Желая подчеркнуть реформаторскую роль, сыгранную Н. М. Карамзиным в становлении новой русской литературы (культуры), его нередко сравнивают с Петром I.[i] Характерно, что поводом для такого сравнения являются именно «Письма русского путешественника». Первое европейское путешествие царя Петра приходится на 1697─1698 гг., Н. М. Карамзин совершил свое путешествие в 1789─1790 гг. Эти путешествия как бы обрамляют XVIII век: Петр ─ «начало пути» (Ф. И. Буслаев), Карамзин ─ продолжение и «начало пути» в русской литературе. Причем со всей определенностью указывается направление - Западная Европа. Но, конечно, дорогу туда русские путешественники проложили несколько раньше (хождение на Ферраро-Флорентийский собор 1437-1439 гг. неизвестного суздальца - первое путешествие на Запад, получившее отражение в литературе).
Начало коллективным поездкам на Запад «для науки разных языков и обучения грамоте» было положено еще при Борисе Годунове, причем никто из посланных за границу (в Англию, Францию и Германию) в 1601─1602 гг. восемнадцати «дворянских робят» обратно на родину не вернулся.[ii] Получается прямо по «Казанской истории»: «Забываше всяк иноземец, видевше царство то<...> и племя свое, и друзи, и землю свою<...> не помышляющи воспять во отечество свое обратитися»[iii]. Современные исследователи предпочитают этот едва ли не первый случай «групповой» русской эмиграции объяснять изменившейся историко-политической ситуацией в России: сменой власти, стремлением избежать преследований со стороны Лже-Дмитрия и т. п.[iv]
Видимо первым о годуновских «студентах» рассказал как раз Н. М. Карамзин в очерке «Исторические воспоминания вместе с другими замечаниями на пути к Троице и в сем монастыре» (1802), точно назвав количество посланцев Бориса, но указав, что они были посланы «в Швецию и Немецкую землю». При этом добавил: «Трое из них служили при Дворе Карла IX в Штокгольме»[v]. В «Истории государства Российского» писатель уточнил: «Царь послал 18 молодых Боярских людей в Лондон, в Любек и во Францию учиться языкам иноземным»[vi]. Современный исследователь справедливо указывает на то, что «посланные юноши не могли еще сразу стать университетскими студентами в точном смысле слова, необходимо было сперва пройти начальную школу, где они, скорее всего, и оказались; во-вторых, города, куда их посылали (в Германии это был Любек), не имели университетов»[vii].
О судьбе четверых годуновских посланцев в Англию (их иногда называют племянниками Бориса), точнее, в Оксфордский университет, имеются некоторые сведения. Двое из них оказались «в Индейской земле»: Казаринко Давыдов (Кассариан Давыд) и Софонко Михайлов сын Кожухов (Софоний Кожушко) завербовались на службу в Ост-Индскую компанию и отправились на о. Яву в качестве торговых агентов (сохранились их донесения). Федор Костомаров стал «королевским секретарем» в Ирландии и затем, как предполагают, отправился в Новый Свет. Никифор Олферьев сын Григорьев (Vikipher Alphery) окончил Оксфорд, защитился на степень бакалавра, стал сначала дьконом, затем англиканским священником. С 1618 г. ─ настоятель церкви в деревне Woolley недалеко от г. Huntingdon в Восточной Англии. Скончался в Лондоне в 1668 г.[viii] О. А. Кознина называет последнего Николаем Алферьевым и сообщает (без ссылки на источники), что с приходом к власти Михаила Федоровича Романова в 1611 г. тот «получил приглашение вернуться домой и занять привилегированное место при дворе», но отказался. «Его и там (т. е. в Англии. - В. Г.) не оставили в покое, - продолжает исследовательница, - пришедший к власти Кромвель лишил его достигнутого положения. Но и это не заставило его вернуться в Россию: он дожил в Англии до старости и дождался Реставрации».[ix]
Впрочем, известно, что еще при Иване III для обучения в Европу посылали переводчиков, в частности установлено имя, «по всей вероятности, первого русского университетского студента ─ Сильвестра Малого из Новгорода, записанного 19 июня 1493 г. в матрикулы Ростокского университета».[x] Подобная практика продолжится в XVI в., когда будущих толмачей отправляли для обучения греческому языку и грамоте в Константинополь, шведскому языку, соответственно, в Швецию и т. д. [xi]
Но, разумеется, количество путешествий в Западную Европу (прежде всего образовательных) резко увеличится в XVIII в. Характерна уже история Великого посольства. Это необычное царское путешествие (нарушение Петром традиционного средневекового представления о необходимости государю всегда быть в своей стране, «карнавальный маскарад» с урядником Петром Михайловым, длительное отсутствие русского самодержца и т. п.) привело, как известно, к распространению слухов о том, что «государя за морем не стало», к стрелецкому бунту 1698 г., способствовало созданию легенды о «подменном царе» и т. д. В составе Великого посольства помимо трех великих послов: Ф. Я. Лефорта, Ф. А. Головина, П. Б. Возницына с дворянами, пажами, прислугой и т д., был отряд волонтеров (десятником второго десятка был Петр Михайлов т. е. сам царь) и т. д., всего около 250 человек[xii]. Грандиозность этого предприятия поражает. И его влияние на развитие русской литературы путешествий трудно переоценить.
Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский в одной из ранних работ заметили: «Если в средневековом сознании святые земли (Восток) были источником, откуда «искра благочестия доиде и до Российского царствия», то XVIII век начался с демонстративного утверждения, что новый просветитель русской земли должен совершить паломничество на Запад ─ с «Великого посольства» Петра I» [xiii]. Здесь, на наш взгляд, все верно, лишь с одной существенной оговоркой, касающейся как раз судьбы жанра путешествий в петровскую и послепетровскую эпоху. А его судьба, в свою очередь, отражала особенности культурной ситуации в России. «Демонстративное» паломничество на Запад при всей его масштабности не смогло, да, судя по всему, и не собиралось отменить или хотя бы прервать средневековую традицию паломничеств на Святую Землю (Восток).
В этом смысле весьма характерно «Хождение в Святую землю московского священника Иоанна Лукьянова» - выдающийся памятник русской паломнической литературы, приходящийся на петровскую эпоху (1701-1703 гг.), тесно связанный с старообрядческой культурной традицией и принадлежащий «школе протопопа Аввакума».[xiv]С другой стороны, не менее характерен и тот факт, что при заключении мирного договора России с Турцией от 3 июля 1700 г. в его текст была внесена специальная (12) статья, в которой говорилось: «Московского народа мирянам и инокам иметь вольное употребление ходить во святый град Иерусалим и посещать места, достойные посещения, а от таких посещений ради приходящих ни во Иерусалиме, и нигде дань, или гарач, или пескеш, да не испросится, ни за надобную проезжую грамоту деньги да не вымогаются». [xv]Таким образом, Петр, «демонстративно» поддерживая и как бы «освящая» своим царским авторитетом, «паломничества» на Запад, не забывал оказывать, по меньшей мере, дипломатическую поддержку традиционным паломничествам на Ближний Восток.
Другое дело, что две основные линии развития русской литературы путешествий в Новое время начинают активно взаимодействовать, по крайней мере, влияние «Запада» на «Восток» здесь очевидно. Это приводит к определенной трансформации паломнического жанра, прежде всего, в смысле расширения маршрутов. Так, В. Г. Григорович-Барский начинает в1724 г. странствования по святым местам, продлившиеся около 24 лет, с посещения христианских святынь Западной Европы: Бари, Рим и т. д. И уже затем следуют традиционные Афон, Иерусалим, Синай и т. д.
Иногда Запад становится неожиданным и весьма парадоксальным посредником для возвращения русской литературы путешествий к традиционному паломническому маршруту на Святую Землю. Правда, это будет происходить несколько позже. «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» (СПб., 1832) А. Н. Муравьева имело, как известно, большой успех и было сразу же переиздано в 1833 и 1835 гг., а затем в 1840 и 1848 гг. Для критики и многих современников не было никаких сомнений: у нас появился свой «русский Шатобриан», следующий по стопам автора знаменитого «Путешествия из Парижа в Иерусалим... и обратно из Иерусалима в Париж» (1811).
Сам Муравьев, все более осознавая значительность такого успеха, не только для себя как современного писателя, но и для будущих путей развития отечественной словесности, торопится «закрепить» свое произведение и в определенной национальной литературной и культурной традиции, хотя отрицать очевидного влияния шатобриановского путешествия никогда и не пытался. Так в третьем издании «Путешествия ко Святым местам в 1830 году» в качестве вступительной статьи появился обстоятельный «Обзор русских путешествий в Святую Землю». В нем рассматривалось около полутора десятков произведений русской паломнической литературы (XII-XIX вв.), от «Хождения» игумена Даниила до «Русских поклонников» Д. В. Дашкова. Древнерусские хождения Муравьев цитировал и пересказывал либо по немногочисленным в то время публикациям, либо по рукописям.
