«Казак из стали»

К июню 1941 года мало кто в СССР сомневался, что война не за горами. Это знали или предчувствовали все: высшее руководство, военачальники, курсанты, население. После Русско-японской страна, строго говоря, и не вылезала из сменяющих друг друга войн, революций, подготовки к ним и расхлебывания последствий. Сначала Цусима, потом Московское восстание и почти два года бунт за бунтом, террор, жесткое подавление.

Краткий период до 1914-го с убийством Столыпина и многих тысяч представителей власти, фермерства, не считая бытовой преступности. Затем 1 августа 1914-го, февраль и октябрь 1917-го, Гражданская. Тиф и голод. Кронштадт. Тамбовское восстание. Яростная борьба в верхах, в том числе за то, чтобы вести или не вести курс на мировую революцию.

Одними разговорами, ясное дело, не ограничивалось. За решениями ВКБ(б) и Коминтерна следовали действия, растрата сил и ресурсов. Вопрос о возможности построения социализма в одной стране навеян был отнюдь не жаждой идеологической новеллы в марксизме. Речь шла о судьбе России, того пусть и немалого, но все-таки обрубка от империи: быть ей топливом для разжигания мировой революции, жертвенным ресурсным резервуаром или попробовать выстроить свою судьбу, свою субъектность. Это была битва очень больших сил. Они обе, в союзе и походя, ради и очень больших, и очень низменных целей, не ограниченными ничем средствами «расказачили», «раскрестьянили», «расхристианили», «разбуржуазили» десятки миллионов послушного и вольнолюбивого населения. И в начале 1920-х эти силы столкнулись между собой. Это столкновение для страны обернулось НЭПом. Для одних он стал постыдным отступлением от принципов, предательством, для других — компромиссом между принципами и реальностью, без которого власть и не удержать, для третьих — мутной водой, позволяющей коммерциализировать «командные высоты», захваченные в пылу революции и гражданской, и даже забрать национализированную собственность под шумок о мировой революции.

А за пределами России ее, заплатившую миллионами жизней за спасение французских и английских союзников от поражения, ждал иск на 18,5 миллиарда золотых рублей. Выход из войны обнулил все ее ожидания кое-каких выгод, вроде вожделенного контроля над проливами. Союзники отказались от своих обещаний, воспользовавшись русским форс-мажором. Страна-победитель стала страной — должником и парией. Россия была исключена из разряда «великих держав» — победителей, решавших судьбу проигравшей войну Германии. По сути, Россию-победителя в дипломатическом и экономическом статусе сравняли с Германией. Иск превысил размер ее годового дохода. Без его погашения говорить с Москвой не хотел никто. Сегодня победа советской дипломатии на Генуэзской конференции в 1922 году, прорвавшая блокаду страны, как-то исчезла из исторической памяти потомков. Тогда в ответ на иск Россия предъявила свои претензии, оценив ущерб от иностранной интервенции в 39 миллиардов рублей золотом. Урегулирование этой истории затянулось вплоть до конца ХХ века.

Однако для большинства уставшего народа НЭП все-таки стал передышкой. Очень большие силы продолжали вплоть до 1928 года сводить счеты между собой, дав утомленному народу шанс чуть отдышаться и восстановить силы, родить детей, начать обустраивать быт и привыкать к новым флагам, лозунгам, начальникам, словом, — ко всей злобе дня.

В 1929-м начался новый перелом, названый «великим». Будто перелом 1917–1920 годов не был великим. Впрочем, то, что началось в 1929 году, Сталин и назвал спустя десять лет «второй гражданской войной». Коллективизация и индустриализация были процессами колоссального масштаба, вызвавшими вновь, до самого основания потрясение народной жизни. Кто их пережил, перетерпел, перестрадал, тот потом уже мягче и мудрее относился к событиям Гражданской.

В 1931 году началась и Вторая мировая война, сначала на Дальнем Востоке. Правда, до сих пор даже многие эрудированные люди считают, будто эта мировая началась 1 сентября 1939 года. И ошибаются. СССР пребывал в состоянии военного напряжения с 1922 года, то есть с момента своего образования. И до самой кончины в 1991-м.

1 декабря 1934 года, когда выстрел Николаева поставил точку в жизни Кирова, начинается новая волна растущего напряжения, страха и внутри страны. Так продолжился армрестлинг больших сил, менявших маски, но не менявших сути и своих устремлений. Только в короткий интервал 1938–1940 годов мы можем усмотреть признаки новой жизни, проблески благополучия.

Случился удивительный эффект в жизни страны. Он связан с известным изречением Ленина о том, что из «всех искусств для нас важнейшим является кино». А также — цирк. Правда, окончание фразы вождя почему-то стыдливо опускали. На страну обрушился ливень пропаганды: через кино, радио, новые учебники, кампании борьбы с безграмотностью и беспризорностью. После репрессий в отношении церкви, священнослужителей, принудительной отправки за границу пароходами и поездами нескольких сотен философов, писателей, инженеров, после процессов против «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии», меньшевиков, бывших офицеров и других «врагов» на командных высотах в идеологической сфере, а главное — в сфере воспитания молодежи, угнездились деятели правящего режима и сплотившиеся вокруг Горького писатели.

