В
сё у нас в Рассее лучше. (Е.Н. Чириков. «В ночь под Рождество»)
Ёлка в эмиграции первой волны составляет особую страницу в судьбе
русской ёлки. Небывалый в истории России людской поток увлёк за её
пределы людей, долгие годы бережно хранивших память о родине и свято
соблюдавших старинные традиции.
Рождественская ёлка, которая относительно недавно завоевала Россию,
в среде эмигрантов первой волны оказалась в одном ряду с самыми
дорогими утраченными ценностями. Эта странная метаморфоза, произошедшая с
ёлкой, которую ещё менее века тому назад называли «немецким
нововведением», привела к тому, что именно она, запечатлевшаяся в
сознании эмигрантов как прекрасное воспоминание детства, превратилась в
один из главных символов родины, утраченной в результате большевистской
революции.
Поэтому неудивительно, что воспоминания о России, приобретавшие
особенную остроту в дни великих праздников, возрождали в сознании
картины безвозвратно ушедшего прошлого - родного дома, родной природы,
православных праздников, в первую очередь - Пасхи и Рождества с его
непременной и столь полюбившейся ёлкой: «Рождественские праздники были
особенно ценны... ёлкой со всеми её игрушками и сластями, сусальным дождём
и т.д.» Тысячи русских семей, потерявших родину, на старое Рождество с
тоской вспоминали самые прекрасные моменты своей жизни, и ёлка неизменно
оказывалась в ряду этих воспоминании - «Сейчас в центре рождественского
веселья, преимущественно в городах, стоит убранная свечами,
разукрашенная ёлка - символ Небесного Света - нашего Спасителя, - писала
парижская эмигрантская газета «Возрождение». - Сияющая огнями ёлка не
потеряла своего обаяния и на чужбине - она связана невидимыми нитями с
нашим милым и невозвратным прошлым»
«...раскрыв коробку со старыми ёлочными украшениями, можно неожиданно вспомнить многое...
Сегодня опять, во сне,
Я вспомнил мой первый шаг:
Весёлый пушистый снег
И отблеск ёлки в свечах»,
-
подобного рода признания постоянно встречаются в рождественских номерах
эмигрантских изданий. Даже своя, обычно с громадным трудом устроенная
ёлочка была для эмигрантов лишь «условным символом какой-то другой
ёлки», той, которую они знали в России. В печальной «Рождественской думе
эмигранта» русская ёлка воспринимается как пространственно отдалённая
от лишившихся родины людей:
Настало Рождество Христово,
А ёлка наша не готова.
Вдали от нас она стоит
И думу скорбную таит...
...Мы ждём, что ёлочный наш дед
К нам за рубеж проложит след.
И.С. Шмелёв в книге «Лето Господне», над которой он работал в
эмиграции с 1933 по 1948 год, ностальгически восстанавливает в памяти
дореволюционное русское Рождество. В его воспоминаниях ёлка предстаёт не
только как обязательный рождественский атрибут, но и как характерная
черта именно русского Рождества, а для писателя - единственно истинного.
И русские ёлки для него не сравнимы ни с какими другими:
Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, - лес ёлок. А
какие ёлки! Этого добра в России сколько хочешь. Нe так, как здесь, -
тычинки. У нашей ёлки... как отогреется, расправит лапы, - чаща.
Те же ноты звучат и в мемуарах Ивана Лукаша. Написанные много лет
спустя после отъезда из России, они, помимо переполнявшей их тоски по
давно ушедшему в прошлое прекрасному русскому Рождеству, донесли до нас
множество мелких подробностей о русском «ёлочном быте»: «На Рождестве в
домашнем воздухе были разлиты чистое тепло и прохлада ёлки». Сны у него
перемежаются с воспоминаниями:
«...Приснилось, что потерял шапку и хожу среди рождественских ёлок у
Академии Художеств, - по еловому лесу... Впрочем, ёлки и наяву продавались
у Академии Художеств, на 4-ой линии. Мелкие, жидкие снизу, воткнутые в
деревянные кресты, стояли на дровнях, другие, перевязанные мочалками,
были повалены друг на друга в снег, и высились чащей большие ели,
перекладины которых были из брёвен.
Постоянные преувеличения (даже гиперболизация) и идеализация
эмигрантами ёлок своего российского детства порою у них самих вызывали
иронию. Именно эту особенность их памяти шутливо обыгрывал А. Ренников в
одном из своих святочных текстов, посвящённом рассказам эмигрантов о
прекрасном российском прошлом.
А ёлки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в
десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу,
при улучшении обстоятельств - две. Чтобы прикрепить звезду к вершине
ёлки, специально звали из местного цирка акробата.