Стоит подчеркнуть, что и вполне светские, «образовательные», «деловые» путешествия по Западной Европе, по крайней мере петровского времени (Неизвестной особы, П. А. Толстого и др.), вполне органично включали традиционный паломнический элемент: посещение и молитва на гробнице свт. Николая в Бари, поклонение «дому Богородицы» в Лоретто и т. п.[xvi] К тому же паломническую линию развития русской литературы путешествий никак нельзя считать «реликтовой» или «тупиковой». Именно на этом пути были созданы выдающиеся произведения, некоторые из них мы уже назвали (В. Г. Григоровича-Барского и др.). «Сказание о странствии и путешествии...» инока Парфения (Агеева) (1855), например, было оценено А. А. Григорьевым, И. С. Тургеневым, Н. М. Дружининым, М. Е. Салтыковым-Щедриным, Н. Г. Чернышевским, Ф. М. Достоевским, Л. Н. Толстым и др. как одно из крупнейших явлений русской литературы XIX века.[xvii]
С точки зрения взаимодействия древнерусской и современной («новой») традиций (в данном случае языковых) в творчестве Н. М. Карамзина весьма характерна печатная история «Писем русского путешественника». Впервые они публиковались в «Московском журнале» в 1791─1792 гг. и в московском альманахе «Аглая» в 1794─1795 гг. Последнее прижизненное издание «Писем» ─ тома II-V «Сочинений Н. М. Карамзина» (М., 1820). Между этими публикациями было еще пять переизданий этого произведения. В. В. Сиповский выделял пять редакций «Писем»[xviii], современный исследователь настаивает на семи: «Почти каждый раз Карамзин изменял текст ─ иногда это замена одного или нескольких слов, иногда переписывались несколько страниц, изменялся смысл»[xix]. Особенно интересно, на наш взгляд, наблюдение исследователей, касающееся изменений, внесенных Карамзиным в текст «Писем» последних двух изданий и свидетельствующих о том, что «по мере работы над «Историей государства Российского» чувствительность Карамзина к славянизмам возрастает». «Не очень осведомленный в тонкостях церковнославянского языка в 1790─1800-х гг., он делается в 1810-х гг. тонким знатоком стилистических возможностей этой языковой стихии <...> В этом смысле издание 1814 г. является этапным, отражая обратное воздействие опыта «Истории государства Российского» на стиль «Писем русского путешественника», т. е. дополнение «нового слога» тонкими нюансами пользования церковнославянским языком»[xx]. Можно сказать, что «Письма русского путешественника» сопровождали автора на протяжении почти всей его жизни, в той или иной степени отражая различные этапы творческой эволюции. Карамзин, вообще, нередко прибегал к жанровой форме «путешествий», что, конечно, свидетельствовало о ее популярности в эту эпоху. Еще 24 января 1786 г. начинающий писатель подал в московскую цензуру книгу «Жизнь и смерть Квата, или Путешествие развратного человека к вечной погибели» (сведений о публикации нет)[xxi]. Остается добавить, что первым, кто опубликовал (частично) «Хождение» игумена Даниила, был именно Н. М. Карамзин. В примечаниях к т. II, главе VI «Истории Государства Российского» (том завершен в 1806, опубликован в 1818) он его отчасти пересказал, отчасти привел обширные выдержки: о короле «Балдвине», о чуде сошествия Св. Огня в Великую субботу и др.
Широко известно суждение В. О. Ключевского о том, что Петр I «искал на Западе техники, а не цивилизации».[xxii] Это, конечно, не совсем так, ведь уже во время первого путешествия царь оценил не только прикладные знания, но, в частности, «значение науки и научных учреждений для всех сторон государственной жизни»[xxiii]. В таком широком смысле и следует, вероятно, истолковывать знаменитую «образовательную» петровскую печать, появившуюся на его заграничных письмах: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую». Здесь показателен пример с предисловием к «Морскому регламенту», в котором Петр сообщил о своем разочаровании в узкопрактической направленности голландского кораблестроения и о том, что для постижения его теоретических основ он вынужден был отправиться в Англию.[xxiv]Стоит ли добавлять, что с Запада Петр вывез идею создания в России Академии наук и даже успел определить основные параметры ее деятельности («сделать академию...» и т. д.), музеев и т. д.
В петровское время отправление дворянской молодежи (и не только) в образовательные заграничные командировки становится одной из важных сторон общегосударственной политики. Только в 1706-1711 гг. для обучения «навигацким наукам» в Западную Европу отправилось более 180 молодых дворян и простолюдинов. Подобные путешествия преследовали помимо прямой, конкретной цели (подготовка необходимых специалистов) и цель более глобального культурно-политического масштаба: перестройка традиционного дворянского уклада, кардинальное изменение прежней системы представлений, «европеизация» всей этой системы и т. д.
Общеизвестна отрицательная реакция разных слоев русского общества на «революцию Петра» (Пушкин), сказавшаяся и в первоначальном отношении к таким «учебным командировкам» самих «подневольных путешественников» да и вообще основной массы родового дворянства. В литературе, начиная с классических работ П. П. Пекарского, приводится огромное количество примеров такой «отрицательной» реакции [xxv], но с течением времени становится все яснее, что никакие препятствия не могут поколебать господствующую тенденцию. Традиция поездок за границу с учебными целями постепенно закрепляется в дворянском быту, и путешествия в Западную Европу входят в качестве едва ли не самого необходимого, высшего элемента в общую систему образования привилегированного класса[xxvi].
Со временем у каждого европейского культурного центра начинает складываться определенные «образовательная» и иные репутации: в Германию путешествуют в первую очередь за «плодами учености», т. е. за серьезным университетским историческим, философским и т. д. образованием; во Францию - преимущественно для ознакомления с литературными новинками, с достижениями либеральной философско-политической мысли и т. д.; Англия вызывает особый интерес общественными институтами; Италия привлекает главным образом художников. Разумеется, этот список можно существенно уточнить и расширить[xxvii]. Однако показательно, что петровская ориентация русской культуры на западноевропейские страны, контакты России с которыми были характерны уже для XVI-XVII веков - Голландию, Англию, отчасти Италию,- сохранилась лишь постольку-поскольку, сменившись первостепенным вниманием русских путешественников к Франции. К тому же связь России с Западной Европой стала приобретать гораздо более «гуманитарный» характер, чем предложенный Петром[xxviii]. К этому следует добавить, что высокая просветительская традиция путешествий (Grand Tour)[xxix] уже в XVIII веке осложняется разнообразными производными, бытовыми функциями: путешествовать на Запад начинают с лечебными целями, просто в видах приятного препровождения времени и т. д.
«Для русских, ─ отмечает, обобщая «путевой опыт» России XVIII - начала XX вв., испанский исследователь Х. Ф. Санчес, ─ у которых в избытке были воображение или деньги, поездки по Европе носили почти ритуальный характер. Те, кого волновало пошатнувшееся здоровье, вкупе с рулеткой, отправлялись в Баден-Баден; любители прекрасного устремлялись в Рим; в поисках развлечений наведывались в Париж. Для получения образования ехали в Берлин, а оппозиционеры облюбовали Женеву. Тем самым все находили вескую причину, чтобы отправляться в дорогу»[xxx].
Свой вариант классического маршрута путешествия русского аристократа екатерининской эпохи по Европе предложил Пушкин в стихотворении «К вельможе» (1830). Его герой - «посланник молодой увенчанной жены» первым делом явился в Ферней к «цинику поседелому», где «лесть его вкусил»; развлекался в обществе «Армиды молодой» (Марии-Антуанетты) в Версале и Трианоне; обратился «на время» к «ученью» и внимал «проповедям» Дидро; затем отправился в Лондон и там перед ним «блеснул» «подобный своему чудесному герою» Бомарше. После «пленительных слов» драматурга (автора «Севильского цирюльника») «о неге той страны, где небо вечно ясно» вельможа отправился в Испанию - «в Севиллу полетел». На деле все было несколько иначе.
Князь Николай Борисович Юсупов в 1774-1776 гг. прослушал в Лейденском университете курс права, философии, политической и естественной истории, по окончании которого отправился в Лондон, где познакомился с Бомарше. Затем отправился в Португалию и Испанию, а оттуда в Ферней для знакомства с Вольтером, о чем в весьма лестных для посетителя словах тот сообщил в письме Екатерине II. С Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой будущий русский дипломат был «в большой дружбе» (как и с Фридрихом II, Иосифом Австрийским и др. коронованными особами). Из Франции князь переехал в Италию и в феврале 1777 г. был уже в Неаполе. Оттуда через Австрию вернулся в Россию. В 1781 г. в свите (89 чел.) «графов Северных» (наследника Павла Петровича с супругой Марией Федоровной) князь побывал в Польше, Австрии, Италии, Франции и Голландии с Германией. В ноябре 1782 г. путешественники вернулись в Россию. С 1783 по 1788 гг. князь Н. Б. Юсупов был посланником в Сардинском и др. королевствах Италии. Он неоднократно встречался с папой Пием VI, был знаком с Д. Дидро, Ж.-Л.-Л. Бюффоном, Ж.-Ж. Руссо, Д. Касти, А. Канова, П. Метастазио, В. Альфиери, К. В. Глюком, Й. Гайдном и т. д. С некоторыми из них его связывала «многолетняя» дружба.
Пушкинскую «избирательность» при поэтической интерпретации фактов биографии князя Н. Б. Юсупова (в том числе последовательности путешествий и знакомств) в целом убедительно объяснил В. Э. Вацуро в работе, посвященной анализу этого стихотворения[xxxi]. Перечень европейских путешествий и знакомств князя Н. Б. Юсупова, приведенный в статье В. Э. Вацуро, мы расширили и уточнили преимущественно за счет сведений, содержащихся в новейших исследованиях[xxxii].
Словом, путешествия и длительное пребывание за границей становятся, начиная с петровского времени, рекомендованной государством нормой жизни русского дворянства. Норма эта оформляется 18 февраля 1762 г. законодательно. По так называемому «Манифесту о даровании вольности и свободы всему Российскому дворянству» Петра III дворянам было предоставлено право свободного выезда за границу и проживания там впредь до того, «когда нужда востребует»[xxxiii]. Принято считать, что уже Екатерина II, встревоженная Французской революцией 1789 г., пыталась (не очень последовательно) ограничить выезд русских дворян за границу. Вместе с тем в 1790 г. императрица приказала (кстати сказать, в полном соответствии с 4 статьей «Манифеста о даровании вольности...») всем своим подданным покинуть охваченную революционным пожаром Францию. Павел I в 1798 г. наложил запрет на поездки в западноевропейские университеты для учебы[xxxiv], впрочем, с приходом к власти Александра I отмененный. При Николае I был введен целый ряд ограничительных мер на поездки за границу: это, например, указ от 18 февраля 1831 г., а в 1832 г. последовало распоряжение, чтобы «впредь за границу никого не увольнять без дозволения Его Величества», закрепленное указом от 17 апреля 1834 г. Оно было вскоре отменено, но в 1835 г. устанавливаются особые правила для отъезжающих на Запад для обучения, в 1844 г. был вообще запрещен выезд за рубеж для лиц моложе 25 лет и т. д.[xxxv] Однако, когда всем русским за границей в связи с февральским переворотом во Франции был отдан приказ немедленно вернуться на родину, только в 1848 г. прибыло более 40 тыс. чел.[xxxvi]
Остается подчеркнуть и без того очевидное: формирование одного из основных вопросов русской общественной мысли нового времени - вопроса об отношении России и Европы - происходит на фоне, по сути дела, непрекращающейся жизненной практики путешествия русских дворян на Запад и соответствующего расцвета литературы путешествий.
