Розановские короба

Василий Васильевич Розанов всегда занимал и продолжает занимать в моей душе значительное место, не скажу – самое первое, но одно из первых. Его имя неизменно высвечивается при обсуждении любой русской проблемы. Причём, вспоминаются не столько тексты, сколько сама личность Василия Васильевича, его уникальная энергетика и обаяние. Розанов – прежде всего потрясающая витальность, проникновение в дебелую пассивную материю, парадоксальное сочетание непрекращающейся текучести и недвижимости. Он словно рассеян по всей необъятной русской жизни, вплетен в нее, свободно и бесшумно, подобно солнечному блику, появляется то здесь, то там. Ему никогда не грозит устареть.

Меня Василий Васильевич сопровождает смолоду. Впервые я встретился с ним в статьях Н.А. Бердяева, который восторгался стилем Розанова. Конечно же нам, с моим ныне покойным отцом, страстно захотелось достать книги вновь открытого писателя. Отец буквально поднял на дыбы всех знакомых московских книжников.

И вот раздался долгожданный телефонный звонок: «Владислав Станиславович! В "Доме книги" на Новом Арбате, в букинистическом отделе есть то, что вы с Сашей ищете». Было это в 1976г., когда мне шёл двадцать третий год. Отец сказал: «Сынок, дуй со всех сил в "Дом книги" за Розановым, а то, не дай Бог, кто-нибудь его перехватит».

Я дунул и, подбежав к прилавку букинистического отдела, задыхаясь, произнес: «Розанов есть!?». Мой вид, вероятно, до такой степени не предполагал отказа, что продавщица, невольно попятившись ответила: «Есть, есть Розанов, успокойтесь, молодой человек» и указала на два плотных томика в черных переплетах. Это были «Опавшие листья», короб первый, короб второй, великолепное петроградское издание 1915 года. Продолжая шумно дышать, я дрожащей рукой перелистывал страницы драгоценной книги. Вдруг слева раздался негромкий, насмешливый голос: «Вы полагаете, что это интересно?». Я повернулся. На меня острыми, черными глазами смотрело худое большелобое и большеносое лицо в маленьких круглых очках. «Уверен, что интересно», - ответил я. «Ну-ну, посмотрим, что вы скажите лет через десять-пятнадцать», - произнесло лицо невидимым ртом из густой черной бороды. Не знаю, жив ли сегодня обладатель этого лица, но, спустя тридцать лет, я отвечаю ему: «Не только интересно, но сверхнеобходимо».

Откроем «Опавшие листья»: «По обстоятельствам климата и истории у нас есть один "гражданский мотив": - Служи. Не до цветочков. Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из теплого дворца управлять "окраинами" можно. А на морозе и со своей избой не управишься. И республики затевают только люди "в своем тепле" (декабристы, Герцен, Огарев)».

Теперь понятно, почему большелобому и большеносому лицу так неприятен Василий Васильевич. Еще бы, ведь для диссидентского сознания главный гражданский мотив – разрушай, а для Розанова – служи. Да только за один этот «опавший лист» стоит низко поклониться писателю. И ведь как гениально, всего в одном предложении, он увязал климат, историю и смысл жизни русского человека. Розанов не нуждался в гоголевских заклинаниях: «нужно любить Россию» , «нужно проездиться по России», потому что родился он не в «благословенной» Малороссии, а в суровой Великороссии и был ее кровным сыном, а не местечковым пасынком. Поэтому и воспел он служение, как ценнейшую русскую добродетель. А Гоголь лишь высмеивал русских служивых людей, чиновников, военных – опору государства.

Крайне важно было нам, интеллигентам 70-х годов прошлого столетия, опьяненным пафосом отрицания, услышать отрезвляющие розановские слова о картошке и морковке. Не менее актуально звучат они и сегодня, в период нарастания новой диссидентской волны.

