Черной птицей скорбное известие о смерти Владимира Игоревича Карпеца (12.12.1954 — +27.01.2017) вчера облетело в считаные часы круг православных монархистов России. С телефонами, соцсетями, эмейлом сейчас такое немудрено. И хотя всем нам по-христиански понятно, что смерть православного
подвижника есть светлый и даже сиятельный итог его жизни, но
боль вчерашней утраты — в день Отдания Праздника Троического Богоявления, подводящего итог Рождественских Святок, в день памяти Святой Равноапостольной Нины Грузинской — Сродницы Великомученика и Победоносца Воина Георгия, памяти Преподобномучеников Синайских и Раифских — на время все же омрачила душу. Какая-то гудящая пустота в сердце и голове образовалась, как будто у меня украли что-то привычно доступное и дорогое, и от возникшей боли и слабости меня крепко потряхивало...
Мы с Владимиром Игоревичем не были так близки, чтобы я мог что-то существенное сказать о житейски личном, но притом когда-то возникла внутренняя, сокровенная связь взаимопонимания, которую очень трудно выразить словами. И она сложилась не сразу. Хотя о его существовании я узнал лет тридцать пять назад.
После окончания журфака в 1980 году мы с друзьями-однокашниками на протяжении нескольких лет довольно большой компанией встречались чуть ли не ежемесячно, а порою даже и чаще. И вскоре в наш дружный круг вошел молодой литератор, занимавшийся в семинаре известного писателя. Вот как звали того парня, я уже не помню. Но именно он впервые рассказал нам о двух молодых и талантливых своих друзьях, как он утверждал, — самых талантливых ребятх в их семинаре — о Петре Паламарчуке (1955 — +1998) и Владимире Карпеце. Их друг читал за столом стихи Владимира, а потом как-то принес номера журнала «Литературная учеба» с публикацией повести «Един Державин» Петра и стихов Владимира. Чуть позже он же всем нам раздарил книжку В.И.Карпеца о русском поэте «Федор Глинка». До сих пор и журналы, и книжка где-то в моих книжных завалах должны быть. Под «страшным секретом» узнали, что друзья даже публиковались в «тамиздате», под псевдонимами, конечно…
Повесть Петра произвела на меня потрясающее впечатление. Стихи Владимира мне тоже нравились, но не запомнились, а книжка о Федоре Глинке и машинописи статей его о русской государственности поразили какой-то непривычной, неожиданной творческой смелостью.
Вскоре состоялось и очное знакомство с друзьями, для меня первая встреча с ними состоялась, кажется, на квартире моего однокурсника и кума Андрея Алексеевича Щедрина. И с той поры на долгие годы стал воспринимать Владимира Игоревича Карпеца и Петра Георгиевича Паламарчука как неразрывное творческое, симфоническое целое. Хотя прекрасно видел самобытность и самостоятельность каждого из них.
Тогда в качестве православного автора я даже не народился — был обычным советским журналистом и литературным критиком. Мои первые опыты на ниве православной публицистики начались к концу 1987 года. Тогда я взялся за исследование былин об Илье Муромце и собирание агиографических крупиц о Преподобном Илие Муромском — к 800-летию кончины Святого. А также принялся за написание очерка об иконописце игумене Зиноне (Теодоре), который тогда готовил праздничную икону к 1000-летию Крещения Руси.
Несмотря на небольшую разницу в возрасте с В.И.Карпецом и П.Г.Паламарчуком, тогда я воспринимал их как несомненно состоявшихся мэтров современной христианской литературы. И как-то даже пытался ориентироваться на них, не стилистически, конечно, а в освоении исследовательских и литературных приемов. Мы неоднократно потом встречались на разных монархических собраниях, вечерах или конференциях, соратнически приветствовали друг друга с объятьями, коротко беседовали, но в друзья ни к Петру, ни к Владимиру никогда не набивался.
