Человек, который умел молчать и слушать

В среду 18 марта в Храме Христа Спасителя отпевали писателя Валентина Григорьевича Распутина. Отпевание возглавил сам Святейший Патриарх Кирилл. Перед отпеванием Святейший Патриарх произнес проникновенное слово о почившем, подчеркнув его неизбывную русскость. Народу было не очень много, но и не мало. Один мужичок, лет пятидесяти, после отпевания подошел почему-то ко мне и строго спросил: «Где же все русские люди, почему так мало русских пришло сегодня на отпевание?! Вот к Немцову гораздо больше людей пришло!». Наш разговор услышал стоявший рядом Председатель Союза писателей России Валерий Николаевич Ганичев и сказал: «Ничего подобного. Я вчера целый день сидел у гроба и могу засвидетельствовать, что люди шли прощаться с Валентином Григорьевичем непрерывным потоком». На несколько секунд я отвлекся от мужичка, чтобы поздороваться со своим знакомым, и когда вновь повернулся, увидел лишь его быстро удаляющуюся спину. Вероятней всего, мужичок был просто провокатором, стремившимся внести диссонанс в тишину и глубину нашего переживания. Давно замечено, что в такие торжественные и скорбно-возвышенные моменты обязательно появляются сомнительные персонажи. Во время самого отпевания передо мной, моим другом Михаилом и нашим главным редактором Анатолием Степановым начала мельтешить некая восточного вида женщина. Она переходила с места на место, загораживая нам обзор, и постоянно пыталась придвинуться вплотную спиной к кому-нибудь из нас. При этом она беспрерывно запускала пальцы в свои немытые черные волосы. С ее смуглого лица не сходила неприятная застывшая ухмылка. Вдруг мы с Михаилом заметили, что волосы на ее голове полны вшей и гнид, а под ее ногтями черная застаревшая грязь. При этом одета она была в норковую шубу, а обута в дорогие черные сапоги на высоких каблуках. Эта черная женщина ни разу не перекрестилась. «Ведьма или бес», -промелькнуло в сознании. Ничего удивительного в этом на самом деле нет. Время Великого Поста, отпевают действительно праведного человека. Вот нечисть и активизируется. У великого святого равноапостольного Космы Этолийского читаем: «Это он, диавол, может войти в мертвеца, который становится подобным живому, - таких мы называем оборотнями». Но из потуг темной силы смутить нас ничего не вышло. Темная сила лишь наглядно показала, каким светлым и праведным был наш Валентин Григорьевич.

«Тихая моя Родина…» - писал наш русский поэт Николай Рубцов. Валентин Распутин, как никто другой, сам был олицетворением этой родной тихости. До конца своих дней сохранил он чистоту души. И словно именно ему посвящены другие рубцовские строки: «До конца, до тихого креста пусть душа останется чиста!». И как отрадно было после отпевания видеть на лицах друзей и почитателей Валентина Распутина светлые тихие улыбки.

С Валентином Григорьевичем мы были знакомы, и несколько раз мне довелось доверительно с ним беседовать. Честно скажу – как личность Распутин впечатляет меня больше его художественных произведений. У меня такое ощущение, что если бы он вовсе не был писателем, люди все равно тянулись бы к нему, как к светлой незамутненной и величаво-спокойной силе. Наверное, он мог бы стать священником. Уверен, народная река непрерывно текла бы к нему.

Я не могу сказать, что проза Валентина Распутина, как, впрочем, и других ведущих «деревенщиков», является у меня настольной. Безусловно, я признаю их большой литературный талант. И Валентин Григорьевич по литературному дару был среди них первый. Но в деревенской прозе, на мой взгляд, есть идеологическая пасторальная узость. А для меня одной художественности мало. Не хватает нашим писателям - почвенникам широты Пушкина и глубины Достоевского. Вспомните пушкинского «Медного всадника». Александр Сергеевич в этом произведении показывает как большую правду Петра Великого, так и малую правду бедного Евгения. Из такой пушкинской антиномии и вырастает подлинная всеохватная русская идеология. Наши «деревенщики» очень сильно отразили в своей прозе малую правду своих деревенских героев. Но большая государственная имперская правда либо вовсе не замечалась ими, либо воспринималась как злая городская сила. Отношение к городу наших прозаиков-почвенников вполне можно выразить тремя словами: мегаполис – преддверие преисподней. Конечно, не на пустом месте возникла неприязнь к городу у писателей этого круга. Их проза, в которой потрясающе показана красота русской деревни и вообще русской глубинки, явилась естественной реакцией на бездарную партийную идеологию, рассматривавшую природу, деревню и провинцию лишь как средство для построения городской стеклобетонной утопии. Чего греха таить – был такой неправедный перекос в советской партийной идеологии. Но писатели - «деревенщики», отстаивая деревню, впали в свою пасторальную крайность – полное отрицание города, прежде всего, мегаполиса, а значит Москвы. И этот недостаток, кстати, первым заметил еще один великий русский писатель, режиссер и актер Василий Макарович Шукшин, которого по праву причисляют к «деревенским» прозаикам. Один из его героев рассуждает об «особом деревенском высокомерии». И все же, несмотря на «пасторальную ограниченность», творчество Валентина Григорьевича Распутина вошло в сокровищницу мировой литературы. Почему? Мне кажется потому, что Распутин один из первых в мировой литературе почувствовал гибель «мужского мира» и изменение мировой роли женщины. Ведь все его главные герои – женщины. И женская тема в творчестве самых разных художников стала сегодня, как принято говорить, мейнстримом. И не только в литературе, но и в кино. Яркий тому пример великий датский кинорежиссер Ларс фон Триер.