Характерно в этом смысле путешествие по Европе братьев Демидовых (Александра, Павла и Петра Григорьевичей) в 1751 - 1761 гг. «Свежеиспеченные дворяне» (сначала личное в 1720 г., а в 1726 г. наследственное дворянство получил их дед - знаменитый уральский заводчик, сын кузнеца Акинфий Демидов) прошли все этапы (разумеется, с учетом фамильной «горнопромышленной» традиции) типичного для представителей знатнейших русских фамилий послепетровского времени «образовательного» путешествия. Сначала в Ревеле они изучали немецкий и латинский языки, продолжили образование в Геттингене, затем во Фрейбургской Горной академии постигали «наследственные» специальности (минералогию, физику, химию, металлургию и т.д.). После «горной практики» на рудниках и заводах Чехии и Саксонии братья проследовали в Швейцарию, где прожили в Женеве около 9 месяцев (упорно обучаясь французскому языку), а оттуда отправились путешествовать сначала по Италии, включая Венецию, затем по Франции, включая двухмесячную жизнь в Париже, где помимо всего прочего (в прочее во все время путешествия входили занятия танцами, музыкой, верховой ездой, фехтованием и другими «светскими» науками) совершенствовали свой французский язык. Из Парижа через Голландию братья попали в Англию и Шотландию. Здесь они провели больше полутора лет, после чего в течение 4 месяцев следовали по маршруту: Северная Германия, Голландия, Дания и Швеция. Больше года Демидовы пропутешествовали по Швеции и Норвегии, затем через Ригу вернулись в Россию.
Все это время они регулярно отправляли родителям письма, в которых сообщали о здоровье, поездках, встречах, впечатлениях от увиденных «примечательных» мест и т. д., а с 1756 г. - подневные записки («Журналы»), «своего рода коллективный дневник» (Г. А. Победимова)[xxxvii]. Одной из причин, по которой Г. А. Демидов «повелел» детям в дополнение к письмам отправлять на родину «Журналы», была, по мнению Г. А. Победимовой, его озабоченность состоянием родного языка у сыновей, особенно у младшего Петра (тот был отправлен в Ревель в десятилетнем возрасте). Разговорным русским языком братья пользовались в своем кругу, а вот с письменным стали возникать проблемы. Отец пенял сыну на «стиль», а тот в ответ обещал «почаще повторять в русском как писать и читать» и просил выслать ему новые «пописи» (прописи), так как старые обветшали[xxxviii].
Обращает на себя внимание стилистическая эволюция писем братьев Демидовых. Поначалу они изобилуют церковнославянскими книжными оборотами, словно списанными с тогдашних «Письмовников», но постепенно живой, разговорный язык проникает в них все больше, также, впрочем, как германизмы и галлицизмы. Язык, как и вера, от которой братья и не думали отступать, вовремя поздравляя родителей с православными праздниками, рассказывая о том, как они молились, «читали проповеди» (правда, чаще всего «про себя»), о христианских святынях и т. п., безусловно, способствовали сохранению их национальной самоидентификации в иноязычном и иноверном окружении на протяжении десятилетних странствий по Европе. К тому же подневные, вплоть до часов, записи должны были приучить детей к систематическому труду.[xxxix]
На смену средневековому типу паломника по Святым местам приходит получивший широкое отражение в русской литературе (в первую очередь, в литературе путешествий) тип дворянина, путешествующего по европейским культурным центрам. Разумеется, этот тип менялся во времени и по своему «внутреннему содержанию». Верхнюю и нижнюю границы изменений можно обозначить с помощью двух известных примеров. «Я могу сказать, - признавался не без самодовольства граф А. Р. Воронцов в «Записках» (1758), - что <...> отъезд во Францию имел большое влияние на склад моего ума, так как способствовал моему умственному развитию»[xl]. Нельзя тут не вспомнить и сатирическую «ведомость» из новиковского «Трутня» (1769) о «молодом российском поросенке, который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и который, объездив с пользою, возвратился уже совершенною свиньею»[xli]. Едва ли последняя инвектива не отталкивалась от знаменитого пассажа о путешествиях из «Эмиля» Ж.-Ж. Руссо: «Путешествия содействуют развитию наших природных наклонностей и приводят к тому, что человек окончательно становится на путь добра или на путь зла...» и т. д.[xlii]
Этот процесс прямо обусловливался и широким встречным влиянием европейской цивилизации на национальные основы культурно-бытовой жизни России (иностранные учителя и гувернеры и т. п.), осуществлявшимся, начиная с петровского времени, под постоянным государственным контролем (преимущественно в сфере идеологии) и известными акциями в бытовой области: взять хотя бы не прекратившуюся и в XIX веке борьбу против русской национальной одежды, насильственное брадобритие и т. д.[xliii]
В екатерининское время культурный (литературный) диалог между Россией и Францией, «ставшей символом всей Европы» (Е. П. Гречаная) развивается до такой степени, что «Послание к Нинон Лакло» (1774), сочиненное на французском языке графом А. П. Шуваловым, приписывается «всем Парижем» Вольтеру и тот вынужден, отрицая свое авторство, его опубликовать во второй раз, назвав имя русского поэта («le Comte de Shwalo»)[xliv]. Труды князя А. М. Белосельского (с 1779 г. Белосельский-Белозерский), например, его эссе об итальянской музыке, рецензируются в ведущих парижских журналах («Journal encyclopédique», 1778) и т. п. Русские аристократы[xlv] становятся полноправными членами «Республики словесности», состоят в дружеских отношениях и переписке с Вольтером, Ж.-Ф. Лагарпом, Ж.-Ф. Мармонтелем, Бомарше, Э.-Д. де Парни, Ж.-А. Бернарденом де Сен-Пьером (двоюродный дядя А. П. Шувалова, И. И. Шувалов, как известно, был корреспондентом Вольтера, Гельвеция, Дидро, Д'Аламбера) и др. Разумеется, все это опирается на жизненную практику путешествий (А. П. Шувалов посещает Францию в 1756-1758, 1764-1766 и 1777-1781 гг., дипломат А. М. Белосельский в 1768-1778 гг. побывал в Англии, Германии, Франции, Италии, в 1779-1780 гг. опять в Германии и Италии). Добавим, что «европейское образование» граф А. П. Шувалов получил под руководством гувернера П.-Л. Леруа, члена С.-Петербургской Академии наук, французского поэта, а князь А. М. Белосельский учился у бывшего иезуита, французского литератора, члена Прусской академии и секретаря Фридриха Великого Д. Тьебо.
Подобные поездки русских аристократов в Западную Европу[xlvi] оставили след и в литературе путешествий, но преимущественно на французском языке. Так, барон (с 1760 г. граф) А. С. Строганов (потомок знаменитых солепромышленников, основателей железоделательных и медеплавильных заводов на Урале, «именитых людей» Строгановых) в 1752 г. с разрешения отца отправился за границу завершать образование в Женевском университете (среди его домашних учителей в России были в основном преподаватели Сухопутного шляхетского корпуса), где в течение двух лет слушал лекции, познакомился с Вольтером, а в 1753 г. написал «Lettre à un Ami sur les Voyages» («Письмо другу о путешествиях») и «Lettre à un Ami sur la manière de voyager utilement» («Письмо другу о способе путешествовать с пользой»), оставшиеся неопубликованными.[xlvii] В 1754 г. он отправился в Италию, потом во Францию, заезжал еще раз в Женеву, в 1856 г. - он в Париже, а в 1857 г. вернулся в Россию. Все это время он вел путевой дневник по-французски (не опубликован) и одновременно отправлял письма отцу С. Г. Строганову на русском[xlviii]. Исследователи (Е. П. Гречаная и др.) отмечают содержательную близость писем и дневника. В письмах (из Данцига, Берлина, Женевы и т. д.) А. С. Строганов, как и полагается по законам жанра, последовательно излагал хронику учебных занятий, сообщал о покупке живописных полотен и произведений прикладного искусства, различных «курьозностей» (именно тогда закладывалась первоначальная основа его знаменитых коллекций), рассказывал о разнообразных достопримечательностях, редкостях и т. д. В том числе о греческой рукописи («антиквитете», «манускрипте») - «Путешествии Иеремии, патриарха Константинопольского, в Москву» (в письме из Турина от 21 сентября 1754 г.) Тут необходим комментарий.[xlix]
Иеримия II (Транос) - один из участников учреждения Патриаршества на Руси, Константинопольский патриарх (1572-1579, 1580-1584, 1587-1595) совершил в 1588-1589 гг. поездку на Русь. В числе источников о визите Иеремии II (официальные греческие грамоты, русские записи в Греческой посольской книге, статья «О пришествии на Москву<...>Иеремии, патриарха Царяграда» и др.) греческая рукопись из собрания библиотеки тогдашней столицы Сардинского королевства не упоминается[l].
Во время второго пребывания за границей в 1771-1779 гг. русский путешественник стал весьма популярной фигурой в парижских литературных (встречается с Д. Дидро и др.) и аристократических салонах, принимался при королевском дворе в Версале и т. д. Отметим, что Д. И. Фонвизин был знаком с А. П. Шуваловым и А. С. Строгановым: оба присутствовали на авторском чтении «Бригадира» у П. И. Панина в 1769 г. В «Чистосердечном признании в делах моих и помышлениях» Фонвизин писал о А. С. Строганове, что тот «всю жизнь свою посвятил единой добродетели» и, вероятно, неоднократно общался с ним в Париже (например, 21 февраля /4 марта 1778 г.).[li]
В 1788 г. граф А. С. Строганов, действительный член Российской Академии наук, бывший президент Академии художеств (с 1768 г. ее почетный член) и т. п., составил «для сына своего графа Павла Александровича, Собрание рисунков, планов и карт областей, городов и других достойных любопытства предметов в Отечестве, под заглавием Путешествующий по России живописец, Voyage pittoresque de la Russie» (опубликовано: СПб., 1841).