Но те, кто родился в начале 1920-х, всего этого не знали и готовы были воспринимать новые истины вне их запутанной логики, интриг, всей предыстории. Все трудности и неувязки было принято списывать на пережитки, козни оставшихся врагов, на короткий срок воцарения нового мира. А родители, в нужде, лишениях и бесконечных трудах воспитывавшие в это время детей, из любви к детям и из опасений за их безопасность уже научились помалкивать. Кто способен к протесту, тот был прополот вездесущими органами, арестован, посажен, пополнив лагеря даровой рабочей силы, кладбища или безымянные захоронения. Кто из категории «попутчиков», «кулаков» — избежали тюрьмы или смерти, стали социальными лишенцами, если не успели добровольно отправиться в далекий путь на новые места.

Воспитательный процесс шел своим чередом. Когда детям 1923, 1924, 1925-го годов рождения исполнилось 15–17 лет, они стали поколением, портрет которого так точно и пронзительно дал Борис Васильев в повести «Завтра была война». И стоит вновь и вновь напомнить, что от мужской части этого поколения в 1945-м останутся лишь трое из ста. Один из этих троих — Гордей Панфилов.

В прошлом казачий и старообрядческий хутор Чиганаки к июню 1941 года стал вполне советским сельскохозяйственным поселением. Антисоветских населенных пунктов в СССР не осталось. Машина государственного и партийного контроля у руководства была отлажена как механизм с винтиками, шестернями, приводными ремнями. Большевики, ленинскими словами, Россию убедили, завоевали и теперь полновластно ею управляли. Как социального явления казачества уже не было. В середине 1930-х в кинофольклорном формате оно возродилось в развесело-водевильных «Кубанских казаках» и «соцреалистическом» романе «Поднятая целина». Трагедию расказачивания в гражданской войне описывал «Тихий Дон».

Но никакая трагедия не уничтожает любовь. Любовь к близким, детям, к «родному пепелищу и отеческим гробам». Казаки любили свою Родину, готовы были защищать измученных лишениями жен, детей, родителей. И нравится ли кому Советская власть, не нравится ли, обижен ли кто на нее или вдохновлен идеалами — все это 22 июня вмиг перестало иметь какое бы то ни было значение.

Черная демоническая огромная сила, заявлявшая, что Бог именно с нею, Got mit uns, поставила вопрос предельно обыденный: как поступит обычный, советский теперь человек, которого оторвали от родных, от сохи, от станка, от родословной и вышвырнули на фронт, на поле боя, в мир внезапной смерти под двухдольный счет метронома: «За Родину! За Сталина!»?

И между этими долями в голове бегущего в атаку воина проносился вихрь его личных «за» и «вопреки». За двор у дома, за илистый берег реки, за бегущие волны степной травы, за шершавые руки постаревшей матери, за волнующее дыхание любимой, за искренние глаза детишек, за жизнь. И — вопреки всему, что ломало эту жизнь в юности и зрелости солдат, призванных на фронт, и добровольцев. Вопреки власти, перекроившей их традиционный мир на лоскутное одеяло из колхозов и трудодней. Вопреки власти советской — и за Советскую власть, ставшую неотъемлемым свойством Родины.

С этой черной силой более четверти века назад уже случилась жестокая сеча. Эта сила не сводилась только лишь к тысячам тонн лязгающего смертью металла танков, пушек, самолетов, снарядов и миллионам черных, бездонных от ненависти зрачков, которые уставились в прицелы автоматов и пулеметов, уничтожая целые народы и страны. Эта сила сводилась к какой-то абсолютной, мистической, всеохватной смерти. Эта сила была страшнее всех страхов и горя, испытанных народом за 27 лет до 1941-го.

Командующим армиями, фронтами сражения видятся гигантской панорамой из стратегических целей и тактических задач, перемещений, потерь живой силы и техники. Как легко можно экспериментировать над абстрактной шахматной доской: схлестнуть конницы, перевести пешки на марш, отдать королеву для сохранения короля. Этот мир точеных умозаключений и изящества мысли объективен и чист. В нем нет запаха теплушки, где в потертых тулупах солдаты выкуривают самокрутки, вытащив стертые ноги в поношенных портянках из сапог. В этом мире нет изводящей боли ожогов обгоревшего танкиста. Этот мир не знает вдруг открывшейся пропасти, перед которой замирает многодетная мать, читая похоронку о своем муже. Для солдата война всегда субъективна, она имеет омерзительное лицо, безжалостную душу и тянется холодными костлявыми пальцами к беззащитному, пульсирующему теплом солдатскому дому.

В хутор Чиганаки война пришла по пыльной, всегда грязной в летний сезон дороге. Она насмешливо понаблюдала за суетящимися в хозяйственных делах колхозниками, кудахчущими несушками и поспевающим в печи каймаком. А потом, немного прокашлявшись, война поднесла к своему зубастому рту черный репродуктор и захрипела оттуда, наблюдая, как замирает этот бесхитростный чиганакский мир от каждого ее слова.

Гордей, как и все хуторяне, прислушивался к выступлению Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали нашу границу во многих местах…»

Второй в СССР, после Сталина, человек перечислял: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас, — а Гордей пытался представить их на карте. И ужас охватывал его — эти города раскинулись на гигантских расстояниях друг от друга. Значит, удар тоже был гигантской силы! А что происходит на пространствах между этими городами? Тоже война? А что с людьми? Что теперь вообще будет? Мысли неслись в голове набегающими волнами вперемешку с шоком, неверием в происходящее, глухим непониманием.

