О Русской революции

Не все из наших читателей знакомы с трудом нашего первоиерарха «Беседы с собственным сердцем», дающим обильный назидательный материал для каждого христианского сердца: жизнь, во всем её многообразии как она воспринималась в опыте митр. Анастасия, находит себе оценку, применительно к событиям, лицам, книгам, мыслям, переживаниям. Осо­бенно полезным считаем мы возможно широкое распространение в нашей среде глубоких мыслей Владыки-Митрополита о страшной, ещё, на горе нам и все­му миру, далеко не изжитой Революции. Вот почему воспроизводим мы, с благословения автора, соответственные отрывки этой замечательной книги.

От редакции журнала «Православная Русь», 1955 г.

* * *

Страшен и загадочен мрачный лик революции. Рассматривая со стороны своего внутреннего существа, она не вмещается в рамки истории и не может быть изучаема на­ряду с другими историческими фактами. Своими глубочай­шими корнями она уходит за пределы пространства и време­ни, как это установил ещё Густав ле Бон, считавший её иррациональным явлением, в котором действуют какие-то мистические потусторонние силы.

То, что могло казаться сомнительным прежде, то ста­ло совершенно очевидным после Русской Революции.

В ней все почувствовали, как выразился один совре­менный писатель, предельное воплощение абсолютного зла в человеческом облике; другими словами, здесь ясно обнаружи­лось участие дьявола - этого отца лжи и древнего противника Божия, пытающегося сделать человека своим послушным богоборческим орудием.

Исконная борьба зла с добром, тьмы со светом, сатаны с Богом и составляет глубочайшую нравственную основу революции, её сокровенную душу и главную цель. Всё остальное, что обычно характеризует её, т.е. политические и социальные перевороты, разгул кровавых страстей, есть толь­ко внешние последствия или средства этой борьбы; они от­носятся к ней так же, как стрелки на часовом цифербла­те к движущей их скрытой от нас пружине.

Революционный процесс проходит через всю историю мира.

Первый акт этой великой драмы имел место в глу­бине небес, когда там произошло возмущение против Твор­ца в среде бесплотных духов, а эпилог её изображён огненными красками на страницах Апокалипсиса.

Падший Денница первый зажег огонь революции в мире. Об этом мы читаем у Пророка Исайи:

Как упал ты с неба, Денница, сыт зари! А говорил в сердце своем: взыду на небо, выше звезд Божиих, воз­несу престол мой и сяду на горе в сонме богов: взойду на высоты облачныя, буду подобен Вышнему (Ис. 14, 12-14). Он увлек за собою третью часть звезд, т.е. небесных воинств; против них восстал Михаил Архангел с прочи­ми бесплотными силами и низринул их с неба (Апок. 12, 7-9). Слово Божие не дает нам подробного изображения этой небесной брани, картину которой попытался нарисовать при помощи поэтического воображения в своем «Потерянном Рае» Мильтон. Он изображает все моменты этого восстания типическими чертами революционного мятежа.

«Хотя я изменился по внешнему блеску, - говорит Веельзевул, - но я не изменил твердой мысли и гордого негодования, сознающего гордое достоинство; оно-то и побудило меня поспорить с Сильнейшим и увлекло в ожесточенную борьбу несметный силы вооруженных духов».

«Он, Властитель над всеми, - продолжает Денница, обращаясь к своим темным силам, - будет сидеть по-цар­ски, а мы, рабы Его, принуждены будем покрывать алтарь Его цветами амброзий и за них же воскурять Ему благовон­ный фимиам».

«Он, самодержавно царствующий на небе, сидел на престоле своем, охраняемый лишь привычкою, уважением и согласием своих подданных. К чему нам раболепствовать, если мы можем господствовать».

«Прощайте, счастливые небесные поля, где вечно обитает радость! Да здравствует вечная тьма. Прими того, кто приносит с собой непреклонный дух ...».

Низринутый за свою дерзость с Неба, сатана не только не смирился перед Творцом, но ещё более укрепился в чув­стве богопротивления. Он постарался вовлечь в эту печальную борьбу и первого человека, восстановить его против сво­его Создателя. Отравленные навсегда ядом гордыни, прозву­чавшей для них в словах «будете яко бози», потомки Ада­ма никогда уже не могли сами исцелиться от этой опасной бо­лезни. Сатана незримо разжигал в человеке этот губитель­ный дух самоутверждения, побуждающий его сопротивляться своему Творцу.