Видимо, после моей публикации в начале 1990 года очерка «Дорога “Великого” Князя» Петр как бы «обозначил дистанцию» при встречах отдаленными и с его стороны «прохладными» поклонами. Такую «холодность» старался не замечать, поскольку неизменно доброжелательно и уважительно относился к Петру. Но больше даже кратких бесед при встречах у меня с ним не было. Видимо, Петру не понравилось то, что я своим очерком в только нарождающееся православно-монархическое движение ещё советской России внес очевидный раскол на «соборников» и «кирилловцев». Однако тут только мои предположения…
И только за несколько дней до смерти Петра в начале 1998 года мы оказались рядом в фойе на пленарном заседании Рождественских чтений на Трубной площади. Мы пришли туда с А.И.Буркиным (1955 – +2013) и не спешили в зал. Пётр что-то вполне приветливо спросил меня о новых публикациях по «екатеринбургским останкам», а я ему охотно довольно пространно пояснил. Петр уже не первый год был тяжело болен. Выглядел он неважно. Но при случайных встречах я никогда не выражал лицом показного сочувствия ему. Такое бывает весьма досадно сильным мужчинам. Правда, сердце всякий раз кровью обливалось при его виде.
И мне весьма дорога та «случайная» последняя встреча в Январе 1998 года, для нас «примирительная», хотя никакого раздора или объяснений у нас Петром до того и не было. Да я ни на гран для себя не умалил моего почтения к его несомненным творческим заслугам. И такая ранняя смерть Петра Георгиевича потрясла меня ничуть не меньше, чем вчерашний уход в мiр иной Владимира Игоревича.
А вот общение с Владимиром Карпецом у меня и после 1990 года никак не изменилось. Он по-прежнему был неизменно доброжелателен со мной, встречались, улыбались друг другу, троекратно лобызались и обменивались новостями, что-то обсуждали. И так было всегда. Возможно, тому была своя причина.
Ещё с середины шестидесятых годов наши Отцы — Игорь Иванович Карпец и Евгений Михайлович Болотин — были знакомы и, по словам моего Отца, у них на протяжении семидесятых-восьмидесятых были даже приятельские отношения. Возможно, не очень близкие, поскольку, например, у нас дома И.И.Карпец никогда не бывал. Но вполне взаимно-сердечные. И мой отец был рад, что я общаюсь с Владимиром.
Однажды своих Родителей, уже пенсионеров, я пригласил на один из монархических вечеров 1990 года в доме Н.Д.Телешова на Покровке. На том вечере выступал В.И.Карпец. Когда мы ехали потом на «Аннушке» до «Кировской», мне Отец с удовольствием рассказал о своем приятельстве с И.И.Карпецом. Сам я потом никогда о таком Владимиру не говорил, просто не было повода, но могу предположить, что и Владимиру его Отец когда-то сказал о том же, когда в разговоре с сыном услышал мою фамилию.
Вот внешняя и малосодержательная житейская канва моих отношений с Владимиром Игоревичем. Она ничуть не объясняет силу внезапной боли от той утраты, которую я пережил вчера.
Боль почти утихла, и во внутренняя моя — во вместилище страстей проник свет, исходящий от земной жизни и от души покойного. Совсем не случайно в начале кратких воспоминаний назвал Владимира Игоревича православным подвижником. Вовсе не из нашего русского обычая говорить о недавно умершем просто хорошем человек преувеличенно возвышенно и «незаслуженно» красиво. Так действительно я стал воспринимать земное существование Владимира вот уже лет двадцать пять. Дабы не стать льстивым душегубцем, никогда не сказал и не написал бы такого о Владимире публично. А сейчас уже можно о таком свидетельствовать и перед соотечественниками, и перед Богом. Стоило бы сказать теперь, что я вижу во Владимире выдающегося и самобытного русского мыслителя, ученого, православного историка государственного права, исследователя духовного взаимовлияния культур разных народов и эпох. Но не в том вижу главный подвиг В.И.Карпеца. Уникальными свойствами духа, души и ума, особыми Божьими талантами В.И.Карпец внес колоссальный вклад в самое Русское Мiровоззрение, Русское Духовное Мiросозерцание.