Молотов продолжал: «Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской стороны и со стороны Финляндии. Это неслыханное нападение на нашу страну, несмотря на наличие договора о ненападении между СССР и Германией, является беспримерным в истории цивилизованных народов. Вся ответственность за это нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германское фашистское правительство…»

Ранее в тот же день, в 5:30 утра, когда в Москве было 7:30, а немецкие бомбардировщики уже отутюжили заданные цели на территории СССР и на границе полным ходом шли бои, в большинстве своем крайне неудачные для советской стороны, Геббельс по Великогерманскому радио зачитал обращение Гитлера к немецкому народу и национал-социалистам. Претензии к СССР в нем были обозначены.

Советскому обществу, естественно, это обращение не транслировали (и вообще скрывали 70 лет!), но весь мир ждал гитлеровской интерпретации событий, а на столе у Сталина оно было буквально через несколько минут. Если текст этого обращения вдруг как-то и попал бы в Чиганаки, то вряд ли бы нашелся хуторянин, сумевший понять все, о чем там говорилось. Разве доярки, пастухи, плотники, трактористы могли бы разобраться в хитросплетениях геополитики после Первой мировой войны? Да и было бы это напрасным трудом. Война спрямила все объяснения, стерла нюансы, все вопросы поставила ребром. Для понимания вдруг возникшей новой картины мира и ориентации в том, кто виноват, значение имел лишь один вопрос — кто первый напал. Ответ на него давал великую силу и энергию справедливости и правоты, критерий оценки патриотизма и предательства. Все остальное было теперь несущественно.

Лишь сейчас, когда совсем уже мало ветеранов той войны, спустя три поколения, можно задаваться вопросами о комплексе причин и мотивировок войны.

Как войну, точнее — свою агрессию, обосновывал враг?

В стиле Гитлера, склонного к обильным разглагольствованиям, обращение давало его трактовку причин нападения и было призвано задать оценки и оснастить фактурой мотивы поведения и армии, и дипломатии, и немецкого общества, и населения оккупированных стран. В обращении было примерно 8 страниц убористого текста, и на его прочтение Геббельс потратил около 20 минут.

Последовавшее в полдень заявление советского правительства, оглашенное Молотовым, учитывало и парировало основные аргументы гитлеровского текста, не вдаваясь в мелочные перечисления предвоенных дипломатических и военных интриг и операций, в том числе упомянутых Гитлером. Ранг ответной реакции был повышен — до уровня Молотова, в сравнении с уровнем рейхсминистра Геббельса. Сам Сталин выйдет в эфир через 11 дней, когда масштаб военной катастрофы станет очевидно ужасающим не только руководству, но и всей стране.

Реконструируем ход мысли Гитлера, который «одолеваемый тяжелыми заботами… был обречен на многомесячное молчание», а теперь, 22 июня, смог наконец «говорить открыто».

Начал он с обвинения Англии, объявившей Германии войну 3 сентября 1939 года, умолчав, что 1 сентября после собственной же провокации в Глейвице Германия первой напала на Польшу. Суть претензии сводилась к тому, что Англия помешала консолидации Европы в борьбе против СССР, «самой сильной в данное время державы континента». Эта политика Англии, по Гитлеру, традиционна и восходит к подавлению Испании, Голландии, Франции. На рубеже ХХ века Англия начала окружение тогдашней Германской империи и затем — Первую мировую. Припомнил Гитлер и заявление Черчилля в 1936 году, правда, в пересказе американского генерала Вуда, что Германия становится «слишком сильной, и поэтому ее нужно уничтожить».

Оттоптавшись на тезисе о во всем виноватой Англии, Гитлер нарисовал картину поверженной в 1918 году Германии, нищеты и нужды, позорного неуважения к народу, вспомнив попутно Клемансо с его словами о 20 миллионах лишних людей в Германии, которых «нужно устранить с помощью голода, болезней или эмиграции». И вывел именно из этого состояния начало национал-социалистического движения «по объединению немецкого народа и возрождению Империи». Этому процессу, ясное дело, воспротивились Англия и «изнутри и извне заговор евреев и демократов, большевиков и реакционеров», чтобы «снова погрузить Рейх в пучину бессилия и нищеты».

Гитлер четко обрисовал и состав противников этой «эгоистической всемирной коалиции богатства и власти», и состав союзников из числа народов, «которым тоже не повезло» и которым «даже формально запрещалось право… на свою долю в богатствах этого мира». Речь шла, прежде всего, о державах «оси» — Германии, Италии и Японии.

В этой картине мира требовалось объясниться и по поводу отношений с «самой сильной державой Востока». Объяснение адресовалось не только немецкому народу, но и особо — национал-социалистам. У партийной и эсэсовской элиты были свои упреки к вождю за тот флирт с СССР. Гитлер это хорошо знал. Поэтому и должен был объяснить, зачем «торжественно» и «специально» успокаивал СССР в вопросе о «границах сфер наших интересов»? Опять, как в случае с трактовкой политики Англии, Гитлер начинает издалека — с 20-летних попыток «еврейско-большевистских правителей Москвы» поджечь Германию и всю Европу, навязать ей свое господство, духовное и военное. Попытки эти, по Гитлеру, провалились.