Недавно в бане мужики принялись хаять нынешнюю российскую власть. Наругавшись вдоволь, они обратились ко мне: «Ну а вы, батюшка, что скажете?». Я ответил в розановском духе: «Вот вы поносите Президента, требуете свержения власти. Но ведь подобное уже бывало в России и не один раз. И к чему это в конечном счете приводило? Только к еще большему разрушению. Разве не так? Вы возмущаетесь тем, что верховная власть не в состоянии решить многих проблем. Во-первых, от того, что вы ее свергнете эти проблемы лучше решаться не будут. Появится еще целый ворох новых. Во-вторых, сами-то вы у себя дома с женами и детьми порой совладать не можете, а здесь возмущаетесь, что Президент не сделал то, не предпринял это. Со своей избой никак не управитесь, а рассуждаете об управлении государством. А служить этому государству не желаете. Чуть вас прижмут, начинаете орать: сталинизм, лагеря! И получается заколдованный круг – если власть ничего не предпринимает, вы разносите ее за слабость, если же она пытается что-то нормализовать, вы начинаете вопить о репрессиях. Так чего же вы хотите? Чтобы власть за вас все делала, а вам бы при этом жить, не напрягаясь? Главное не служить, а только всем пользоваться – вот ваш лозунг. И власть вы ругаете не по нравственным соображениям, а из зависти, потому что некоторые люди вашего возраста оказались более удачливыми и парятся не в Воронцовской, пролетарской, бане, а греют бока на гавайских курортах. Вы их в воровстве народного достояния обвиняете. Лучше вспомнили бы, как в брежневские времена вы ежедневно тащили с работы все подряд. Так вот, эти лежебоки на Гавайских островах вы сами и есть, плоть от плоти».

Морщится и кривится большелобое и большеносое лицо от розановской картины: «Но лучше всего в чистый понедельник забирать соленья у Зайцева (угол Садовой и Невск.). Рыжики, грузди какие-то вроде яблочков, брусника – разложена на тарелках (для пробы). И испанские громадные луковицы. И образцы капусты. И нити белых грибов на косяке двери. И над дверью большой образ Спаса, с горящею лампадой. Полное православие».

В двадцать два года я не мог в полной мере ощутить сочнейшей красоты этого розановского опавшего листа. Во-первых, мешал возраст, а во- вторых, не было при советской власти таких рынков, да еще с образом Спаса и горящей лампадой. Теперь все это, слава Богу, есть. Идешь постом по православному рынку, что недалеко от храма преподобного Пимена Великого, на Краснопролетарской улице и вспоминаешь розановские строки: «В чистый понедельник грибные и рыбные лавки первые в торговле, первые в смысле и даже в истории. Грибная лавка в чистый понедельник равняется лучшей странице Ключевского» (и Василия Васильевича, хочется добавить). Большеносое лицо выныривает из тумана времени: «Вы восхищаетесь капустно-брусничным православием у Розанова, а как вы оцените вот такое у него же: "Мертвая страна, мертвая страна, мертвая страна. Все недвижимо, и никакая мысль не прививается"?»

Отвечу так: «Многоуважаемое большеносое лицо! Никакого противоречия с чистопонедельничным рынком здесь нет. Россия мертва и недвижна для вас. Не прививаются у нас ваши разрушительные мысли. Никак вы не можете сдвинуть Россию с ее места. Ваш громадный лоб покраснел от натуги, на нем до предела надулись вены, пот затуманил ваши очки, нос издает паровозное шипение, но все тщетно и на рынке по-прежнему продают бруснику с капустой, а Краснопролетарская смиренно лежит у ног Пимена Великого. Православие парадоксально. Розанов повторяет "мертвая страна" трижды, чтобы в нас откликнулось троекратно: "живая страна, живая страна, живая страна". Вот такое у нас с вами, уважаемое лицо, разное восприятие одного и того же текста». Розановская мертвая, недвижимая страна заставляет нас вспомнить библейское «ибо утверди вселенную, яже не подвижится», певца недвижимости, самого живого китайца Лао-Цзы и незабвенного Илью Ильича Обломова, названного в честь Ильи Муромца, сиднем просидевшего тридцать три года.

Сейчас по телеканалу «Звезда» идет документальный сериал о российском оружии. Меня поразил фильм о нашем подводном флоте. Самая большая наша лодка по длине превосходит футбольное поле, а высотой с восьмиэтажный дом. Мой ближайший друг, ученый-физик, Михаил Кириллов-Угрюмов, побывал недавно по работе в Северодвинске и, увидев недвижимый корпус подводного крейсера «Дмитрий Донской», не смог удержаться от слез восхищения и радости. Когда он в компании рассказывал о своих северодвинских впечатлениях, то, внимательно слушающее его, большелобое лицо произнесло: «Неужели вам это интересно?!». Уверен, что Розанову пришлись бы по душе и подводная лодка и, стартующая с нее, баллистическая ракета. Глядя на такую картину, он вполне мог бы повторить слова из «Опавших листьев»: «Государство есть сила. Это- его главное. Поэтому единственная порочность государства- это его слабость». У нас есть подводный крейсер «Александр Невский», вот-вот сойдет со стапелей подлодка «Владимир Мономах». А как здорово звучало бы: «На боевое дежурство вышел подводный ракетоносец с ядерными боеголовками "Василий Розанов"». А еще по телеканалу «Звезда» идет цикл документальных фильмов «Служивые люди». Представляю с каким бы интересом смотрел его Василий Васильевич, набивая трубку.

