(Иер. 22:29-30).
Пылающее солнце обжигает камни, лежащие у подножья небольшой горы, которую и горой-то назвать сложно. Старики рассказывают, что эти пыльные громадины помнят еще царя Соломона и первый Храм, а среди гробов, входы в которые они скрывают, можно найти и могилы пророков и царей.
* * *
Гавриэль очень любил теплые вечера, когда не нужно было думать о проклятой коже, заготовки из которой постоянно получались недостаточно хорошими, после чего смуглого сорванца долго отчитывал мастер, - по собственному мнению, один из лучших кожевников Иерусалима. Сам мастер, его многочисленная семья и ученики собирались такими вечерами во дворе небольшого домика-мастерской и внимательно слушали сабу Овадию, преклонных лет то ли дедушку, то ли дядю мастера. Когда старика спрашивали о возрасте, он грустно улыбался и, кашляя, говорил, что уж много больше, чем нужно. Однако иногда, когда солнце уже уходило, а римские патрули еще не успевали выйти на ночной обход, Овадия оживал, и тогда, только тогда можно было услышать истории как прошлого, так и будущего. В эти вечера величественный Авраам, кроткий Моисей, смиренный Даниил, жизнерадостный Давид будто живые стояли перед глазами юного подмастерья, но самым любимым у восторженных слушателей был рассказ, который старый Овадия всегда оставлял напоследок.
- Это сейчас, дети мои, дороги и веси нашей страны топчут проклятые язычники, - тут старик не выдерживал и сплевывал на землю, с удовлетворением подмечая, что этот жест повторяли все присутствующие, включая кожевника, - а настанет такое время, когда Всевышний пошлет нам своего Помазанника, и будет он человеком величайшей славы, и наступит тогда свободное, великое время для Израиля, который оберегал Завет Господень от язычников.
Свернувшись в углу небольшого сарая и укрываясь еще не выделанными овечьими шкурами, Гавриэль представлял себе могучего Царя, мечом отрубающего римскому орлу голову. Буквы S.P.Q.R разлетались в разные стороны, и штандарт валился на землю, уступая дорогу новому властителю мира - израильскому народу и его Господу. Наутро же его снова ждала ненавистная выделка кожи.
* * *
Однако утром мастер сообщил, что Гавриэль отправляется на Масличную гору готовить кущу. Сам же кожевник собирался на рынок выбирать финики послаще - работа, которую, в отличие от постройки сукки, он никому передоверить не мог. Сначала удивленный воцарившейся в доме суете, Гавриэль после припомнил, что и впрямь приближался праздник Суккот, а значит, вскоре вся семья переедет в шатры вне города - в память о древних евреях, скитавшихся по Синайской пустыне.
И вот, выбрав место и оценив масштабы работы, смуглый мальчуган любовался пейзажем древнего города. Когда на старого Овадию нападало задумчивое настроение, тот напевал: «Если я забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего». Именно сейчас, неожиданно для себя, Гавриэль понял, что имели в виду древние пленники Вавилона: величавый и будто бы не подвластный времени, Иерусалим поражал воображение. Старик рассказывал, что Александр Македонский, величайший царь-завоеватель, на своем пути видевший все чудеса этого мира, и то не смог устоять перед красотой святого города, преклонил свои колени. Что уж говорить о молодом подмастерье без имени и роду. Что он перед этим величием?
Отвлекло мальчугана от размышлений какое-то движение у Шушанских ворот. Присмотревшись, Гавриэль увидел толпу людей, беспрестанным потоком стекавшуюся в город. Чувствовалось, конечно, что приближается большой праздник, и весь Израиль собирался забыть о жизненных невзгодах и возблагодарить Господа за Землю Обетованную, за милость и надежду. Но было в этой толпе что-то необычное. Или кто-то? Присмотревшись, Гавриэль аж подпрыгнул от возбуждения.
* * *
- Иисус вернулся! Иисус вернулся! - и без того шумный дом кожевника наполнился звонким и сбивающимся голосом подмастерья, - я сам видел Его, Он заходил в город и с Ним огромная толпа народу! Я думаю, Он в Храм пошел проповедовать. Мастер, отпустите послушать, пожалуйста!
Опешив от такого напора, кожевник быстро сдался:
- Ну ступай - что с тобой делать-то. Только к вечеру вернись!
- Да, мастер! - споткнувшись о сосуд с инструментами, Гавриэль выбежал из дома.
- Можно бы и поаккуратнее! - мастер нагнулся и подобрал рассыпавшиеся кожевнические приспособления. Сегодня вечером он задаст ему трепку, а пока... пока пусть сходит, послушает. Гавриэля нельзя было назвать особо трудолюбивым, однако после таких проповедей он обычно неделями будто светился, и работа у него ладилась. Что-то все же немного беспокоило опытного ремесленника. Стараясь понять, что именно, тот остановился, нахмурил седеющие брови, отчего лицо, и без того не самое красивое, пробороздили морщины, а когда понял, меланхолия в его взгляде сменилась тихой яростью.
- Гавриэль, чадо ты самарянское, а кущи кто будет делать?! - восклицание сопроводил звук падающего сосуда, инструменты из которого вновь просыпались на землю. Впрочем, подмастерье ничего этого уже не слышал.
* * *
Во дворе Храма, как всегда во время праздников, царили знакомые любому паломнику гул и смятение, однако в этот в этот раз они перекрывались ровным и спокойным, но сильным голосом. Гавриэль уже слышал его раньше, и поэтому смело отправился продираться сквозь толпу поближе к Иисусу.