Гитлер противопоставил свой «новый социалистический порядок» советскому: «Я два десятилетия старался при минимальном вмешательстве и без разрушения нашего производства построить в Германии новый социалистический порядок, который не только ликвидировал безработицу, но и обеспечил благодаря повышению оплаты труда постоянный приток людей в сферу созидания. Успехи этой политики новых экономических и социальных отношений в нашем народе, которые, планомерно преодолевая сословные и классовые противоречия, имеют своей конечной целью создание подлинного народного сообщества, уникальны во всем мире».

Отличив так свой социализм от советского, Гитлер объяснил мотивы пакта о ненападении от 23 августа и пакта о дружбе от 28 сентября 1939 года стремлением противостоять британской политике окружения и достичь «продолжительной разрядки». Поэтому-де и пошел на союз с Москвой, хотя «более полумиллиона наших соплеменников — сплошь мелкие крестьяне, ремесленники и рабочие — были вынуждены чуть ли не за одну ночь покинуть свою бывшую родину, спасаясь от нового режима». Выбивая слезу из аудитории, Гитлер посетовал, что «тысячи немцев исчезли», среди них — «более 160 граждан Рейха»! А он, вождь, «должен был молчать», потому что хотел «длительного баланса интересов с этим государством», СССР. Молчал Гитлер и когда Кремль выдвигал «череду все новых и новых вымогательств» и «смехотворных утверждений»: по Литве, Финляндии, Бессарабии, Болгарии, по вводу войск СССР в прибалтийские страны. Молчал и когда советские войска «угрожающе сосредотачивались» вблизи границы. В августе 1940 года Гитлер пришел к выводу, что «интересы Рейха будут нарушены роковым образом, если перед лицом этого мощного сосредоточения большевистских дивизий мы оставим незащищенными наши восточные провинции». Это означало связывание немецких войск на Востоке, когда был расчет «на радикальное окончание войны на Западе».

Так, клещи гитлеровской аргументации сомкнулись: у коварной Англии и наглой Советской России совпали цели — взять в свои руки «важную основу экономической жизни не только Германии, но и всей Европы». Имелись в виду союз с Грецией для англичан и Румыния как мишень для СССР. Румыния действительно была нефтяной базой для рейха, а Греция — ключевым форпостом на выходах в Средиземное море и на Ближний Восток.

Гитлер подробно описывает в своем обращении переговоры с Молотовым, выходя далеко за рамки жанра радиообращения. Тот разговор шел без декораций, без лишних дипломатических церемоний и был направлен, со стороны Москвы, на прояснение позиций Германии по Румынии, которой была дана гарантия Берлина, при том что СССР никогда не признавал права Бухареста на Бессарабию, нынешнюю Молдавию. Обсуждалась также ситуация с Финляндией, с советскими гарантиями Болгарии и направлением туда советских войск, по проблеме свободного прохода через Дарданеллы и создания там и на Босфоре военных баз.

По всем этим сюжетам Гитлер занял позицию, которую он «только и мог занять как ответственный вождь Германского рейха и как сознающий свою ответственность представитель европейской культуры и цивилизации». Однако вновь должен был «хранить молчание», уступая кремлевскому «вымогательству и давлению».

Каплей, переполнившей его терпение, стал югославский конфликт. Там в конце марта — начале апреля 1941 года события развернулись стремительно. Гитлер подробно изложил свою трактовку этих событий, считая их англо-советским заговором, обвинив Москву во всех грехах.

Концепция агрессии, таким образом, была выстроена как в сказке о волке и Красной Шапочке. Гитлер в роли последней смущенно помалкивал, пока грозный волк в тайном сговоре с издревле коварными англичанами не только готовил окружение, но и ненасытно захватывал все новые и новые куски территорий вокруг Германии под мнимыми предлогами.

Был ли вообще и мог ли быть в то время такой советско-английский план втянуть Германию в войну на Балканах, а затем, надеждой на американские поставки, задавить рейх и Италию? Гитлеру это не важно, ведь «быстрый прорыв… несравненных дивизий к Скопье и занятие Салоник воспрепятствовали осуществлению этого советско-англосаксонского заговора».

Именно этим, патетически восклицает Гитлер, «Москва не только нарушила положения нашего пакта о дружбе, но и жалким образом его предала», сосредоточив на границе 160 дивизий и позволяя своим летчикам «забавляться» «беззаботными перелетами границы», а русским патрулям — вторгаться на территорию рейха.

Всё. Вот он, упрек, вот и предъявление претензии. Вся аргументация упреждающего нападения исчерпывается сказанным!

И потому пора трубить фанфарам. В момент зачитывания этих слов уже полным ходом шло «величайшее по своей протяженности и объему выступление войск, какое только видел мир». Задача этого фронта — «уже не защита отдельных стран, а обеспечение безопасности Европы и тем самым спасение всех».

Чуть раньше это обращение в формате приказа было оглашено солдатам Восточного фронта. Оно, в отличие от публичной версии, заканчивалось словами: «Немецкие солдаты! Вы вступаете теперь в жестокую борьбу и на вас лежит тяжелая ответственность, ибо судьба Европы, будущее Германского Рейха, бытие нашего народа лежит отныне только в ваших руках. Да поможет вам в этой борьбе Господь Бог!»

Для полноты картины важно, что 22 июня сказал Черчилль. Он хорошо помнил заседание кабинета весь день 1 августа 1914 года, не знавшего, что предпринять, пока не пришло известие об объявлении Германией войны России. Не дожидаясь общего решения, морской министр тут же ушел и отдал распоряжения о мобилизации флота.