Вавилонское столпотворение было первым открытым вызовом, который человечество осмелилось бросить Небу. Наказанное за свою дерзость, оно также не смирилось до конца.

Вся последующая история ветхозаветного мира становит­ся продолжением той же борьбы человека с Богом, которой не чужд был и избранный народ Израильский, как мы это ясно видим из Библии, и особенно из писаний пророческих.

Похоть богопротивления в скрытом виде продолжала существовать и после пришествия на землю Христа Спасителя, примирившего людей с Богом и давшего им ощутить снова радость богосыновства.

Появление гуманизма, попытавшегося вывести человека из подчинения человека Божественному Авторитету, чтобы объ­явить его существом самодовлеющим и секуляризовать всю культуру, выросшую на христианских корнях, знаменует со­бою новый момент в развитии и углублении этой вековой дра­мы.

Революция всегда приходит с соблазном свободы, и притом свободы абсолютной, божественной, обещание которой зву­чало в словах искусителя: «Будете, яко бози». Революция все­гда находит для себя пищу в этой неумирающей иллюзии человечества, за увлечение которой последнее всегда платилось такою дорогою ценою.

Дух гуманистической свободы, проникшей в недра Католической церкви, произвел здесь потрясающую революции, известную под именем реформации. От ее огня воспламе­нилась вскоре первая глубокая политическая и частью социальная революция в Англии. Она носила в себе в зародыше все типические разрушительные черты последующих революций, но религиозные истоки этого движения, железная рука Кромве­ля и исконный здравый смысл английского народа, сдержали эту буйную стихию, не дав ей развиться до конца.

С тех пор, однако, общественный воздух в Европе навсегда был отравлен революционными бактериями.

Французская почва, возделанная руками Вольтера, Руссо и энциклопедистов, оказалась наиболее восприимчивой для революционных семян, и они расцвели здесь пышным цветом к концу XVIII века, породив так называемую Великую Французскую революцию. Тесная генетическая связь её с английской революцией не подлежит никакому сомнению, но каждый народ дает, конечно, своё воплощение революционным идеалам. В противоположность Англии, здесь не было ничего сдерживающего для разразившейся общественной бури, а, напротив, всё способствовало её скорейшему распространению.

Во Французской революции, как в зеркале, отразился легкомысленный характер этого народа, его стремление к позе, к красивым фразам и жестам, вдохновляемое суетным тщеславием. Все герои и рядовые деятели этой револю­ции - даже наиболее умеренные и серьезные из них - жи­рондисты - напоминают актёров, стоящих пред лицом многочисленных зрителей и думающих только о том, что скажут о них современники и потомки. Они предавались оргиям накануне казни, чтобы показать тем мнимое мужество духа. Многие из них старались рисоваться даже на эшафо­те, который был для них последней сценой в этом мире.

Никто из них не думал об ответственности перед Богом, перед историей или своей совестью в этот роковой для страны момент.

При таком настроении общества, революция из средства превратилась в цель, в кумир, которому поклонялась вся нация. Увлекаемая инерцией собственного движения, она, как ураган, неудержимо неслась вперёд и, постепенно углубля­ясь, превратилась в страшное смешение богохульства, жесто­кости, крови, разврата и коллективного безумия, которое её вожди напрасно пытались прикрыть громкими лозунгами: сво­боды, равенства и братства. Увы, рядом с этими красовавши­мися повсюду высокими словами, возвышалась «святая гильо­тина», ставшая ненасытным молохом, которому приносилось в жертву бесчисленное множество невинных жизней. Читая повсюду «Братство или смерть» - Шамфор невольно воскликнул: «Это братство Каина!». Скоро эту роковую истину понял весь мир, и если вначале за развитием французской революции с любопытством следили даже такие серьёзные умы, как Кант и Гёте, то потом она уже не внушала Европе ничего, кроме отвращения и ужаса.