Прихотливым движением свежих мыслей, опутанных узами детерминизма, конечно, великими умами совершается многое — полезное и важное для общенародного сознания и самосознания. И Господь Бог не обидел и не обделил Русь конца ХХ — начала XXI столетия выдающимися умами и мыслителями. Не стану перечислять их добрые дюжины, дабы не прослыть среди собратьев ломбардным жидом-оценщиком. Но знаю, что потомки наши увидят и оценят сокровищницу Русской Мысли нашей поры во всем её величии и многообразии. Однако сила самой могучей мысли, невозможной без причинно-следственных уз, без индукции и дедукции, всегда имеет неочевидную слабость — отсутствие духовной и образной свободы.
В ХХ столетии из широко известных подвижников особого рода могу назвать нашего великого отечественного и вселенского мудреца Алексея Феодоровича Лосева, в иночестве Андроника, да Священномученика Павла Флоренского, которые достигали такой степени свободы в Мiросозерцании, когда могли с помощью охаянной, оклеветанной и потом вовсе забытой традукции освобождать свою мысль и устремлять её к основополагающей Истине, к Действительности — через Слово, через Имя, через образы, подобия и равенства.
Не буду преувеличивать и ставить на равную степень тех великих людей, их заслуги со значением и заслугами Владимира Игоревича Карпеца. Но то, что он был созерцателем и постигателем Действительности именно флоренско-лосевского рода, для меня несомненно.
Целый ряд проходных тезисов, который высказывал в своих трудах В.И.Карпец, вызвали и вызывают мою несогласие. Но мне неинтересно полемизировать с теми тезисами и частными точками зрения кропотливого труженика В.И.Карпеца и доказывать их неточность, и даже называть их не хочу. Кто захочет, пускай сравнивает мои взгляды на личность Царя Иоанна и выискивает некоторые высказывания о Нем же у Владимира Игоревича. Различия обнаружатся! Все любые спорные вещи совсем не выражают и не омрачают подвига В.И.Карпеца в постижении Православной Русской Государственности в образном и символическом сличении её с наивысшими достижениями мiровой духовной культуры. В этом смысле В.И.Карпец был прямым продолжателем откровений Отца Павла Флоренского 1915—1920 годов, даже если он сам этого не стал бы признавать. Не знаю, мне не довелось с Владимиром этого обсудить, хотя не раз хотелось, да по моей лености и суетливости так и не довел дело до беседы.
Совсем недавно — 1 января Владимир Игоревич на своей страничке в Фасбуке вывесил свое стихотворение, видимо, совершенно новое:
Ворота
Неужели мы вправду все это прошли
И стоим у ворот зоревого Царьграда?
Корабли, самолеты… Корона вдали…
Но Заволжье когда-то сказало «Не надо».
«Нам не нужен их берег. Он мглист. Там конец».
Так рекли Капитон и Вавила Запсковский,
И лесник Муровецкий, и Федя-скопец,
И советский поэт Михаил Исаковский.
Но держава, когда она держит святые бразды,
Неприступна, неостановима.
Все равно, как бы ни было — ввысь, до звезды,
До последнего нашего Рима.
Но вот где-то по гати бредет старичок —
Зрит оттуда волну Цареграда…
А услышит — приляжет во мху на бочок
И головкой качает: «Не надо».
Так вот из века в век, во вся веки-века
Вера с правдою прю затевали…
Только где она, вера, где правды рука?
Смерть лишь знает, и тоже едва ли.
Обращение Владимира Игоревича к единоверчеству, к древлеправославию было отнюдь не «увлечением московского интеллигента», ищущего новых религиозных ощущений. Оно стало для него методологическим средством в постижении онтологических, предвечных, сущностных свойств Руси, предуготовленной Богом для свершения именно здесь Страшного Суда. Да что об этом сейчас рассуждать?! Пройдет время, и благодарные русские люди рассудят, оценят заслуги Владимира Игоревича Карпеца, его великий вклад в соборную сокровищницу Русского Мiросозерцания, и будут молиться об упокоении его души от благодарных порывов своих сердец. А нам сейчас надо просто исполнить наш соратнический и дружеский долг перед ним, себе в утешение взывая: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, прости душе раба Твоего Владимира вся согрешения вольныя и невольныя, и даруй ему Царствия Небесного! Аминь.+
Леонид Евгеньевич Болотин, историк, писатель, публицист
Владимир Карпец и Жан-Мари Ле Пен
1. Вечная память!