмогоша, дондеже сие обезчестиша и теснаго пути следом разума Христова поидоша; его же обретше, тогда истинну навыкоша, смирение достигоша и наставници слепым и неведущим Бога и пути спасения быша» (Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 125).

[28] Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 194

[29] «што ныне латинская злоковарная душа, ослепленная и насыченная поганскими тщеславными и гордыми догматы, страждет, которая Божие премудрости и разума духовного, смирения, простоты и беззлобна вместити никакож не можеть» (Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 23).

[30] Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 194

[31] Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 251

[32] Иван Вишенский. Сочинения. М.-Л. 1955. С. 194

[33] Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (IX-XIX вв.). М. 1994. С. 84-85.

[34] См. по этому поводу: Успенский Б.А. Отношение к грамматике и риторике в Древней Руси (XVI-XVII вв.) // Успенский Б.А. Избранные труды, том 2. М. 1994. С. 7-25

[35] Хотя некоторые современные исследователи считают, что фраза Господа на Кресте была произнесена на разговорном арамейском языке, но церковная традиция однозначно называет этот язык еврейским (т.е. древнееврейским) (см. Матвеенко В.А, Щеголева Л.И. Временник Георгия Монаха (Хроника Георгия Амартола). М.2000. - С.61). Кроме того, ряд библеистов тоже относят эти слова Христа к древнееврейскому (см. Языки, на которых говорил Иисус // https://cyberpedia.su/9x5527.html)

[36] Так, в знаменитом памятнике русской литературе XVI в. «Домострое» в главе «Как мужу и жене молиться в церкви» после общих советов о церковной и домашней молитве присовокупляется следующее наставление: «Следует христианину всегда держать в руках - четки, а молитву Иисусову - неустанно на устах; и в церкви и дома...» Более того, по Церковному Уставу Иисусовой молитвой можно заменять все виды суточного Богослужения, как это указано в Следованной Псалтири.

[37] Мы оставляем за рамками нашего повествования вопрос, всем ли эта практика подходит в равной степени: преподобный Алексий Зосимовский и преподобный Варсонофий Оптинский считали, что она подходит только опытным молитвенникам, а святитель Игнатий (Брянчанинов), как мы видим, советовал Иисусову молитву во время богослужения творить новоначальным.

[38] Орлов А.С. Иисусова молитва на Руси в XVI веке // https://azbyka.ru/otechnik/molitva/iisusova-molitva-na-rusi-v-xvi-veke/#note11_return

[39] См.: Лествица или Скрижали духовные. Слово 28. О матери добродетелей, священной и блаженной молитве, и о предстоянии в ней умом и телом.

[40] Взаимоотношение локальных типов древнерусского языка позднего периода (вторая половина XVI-XVII вв.) // Толстой Н.И. Избранные труды. М.1998. Т.II. - С. 131-132

[41] О молитве Ефрема Сирина // https://dmitriy-vvv.livejournal.com/646.html

Благодатный Огонь