Французская революция ясно показала всему миру, что её стремления не ограничивались только ниспровержением существующего государственного и социального устройства; она при­своила себе более широкую миссию мирового масштаба и, пре­жде всего, объявила себя самодовлеющим началом жизни, провозгласив особую революционную мораль, революционное правосудие и т.п. Она отвергла вечные законы Творца, чтобы поклониться человеческому разуму и его одного сделать законодателем жизни. Робеспьер, воплотивший в себе до конца кровавый облик революции, достигшей при нём своего зени­та, впервые понял, однако, всё безумие состязания человека с Богом и потому попытался вновь «декретировать» поклонение Высочайшему Существу, сделавшись сам его первым жрецом.

Однако, эта жалкая пародия на религию не могла спасти ни его самого, ни революции. Последняя, как Сатурн, продол­жала безжалостно пожирать её собственных детей, пока же­лезная рука Наполеона не вырвала у неё её жезла. Однако, дух её не умер и после того, как этот страшный пожар погас, наконец, во Франции. Он сделался величайшим соблазном для человечества, которое не переставало оглядывать­ся на эти кровавые огненные страницы французской истории, получившие для многих какую-то роковую притягательную си­лу.

Широкое культурное влияние Франции, которое издавна она оказывала на Европу, ещё более облегчало распространение революционных идей. Русское образованное общество особенно увлекалось ими с тех пор, как наши офицеры принесли их на концах своих штыков после своего победоносного похода в Париж.

Всякая революция зарождается в умах и постепенно электризует разные общественные слои, начиная скорее с верхних. Её подпочвенная работа продолжается до тех пор, пока сопротивление власти и наиболее крепкой общественной среды не ослабеет, и тогда она, как подземные воды, с шумом прорывается наружу. Это и случилось у нас после не­удачной для нас великой войны, когда надломленный и утомленный ею народный организм уже не в состоянии был про­тивостоять этой бурной разрушительной стихии, давно уже глу­хо клокотавшей под землею.

Русская революция есть одно из самых сложных явлений, какие когда-либо были в истории. Она соткана из самых разнообразных стихий. Тут есть и прямое подражание французской революции, в идеях которой воспитывался целый ряд поколений нашей интеллигенции; и мессианизм западников, беспощадно осуждавших русский политический и общест­венный строй и разочаровавшихся потом в «буржуазно-мещанской» Европе; и апофеоз России у славянофилов, считавших её светом для мира, с её идеалом вселенского брат­ства; и исконная неутолимая жажда полной правды на земле у простого народа; и всегдашний неудовлетворенный земельный голод последнего; и анархия умов, водворившаяся в России под влиянием отрицательной проповеди Толстого, а также разного рода буревестников, декадентов и т.п.; и глубокое потрясение русской души огненными образами глубинного зла у Достоевского; и огромная энергия, развитая великой войной и искавшая себе выхода после разочарования в последней; и русский максимализм вообще, не умеющий нигде и ни в чём останавливаться на полдороге и легко переходящий в нигилизм; и отголоски смуты, а также Разинского и Пугачёвского восстаний, в которых проявился русский бунт бессмысленный и беспощадный, как результат буйного настроения рус­ской души в минуту её крайнего возбуждения. Всё это смешение оказалось заквашенным чуждым нам материалистическим марксизмом и потому дало такое неожиданное и бурное брожение, превратившее солнце в тьму и луну в кровь, со­здавшее повсюду смятение и ужас и сделавшее Россию страшным позорищем для всего мира.

В нашей революции, конечно, не менее характерных национальных черт, чем во Французской, но если заглянуть в её сокровенную душу, то мы увидим здесь тот же мировой революционный процесс, вступивший в новую стадию своего развития.

Русская революция смелее, чем какая-либо из предшествующих ей, выступила со своей всемирной миссией и с углубленной радикальной программой. Её идеологи не хотели видеть в ней только повторение «классических образцов», всегда кончавшихся компромиссом. Она с самого начала по­ставила своей задачей отречение от старого мира и создание абсолютно нового строя общественной жизни - с новыми идеалами и новыми методами общественного строительства. Её целью было не только открыть новую страницу в мировой исто­рии, но совершенно порвать связь с последней и создать но­вую землю с новым человеком, апофеоз которого она поста­вила в центр своей догмы. Исходя из принципа, что «пафос разрушения есть пафос созидания», она с яростию фурии устремилась на весь прежний политический, общественный и нравственный порядок жизни, желая сокрушить его до основания.