Впрочем, эти преувеличения не всегда были столь уж далеки от
реальности. Князь Ф.Ф. Юсупов в своих эмигрантских мемуарах рассказывает
о тех феерических ёлках, которые устраивались в их петербургском доме
на Мойке:
«Готовились
целыми днями, на стремянках вместе с прислугой наряжали высоченную
ёлку, до потолка. Сиянье стеклянных шаров и серебряного дождя
зачаровывало наших слуг-азиатов. Прибывали поставщики, доставляли нам
подарки для друзей, и суматоха росла. В праздничный день являлись гости -
почти все дети, наши ровесники, приносили с собой чемоданы, чтобы
унести подарки. Подарки нам раздавали, потом угощали горячим шоколадом с
пирожными и вели в зал на «русские горки».
Рождественская ёлка превратилась в один из устойчивых образов
эмигрантской литературы. Вспоминается, приобретая новое, трагическое
осмысление, и сюжет о «чужой ёлке»: любующийся на чужую ёлку оборвыш
теперь ассоциируется с судьбой разбросанных по всему миру русских людей:
Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в
котором видна нарядная ёлка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и
развила в целую драму.
Элементы рассказа остались те же.
Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая
Рождественская ёлка, весёлые довольные дети, которых ждёт радость и
грядущая нормальная жизнь в своей стране с её привычным бытом. Но
мальчик уже не мальчик, а тысячи разбросанных по всему миру бездомных
русских.
В рассказе четырнадцатилетнего мальчика, присланном перед
Рождеством 1924 года в берлинскую газету «Дни», одинокий русский
эмигрант в Сочельник бредёт по улицам Берлина; во всех окнах он видит
зажжённые ёлки. «У них есть родина, семья... - думает он. - У меня этого
счастья нет... Я на чужбине среди этих чужих, холодных людей» . А «где-то,
верно, уже горели огни, трепетали камины, подарки слетали с пахучих
веток в протянутые руки детей», - перекликается с мыслями бездомного
героя Н.Н. Берберова.
Несмотря на постоянную ограниченность средств, русские эмигранты
всеми силами стремились сохранить и поддержать традицию, по возможности
устраивая как домашние, так и общественные ёлки для детей. Накануне 1920
года А.И. Куприн обратился с воззванием, опубликованном в выходившей в
Финляндии газете «Новая русская жизнь».
Прося помочь русской гимназии в Перкиярви пожертвованиями (вещами,
книгами, учебниками, играми и пр.), писатель не удерживается от
воспоминаний: «Теперь близко Рождество. Когда-то... помните?.. была
Рождественская ёлка... подарки... улыбки... но... Боже мой, как давно...»
Семнадцать лет спустя К.К. Парчевский в парижской газете «Последние
новости» рассказывает о полученных им от пожилого голландца письме и
деньгах. Голландец сообщает ему об организованном в Лейдене объединении
русских эмигрантов, которое на праздниках устраивает для детей
общественные ёлки, и просит купить на присланные им деньги хороших
русских книг, которые он хочет передать в это объединение для раздачи
детям в виде рождественских подарков: «Они забывают свои язык и,
удалённые от родной страны, могут совсем от неё оторваться. Это было бы
ужасно грустно».
В 1934 году православный приход Куоккала (ныне посёлок Репино на
Карельском перешейке) устроил ёлку для эмигрантских детей, на которой их
угостили чаем с кренделем, после чего Рождественский дед, вызвавший
всеобщий восторг, раздал подарки: «разноцветные мешочки со сластями,
конфектами, пряниками и орехами».
Открытки из коллекции русского эмигранта в Белграде, ротмистра 2-ого конного Дроздовского полка Константина Подушкина.
Марина Цветаева, испытавшая во времена своего московского детства
ослепительное счастье от ежегодных домашних ёлок (о чём мы узнаём из
воспоминаний её сестры Анастасии), в письмах из Франции, адресованных
своей чешской приятельнице Анне Тесковой, с поразительным постоянством
упоминает о ёлках, которые она, несмотря на всегдашнюю нужду,
обязательно устраивала для своих детей. 3 января 1928 года она пишет,
что подарки дети «получат послезавтра под ёлкой»; 2 января 1937 года:
«Но ёлка всё-таки была...» («всё-таки» - значит было опасение, что ее не
будет); 3 января 1937 года: «...непрерывно о Вас думала, особенно под
нашей маленькой ёлочкой, вернее сказать - над!»; 26 декабря 1938 года:
«Но ёлочка всё-таки - была. Чтобы Мур когда-нибудь мог сказать, что у
него не было Рождества без ёлки, чтобы когда-нибудь не мог сказать, что
было Рождество - без ёлки. Очень возможно, что никогда об этом не
подумает, тогда эта жалкая, одинокая ёлка - ради моего детства...»; и
наконец 3 января 1939 года в последнем письме из Франции: «У нас была (и
ещё есть) ёлочка, маленькая и пышная, как раздувшийся ёжик».
Стал я безродным, какое же мне Рождество?
Но почему-то в Сочельник, как некогда в детстве,
Сердце взлетает и ждёт неизвестно чего.
Глава из книги "Русская ёлка : История. Мифология. Литература" / Е.В. Душечкина. - СПб. : Норинт, 2002 (ГИПК Лениздат).