Теперь уже премьер-министр, методично расставляя смысловые акценты, Черчилль заявил, что «…в 4 часа этим утром Гитлер напал на Россию… Без объявления войны, даже без предъявления ультиматума, немецкие бомбы упали с неба на русские города, немецкие войска перешли русские границы, часом позже посол Германии, который буквально накануне щедро расточал русским свои заверения в дружбе и чуть ли не союзе, заявил русскому министру иностранных дел, что Россия и Германия находятся в состоянии войны».

Черчилль не преминул упомянуть о том, что он предупреждал Сталина об опасности: «Гитлер — это злобный монстр, ненасытный в своей жажде крови и грабежа. Не удовлетворившись тем, что вся Европа либо находится под его стопой, либо в страхе вынуждена униженно повиноваться, он хочет теперь продолжить бойню и опустошение на бескрайних пространствах России и Азии. Ужасная военная машина… не может простаивать, не говоря уже о том, чтобы просто заржаветь или распасться на детали. Она должна находиться в постоянном движении, перемалывая человеческие жизни и растаптывая жилища и человеческие права миллионов людей».

Далее Черчилль подчеркивает, что за прошедшие четверть века мир не знал более последовательного противника коммунизма, чем он. Не отрекаясь ни от одного слова, сказанного против коммунизма, премьер-министр демонстрировал способность подняться выше старых обид: «Прошлое, с его преступлениями, безумствами и трагедиями, отступает. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их охраняющими свои дома; их матери и жены молятся — о да, потому что в такое время все молятся о сохранении своих любимых, о возвращении кормильца, покровителя и защитника. Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран. Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу. За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий».

Черчилль призывал англичан вспомнить годы Первой мировой, когда уже сражались русское и английское оружие против Германии. Вспоминая былое, лидер консерваторов призывал: «У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока с Божией помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Нападение на Россию — не более чем прелюдия к попытке завоевания Британских островов. Без сомнения, он надеется завершить все это до наступления зимы, чтобы сокрушить Великобританию до того, как флот и военно-воздушные силы Соединённых Штатов смогут вмешаться. Поэтому опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара».

Хорошо выступил сэр Уинстон, правильно.

Сталин оценил его фигуры речи. Он знал Черчилля основательнее, чем тот мог даже предположить. Никаких иллюзий Сталин не питал в отношении Черчилля. Когда ему доложат в 1943 году, в самый разгар войны, о разработке по приказу Черчилля плана нападения на своего союзника, СССР, Сталин лишь усмехнется, проговорив: «Сколько волка ни корми…» Но 22 июня 1941 года позиция Черчилля значила для Сталина и для СССР многое. Будь Британия повержена, заключи перемирие с Берлином или присоединись к нему — такие расклады не сулили бы ничего хорошего.

Президент США Рузвельт выступил не сразу, лишь спустя два дня. Нападение Германии на СССР для него не было сюрпризом. Еще в 1936 году в беседе с советским послом Трояновским Рузвельт высказал свои предчувствия большой войны в Европе, в которой СССР и США станут союзниками и победят. А после этого перед ними встанет задача реконструирования мира на новой основе.

В 1940 году разведка сообщила Рузвельту о разработке плана «Барбаросса». А в середине июня 1941 года США и Великобритания договорились помочь СССР в случае нападения на него Германии. Вероятность разгрома СССР американцы считали очень высокой. Сотрудники посольства в Москве сидели на чемоданах. За несколько дней до нападения друзья американцев из германского посольства посоветовали им, по их примеру, отправить домой жен. Женщин эвакуировали 21 июня. 22 июня посольстве жгли бумаги. 23 июня большинство сотрудников были отправлены домой — через Сибирь.

Ближайшие соратники Рузвельта, военный министр и министр ВМС, уверенные в быстром — за 1,5–3 месяца — поражении Москвы, советовали президенту помогать лишь Великобритании. Рузвельт думал, взвешивал. Выбор ему предстояло сделать между отношением к СССР как к «временному попутчику», имеющему мало шансов выжить, или как к серьезному стратегическому партнеру в войне и будущем мироустройстве, который способен удержать фронт и со временем нанести поражение противнику. Рузвельту еще предстоит ощутить саботаж своих подчиненных. В начале августа он сердито, недовольно одернет министра за волокиту в оказании помощи русским: «Сдвиньте это дело с места! Действуйте тяжелой рукой — как шип под седлом!»

3 июля к народу обратился Сталин: «Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..» Это говорил вождь партии, тиран, гений индустриализации и политической борьбы за власть. «Братья и сёстры!» — он обратился так, как обращались к своей пастве православные священники и друг к другу православные христиане. Тем самым Сталин показывал явно и на очень тонких подтекстах максимальную искренность сказанного далее. Ведь надо было доказать, что война была непредсказуема и нежелательна, что понесенные в первые дни боевых действий потери предугадать было невозможно: «Война фашистской Германии против СССР началась при выгодных условиях для немецких войск и невыгодных для советских войск. Дело в том, что войска Германии, как страны, ведущей войну, были уже целиком отмобилизованы и 170 дивизий, брошенных Германией против СССР и придвинутых к границам СССР, находились в состоянии полной готовности, ожидая лишь сигнала для выступления, тогда как советским войскам нужно было еще отмобилизоваться и придвинуться к границам. Немалое значение имело здесь и то обстоятельство, что фашистская Германия неожиданно и вероломно нарушила пакт о ненападении, заключенный в 1939 году между ней и СССР, не считаясь с тем, что она будет признана всем миром стороной нападающей. Понятно, что наша миролюбивая страна, не желая брать на себя инициативу нарушения пакта, не могла стать на путь вероломства».