Тут сказалась исконная максималистическая русская дилемма: «Всё или ничего», или лучше сказать - «Всё или долой всё».

Замечательно, что не только Нечаев - этот «разруши­тель» по преимуществу, но и идеалист Герцен с каким-то демоническим сладострастием предвкушал эту картину об­щего крушения, которое должна принести с собою русская ре­волюция.

«Или вы не видите... - говорит он, - новых варваров, идущих разрушать. Они готовы, они, как лава, тя­жело шевелятся под землею внутри гор. Когда настанет их час, Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, пра­вый и виноватый, погибнут рядом...».

«Что выйдет из этой крови - кто знает; но что бы ни вышло, довольно, что в этом разгаре бешенства, мести, раз­дора, возмездия погибнет мир, теснящий нового человека, мешающий водвориться будущему - и это прекрасно, а потому да здравствует хаос и разрушение, и да водворится будущее!».

Увы! Пророчество это исполнилось во всей своей ужасающей силе.

Варвары пришли - чтобы исполнить свою роковую миссию - и все стихии смешались в кровавом хаосе.

Всё, что почиталось высоким, святым, добродетельным, или просто честным, благоприличным, культурным в че­ловеческой жизни - всё было попрано и поругано их жесто­кою рукою, и мерзость запустения водворилась повсюду.

В разгаре бешенства, мести и раздора, хорошее и дур­ное, правый и виноватый погибали рядом. Вино смешалось с кровию и морем человеческих слёз на этом пиру Ирода. Никогда ещё человеческое достоинство не попиралось так гру­бо и безжалостно, никогда ещё человек не падал так низко и не был так отвратителен в своей звериной разнуздан­ности, как в эту мрачную эпоху. «Для тела - насилие, для души - ложь»: этот нечаевский принцип вполне был воплощен в жизнь, сделавшись главною основою деятельности большевиков.

Всякая революция есть величайший соблазн, которым пользуется дух злобы, чтобы увлечь за собою не только отдельных людей, но целый народ. В ней всегда повторяются, в большей или меньшей степени, все три вида искушений, с которыми сатана приступал к Богочеловеку в пустыне. В истории русской революции они выступают яснее, чем в ка­кой-либо другой. И чем больше было дано русскому народу, чем выше было его призвание, тем глубже было его падение.

* * *

Революция, как известно, зарождается впервые в душе человека. Кто же произвел революцию русского духа, из кото­рой вышла потом, как цыпленок из яйца, величайшая катастрофа наших дней?

Декабристы, которых большевики считают своими пер­выми родоначальниками?

Герцен, Бакунин и особенно Нечаев, оформившие до конца их идеал и потому справедливо называющиеся их «предтечами»?

Или те «буревестники», которые появились в конце XIX века и особенно в начале XX века и произвели анархию умов в политической и религиозной области, в науке, искусстве, музыке, поэзии?

Все, конечно, эти факторы участвовали в постепенном разложении русской души и подготовке соответствующей об­щественной психологии для появления русской революции, но истинными духовными реформаторами своей эпохи, произвед­шими огромный переворот почти во всех областях русской жизни и русской культуры, были два великих властителя русских дум за вторую половину XIX в. и в начале XX в. - Толстой и Достоевский.

Воплотивший в себе все типические черты русского на­рода от его верхних слоев до нижних, такой же бескрайный, стихийно неудержимый, как он, соединившей в себе и утонченного интеллигента с его самокритикой, с его духовным скитальчеством, с его рационализмом и мужика с его тягой к земле, ненавистью к более образованным и обеспеченным классам и с жаждою если не нового неба, то новой земли, на которой обитает правда, всегда искавший истину и часто бо­ровшийся с нею, Толстой вместил в себе отзвуки всех тех мыслей и настроений, из соединения коих должна была вспых­нуть потом наша революция.

