Критика, как и апологетика, Александра Исаевича Солженицына равно ущербны - те, кто его славил, не вполне отчётливо понимали задачи писателя, а те, кто его развенчивал, упрекали автора в несоответствии тем регалиям, коими его наделили те, кто его не понял.
Социальный казус возник оттого, что Солженицына защищали от тоталитаризма либералы и демократы, но сам Солженицын не был либералом и не был демократом. Его считали врагом тоталитаризма (условного жупела, выдуманного в ходе холодной войны и скрестившего черты разных, несходных меж собой культур), а впоследствии ужасались тому, что сам Солженицын нетерпим и склонен к диктату. Как может бороться с тоталитаризмом человек, который сам, по сути своей, являет пример тоталитарного мышления? Пародийный писатель Войнович вывел Сим Симыча Карнавалова, экстатического диктатора, наподобие Хомейни, который жаждет стать вождём условной православной империи. Но и эта карикатура далека от реальности: Солженицын был не особенно религиозным человеком, его деятельность носила совершенно светский характер; атрибутика веры была условной - равно как и полувоенный френч.
Национализм Солженицына, каковой его поклонники-диссиденты еврейской национальности склонны были не замечать или объяснять историческими реалиями (и впрямь, комиссаров-евреев было предостаточно), сделался вопиющим в сочинениях друга Солженицына - Шафаревича, а затем ярко вспыхнул в неожиданной для многих книге - эпопее своего рода - «Двести лет вместе». Многие адепты Солженицына растерялись: как может борец со сталинизмом и лагерями - быть антисемитом? Ну, не вполне явным, не зоологическим, а идейным - но всё же, как такое возможно? Сопрячь воедино образ автора «Архипелага» и образ автора «Двести лет вместе» никому не удалось. Равно не получилось соединить в одно целое тенденциозный исторический анализ «Красного колеса» и публицистику наподобие «Письма вождям» и «Как нам обустроить Россию». Представлялось очевидным, что тот, кто знает о нелепостях Госдумы предвоенной поры, не может сочинять провокационных и безответственных текстов; однако сочинял.
Гуманизм писателя (а предполагается, что русский писатель обязательно человеколюбив) вызывал сомнения; Александр Исаевич поддержал несколько бесчеловечных режимов - Пиночета, Франко и т.п., оправдывая свои действия тем, что коммунизм ещё хуже. Надо сказать, что теоретически можно было бы устраниться от коммунизма иначе, не примыкая к Пиночету и Франко, но Солженицын предпочитал активную позицию. Недолгая дружба с Генрихом Беллем оказалась невозможной именно по той причине, что Солженицын никак не был гуманистом, а Генрих Белль именно гуманистом прежде всего и был. Любовь к русскому народу была у Солженицына своеобразной: он поощрял земства и некоторое самоопределение села, но он же сочувственно писал о Столыпине. Его любовь к Родине и русскому народу сочеталась с признанием генерала Власова, предателя Родины, повернувшего оружие против России и вставшего под знамёна Гитлера.
Упорно и настойчиво Солженицын показывал, что коммунизм хуже всего, что может случиться на планете, что для истребления коммунизма хороши любые средства, вплоть до убийства русскими русских, - но одновременно он выступал против сталинских лагерей. Описывая жертвы сталинских лагерей и репрессии советской власти, Солженицын прибегал к преувеличениям, искажал факты и цифры. Приведённые им фактические данные (65 млн погибших в лагерях) расходятся с реальной цифрой на 60 миллионов. Характерно, что при многочисленных переизданиях «Архипелага» Солженицын не исправлял неточностей и шокирующие цифры кочевали от издания к изданию. Разумеется, данная фальсификация была использована в холодной войне и может быть расценена как идеологическая диверсия.
Вместе с тем было бы несправедливо отрицать искренний пафос Александра Исаевича Солженицына. Всё, что он делал, он делал по убеждению, делал страстно и самозабвенно, отдавая всего себя служению идее. Он был страстным и яростным человеком, отстаивавшим убеждения. По недоразумению его убеждения считали демократическими и либеральными. Они таковыми не были никогда. Солженицын действительно был патриотом России, но патриотом совершенно особого рода, отнюдь не таким патриотом, каким были Минин или Пожарский. Солженицын был традиционалистом - но опять-таки, в особом ключе, в том ключе консервативного традиционализма, который появился в Европе в тридцатые годы и воплотился в сочинениях Юнгера, Селина, Паунда, ван ден Брука, Эволы и т.д. Полнее всего данное направление сознания выражено в философии Хайдеггера, и Солженицына можно было бы назвать стихийным хайдеггерианцем, но ещё точнее определить его как последователя консервативной революции, антикоммуниста и традиционалиста.
Убеждения у Солженицына были совершенно искренние, служил он России страстно, и, критикуя его (равно как и восхищаясь им), следует принимать во внимание характер его убеждений. Дело в том, что Солженицын был фашистом. В сказанном не содержится обвинение, и произнесённое слово не является ругательным, во всяком случае, я употребляю это слово в том же значении, в каком применяю его к Селину, или Юнгеру, или Эволе. Антикоммунизм и умеренная религиозность Солженицына объясняются не его христианством и не его буржуазным абстрактным гуманизмом, но его последовательной верой в национальное сознание этноса, в силу организации, в аристократизм элиты, в романтику традиционных способов управления массами. Он был обыкновенным идейным фашистом; русский идейный фашизм - явление столь же характерное для культуры России, как французское движение «Аксион Франсез» для французской культуры. Сочинения Ивана Ильина (недавно этого философа стали опять чтить) - вот ещё один характерный пример этого направления мысли. В этом смысле феномен Солженицына встроен в историю фашистской мысли и фашистской романтики ушедшего века и должен быть оценён исходя из этой эстетики. Полувоенный френч сродни той усреднённо-военной униформе, которую культивировали все - от Гитлера до Сталина; архаизмы речевые и поведенческие - сродни той псевдо-крестьянской внешности, каковую культивировал философ Хайдеггер, специально заказывавший костюмы, напоминающие фольклорную одежду баварского крестьянина. Внутри этой эстетики существует феномен Солженицына, и этот феномен - отнюдь не только русского, но общеевропейского значения. Позиция Власова оказалась для Солженицына во много крат понятнее, нежели поведение Жукова или Конева; сталинские лагеря оказались во много раз страшнее, нежели гитлеровские лагеря - по той банальной причине, что прежде всего он был антикоммунистом; всё прочее было производным от главной задачи. Сила фашистской эстетики в ХХ веке велика: она сказалась не только в сочинениях Эволы и Юнгера, Солженицына и ван ден Брука, но и в работах Ильина и Хайдеггера.
Ошибкой было бы вычленять феномен Солженицына из европейской проблематики идейного фашизма. Значение этой эстетики после победы над коммунизмом возросло. Потомкам оставлен пример романтической биографии, страстной идейной борьбы, которая - подобно идейной борьбе Эволы или ван ден Брука - имеет вполне конкретные общественные идеалы. Судить данный феномен следует исходя из его сути, а вовсе не из придуманных (и оттого недостоверных) посылок.