Мне не доводилось встречать женщин, которые восторгались бы и тем более занимались творчеством Розанова (говорят, что где-то такие есть). Женщины его практически не читают. Это не случайно. Ценнейшей стороной розановского писательства является ярко выраженная мужская доминанта. Нет, это не мужланство, не примитивная боевиково-голливудская брутальность, а подлинный мужской творческий огонь, все реже встречающийся в наши дни. Современное эмансипированное женское сознание не приемлет вот такой розановский диалог из «Опавших листьев»: «У Нины Р-вой (плем.) подруга: вся погружена в историю, космографию. Видна. Красива. Хороший рост. Я и спрашиваю:

- Что самое прекрасное в мужчине?

Она вдохновенно подняла голову: - Сила!»

Нынешняя женщина, в отличии от подруги розановской племянницы, беспрерывно обвиняет мужчину в бессилии (для чего есть все основания), но в тоже время подчиняться мужской силе, если таковая обретается, не желает. А современному слабеющему мужику, особенно православному, рекомендую читать и перечитывать Василия Васильевича, в качестве сильнодействующего восстанавливающего средства.

Великая духовная и нравственная заслуга Розанова в том, что он в начале прошлого века честно и открыто поставил вопрос пола. Можно и нужно критиковать некоторые его суждения по этому вопросу, особенно содержащие нападки на Церковь, но нельзя не признать ценности самого подхода и того бесстрашия, с которым он рассматривал проблему пола.

Сегодня, в начале 21-го века, когда полным ходом идет уже не сексуальная революция ( освобождение женщины), а тотальная половая революция (смешение полов), суждения Василия Васильевича обретают едва ли не большую актуальность, чем в его время.

Во главу угла он ставит материнство и деторождение, которые для него составляют высший смысл и цель бытия. То, что Н. Бердяев определяет как дурную бесконечность рода, Розанов воспринимает как бесценный божественный дар. Но, будучи подлинно русским и очень страстным человеком, Василий Васильевич, образно говоря, не может не сорвать резьбу и предлагает: «чтобы новобрачным первое время после венчания предоставлено было оставаться там, где они и повенчались», т. е. непосредственно в православном храме. Мысль, конечно, абсурдная и нелепая, свидетельствующая о недопонимании Розановым смысла церковной жизни. Василий Васильевич, увлекшись на время, забыл, что главнейшей целью христианской жизни является не деторождение, а преображение (стяжание благодати Святого Духа). Деторождение – одно из важнейших условий и средств для спасения души, но не самоцель. Однако, я полагаю, что писателю можно простить его увлеченность, так как она объясняется предчувствием большой беды, вызревающей в недрах русского бытия. Сегодня, когда наше население сокращается на миллион в год, крайняя озабоченность Василия Васильевича проблемой деторождения напоминает одинокие метания лесковского Левши, пытающегося предотвратить будущее страшное военное поражение России.

В «Опавших листьях» читаем: «Сколько изнурительного труда за подбором матерьяла (и "примечаний" к нему) в "Семейном вопросе". Это мои литературные "рудники", которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и "Сумерки просвещения" - детям. И сколько в каждой странице любви».

Никто из русских мыслителей и писателей того времени не отдавал столько души и сердца русской семье, матери, ребенку, как Розанов.

Сейчас, когда я разменял шестой десяток, ращу и воспитываю восьмерых детей и внука, я обращаю особое внимание на те места в текстах Розанова, которые в двадцать два вовсе не замечал. Например, он пишет о свей жене, матери пятерых его детей: «Прихрамывая, несет полотняные туфли, потому что сапоги я снял и по ошибке поставил торжественно перед собою на перильцах балкона ("куда-нибудь"). И все хромает. И все помогает.

- Как было нехорошо вчера без тебя. Припадок. Даже лед на голову клала (крайне редкое средство)».

Кто-то скажет: «Да что же особенного в этом тексте?».

В том то и дело, что ничего, …ничего, кроме подлинной тихой любви. Камю, Сартру, Кафке и им подобным очень далеко до такого невыдуманного и глубочайшего экзистенциализма: «Звезды жалеют ли? Мать – жалеет: и да будет она выше звезд. Жалость – в маленьком. Вот почему я люблю маленькое».