П. А. Строганов родился в Париже в 1772 г., где провел по одним сведениям первые 7, по другим 5 лет своей жизни.[lii] В 1779 г. его гувернером стал Жильбер Ромм, будущий член революционного Конвента. Вместе с ним юный воспитанник отправился в Россию, где «за семь лет исколесил... едва ли не всю европейскую часть Российской империи - от Белого моря до Черного, от Волги до западной границы»[liii], побывав в 1784 г. в Олонецкой и Пермской губерниях, Финляндии, на Алтае, Байкале, в 1785 г. на Валдае, в Новгороде, Москве и Туле, в 1786 г. - в Малороссии, Новороссии и Крыму и т. д. Не исключено, что в качестве путеводителя путешественники использовали какие-то предварительные материалы из «Живописного путешествия по России», составленного А. С. Строгановым[liv]. В 1786 г. они (взяв с собой, в частности, постоянного спутника в путешествиях по России и будущего архитектора А. Н. Воронихина) возвратились в Западную Европу, путешествовали по Германии, Швейцарии (в 1787 г.), в 1789-1790 гг. находились в Париже, выезжая летом в Оверни (центр Франции), откуда Ж. Ромм был родом. Во время заграничного путешествия П. С. Строганов, подобно отцу (см. выше), вел дневник на французском языке (неопубликованный), письма А. С. Строганову писал по-русски[lv]. В Париже П. С. Строганов под именем гражданина Павла Очера стал первым и единственным русским членом Якобинского клуба.[lvi] В Петербурге прознали про поведение «объевропеившегося русского аристократа» (гр. П. А. Головина) и послали в Париж его родственника Н. Н. Новосильцева, который и привез П. С. Строганова в Россию. Здесь его ждали сначала ссылка в подмосковное имение, затем возвращение в Петербург, а с воцарением Александра I участие в работе (вместе с тем же Н. Н. Новосильцевым, а также В. П. Кочубеем и А. А. Чарторижским) знаменитого «Негласного комитета» в качестве «самого пылкого» (А. А. Чарторижский) его члена. Потом будет дипломатическая деятельность (поездка в Лондон в 1806 г.) и служба в русской армии сначала в качестве «простого волонтера» (к тому времени он уже был сенатором и тайным советником). П. С. Строганов героически проявил себя на полях сражений: участвовал в антинаполеоновской кампании 1807 г., в войне со шведами 1808 г. и с турками 1809 г., в Бородинской битве, уже генерал-лейтенантом в битвах под Малоярославцем и Красным, в сражении под Лейпцигом и т. д. Был награжден золотой шпагой с надписью «За храбрость», орденами Анны I степени, св. Александра Невского и т. д.
Исследовавшая в числе прочих произведений русских авторов на французском языке путевые дневники и письма А. С. и П. А. Строгановых, А. Б. Куракина, А. А. Голицына, Н. М. Строгановой, Н. П. Голицыной, А. Г. Бобринского, Е. П. Барятинской и др., Е. А. Гречаная отмечала постепенное расширение в них сферы изображения внутренней жизни путешественников, эмоциональной реакции на те или иные достопримечательности, события и происшествия во внешнем мире, усиление влияния западноевропейской чувствительной литературы (в первую очередь, произведений Ж.-Ж. Руссо)[lvii].
Этот собственно историко-литературный процесс во многом определялся стремлением большинства подобных авторов-путешественников приобщиться «на практике» к ценностям западноевропейской культуры (цивилизации), реализуя тем самым «установку» Петра. Впоследствии такая установка была переосмыслена русскими идеологами на самом высоком («вселенском») уровне (от П. Я. Чаадаева до В. С. Соловьева и др.): они надеялись, что рано или поздно осуществится, наконец, восстановление «утраченного» единства русской и западноевропейской культуры, в первую очередь, на почве «общего» христианства, под которым подразумевалась, в первую очередь, католическая доктрина (как тут не вспомнить об униатском Ферраро-Флорентийском соборе). Одним из ярких проповедников такого единства в России был Ж. де Местр, публицистика которого оказала влияние на автора «Философических писем».
Другой, секуляризированный вариант подобного переосмысления дожил до наших дней и имеет в виду «светские», «общеевропейские», «цивилизационные» ценности (просветительские и т. д.) в качестве основы для объединения. Конечно, и тогда, и теперь речь идет о некоей перспективе, идеале объединения, но у него всегда имеется в наличии свой язык (в XVIII-XIX вв. французский, теперь английский) как «средство международного общения», литература на этом языке и т. д. Не следует сбрасывать со счетов и уже проверенные формы международных религиозно-этических организаций, для которых не существует государственных границ и национально-конфессиональных различий: в первую очередь, речь, конечно, идет о масонстве. Впрочем, это не закрывало пути к «единству» и на сугубо христианской почве, пусть порой и определявшемуся не «идейными» (что стало характерным уже для XIX в.: кн. И. С. Гагарин, В. С. Печерин, кн. З. А. Волконская, А. А. Бутурлина и др.), а вполне житейскими причинами. Взять хотя бы переход в католичество кн. М. А. Голицына, посланного в 1714 г. Петром учиться в Сорбонну и женившего в Италии на местной уроженке[lviii].
Пока этот идеал мог реализовываться в отдельных человеческих судьбах, преимущественно, европейски образованной элиты русского общества. Конечно, русский аристократ, якобинец и масон П. А. Строганов после Аустерлица становится большим патриотом и непримиримым врагом Наполеона, что доказывает на полях сражений (Отечественная война 1812 г., безусловно, внесла определенные коррективы как в сам идеал, так и в возможные пути его достижения). Но были и другие примеры. Еще в 1785 г. кн. Н. П. Голицына писала из Парижа сыну Борису в Страсбург, где тот учился в местном университете, о желании, чтобы «наша нация ничем не отличалась от других». Б. В. Голицын, надо признаться, в этом весьма преуспел и прежде всего на литературном поприще. «Французский язык, - отмечает Е. П. Гречаная, - служит ему не для того, чтобы вступить в диалог и представить себя и свою родину, как это было в случае А. П. Шувалова и А. М. Белосельского. Борис Голицын пишет по-французски, воспринимая себя как французского писателя, который пробует свои силы в различных жанрах и надеется занять место в литературном мире».[lix]Впрочем, вопрос о вынужденной или добровольной эмиграции остается за пределами нашей работы, ведь путешествия всегда подразумевают возращение на родину.
Все это, так или иначе, подготавливало в числе прочих факторов появление в русской литературе «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина. Следует еще раз подчеркнуть очевидное: Карамзин в принципе не делает ничего нового и необычного, отправляясь путешествовать за границу с образовательными в широком смысле слова целями: для знакомства с западноевропейской жизнью (бытом и нравами, общественно-политическими течениями и т. д.) и культурой (памятниками искусства, видными представителями, по формулировке П. А. Вяземского, европейской «аристократии ума и дарований» и т. д.). Русский путешественник просто следует развитой традиции дворянских путешествий в Западную Европу. Ситуация «Русский в Париже» становится к середине XVIII в. настолько обычной, что Вольтер посвящает ей сатиру ("Le Russe à Paris", 1760), обращенную, впрочем, не столько против русских путешественников, сколько против парижского общества, погрязшего в корысти и забывшего про искусство и науки (к этой сатире мы еще вернемся).
Другое дело, что все дворянские «путешествия», т. е. литературные произведения жанра путешествий (на русском языке или французском, опубликованные или нет), о которых шла речь выше, оставались в большей или меньшей степени либо «домашним», «приватным» делом самих путешественников, либо недоступными посторонним государственными бумагами, либо и тем, и другим вместе (включая дипломатические послания А. А. Матвеева или письма Фонвизина из Франции и Италии, о которых речь впереди). Есть все основания думать, что «Письма русского путешественника» с самого начала работы над ними автор предназначал к печати, для обнародования, выводя традицию русских действительных путешествий по Европе (что уже давно произошло в западноевропейских литературах) на другой уровень, стремился сделать ее, как когда-то говорили, «фактом литературы». «Наши соотечественники, - не совсем точно, в чем мы уже убедились, писал Карамзин, - давно путешествуют по чужим странам, но до сих пор никто из них не делал этого с пером в руке»[lx]. Конечно, многие русские путешественники как раз не расставались «с пером», но использовали его в отличие от Карамзина, что называется, в личных целях. Более того, начинающий литератор, переводчик С. Геснера, У. Шекспира и др., журналист, поэт и прозаик, явно предполагал таким образом (публикацией первого крупного произведения), не только заявить о себе как о писателе в рамках отечественной литературы, но выйти за ее пределы и в качестве «русского (курсив наш. - В. Г.) путешественника» обратиться к европейскому читателю, войти в общеевропейскую литературу путешествий. Тем самым появлялась возможность представить и всю «молодую» русскую литературу как часть европейской. Что в определенной степени и произошло, о чем свидетельствует карамзинское «Письмо в «Зритель» о русской литературе»[lxi]. Выбор русской литературой своей мировой дороги должен был осуществляться в контексте европейских культурных ценностей, предложенных в «Письмах русского путешественника». Впоследствии, как известно, подобную проблему предстояло решать Пушкину с учетом всего, сделанного Карамзиным.
Однако Карамзина чуть было не опередили. Правда, его предшественник строил не столь амбициозные планы, которым к тому же не суждено было сбыться. Мы имеем в виду А. П. Сумарокова, точнее, его письмо Екатерине II «О путешествиях». Письмо открывалось самым категорическим заявлением: «На Российском языке путешествий нет ни каких», после чего следовала характеристика преимуществ путешествий перед другими жанрами литературы: «... путешествия не для того только, чтобы оныя вместо романов служили для потеряния времени, но для прояснения географии, мыслей и рассудка». Не преминул автор письма подчеркнуть и основной жанровый принцип путешествий: «...потребно чужих земель сравнение со своим отечеством» (эта точная формула, впрочем, была найдена автором чуть позже). На основании таких рассуждений Сумароков предлагал восполнить пробел в русской литературе самолично: «Я предприемлю зделати описание путешествия и <...> употребити в сию пользу моего отечества». Для этой цели Сумароков просил выделить ему (помимо обычного жалованья) «двенатцать тысячь рублев». Коммерческий успех проекта писатель гарантировал, порукой чему служил его европейский литературный авторитет и популярность путешествий у читателей (книгу он предполагал издать тиражом в шесть тысяч экз.): «... которыя деньги по издании моего путешествия возвратятся в казну с излишком».