Он был для неё Руссо и отчасти Вольтером. Толстой сам считал себя прямым учеником первого и носил его портрет, как святыню, на груди. Что же касается второго, то здесь, казалось, не было прямого духовного сродства. Однако, Толстой был несомненно вольтерьянцем на практике, и его язвительные насмешки над Церковью имели не менее пагуб­ное влияние на русское общество, чем сарказмы первого, обра­щенные против современного ему католичества.

Если нам скажут, что Толстой стремился всё же под­вести христианскую основу под современную культуру, то мы ответим, что и на могильном памятнике Вольтера, в числе его заслуг указано, что он «поборол атеистов», и это не было преувеличением, потому что он был только деистом, а от­нюдь не атеистом. Несомненно также, что Толстой, по складу своего характера и по своим убеждениям, был противник борьбы со злом силою; поэтому он отрицал суд и всю госу­дарственную организацию и ненавидел французскую революцию, которую называл только большою, а не великою; он был также против всяких попыток и у нас произвести изменения существующего политического и общественного строя революционным путём, о чём он открыто говорил студентам и рабочим. Его призывы к преобразованию общественных отношений на началах христианского братства и люб­ви, конечно, не имели ничего общего с человеконенавистничеством большевиков, однако, когда он переходил к критике современного государства, общества и всей современной культу­ры, его перо насыщено было таким ядом протеста, негодования и насмешки, что он невольно становился союзником революционеров.

«Насмешка, - говорил справедливо Спенсер, - всегда была революционным агентом». «Учреждения, потерявшие свои корни в вере и уважение народа, становятся обреченными на гибель». Долголетняя пропаганда Толстого против многого та­кого, что было близко и свято русскому сердцу, соединенная с его попыткой к бытовому опрощению в своей жизни, не мог­ла пройти без влияния на народную душу, постепенно расша­тывая все основные устои русской жизни. Он действительно перевернул, по выражению его сына, Льва Львовича Толсто­го, сверху донизу сознание Русского Народа и создал новую Россию. Своим острым и глубоким литературным плугом он разрыхлил русскую почву для революции, которая, по словам того же Л.Л. Толстого, была «подготовлена и мораль­но санкционирована им».

Гораздо труднее установить и проследить то влияние, какое могло иметь на появление и развитие русской рево­люции творчество Достоевского. Он, конечно, не имел ни­чего общего с Руссо, Вольтером или энциклопедистами. Многим самая постановка такого вопроса о какой-либо связи на­шей революции с литературною деятельностью Достоевского покажется своего рода кощунством. Наше общественное мнение давно уже как бы канонизировало великого писателя. Все привыкли почти с благоговением преклоняться пред гениальным пророческим прозрением Достоевского, зара­нее нарисовавшего облик нашей революции - сколько кро­вавой и жестокой, столько же безбожной по самой её при­роде.

В его «Бесах» и «Братьях Карамазовых», как в зеркале, с необычайною точностью, заранее отражено то массовое беснование, та сатанинская одержимость и гордыня, какие принес с собою в Россию осуществленный социализм. Но, изображая с необыкновенной яркостью красок это гря­дущее царство Хама, или лучше сказать, самого Антихриста, Достоевский не проявил, однако, здесь ни эпического бесстрастия великих подвижников, ни того негодующего тона, или внутреннего страдания, какими дышит перо некоторых из наших писателей (например Пушкина и Лермонтова), когда они касались козней сатаны, проявляющихся в мировой жизни. То и другое чувство так сказать застраховывает читателя их творений от соблазна зла, который всегда присущ нашей природе.