Однако Сталин лучше, чем Гитлер или Черчилль, понимал, что геополитические хитросплетения непонятны и чужды обычному гражданину, поэтому быстро перешел на уровень более близкий и личностный: «Прежде всего, необходимо, чтобы наши люди, советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом изменила положение.

С землей и хлебом, с порабощением всего лишь 12 лет назад разыгралась внутренняя трагедия, унесшая миллионы жизней, по сути — новая гражданская война. Можно представить, что в сознании многих лишенных хлеба и земли шевельнулась мысль — отольются тебе теперь мои слезоньки, товарищ Сталин! Не все ведь разделяли постулат «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Сталин искусно и предельно ясно предлагает новую картину мира — «война коренным образом изменила положение». Онемечение и рабство — вот пароль и суть врага, суть начавшейся битвы. А обиды мирного времени во время военное — забыть.

Тоже важный момент — Ленин создал это государство. С мертвых, хотя и вечно живых, какой спрос? Главное — создал, со всеми его успехами и провалами. А «великолепное качество большевика» целиком совпадало с казачьим характером — и храбрость тут, и отвага, готовность биться, незнание страха… Но в эти понятийные нюансы никто на Дону и во всей стране не вдумывался. И слова эти говорились не столько для ума, они были нацелены в самое сердце всего советского народа и каждого советского гражданина.

Известно и абсолютно ясно было одно — эта война Священная. Стало ясно, что уже погибло и искалечено много людей, что жертвы будут продолжаться, что это надолго.

Эта война началась навсегда.

И Победа, которую принесут неимоверные жертвы и сплоченность, тоже будет навсегда.

Из Чиганак начали призывать мужчин, сначала тех, кто был в расцвете сил. От Панфиловых в первую мобилизацию попали Павел Кононович и Степан Иванович. Гордею показалось, что отец даже испугался призыва, понимал, что означала начавшаяся война. На его памяти были рассказы о боях Первой мировой войны, когда русские и немцы впервые в XX веке схлестнулись в страшном противостоянии.

Многие немцы после той войны считали войну с Россией немыслимой. «Цепные псы», «фанатики» — как только в Германии ни называли русских воинов. Памятен был подвиг защитников крепости Осовец, когда после полугодовой осады и бесконечных артиллерийских обстрелов немецкое командование решило травить газом непокоренную крепость. Откуда взялась мистическая сила, заставившая харкающих кровью и кусками легких, задыхающихся русских солдат пойти в атаку на немцев, которые ожидали увидеть в выжженной крепости трупы? Тогда немцы посчитали, что на стороне русских воюет нечистая сила, и в ужасе кинулись прочь от окопов, затаптывая наступавшие сзади подразделения, запутываясь и погибая в колючей проволоке.

Это поведение русских не укладывалось в шаблон европейской культуры. Было в поступках русских что-то дикое, первобытное, потерянное выхолощенной европейской цивилизацией.

Немецкие солдаты постарше, годом рождения начала века, заставшие Первую мировую, понимали, что Россия могла сменить цвет флага, гимн, переделать политический строй, но кто поопытнее, тот понимал и то, что мужество русского солдата не зависит от политического режима. Какой-то особый дух пропитывал кровь и плоть каждого, кто был рожден в большой суровой стране. Всегда здесь найдется достаточно героев, кто мыслит и действует по-суворовски, по-казачьи.

Константин Симонов в 1940 году написал ныне малоизвестный стих о хромом поручике на Камчатке, которому в 1854 году довелось защищать «ненужный никому клочок земли» и «ржавые пушки», с финальным утверждением: «Нелепая любимая земля». Вот такой патриотизм, на контрасте мысли и чувства, диагноза и мотива, начальственной иерархии и поступка, вопреки логике и обидам — не вмещает сознание европейца.

Солдаты из немцев помоложе относились к войне с Россией полегче, побеспечнее, пооптимистичнее. Их память хранила легко смятых французов, чехов, словаков. Тяжелее дались поляки, но меньше месяца хватило, чтобы поставить крест на Польше. Сербы оставались головной болью для рейха и итальянцев всю войну.

Представить, что сулит им переход советской границы, немецкий зазнавшийся солдат не мог. Но довольно скоро Гальдер запишет в своем дневнике: «Русские — первый серьезный противник». Гения танковых клещей особенно впечатлило, что экипажи наших танков сжигали себя сами, солдаты в дотах взрывали себя, чтобы не сдаваться.

«Руинами рейхстага удовлетворен», — так скажет или подумает едва ли не каждый советский воин спустя почти четыре года.

А в июне 1941-го многие немецкие солдаты и их родные думали: «Наконец-то Германия будет владычествовать над übermensch’ами; скоро получу весомый надел чернозема на украинских землях, работников и работниц — рабов и рабынь». Это был мощный социальный интерес.

Командные круги германской промышленности мыслили категориями доступа к стратегическим минеральным ресурсам — нефти, железу, урану, меди, редким металлам, транспортным коммуникациям. Военно-политическое руководство рисовало планы всемирного владычества, которое после выхода Германии на Ближний и Средний Восток, в Северную Африку, в Индию с встречным движением Японии со стороны Юго-Восточной Азии становилось абсолютно реальным. СС и мистические советники Гитлера видели в происходящем приближение к сверхчеловеческим задачам своей мировой экспансии.