В письме предлагалось и описание маршрута планируемого путешествия: «Я опишу одну Италию и, проехав оттоле в Париж, опишу Париж, места на пути до Италии и оттоле до Парижа, и из Парижа чрез Голландию до Петербурга». Несколько позже в письме императрице от 3 мая 1764 г., посвященном преимущественно описанию своих невзгод и тягот, писатель (с учетом собственных профессиональных интересов) уточнил некоторые положения плана путешествия. Оно предназначалось, в частности, «для описания Италии, смотрения театров, как тамошних, так и парижских, и для истинной пользы и просвещения в географии»[lxii]. «Ежели бы таким пером, каково мое, - заключал Сумароков, - описана была вся Европа, не дорого бы стоило России, ежели бы она и триста тысячь рублев на ето безвозвратно употребила»[lxiii].
***
Масонская тема, в частности, сыграла в «Письмах русского путешественника» существенную роль[lxiv]. В первую очередь, это касается маршрута самого заграничного путешествия Карамзина. Следует заметить, что путевой маршрут в литературе путешествий является, естественно, определяющим фактором. Это своего рода сюжет путешествия (иногда и просто сюжет), развернутый в пространстве и времени и обусловливающий его конструкцию, композицию. Достоверность или не достоверность именно маршрута служит порой одним из главных критериев, по которому некоторые литературоведы склонны относить путешествия либо к собственно литературе (подразумевается так называемая «художественная литература», хотя зыбкость и изменчивость во времени этого понятия очевидны), либо выносить за ее пределы в область документалистики. Впрочем, с «Письмами русского путешественника» все как будто ясно: история их изучения (от классического труда В. В. Сиповского до работ Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского и других современных исследователей) «представляет собой постепенное осознание книги Карамзина как эстетического факта, постепенное вычленение ее из разряда биографически-реальных документов и вписывание в ряд собственно художественных произведений»[lxv]. Поэтому так важен анализ достоверности маршрута (сюжета) «Писем русского путешественника».
Сохранились свидетельства (С. И. Гамалея, Ф. Н. Глинки), согласно которым Карамзин путешествовал по маршруту, согласованному с московскими масонами и на их средства[lxvi]. Однако следствие по делу московских масонов (допрос в 1792 г. их главы - князя Н.Н. Трубецкого) установило, что он ездил в Европу вольным «вояжиром на свои деньги»[lxvii]. С мнением следствия согласилось большинство исследователей. Более того, Ю. М. Лотман считал, что именно перед отъездом «Карамзин принял смелое решение: он порвал с масонством и со всем новиковским кругом. Разрыв был корректным, но твердым». Да и сам отъезд Карамзина заграницу исследователь ставил в прямую зависимость от разрыва: «Самый простой и безболезненный вид разрыва был отъезд».[lxviii]
Однако «масонский маршрут» время от времени давал о себе знать и в «Письмах русского путешественника»[lxix]. Правда, он возникал в них неявно, подспудно. В некотором противоречии с собственным заявлением о категорическом разрыве Карамзина с московскими масонами Ю. М. Лотман, по сути дела, сосредоточил усилия на выявлении «следов» этого маршрута в тексте «Писем». Впрочем, исследователь нигде прямо об этом не говорил, хотя его «дешифровка» порой заставляла делать вывод о том, что Карамзин намеренно, в силу именно «масонских» причин, скрыл в «Письмах» реальные отклонения (в том числе во времени) от литературного маршрута своего произведения. Ведь в любом случае «планы путешествия Карамзин строил давно, и эти планы были известны в масонской среде и даже, видимо, одобрялись».[lxx]Вот только два примера.
Русский путешественник (в дальнейшем: Путешественник) «на одной станции за Дерптом» случайно встретил «г. З., едущего из Италии»: «Я с полчаса поговорил с ним и нашел в нем любезного человека. Он настращал меня песчаными прусскими дорогами и советовал лучше ехать через Польшу в Вену; однако ж мне не хочется переменить своего плана»[lxxi]. Ю. М. Лотман полагал, что эта встреча не была случайной и произошла в действительности в другом месте: «В то время Зиновьев (Василий Николаевич. - дипломат, масон)<...> возвращался в Россию после путешествия по Италии с Сен-Мартеном[lxxii] <...> остановился недалеко от Риги <...> Зиновьев вряд ли беседовал с Карамзиным лишь о состоянии дорог в Пруссии. Совет Зиновьева Карамзину не ехать через Берлин, а отправляться в Вену, видимо, связан с его отрицательным отношением к односторонне-берлинской ориентации московских масонов»[lxxiii].
Подобное умозаключение кажется преувеличением: между двумя путешественниками существовала немалая разница в возрасте - более десяти лет и в социальном положении. С одной стороны, более чем обеспеченный, состоявший в родстве с первыми фамилиями России (Орловыми и др.), принадлежавший к высшему обществу, представленный в Берлине Фридриху Великому и близкий знакомый герцога Фердинанда Брауншвейгского, Великого мастера Соединенных лож, масон 3-й степени посвящения, друг и «осторожный поклонник Сен-Мартена» (Г. В. Вернадский) - камергер В. Н. Зиновьев. С другой - совсем молодой (23 года), посредственного состояния и бесчиновный, из провинциальных дворян, только что в Москве оставивший «работы» по масонскому ордену (он вступил в ложу Златого венца в 1784 г. в Симбирске и значился там «товарищем»)[lxxiv] - отставной поручик Н. М. Карамзин. Впрочем, Ю. М. Лотман считал, что «они были людьми одного круга и сходных интересов» и их «встреча была предусмотрена еще в Петербурге»[lxxv]. В пользу этого, по мнению исследователя, говорит и тот факт, что «оба они приходились друзьями А. М. Кутузову». Относительно Карамзина это не вызывает сомнений. Что касается В. Н. Зиновьева, то он действительно учился с А. М. Кутузовым (а также А. Н. Радищевым и др.) в Лейпцигском университете с 1766 по 1773 г., но ему тогда было 11-18 лет (он был самым младшим из русских студентов). Cведениями о последующих контактах В. Н. Зиновьева и А. М. Кутузова мы не располагаем, так что считать их друзьями применительно к 1789 г. можно только с натяжкой. Зиновьев и Кутузов были, судя по всему, школьными товарищами, но не больше.
По нашему мнению, Зиновьев мог быть только «любезен» по отношению к Карамзину и в качестве опытного путешественника давать ему «дорожные» советы. К тому же в справедливости этой рекомендации Путешественник вскоре убедился на собственном опыте и, чтобы избежать «ужасных песков набережной дороги», вынужден был почти вдвое увеличить свой путь от Мемеля до Кенигсберга.
Представить себе, что два до той поры незнакомых человека (пусть масоны, пусть и имевшие общих знакомых) «на одной станции за Дерптом» сразу же бросились обсуждать многосложные на ту пору проблемы ордена, тем более смену «односторонней ориентации московских масонов», - по меньшей мере, затруднительно. К тому же, начиная с середины 1780-х гг. стала все более обозначаться антимасонская политика русского правительства и им приходилось быть осторожными. В другом месте Ю. М. Лотман сформулировал свою мысль в более общей форме и с этим в принципе можно согласиться: «Круг <...> масонских и личных связей, видимо, составил тему беседы Карамзина с Зиновьевым».[lxxvi] Ведь любой «любезный» разговор прежде не встречавшихся людей, как правило, начинается с выяснения общих знакомых.
В своем журнале путешествия по Германии, Италии, Франции и Англии в 1786-1790 гг., опубликованном (с «сокращением всего того, что не имеет исторического интереса») в переводе с французского в «Русской старине» за 1878 г.,[lxxvii] о знакомстве с Карамзиным В. Н. Зиновьев не сообщает. Впрочем, в этом журнале отсутствуют все материалы, касающиеся 1789 г. Он обрывается на записи от 7 ноября 1788 г. из Немура (далее в публикации следует отрывок дневника В. Н. Зиновьева за 1790 г., рассказывающий о жизни в Санкт-Петербурге).
Ничего не говорится о встрече с Карамзиным и в позднейших (1806 г.) воспоминаниях В. Н. Зиновьева, где рассказывается о возвращении в Россию, но не из Италии (как указано в «Письмах русского путешественника», а вслед за ними и Ю. М. Лотманом), а из Франции и Швейцарии через Германию вместе с семейством Кошелевых. Кстати сказать, в Цюрихе русские путешественники посетили Лафатера, которого «застали заваленного бумагами в его кабинете и весьма занятого».[lxxviii] 10 (?) августа 1789 г. в этот же кабинет вошел Путешественник и также не был сразу принят Лафатером, который, сославшись на занятость, оставил его на некоторое время одного «разбирать физиогномические рисунки». Затем Лафатер «повел» Путешественника в «собрание цирихских ученых, к профессору Брейтингеру, где рекомендовал <...> хозяину и гостям как своего приятеля»[lxxix]. Путешественник к этому времени уже был знаком с Лафатером по переписке (Карамзин вступил в переписку с Лафатером в 1786 г.) и по дороге в Лейпциг (письмо из Мейсена от 13 июля) цитировал своему спутнику - «прагскому студенту» одно из писем цюрихского мыслителя[lxxx].