Достоевский видит ясно демонический характер гряду­щей революции и её вдохновителей, но его кисть, которою он рисует последнюю, в соединении с его страстным темпераментом (по его собственному признанию, он всегда любил «хватать через край»), завели его дальше, чем это нужно было бы для его нравственных воспитательных целей в отношении общества и чем бы внутренне хотел он сам. При потрясающей силе своего драматического таланта, он ослепительно ярко обнажает перед нами зло от всех его покровов и так глубоко перевоплощается в своих отрицательных героев, как бы срастаясь духовно с ними, что это чувство невольно переживает читатель. С этими образами случилось то же, что с глазами «Портрета» художника, изобра­женного Гоголем в повести того же наименования; в них заложена какая-то магическая сила, которая одновременно и отталкивает и влечет к себе человеческую душу. Смертным никогда не безопасно прикасаться к древу познания добра и зла и приближаться к адской бездне: последняя всегда склонна притягивать к себе и как бы обжигать их своим огненным дыханием. Подобно Данте, Достоевский проводит читателя по мукам и заставляет его иногда невольно отстранять от себя временно его огненные писания, чтобы отдохнуть от той области тьмы, в какую они повергают нас по временам. К. Зайцев имел право сказать, что «иной раз кажется - сам сатана говорит его устами». К сожалению, его идеальные положительные типы не дают достаточно противоядия против таких впечатлений. Высокие проявления человеческого духа, для естественного таланта, даже такого, каким владел Достоевский, воплотить в литературных образах всегда гораздо труднее, чем сатанинские глубины зла. Не будет грехом ни перед истиною, ни пред самим великим писателем, сказать, что кроткий облик старца Зосимы или Алеши Карамазова не в состоянии за­тмить пред нами яркий образ Ивана Карамазова, с его самоутверждающейся гордыней, сверкающей перед нами каким-то зловещим, фосфорическим блеском. Его гордые страдания не вызывают в нас участия, ибо сатана также есть «мученик» своей свободы.

Своим по временам подлинно «жестоким» пером, Достоевский, как острым резцом, прошел по мягкому рус­скому сердцу и, потрясши его до основания, вывел его из духовного равновесия. Он показал впечатлительному рус­скому обществу соблазнительный образ человека, находящегося по ту сторону добра и зла, и в этом пункте до извест­ной степени вошел в соприкосновение с Ницше: не напрасно последний почувствовал в творчестве нашего писателя что-то сродное себе и говорил, что Достоевский «единственный глубокий психолог, у которого он мог кое-что взять для себя».

Развивая везде свою излюбленную идею о двух безднах, борющихся во глубине русского сердца и имеющих, так ска­зать, одинаковое право на своё существование, в силу данной человеку свободы, Достоевский тем самым косвенно вынес для нашей революции если не моральное, то, по крайней мере, психологическое оправдание.

В этом смысле из его творчества течёт одновременно и горькая и сладкая вода. Не подлежит сомнению, что в сво­ей личной жизни он преодолел злую стихию, но он не передаёт этого чувства другим и не придаёт ему захватывающей и побеждающей силы. Он предоставляет читателю самому сделать выбор между добром и злом, переоценивая силу его самоопределения, равновесие которого нарушено грехом.

Поэтому, от него родилось, так сказать, два поколения людей: одни это те, которые идут за ним до конца через подвиг веры, любви и смирения к вратам потерянного рая, а другие останавливаются, подобно жене Лота, на этом пути и оглядываются на Содом и Гомору, не будучи в состоянии пре­одолеть в себе тяготения к нравственному соблазну.

Из этой последней плеяды вышел целый ряд молодых писателей, впитавших в себя прежде всего карамазовский «бунт» и понесших его в народные массы, с целью революционизирования последних. Не подлежит сомнению, что сам Достоевский отказался бы с негодованием от таких мнимых своих идеологических преемников, однако они бы­ли бы вправе сказать, что из его произведений извлекли материал для своей разрушительной литературной работы.

Так как великие умы невольно отбрасывают свою тень вперёд, то не произошло ли с другой стороны того, что Досто­евский самым пластическим изображением духа и формы грядущей революции помог большевицким вождям конкрети­зировать свой идеал, придать ему законченность, жуткую огненность и своеобразную принципиальность. Быть может, революция совершилась по Достоевскому не только потому, что он прозрел её подлинную сущность, но отчасти и предопределил её образ - самою силою психического внушения, исходящего от его реалистического художественного гения, забывавшего на этот раз завет Гоголя, по которому всякое создание ис­кусства должно вносить в человеческую душу успокоение и примирение, а не смятение и раздвоение. Во всяком случае, весь этот вопрос, невзирая на всю его трагичность - требует обстоятельного, вдумчивого и объективного исследования, ка­ковая обязанность лежит на грядущих поколениях.

(«Православная Русь», 1955 г., №№ 14, 15)

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова

Митрополит Анастасий (Грибановский)

http://www.voskres.ru/idea/anastasiy.htm