В 2003 году известный, ныне покойный, искусствовед Савелий Ямщиков пригласил меня в Российский Фонд культуры на презентацию своей книги «Мой Псков». Я с большой любовью отношусь к этому городу, много раз бывал в нем и благодарен Савелию, открывшему мне более тридцати лет назад красоту псковской земли. Шел я на вечер в приподнятом настроении, надеясь снова окунуться в атмосферу давно минувших дней. Но по мере выступления участников торжества мое радостное расположение духа менялось на омраченное. Причиной тому оказалась явная антимосковская нота, звучавшая практически во всех выступлениях. А в предисловии к книге «Мой Псков», написанным Валентином Григорьевичем Распутиным (на презентации его не было), я с огорчением прочитал следующее: «Он (т.е. Савелий Ямщиков – А.Ш.) много где по матушке России поработал... Однажды Савва Ямщиков обмолвился: «Москва для России – мачеха, а провинция – мать родная». А ведь он москвич. Но хорошо зная Москву, как и Петербург, и хорошо зная провинцию, он точно определил, что размер души русского человека тяготеет к ней, к провинции. В городах-мегаполисах она чувствует себя бездомно и сиротливо. И тут уж ни убавить, ни прибавить в этом ощущении».

Вскоре после этого в газете «Десятина» была опубликована моя статья «Тупик провинциализма», в которой я критично отзываюсь о тезисе «Москва для России – мачеха, а провинция – мать родная». Через общих знакомых я передал номер «Десятины» со своей статьей Валентину Распутину. А вскоре мы пересеклись с ним в Союзе писателей России и очень хорошо поговорили. Я сказал тогда: «Валентин Григорьевич, мне обидно слышать из ваших уст, что Москва для России – мачеха, а провинция – родная мать. Владимир Даль пишет, что «мачеха – это чужая сторона». И получается, что у одного может быть «Мой Псков», у другого «Мой Иркутск», у третьего «Моя Овсянка». А у меня, москвича, «Моей Москвы» быть не может, потому что она мне мать не родная, а всего лишь мачеха. Но ведь я москвич не в первом поколении, все мои дорогие покойники лежат в московской земле, на Ваганькове и на Новодевичьем. Я готов целовать московскую землю, и Москва для меня – родная мать. Но я очень люблю и провинцию. И почему же, скажите Валентин Григорьевич, размер души русского человека, как Вы говорите, должен тяготеть только к провинции, а не к России вцелом, вмещающем в себя города и веси, провинцию и мегаполисы? Почему надо разрывать единое тело России на провинцию и город? Ведь такая позиция ослабляет русский народ. И такая позиция совсем не соответствует Достоевскому, которого Вы очень любите. Такая позиция ближе к Льву Толстому». Валентин Григорьевич очень внимательно выслушал меня и тихо ответил: «Вы не думайте, я ведь люблю Москву и ценю ее. И, конечно, не хотел обидеть ни вас, ни кого-либо из коренных москвичей. Но вы правы, мачеха – слишком жесткое определение, и в ваших словах есть правда. Простите меня».

И с тех пор я ни разу не слышал, чтобы Валентин Григорьевич говорил о Москве как о мачехе. После той беседы мы с ним виделись еще несколько раз. Валентин Григорьевич всегда смиренно подходил под благословение. По его словам и глазам было видно, что тот наш разговор оставил в его душе теплый добрый след.

Последний раз мы с ним встретились несколько лет назад на отпевании одного из писателей в нашем храме Святителя Николая в Хамовниках. Он сам подошел ко мне, взял благословение и поцеловал мне руку. И я вдруг, совершенно неожиданно для себя, тоже поцеловал его руку. Так принято только у священников, когда они здороваются друг с другом. Вероятно, я невольно ощутил свет, священность чистой души этого русского человека. Валентин Григорьевич не отдернул свою руку, и с каким-то удивительным пониманием, непередаваемым словами, посмотрел на меня. Вот этот взгляд и останется навсегда в моей памяти. Валентин Григорьевич не любил публично выступать, он вообще не любил говорить, но умел удивительно глубоко молчать и слушать. А это признак великой души.

P.S. Однажды Распутин опоздал на какое-то большое собрание. Когда он вошел в зал, все места были уже заняты. Валентин Григорьевич незаметно и тихо присел на пол у стены. Его долго не замечали.

Вечная память, вечная память, вечная память…