Кроме того, В. Н. Зиновьев никак не мог «путешествовать по Италии с Сен-Мартеном». Второй раз (первый раз он был в Италии дипломатическим курьером в 1774 г.) он отправился, согласно журналу путешествия, в Венецию из Вены через Триест и прибыл туда 5 ноября 1784 г., а 19 (8) декабря того же года приехал в Лион, «чтобы просветить себя»: в письме упоминаются глава лионской ложи, «выдающийся масон»[lxxxi] Ж.-Б. Виллермоз и др., но не Сен-Мартен.[lxxxii] Затем в письме из Парижа от 9 января 1786 г. В. Н. Зиновьев сообщал C. Р. Воронцову, что «благополучно пробыл в Лионе две недели». Сюда он приехал, вероятно, из Пармы, где был в сентябре 1785 г. (под датой 19 сентября он сообщал С. Р. Воронцову: «На сие отвечай мне в Париж»)[lxxxiii]. Вероятно, именно в этот приезд в Лион и состоялось его знакомство с французским философом, «милым (charmant) Сен-Мартеном». По крайней мере, об этом знакомстве он говорит в своих воспоминаниях и добавляет: «И даже сделал с ним поездку в Париж». В 1787 г. они встречались в Лондоне.[lxxxiv]
Что касается места встречи Карамзина с В. Н. Зиновьевым, то Ю. М. Лотман его указывает по-разному - вначале «недалеко от Риги»[lxxxv], а в «Сотворении Карамзина» называет Нарву (что довольно-таки далеко от Риги, причем дорога из Риги в Петербург лежит через Дерпт).[lxxxvi] При этом исследователь ссылается на воспоминания самого В. Н. Зиновьева, рассказавшего, что именно в Нарве он остановился вместе с Варварой Ивановной Кошелевой «пользоваться у одного местного доктора». Но В. Н. Зиновьев не указывает точно времени своего прибытия в Нарву и сроков пребывания там (в этой части воспоминаний вообще нет никаких дат), только отмечает, что «пробыл с г-жой Кошелевой пять или шесть недель». После этого он продолжил путь в Санкт-Петербург вместе с В. И. Кошелевой (она приехала в Санкт-Петербург 8 сентября 1789 г.)[lxxxvii]. Таким образом, в Нарве путешественники, скорей всего, останавливались в июле-августе 1789 г.
«31 мая Карамзин был уже в Риге, следовательно, встреча его с Зиновьевым произошла до этого числа», - справедливо пишет Ю. М. Лотман.
Но почему Карамзин не мог случайно встретиться с Зиновьевым до 31 мая «на одной станции за Дерптом» (т. е. между Дерптом и Ригой), когда тот еще и не предполагал останавливаться в Нарве? Конечно, мемуарист ничего не сообщает о других задержках в пути во время возвращения в Россию (например, неизвестно, где путешественники провели май и июнь), но это ни о чем не говорит. Сам же В. Н. Зиновьев указывает: «Это путешествие не представляет ничего замечательного и почти совершенно изгладилось из моей памяти».[lxxxviii]
Второй пример связан с действительно «масонским» путешествием друга Карамзина Алексея Михайловича Кутузова в Западную Европу (Берлин) по делам ордена розенкрейцеров в начале 1787 г.[lxxxix] Ю. М. Лотман дает ему в спутники «особо приближенного к Новикову» М. И. Багрянского[xc], но хорошо известно, что в это время (с июня 1786 г. по сентябрь 1790 г.) тот изучал медицину в Берлине, Амстердаме и Лейдене, где получил в 1789 г. диплом доктора медицины, после чего отправился в Париж, откуда и вернулся в Россию[xci]. Действительным же спутником А. М. Кутузова в поездке в Берлин был его друг[xcii] и начальник по ордену известный барон Г.-Я. фон Шредер, которого Ю. М. Лотман называл «темным авантюристом» и т. п.[xciii]М. И. Багрянский в самом деле встречался с Шредером и Кутузовым «по масонским делам» в Берлине в 1789 г. в доме русского посла М. Алопеуса.[xciv]
Но Карамзину, несмотря на все его желание, встретиться за границей с А. М. Кутузовым так и не удалось. Ю. М. Лотман придерживался другого мнения и полагал, что из Страсбурга в августе 1789 г. Карамзин отправился не в Швейцарию, как об этом рассказывается в «Письмах русского путешественника», а именно в Париж как раз для встречи с другом[xcv]. Однако опубликованные С. Геллерманом в 1991 г. архивные документы, свидетельствующие о пребывании Карамзина в Женеве в октябре 1789 г. (как указано в «Письмах русского путешественника»), опровергли это предположение[xcvi]. Другое предположение Ю. М. Лотмана - о встрече Карамзина в Париже весной 1790 г. с Жильбером Роммом и, возможно, П. А. Строгановым - кажется вполне убедительным.[xcvii]
Остается добавить, что М. И. Багрянский и А. М. Кутузов стали самыми острыми критиками (с патриотических позиций) автора «Писем русского путешественника», причем в то время, когда его произведение еще только начинало печататься в «Московском журнале» (с №1 за 1791 г.). Багрянский писал о Карамзине (лорде Рамсее) Кутузову 29 января 1791 г.: «Лорд Рамсей возвратился до меня, вы его не узнаете, он совсем изменился и телом и духом <...> Обо всем, что касается родины, он говорит с презрением и с поистине кричащей несправедливостью. Обо всем же, что касается чужих стран, говорит с восхищением».[xcviii]
Кутузов, в свою очередь, сообщал в мае 1791 г. А. И. Плещеевой: «... он не имел никогда уважения к своему отечеству, путешествие его, виданное им, слышанное им, свобода, сопряженная с каждым путешественником, - все сие совокупно неуважение его претворило в презрение, которого, может быть, и сам он не подозревает...»[xcix] Ср. с письмом ей же от 4 (15) марта 1791 г. (см. ниже). К ним присоединялся князь Н. Н. Трубецкой, писавший А. М. Кутузову: «Касательно до общего нашего приятеля Карамзина, то мне кажется что <...> чужие краи, надув его гордостию, соделали, что он теперь никуды не годится».[c]
Но оказывается, что подобное отношение к Карамзину стало складываться в масонской среде много раньше, еще до его отъезда в Европу. А. И. Плещеева свидетельствовала в письме А. М. Кутузову от 21 апреля 1791 г.: « Прочие его друзья так называемые, как скоро он им сказал, что он едет, то явным образом его возненавидели <...> желают ему всякого зла».[ci]Впрочем, так думали далеко не все масоны. В отличие от других И. В. Лопухин, например, восхищался «привлекательным, важным, живым, новым, прелестным слогом любезного путешественника русского...»[cii]
***
Итак, с течением времени сакральное пространство Иерусалима и Палестины древнерусских «хождений» сменяется европейским культурным пространством путешествий XVIII-XIX вв., Запад становится для образованной части русского общества «страной святых чудес», по позднейшей классической стихотворной формуле А. С. Хомякова («Мечта», 1835). Иногда «сакральная» жанровая память проявлялась как бы помимо воли автора, и П. А. Вяземский, рассказывая во «Введении к жизнеописанию Фон-Визина» о путешествиях русских аристократов XVIII в. в Европу, замечает, что они «за границею ездили», в том числе, «на поклон к Фернейскому отшельнику, отшельнику нового рода...»[ciii] Впрочем, не следует забывать, что сам П. А. Вяземский в 1850 г. совершил поездку в Константинополь и Иерусалим, впечатления от которой отразились в целом ряде его стихотворений, а также в книге очерков «Путешествие на Восток», изданной посмертно.[civ]
Но как бы то ни было, процесс «замещения» разворачивался стремительно и западноевропейская цивилизация стала приобретать в глазах своих русских поклонников («поклонниками» обычно называли себя и паломники на Святую Землю, Афон и др.)[cv] черты светского, секуляризированного «земного рая». Причем сразу же определилось, что в роли центра этого «рая» выступает «новый Вавилон» - Париж.
С подобной точки зрения особенно интересен памятник литературы путешествий петровского времени - «Архив, или Статейный список, московского посольства, бывшего во Франции из Голландии инкогнито в прошлом, 1705 году, сентября в 5 день». Этот «архив», или «книга», как иногда называл свое произведение сам автор, принадлежит Андрею Матвееву. Он был сыном боярина-западника Артамона Сергеевича Матвеева и Евдокии Григорьевны Гамильтон, дочери шотландца, переселившегося в Россию в начале XVII в. А. А. Матвеев - один из самых образованных русских людей своего времени в тридцать с небольшим лет стал постоянным представителем России в Голландии, а в 1705 г. был послан Петром ко двору Людовика XIV для ведения неофициальных (поскольку он был русским послом в Голландии, с которой Франция в то время находилась в состоянии войны) переговоров. В Париже А. А. Матвеев пробыл более года, был принят при дворе, побывал в Версале, Фонтенбло, Сорбонне и т. д.
Здесь уместно напомнить жанровую историю «статейных списков», или повестей русских послов. «Первым посольским списком, имеющим характер заключительного отчета», обычно называют список Владимира Племянникова, побывавшего в 1518 г. у германского императора - «цесаря Максимьяна» (Максимилиана I). До этого (и некоторое время после) русские послы практиковали присылку из-за границы грамот, «отписок» с «вестями», посылавшихся с гонцами до возвращения посла на родину (например, «отписки» Афанасия Нагого из Крыма в 1563-1573 гг.) «Список» Племянникова в отличие от более поздних списков формально даже напоминает первые древнерусские хождения на Святую Землю (например, «Хожение» игумена Даниила): в нем отсутствует описание дороги посла за границу и возвращения на родину. Постепенно, начиная с XVII в., «статейные списки» все более становятся похожи на путевые записки. Так, по мнению исследователей, «статейный список посольства Г. И. Микулина и И. Зиновьева в Англию в 1600-1601 гг. уже относительно более богат непосредственными жизненными впечатлениями от всего виденного и слышанного в незнакомой стране». В еще большей степени это можно отнести к статейным спискам второй половины XVII в., в которых отразилось особое внимание авторов к тем сторонам жизни иноземных государств, которые вызывали интерес при дворе Алексея Михайловича (органная музыка, театральные представления, мощение мостовых, городское освещение и т. п.)[cvi] Именно к этой традиции и примыкает «Архив» А. А. Матвеева.