- Мое учение, - продолжал Тот видно начатую ранее проповедь, - не Мое, но Пославшего Меня, ведь говорящий сам от себя ищет славы себе, а кто ищет славы Пославшему его, тот истинен, и нет неправды в нем. Не судите же по наружности, но судите судом правильным.
Жаждет же кто - идите ко Мне и пейте, ведь сказано в Писании: кто верит, у того из чрева реки потекут воды живой.
Гавриэль замер, боясь упустить хоть слово речи Учителя, однако он не мог не слышать разговоров толпы:
- Как может Он знать Писание, если не учился?
- Да Он - Пророк Божий, говорю тебе.
- Да нет же, Он - Машиах, Помазанник!
- Дурень, как Он может быть Спасителем, если пришел из Галилеи? Всем известно, что Мессия родится в Вифлееме, городе Давида.
- Да это шарлатан, ребята! Хватайте Его!
- Это ты шарлатан, а Он - пророк. Или Помазанник. Или еще кто. Я не знаю! - стушевался один из защитников Иисуса.
Молодой подмастерье собирался вступиться за учителя, однако почувствовал, что напряжение в воздухе неожиданно стало ощутимым, хоть ножом режь. Посмотрев направо, Гавриэль увидел, что сквозь расступившуюся толпу шли облаченные в белоснежные одежды члены Синедриона, известные всему городу своим благочестием. Мешулам, Ашер, Шалум, Елед, Амарнах, Мерари, Иоиль - по всему Израилю матери упоминали эти имена, ставя праведников в пример своим детям, пытаясь вдолбить хоть что-нибудь доброе в бестолковые их головы. Фарисеи шествовали не одни: двое из них волокли за собой всклокоченную женщину, чья бросающаяся в глаза красота лишь подчеркивалась выражением крайнего испуга в карих глазах.
- Учитель, приветствую Тебя, - во взгляде выступившего вперед книжника читалось нескрываемое самодовольство, - мое имя - Мешулам, и мы, Синедрион, пришли к Тебе с вопросом. Эта женщина была поймана в страшном грехе, нарушении заповеди Господней, прелюбодеянии.
- По законам праотца нашего Моисея, наказание за это преступление одно - смерть. Побивание камнями. Согласен ли Ты, Учитель? - продолжал второй книжник, Ашер.
Во дворе Храма наступила гробовая тишина. Гавриэлю показалось, будто он услышал, как его сердце проваливается в пятки: все ждали, что ответит Иисус. Вариантов было два: или по милосердию, свойственному Ему, нарушит закон Моисеев, или скажет поступать, как велит закон, тем самым нарушив собственные заповеди о милосердии и прощении. В лучшем случае Его ждали бы позор и забвение, в худшем - смертная казнь вслед за грешницей.
Иисус же вместо ответа неожиданно встал со своего места, склонился и начал водить указательным пальцем по пыльной земле, будто бы рисуя что-то. Напряжение становилось невыносимым, звенящая тишина давила на барабанные перепонки, фарисеев такой поворот событий явно не устраивал, поэтому среди молчания прозвучал очередной вопрос:
- Ты что скажешь?
Ответа все не было, и первый говоривший книжник подошел вплотную к продолжавшему что-то писать на земле Иисусу.
- Учитель, нам нужен ответ! Сейчас! Что ты ска... - увидев написанное, вопрошающий замер на полуслове. Гавриэль заметил, что глаза фарисея наполнились невыразимым ужасом, а цвет лица стал сравним с носимыми одеждами. Пытаясь понять, что же такое прочитал Мешулам, Гавриэль пролез в самый передний ряд толпы и увидел следующее:
Мешулам - похититель церковных сокровищ.
Ашер совершил прелюбодеяние с женой брата своего.
Шалум - клятвопреступник.
Елед ударил отца.
Амарнах присвоил имение вдовы.
Мерари совершил содомский грех.
Иоиль поклонялся идолам.
Иисус быстрым движением руки стер все написанное и лишь на мгновение поднял глаза, мягко сказав:
- Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень, - после чего снова опустил взгляд, вернувшись к письму.
* * *
Первым ушел Елед. Старый фарисей со слезами на глазах быстрым шагом вышел сквозь расступившуюся толпу прочь из храма. Немногим дольше продержался Иоиль: самый грузный из собравших членов Синедриона, тяжело дыша, проследовал за Еледом. Дальше ушли все остальные: Ашер, Шалум, Мерари, Амарнах. Толпа тоже начала редеть, понимая, что ни триумфа, ни позора сегодня она не дождется. Последним двор Храма в бессильной ярости покинул Мешулам. Гавриэль тоже собирался вернуться в дом кожевника, однако, вспомнив что-то, обернулся в сторону Иисуса. Да, женщина продолжала лежать на том же месте, где ее оставили фарисеи, иногда всхлипывая, Иисус же все писал по пыльной земле. Вновь подняв глаза и увидев, что двор опустел, Он обратился к блуднице:
- Женщина, где твои обвинители? Никто не обвинил тебя?
Всхлипывание прекратилось.
- Никто, Господи.
- И Я не осуждаю тебя. Иди и не греши.
Женщина поднялась, неловко отряхнулась от пыли и медленно побрела из Храма.
* * *
Этим вечером Гавриэлю снились кущи. Это были самые прекрасные шатры на свете, разноцветные, полные фиников, цитрусов и других вкусностей. Он, старик Овадия и Иисус сидели в одной из этих кущ, ели сладчайшие финики и вместе рисовали на песке, а где-то снаружи ветер гнал пыль по камням города Иерусалима, древнего и прекрасного, как сам мир.