Сколько созидательной любовной теплоты в этих словах. Не о Божией ли Матери подспудно думает здесь Василий Васильевич («выше звезд»)? Сравните их со словами главного героя из «Постороннего» Камю, который на вопрос, почему он убил человека, отвечает: «Слишком ярко светило солнце».

У Розанова совершенно не получается разрушать, даже когда он пытается изо всех сил произнести что-нибудь сокрушительное. В нем нет онтологического нигилизма. Отрицание у него выдуманное, несердечное, а потому и не страшное. Он по своей природе светел, прост и глубок. Вот уж кто настоящий нигилист, так это Гоголь, как бы он не пытался реабилитировать себя в своей публицистике.

Как удивительно перекликается розановское: «Есть ли жалость в мире? Красота – да, смысл – да. Но жалость?» с английским писателем Грэмом Грином: «Если бы мы всё знали досконально, подумал он, мы бы, верно, испытывали жалость даже к планетам. Если дойти до того, что зовут самою сутью дела…».

И ведь действительно, о какой христианской любви можно говорить, если мы подчас не имеем самой элементарной (элементарной ли?) жалости. Один знакомый православный, увидев, что котенок налил лужу под батареей в его загородном доме, взял бедолагу за шкирку, да и перекинул через двухметровый забор. И ничего не шевельнулось в его душе, по-прежнему ежедневно читал Евангелие, ходил на службы и т.д. Кстати, Гоголь в детстве утопил кошку. Так что нелишним будет для нас, православных, иногда, в минуты отдыха от святоотеческих текстов, поперебирать листочки в розановских коробах.

В двадцать два года Розанов казался мне если не глубоким старцем, то весьма пожилым человеком. В пятьдесят один я воспринимаю его как полного сил мужа и отца. Роднит меня с ним еще и многодетность и удивительные совпадения многих ощущений, связанных с семейной жизнью. Например, в «Уединенном» читаю:

«Ваша мама (Детям)

И мы прожили тихо, день за днем, многие годы. И это была лучшая часть моей жизни».

Да простят меня люди, не имеющие длительного опыта семейного созидания, но я полагаю, что им очень трудно услышать возможно самый тонкий из «оттенков звуков» розановской души. А как свежо во времена не- бывалого демографического кризиса в России читается: «Рождаемость не есть ли тоже выговариваемость себя миру… Подняв новорожденного на руки, молодая мать может сказать: "Вот мой пророческий глагол"».

Слышите, дорогие женщины, Василий Васильевич сравнивает деторождение с пророческим служением, а вы все пытаетесь соревноваться с мужчиной на его поле. Сколько бы детей не было у мужчины, его никогда не назовут героем (в лучшем случае – шутливо: отец – героин). Зато многодетная мать поднимается выше героини и ставится Розановым в пророческий ряд. Хочется без всякой иронии пожелать вам, вслед за Василием Васильевичем: не пишите, не читайте, а только рожайте. Запомните его слова: «От «живота» не меньше идет идей, чем от головы (довольно пустой), и идей самых возвышенных и горячих. Идей самых важных, жизнетворческих». Дорогие дамы, не слушайте Арбатову и других зловредных феминисток, трясущихся от розановского рассуждения: «Как расцветают молодые матери! Как вырабатывается их характер, душа! Замужество – как второе рождение, как поправка к первому рождению! Где недоделали родители, доделывает муж. Он довершает девушку, и просто – тем, что он – муж». Хотелось бы, чтобы последние слова с особым вниманием прочитали образованные православные девушки, которые при напоминании о необходимости подчиняться мужу дружно восклицают: «Смотря, какой муж!». Муж ценен тем, что он муж! Вот гениальный тезис Розанова.

Василий Васильевич поразительно точно определяет главный изъян в системе образования начала прошлого века: «Все женские учебные заведения готовят в удачном случае монахинь, в неудачном – проституток. "Жена" и "мать" в голову не приходят».

А ведь здесь – одна из главных причин будущей русской революции, которая была бы невозможна без предварительного подрыва семейных устоев. Есть над чем задуматься и преподавателям нынешних православных учебных заведений.

Современные русские мужчины и женщины, особенно православные, должны отдавать себе отчет в том, что без восстановления полноценной семьи Россию не поднять. И здесь неоценимую услугу окажет нам творческое наследие Розанова, показавшего неразрывную связь служения Отечеству и созидания семьи.