Кому-то из немцев казалось, что войны вообще не будет, и они брали с собой летнюю парадную форму. Как же хотели немцы верить, что фюрер все держит под контролем — ему везет восемь лет подряд, он знает тайну сокрушительных побед! И немцам разве не принадлежит весь мир? Немецкому солдату оставалось лишь дождаться подходящего момента, нажать на курок, чтобы смертоносная пуля вонзилась в сердце России, открыв новое жизненное пространство для арийской расы.

Анна Васильевна в растерянности и слезах собирала Павлу Кононовичу что-то в дорогу. К ее обычной нерасторопности добавилось еще и странное ощущение бестолковости этой работы. Она вся превратилась в сгусток страдания и нежелания отпускать мужа, ее шатало и, тяжело выпуская наполненный слезами вздох, Анна Васильевна то прислонялась к стене, то грузно опускалась на скамью. Она была жалкой и совсем не напоминала Павлу Кононовичу образ бравой казачки, провожавшей казака на фронт. В каждом суетливом и бессильном жесте сквозила абсолютная беззащитность. От этого еще больнее щемило сердце, и Павел Кононович начинал раздражаться на жену, одновременно все яснее понимая, насколько он к ней привязан, насколько сильно они проросли друг другом. Это было неуместно, противоречиво, как впрочем, и вся ситуация, — природой проводы на фронт не заложены, и каждое существо человеческое переживает этот миг по-своему. Павел Кононович перевоплощался из роли отца и работника колхоза в роль солдата, защитника и остервенелого бойца, которого будет бояться немец. Анна Васильевна же для себя новых ролей не видела — она ощущала, что с каждым мигом только еще больше и больше погружается в пучину несчастий.

Казалось ей, будто если она медленнее будет собирать Павлу узелок, то он сможет как бы случайно опоздать на обоз и не уехать. А там, глядишь, забыли бы про него, решили бы, что ненадолго. Что берут на войну? Форму-то, наверное, дадут, а зачем тогда лишнее класть, тяжелее ведь нести будет. Важно, чтоб гремящих предметов не было? Нужна ли чашка? Как он там мыться будет? А где спать, может, что из бельишка положить? Кто там будет с ним в отряде, попадут ли туда же наши, чиганакские? А что командир, толковый ли попадется? Немцы — звери, говорят, и оружие у них мощное. Сколько — месяц, два, полгода, сколько же все это будет продолжаться? Можно б было Павла не отпускать, пустила б разве? Не все гладко и сладко с ним, знамо дело. Но дети, как их-то поднять без мужа?

Гордей, Егор, Петька и Анна Васильевна собрались в комнате проводить отца. Душа наполнилась каким-то новым состоянием, похожим на то, что рисовали боевые и протяжные казачьи песни. Перед сыновьями стоял их отец. Невысокого роста, не юнец, но и отнюдь не старик. Сильный, хозяйственный, удалой казак. Казалось, что вчера учил малолетних Гордея с Васяткой таблице умножения, а теперь уходил на войну, чтобы убивать, защищая, и умирать, спасая. Все такой же, повседневный, но уже наполовину не здесь, а в строю, в атаке, на марше.

Проводы на войну напоминали чем-то похороны, но с одним дополнением — наудачу можно было вытянуть счастливый билет, и человек возвращался «оттуда» живым, здоровым. Не может быть война совсем без жертв, но как хотелось, чтобы в этих расчетах со смертью отец попал в горстку сдачи.

Павел Кононович старался скрывать чувства. Но в том, как он прижимал к себе сыновей, читалось желание сохранить на себе ощущение соприкосновения с родной кровинкой. Вот Петька, точная копия панфиловской породы, крепыш, задира. Егор, такой аккуратист, весь в отца. Гордей. Старший, первенец. В нем, кажется, сосредоточилась вся острота ума Панфиловых. Есть кому продолжить род, не страшно уходить, но как же хочется все это увидеть, насладиться красотой природной преемственности. Мысль о том, что Гордей тоже на грани призывного возраста, тогда в голову не пришла.

Павел Кононович присел к Петьке и сильно-сильно сжал его в руках, поцеловал в лоб и щеки. Потом Егора. Напоследок обнял и поцеловал Гордея. Гордей впервые ощутил на себе прикосновение жестких отцовских губ. В его столь близком к себе дыхании Гордей уловил волнение и еле сдерживаемые слезы. Но, конечно, Павел Кононович не заплакал бы. Он казак, и война — его предназначение, так жили его предки, отец. Кто сказал, что истребили казачью породу? Нет, вот он — живой могучий казак, и он идет на войну, он покажет, чем славились донцы.

— Что ж, прощавай, Неша. Береги ребятежь. Себе береги. А мне целехоньким остаться, да и с Доном не расстаться.

— Прощай, Павел. Ждем тебя.