Первым Н. П. Павлов-Сильванский, а вслед за ним и другие исследователи отмечают «обостренное чувство нового» у русского путешественника (приемы фортификации, стили в архитектуре и изобразительном искусстве, обычаи и т. п.), полагая, что для Матвеева «именно новое достойно внимания для изучения, а возможно, и для пересаживания на родную почву».[cvii] Современная исследовательница обратила внимание на другую, если угодно, идеальную сторону этого произведения. Н. И. Глушанина увидела в нем «раннюю русскую утопию нового времени в стадии становления жанра», где «идеально обустроенный социум обеспечивает французская просвещенная абсолютистская государственность». При этом она пришла к выводу, что «в описании государственной утопии нашим автором используются, дополняя друг друга, все три христианские интерпретации Рая - города - сада - неба - на уровне отдельных мотивов и символов».[cviii]
В первом, по сути дела, географическом руководстве «для наставления обучающегося при Императорском Московском университете юношества» (1776) говорилось и об идеальном населении этого «земного рая», превосходящего остальных жителей земли не только нравственными и т. п. качествами, но даже физическими кондициями. Здесь можно было прочитать: «Европейцам ту честь приписывать должно, что они природными дарованиями несравненно превосходят жителей всех прочих частей света <...> они вообще искренни, правдивы, чистосердечны, остроумны, храбры, великодушны, человеколюбивы, ласковы, учтивы, обходительны и честны, да и самым сложением тела хороши и складны; и одним словом сказать, как в душевных, так и в телесных их дарованиях не найдется той грубости, какая примечается у народов других частей земного шара».
Заметим, что образ «земного рая» возникнет и у критиков «Писем русского путешественника». Например, А. М. Кутузов писал о Карамзине А. И. Плещеевой 4 (15) марта 1791 г.: «Отечество наше изображается им не в весьма выгодном виде. Но тем приятнее описаны прочие государствы. Думаю, что и сама Курляндия, в сравнении с Россиею, представляется ему раем или, по малой мере, обетованною землею»[cix]. Курляндия в то время - пограничное, полусамостоятельное герцогство, фронтир и русский путешественник отнесся к пересечению границы соответствующим образом: «Мы въехали в Курляндию - и мысль, что я уже вне отечества, произвела в душе моей удивительное действие. На все, что попадалось мне в глаза смотрел я с отменным вниманием, хотя предметы сами по себе были весьма обыкновенны»[cx]. И далее следует описание Митавы, которая «велика, но не хороша» и т. п. Словом, А. М. Кутузов был неправ, полагая, что Карамзин склонен идеализировать «прочие государствы».
Наряду с всесторонним возвышением западноевропейского мира в русской культуре уже на новой, послепетровской основе начинает складываться линия, активно противоборствующая формирующейся традиции «преклонения перед Западом». Ее представители также широко используют путешествия в Европу, но только в качестве своеобразного документального орудия критической проверки новой «утопии». Нельзя не увидеть здесь определенной аналогии с древнерусскими хождениями-паломничествами. Паломники отправлялись на Святую Землю, чтобы увидеть «очима своима грешныма» то, о чем только читали или слышали (представляли в «воображении»), проверить на практике существование сакрального мира и его реликвий. Разумеется, все подтверждалось, и авторы «хождений» стремились поделиться увиденным с читателями.
Но вот возвращается из своего паломнического путешествия Гоголь и на просьбу Жуковского «передать» ему «локальные краски Палестины», увиденные глазами «христианина и поэта» (письмо от 20 февраля 1850 г. из Баден-Бадена), отвечает предложением сосредоточиться на тексте Библии и совершить своего рода «путешествие воображения». «Если бы ты сделал то же с Библией, что с Евангелием, - советует писатель-паломник другу-поэту, - то есть всякий день переводил бы из нее по главе, то Святая Земля неминуемо бы предстала бы тебе благословенной Богом и украшенной именно так, как была древле» (из письма от 28 февраля 1850 г. из Москвы). И разочарованно добавлял в том же письме: «Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с ее однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбугрившегося моря?»[cxi]. Иначе говоря, реальные впечатления от Палестины середины XIX в. могут, по мнению Гоголя, только помешать библейскому образу «земного рая».
Любой путешественник, начиная с игумена Даниила, сверяет свои непосредственные впечатления (de visu) с теми или иными представлениями о стране (imagine tópos), вплоть до стереотипных, которые у него сложились под влиянием прочитанных книг, рассказов предшественников и т. п. Как писал Карамзин: «Что было мне известно по описаниям, вижу теперь собственными глазами...»[cxii] Этот образ «чужого» мира, как правило, формируется еще до начала путешествия, на родине путешественника, в «своем» мире. Неизбежным является и сопоставление «чужого» мира путешествия со «своим» миром - родиной.[cxiii]Вот только несколько примеров из заграничных писем Фонвизина: «Варшава, которая вижу с Москвою невероятное сходство имеет»[cxiv]. «Между прочими вещьми примечательна в Страсбурге колокольня, уже не Ивану Великому чета. Высота ее престрашная, она же вся сквозная и дырчатая, так что, кажется, всякую минуту готова развалиться» (418). «Лион лежит на реках Роне и Соне. По берегу Роны построена линия каменных домов прекрасных и сделан каменный берег, но гораздо похуже петербургского. Сия ситуация делает его очень похожим на Петербург, тем наипаче, что Рона не много уже Невы» (419). А вот примеры из «Писем русского путешественника». В швейцарской горной деревеньке чувствительный герой Карамзина наблюдает за праздником местных жителей, поющих «простые свои песни»: «Я вслушивался в мелодии, и находил в них нечто сходное с нашими народными песнями, столь для меня трогательными». Вскоре путешественники спустились в «пространные долины»: «Так лежат поля наши - думал я, предавшись сему мечтательному чувству - так лежат поля наши, когда весеннее солнце растопляет снежную одежду их, и оживляет озими, надежду текущего года!»[cxv] И т. д. и т. п.
В случае с путешествиями на Святую Землю как будто все понятно: ее образ основан, прежде всего, на Священном Писании, а также апокрифах и т. д. «Библия есть вернейший путеводитель по Святой Земле», - подтверждает «ученый путешественник» по Святой Земле А. С. Норов.[cxvi]. Хотя, разумеется, у поклонников XIX в. (и много раньше) библейский образ Святой Земли осложнялся другими впечатлениями: от литературы, в частности, произведений предшественников (например, археологических, литературных и пр. путешествий), частной переписки, устных рассказов и т. д.[cxvii]. Взять хотя бы А. Н. Муравьева с его «Путешествием на Святую Землю» и «Путешествие» Шатобриана (см. выше). Положение с путешествиями на Запад во многом аналогично - жанровые законы, разумеется, действуют и здесь.
Но тогда встает вопрос о книжном репертуаре, который мог повлиять на формирование образа той или иной страны. «Для периода Нового времени, - справедливо утверждает М. С. Стефко, - очевидна связь путешествия с чтением»[cxviii]. Впрочем, выявить, какая книга могла повлиять на то или иное путешествие крайне затруднительно, конечно, если она не упоминается в тексте самого произведения. К тому же следует учитывать, помимо книжных, и другие возможные источники (устные и пр.). Исследовательница также забывает, что связь «путешествия с чтением» прослеживается, по крайней мере, с эпохи Средних веков. В этом смысле особенно характерны так называемые мнимые или псевдопутешествия.
Самый яркий пример из западноевропейской литературы путешествий, конечно, путешествие сэра Джона Мандевиля (John Mandeville). Это знаменитое произведение было написано в 1357-1371 гг. (известно более 300 списков на франц., англ., нем., итал. и др. языках) и явилось одной из первых печатных книг (нем. изд. - 1478; франц. - 1480). Оно повлияло на путевые дневники Х. Колумба, на другие журналы реальных путешествий, его пародийно переосмыслил в пятой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» Франсуа Рабле и в 14-й главе «Улисса» Дж. Джойс и т. д. Автор сообщал о себе, что родился и вырос в Сент-Олбанс в Англии, в 1322-1356 гг. совершил путешествие в Турцию, Армению, Персию, Сирию, Египет, Палестину, Ливию, Индию и т. д. и описал все эти страны. Сохранились портреты сэра Джона, а на его могиле в Льеже - надгробная надпись (древнейшая копия 1462 г., опубл. в 1725 г.)[cxix].
Со времен исследования А. Бовеншена (1888) считается установленным, что источниками этого произведения явились «Описание восточных земель» францисканца Одорико Порденоне, «Книга о путешествии в восточные страны» Гийома де Рубрука, «Великое зерцало» Винсента из Бове с добавлением сведений из Геродота, Плиния и др. Предполагается, что автором (компилятором) путешествия Мандевиля был французский врач Жан де Бургонь по прозвищу Бородач (Jean de Bourgogne, dit a la Barbe) или даже целый авторский коллектив. Впрочем, вопрос о возможном авторстве этой книги ряд исследователей по-прежнему считает открытым.
Историю путешествия сэра Джона Мандевиля во многом напоминает судьба путешествия Трифона Коробейникова, хотя и относится к более позднему времени. Это путешествие было исключительно популярно у русского читателя. По разным подсчетам число списков коробейниковского хождения колеблется от 200 до 400 и даже более 500.[cxx] Впервые «Трифона Коробейникова, московского купца, с товарищи, путешествие во Иерусалим, в Египет и к Синайской горе в 1583 г.» было издано В. Г. Рубаном в 1783 г. Затем повторено в 1786, 1803, 1810 и т. д. (всего таких переизданий было около 40). И. Е. Забелин в 1884 г. установил, что в основе сочинения Коробейникова лежит текст малоизвестного «Хождения» Василия Познякова (сер. XVI в.), и на этом основании реальность путешествия «московского купца» на Ближний Восток была подвергнута сомнению. Утверждение И. Е. Забелина было поддержано Х. М. Лопаревым, затем В. П. Адриановой-Перетц, И. Ю. Крачковским и другими авторитетными учеными. О. А. Белоброва даже предположила, что «литературная обработка» позняковского текста была сделана не Коробейниковым, а в XVII в. Однако в 1988 г. Н. И. Прокофьев находит документальное подтверждение факту путешествия в Палестину, Египет и Синай Трифона Коробейникова в 1583-1584 гг. Современные исследователи, проведя анализ всего круга памятников, связанных с хождением Трифона Коробейникова, обосновали его авторство и с сравнительно-текстологической точки зрения. Примерно такая же история произошла в середине XIX в. и с «Письмами об Испании» В. П. Боткина, также долгое время считавшимися псевдопутешествием[cxxi]. Таким образом, выявление в «путешествиях» разных эпох следов чтения других произведений этого жанра нередко дает основания для того, чтобы усомниться в реальности самих путешествий. Все эти рассуждения, на наш взгляд, имеют непосредственное отношение и к «Письмам русского путешественника» Карамзина, как и к европейской литературе путешествий, в них отразившейся.