Конечно, не обошлось у Василия Васильевича без зигзагов на его в целом верном пути. Правильно ставя половой вопрос в современном ему русском обществе, причину нравственной болезни он видит не в еретическом искажении христианского понимания пола, а в христианстве как таковом, приписывая ему отказ от пола и презрение к телу. Но это совершенно не верно. Отчасти можно оправдать Василия Васильевича тем, что он имел дело с так называемым школьным богословием, в значительной степени подвергшимся католическому влиянию. Он забыл слова, которые произносит в «Братьях Карамазовых» старец Зосима: «Кто людей любит, тот и радость их любит». Мрачный аскет Ферапонт из того же романа Достоевского, антипод Зосимы, исказил на время розановское видение христианства.

Объем данной статьи не позволяет мне подробно развернуть эту тему, тем более, что я уже рассматривал ее в других своих работах. Скажу только, что святоотеческому церковному сознанию не присущ нигилизм в отношении пола и тела. От многих своих высказываний против христианства и Церкви отказался бы Розанов, прочитай он, к примеру, «Гимны Божественной любви» преподобного Симеона Нового Богослова.

Православие рассматривает человеческую личность, как единство души и тела. Спасается или не спасается целостный человек, а не одна его душа. Великий русский православный богослов Владимир Лоссский писал, что цель аскетизма не в умервщлении плоти, а в преображении личности. И сегодня существуют два понимания христианства, условно говоря, ложное ферапонтовское и истинное зосимовское. Отвращение к полу, восприятие супружеских отношений как низменных, грязных и постыдных проникли к нам из латинского извращенного богословия и с учением Церкви ничего общего не имеют. Ведь подумайте, если зачатие новой жизни считать смрадным грехом, то как же тогда воспринимать новорожденное дитя, этот бесценный Божий дар?

Католические богословы ложно учат о так называемом «пассивном зачатии» Иоакимом и Анной Пресвятой Девы Марии. Блестящее опровержение этого мнения находим у Владимира Лосского: «Православная Церковь, чуждая подобного отвращения к тому, что относится к плотской природе, не знает искусственного по своей сути различия между «активным зачатием» и «пассивным зачатием». Жаль, что Василий Васильевич не мог читать работ Владимира Лосского, родившегося в 1903 году, иначе, я полагаю, он не допустил бы некоторых неверных высказываний и уж, конечно, не написал бы вот такой нелепости: «Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим» (вижу как довольно улыбается большелобое, большеносое лицо).

Розанов восклицает: «Никогда, никогда не порадуется священник "плоду чрева". Никогда. Никогда ex cathedra (с амвона), а разве приватно».

Четырехкратное страстное «никогда» свидетельствует о неуверенности автора в собственных словах. Из далекого, почти через столетие, далека хочу велегласно, ex cathedra, а не приватно, заявить: «Дорогой Василий Васильевич, родной вы мой человек! Я, православный священник, Александр Шумский, свидетельствую о своей непреходящей радости "плоду чрева"».

Из-за неверного смещения акцентов, Розанов пришел к ошибочному выводу: «Язычество – утро, христианство – вечер. Каждой единичной вещи и целого мира».

Какое же утро в обрюзгшем и сальном римском патриции? Какое утро в новорусских язычниках, этих измученных седых мальчиках, потеющих на теннисных кортах и в саунах с девочками? И какой же вечер в рассветном лике, почившего недавно великого старца ( почти столетнего!), архимандрита Иоанна Крестьянкина, который, кстати, всегда с особым благоговением говорил о деторождении? Нет, Василий Васильевич! Христианство всегда юно, всегда весенне. Недаром же Великий пост у Святых отцов называется «весной души». Да и Вы сами, я уверен, не могли не ощущать этого в своем сердце.

Как бы ни заносило подчас Василия Васильевича, какие бы порой в его «коробах» не обретались странные и неожиданные предметы, в сути своей, в сердце своем, он всегда оставался православным русским человеком и служивым охранителем. Поэтому я не предаю большого значения его антицерковным выпадам. Сегодня они воспринимаются как налет копоти на драгоценном образе. Сотрешь ее и снова засияют лики: «Кто любит народ русский – не может не любить Церкви. Потому что народ и его Церковь – одно. И только у русских это – одно».

Тем более, что перед смертью, раб Божий Василий глубоко раскаялся в своих грехах, причастился Святых Христовых Таин и отошел ко Господу, примиренным с Церковью. Это его последний драгоценный опавший лист, снова зазеленевшей в вечности.