На улице уже собрался обоз. Здесь был и Степан Иванович с семейством. После освобождения из тюрьмы он сломал себе палец, его оставляли в колхозе, но он настоял на мобилизации. Степан Иванович держал на руках годовалую дочурку Клавдию и все приговаривал: «Как жаль, что больше не увижусь с моей дочкой-малышкой чернявенькой». Неподалеку суетился и Балибардин Яков Евдокимович, а Мишаткин, худой, небольшого роста, но разговорчивый, все ходил и подшучивал: «Ждите меня, бабоньки, притащу вам Гитлера, еще казацкая матка-сабля не умерла». Гордей вспомнил слова Молотова: «Наше дело правое. Победа будет за нами». Посмотрел на чиганакских ополченцев. Не сегодня- завтра у отца в руках вместо стамески будет винтовка, а его щеголеватая опрятность подретушируется глинистыми окопами и землянками с их мелкой и противной живностью.

Как-то все это было противоестественно. Как-то неправильно. Провожали до Михайловки, неблизкий путь. Быки, лошади, обвешанные нехитрым скарбом призванных, нехотя пылили по проселку. На телеги время от времени присаживались уставшие. Пыль и слезы жен, сестер стали материей и духом этой процессии. К вечеру пристроились на отдых у дороги, ночевали под арбами. Утром в Михайловке несколько грузовиков с плотно усевшимися призывниками скрылись из глаз. Возвращались домой словно другие женщины, осиротевшие, потускневшие. Пусть вспыльчивы ли, мягки ли душой, но это были их мужчины, родные. Вместе прошли расказачивание, коллективизацию, голод. Все неисчислимые неурядицы. Все немногие радости. Всё перетерпелось. Всё теперь казалось малостью, ничтожностью в сравнении с нагрянувшей войной. Каждой хотелось возвращения своего счастья домой, хотелось скорее опять быть за своим мужем, желанной, домашней.

Гордею по паспорту было всего 16 лет, поэтому Анна Васильевна надеялась, что война кончится раньше, чем он будет пригоден к мобилизации. Аккуратно исполняя обязанности счетовода, Гордей чувствовал, насколько возросла его ответственность. Анна Васильевна старалась не показывать, но в ее секундных взглядах видел Гордей тревогу, которая мучила ее от одного письма отца до другого.

Тем временем война брала свое и неумолимо приближалась к Чиганакам. Бои шли уже в непосредственной близости от хутора. Мужчин призывного возраста практически уже не оставалось, и военно-медицинская комиссия гребла всех подряд, даже явных инвалидов.

Работал Гордей в подчинении у Латрыцева Александра Васильевича, калеки, которому комиссия выдала освобождение от призыва. Но ему показалось, видимо, унизительным, что его признали небоеспособным. Чтобы как-то доказать свою удаль и патриотизм, он стал объезжать места сражений и однажды нашел там труп румына, привязал к повозке и мотался с ним по хутору, поднимая облака пыли. Жестоко, но признавалось допустимым. Не осуждал никто.

В других хуторах, где шли бои, поговаривали, что даже дети рыскали среди трупов, выбирая румынские или итальянские, чтоб поживиться какой-нибудь галантереей.

Похоронки к концу лета 1941 года развозили по хуторам едва не каждый день. Впечатления военного времени питала постоянная боязнь перед новостями завтрашнего дня. И этот страх будущего стал определяющим в палитре мироощущений.

Сначала пропали вести от Степана Ивановича. Единственное и последнее письмо от него было из-под Ростова, из Белой Калитвы. Потом он не ответил на посылку жены. Ответ прислал командир его части, поблагодарив за посылку и сообщив, что Степан Иванович в полку больше не значится, пропал без вести.

Павла Кононовича определили в часть близ станции Прудбой, где шло формирование 4-й танковой бригады в основном из остатков 15-й танковой дивизии, выживших в мясорубке июльских боев на Украине и в районе Бердичев — Казатин. 4-я танковая бригада прославилась жесткостью боевых учений, которые устраивал комбриг полковник Катуков. Днем и ночью его бойцы отрабатывали маневры, гоняли тяжеловесные танки по оврагам, тренировали точность стрельбы. Это Гордей узнавал по рассказам, в то время как его отец воевал в других частях, и по письмам сложно было составить представление о том, с чем он сталкивается. Но было понятно, что он участвует в боях, и потому никто сильно не удивлялся, что весточки от отца и вовсе перестали приходить.

В Чиганаках сначала думали, что плохо работает полевая почта, потом — что получил Павел Кононович ранение и не может отправлять письма из госпиталя, потом стали ждать похоронку. Но ничего не приходило. Отупляющая неизвестность заставляла Анну Васильевну мокрой от слез подушкой зажимать лицо, когда всхлипы превращались в стенания и вопль. Ночью, когда холодно желтела луна, в тишине перебирая половицы на полу, осиротевшая женщина сначала наблюдала за этим, а потом в неожиданном для себя порыве эмоций сворачивалась комком, впиваясь ногтями в колени. Так она лежала минуту или всю ночь, пытаясь прорваться сознанием сквозь окопы, воронки от бомб и груды тел к мужу, чтобы убедиться, что он жив. Но сознание не слушалось, метнувшись, возвращалось, и Анна Васильевна начинала прислушиваться к сопению спавших неподалеку сыновей. И инстинкт материнский перебивал инстинкт жены — Гордею вот- вот предстояло переступить порог призывного возраста, а значит, — устремиться в неизвестность, гудящую как неземной симфонический оркестр, свистящую от пуль, содрогающуюся от разрывов, ревущую от заходящих на бомбежку хейнкелей…

Вскоре о Павле Кононовиче пришло извещение: «Пропал без вести». За этими словами — смерть или плен.