В начале «Писем» (Курляндская корчма, 1 Июня 1789) встречается такое признание: «Некогда начал-было я писать роман, и хотел в воображении объездить точно те земли, в которые теперь еду. В мысленном путешествии, выехав из России, остановился я ночевать в корчме: и в действительном то же случилось. Но в романе писал я, что вечер был самый ненастный, что дождь не оставил на мне сухой нитки, и что в корчме мне надлежало сушиться перед камином; а на деле вечер выдался самый тихий и ясный. Сей первый ночлег был нешастлив для романа: боясь, чтобы ненастное время не продолжилось и не обеспокоило меня в моем путешествии, сжег я его в печи, в благословенном своем жилище на Чистых Прудах».[cxxii] Эта откровенно литературная (стернианская) игра с вымышленной «непогодой» и реальным вёдро впоследствии отзовется в сцене путешествия по географической карте в «Страннике» А. Ф. Вельтмана (1835). Его герой-путешественник, подражая знаменитому аббату Бартелеми, который «также ездил по картам и книгам, объехал всю Грецию и посетил глубокую древность», решает воспользоваться «крылатым воображением» и отправляется «путешествовать» по «подробной, верной карте», однако... «О неосторожность... какое ужасное наводнение в Испании и Франции!.. Вот что значит ставить стакан с водою на карту!.. но думал ли я когда-нибудь, что столкну его локтем с Пиренейских гор? <...> Все претерпело от потопа, все гибло; только невинные рыбы хладнокровно плавали в бесконечном Океане и воображали; вот настало на земле вечное царство рыб!».[cxxiii]
Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский заметили: «После статьи Т. Роболи[cxxiv] сложился стереотип европейского литературного контекста, с которым сопоставляются «Письма русского путешественника». Это «Сентиментальное путешествие» Стерна и «Письма об Италии» Дюпати. Конечно, странно было бы отрицать значение для Карамзина этих произведений, тем более, что ссылки и реминисценции из них играют существенную роль в конструкции «Писем русского путешественника». «Однако, - продолжают исследователи, - для осмысления самим Карамзиным своей поездки и своей собственной позиции в жизни и тексте «Писем», вероятно, важнее были другие произведения - «Путешествие юного Анархасиса» Бартелеми и «Философские (или, как они стали в дальнейшем называться, «Английские») письма» Вольтера». Затем следует общая и в целом справедливая характеристика «обоих текстов», в которых «путешествие» связано «с поисками идеалов истинного просвещения», «оба создавали образ искателя мудрости, оба были проникнуты верой в прогресс цивилизации. Особенно важны для Карамзина были «Философские письма» Вольтера...» [cxxv]. И далее следует развернутый сопоставительный анализ карамзинских и вольтеровских «Писем», а «Анахарсис» ни разу не упоминается.
Между тем книга аббата Ж. Ж. Бартелеми (1716-1795) «Путешествие юного Анахарсиса по Греции» ("Voyage de jeune Anacharsis en Grѐce", 1788; рус. пер. ТТ. 1-9, 1803-1819) заслуживает, на наш взгляд, большего внимания. Ее автор был крупным ученым, заложившим основы археологии как исторической науки, ибо «использовал вещественные памятники не для познания самих вещей и их истории, а для познания истории общества, создавшего эти вещи» (А. С. Альмарик, А. Л. Монгайт), нумизматом, лингвистом, семитологом, дешифровавшим финикийский язык, членом французской Академии надписей и изящной словесности и т. д.
Герой книги - «археологического романа» - скиф Анахарсис вспоминает о своем «образовательном», «воспитательном» путешествии из Таврии (Крыма) по Понту Евксинскому (Черному морю) в Грецию. По дороге юный мореплаватель посещал черноморские греческие колонии, острова Эгейского моря и т. д. Прибыв в Афины, он познакомился с Платоном, Аристотелем, Ксенофонтом, Солоном, Эвклидом и другими выдающимися греками. От них он узнавал о событиях, свидетелем которых не мог быть, в общении с ними постигал античную мудрость, принципы гражданской свободы и т. п. Завоевание Греции македонским царем Филиппом заставило свободолюбивого Анахарсиса вернуться домой.
Словом, в книге создавался необыкновенно привлекательный романтический (точнее, преромантический) образ Древней Греции, разумеется, во многом определяемый представлениями эпохи Просвещения о прекрасном и разумном. Этот образ, конечно, был сильно идеализирован и довольно далеко отстоял от исторической Греции, что впоследствии заставило неутомимого путешественника Стендаля произнести сакраментальные слова: «Франция - это страна, менее всего знакомая с Грецией. И в этом виноват Бартелеми»[cxxvi]. Впрочем, и сам аббат Бартелеми отдавал себе отчет в утопичности некоторых своих художественных построений, например, рассказа о «Платоновской республике мудрецов». Это чутко уловил и Карамзин в рецензии на «Анахарсиса», помещенной в «Московском журнале» как раз тогда, когда в нем печатались «Письма русского путешественника»: «Сия прекрасная мечта представлена в живой картине, и при конце ясно показано, что Платон сам чувствовал невозможность ее».[cxxvii]
Книга Бартелеми была замечательно документирована: античные мыслители в беседах с юным скифом развивали идеи, ссылки на источники которых (труды Аристотеля, Страбона и др.) приводились тут же, в постраничных примечаниях; великолепное издание было снабжено Атласом, состоявшим из карт, планов и иллюстраций, в том числе складных и т. п. В последующих изданиях Атлас постоянно расширялся и стал включать 44 листа (заметим в скобках, что именно этот «Атлас к Анахарсису» просил достать сидевший на гауптвахте Главного штаба А. С. Грибоедов в письме Ф. В. Булгарину после 6 марта 1826 г.).[cxxviii]
Но «скифский» сюжет отнюдь не замыкается в XVIII в. и не сводится к одному только «путешествию воображения» аббата Бартелеми. Ведь А. Ф. Вельтман был прав - тот, действительно, никогда не бывал в Греции (только в Италии)[cxxix], а «объехал всю Грецию и посетил глубокую древность» только «по картам и книгам». Дело в том, что ученый аббат дал своему герою имя исторического лица, о котором рассказывал Геродот, называвший его единственным «знаменитым человеком» у скифов, посланным царем-отцом «в ученье к эллинам»[cxxx]. Диоген Лаэртский посвятил ему целую главку своего труда «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» и также свидетельствовал, что Анахарсис принадлежал царскому скифскому роду (мать была эллинка) и прибыл в Афины во времена Солона, ставшего ему «лучшим другом».[cxxxi] Впрочем, герой Бартелеми называл себя потомком и тезкой «знаменитого Анахарсиса», что, конечно, не отменяет сходства между ними. Отметим, что В. Э. Вацуро безоговорочно считал «вымышленным» героя Бартелеми.[cxxxii]
В отличие от литературоведа XX в. просвещенные французы XVIII в. знали исторического Анахарсиса, как и то, что скифы, по общепринятому мнению, являются предками русских. Поэтому в уже упоминавшейся нами сатире Вольтера «Русский в Париже» появились такие строчки, написанные от лица русского путешественника:
Je viens pour me former sur les bords de la Seine;
C՚est un Scythe grossier voyageant dans Athѐne
Qui vous conjure ici, timide et curieux;
De dissiper la nuit qui couvre encore ses yeux.
(«Я приезжаю, чтобы образоваться на берегах Сены; грубый скиф, путешествующий в Афинах, умоляет вас здесь, с робостью и любопытством, рассеять мрак, застилающий еще его глаза»).[cxxxiii]
Пушкинисты давно установили[cxxxiv], что этот образ, возможно, отразился в стихотворении «К вельможе», когда, охарактеризовав Вольтера, расточающего «избыток веселости», и «проповедующего» Дидро, поэт обратился к своему герою:
...И скромно ты внимал
За чашей медленной афею иль деисту,
Как любопытный скиф афинскому софисту.
Словом, ситуация «Русский в Париже» закономерно превращалась в ситуацию «Скиф в Париже (=Афинах)». А «историческая» аналогия начинала приобретать чуть ли не вневременной характер: русские с глубокой древности учились и всегда должны продолжать учиться у европейцев. Впрочем, у Пушкина такого не происходит. Дистанция у него обозначена вполне определенно. Его вельможа-путешественник «скромно», но с удобствами, «за чашей медленной» располагается как бы в покойных креслах, «внимая» происходящему на исторической сцене, где выступают блестящие актеры: писатели и мыслители, «афеи и деисты». Но не более того. Посмотрим, как это было у Карамзина.
***
Во время путешествия Карамзина «Путешествие юного Анахарсиса по Греции» было литературной новинкой. Впервые Путешественник узнал «о славе Анахарсиса, сочинения Аббата Бартелеми» в самом начале своего странствия в Лейпциге (письмо от «июля 15») от профессора К. Д. Бека. «Лишь только он вышел в свет, - сообщил ему профессор, - все Французские Литтераторы преклонили колена свои, и признали, что древняя Греция, столь для нас любопытная - Греция, которой удивляемся в ея развалинах и в малочисленных, до нас дошедших памятниках ея славы - никогда еще не была описана столь совершенно. Геттингенский профессор Гейне, один из первых знатоков Греческой Литтературы и Древностей, рецензировал Анахарсиса в Геттингенских Ученых Ведомостях, и прославил его в Германии. Г. Бек с великим нетерпением ожидает своего экземпляра»[cxxxv].
Судя по «Письмам...», подобным экземпляром вскоре обзавелся и Путешественник. Во всяком случае, когда он приехал в Париж, то уже свободно оперировал образами модного произведения и, не задумываясь, проецировал его сюжетную ситуацию на себя, вполне осознавая театральность такого переноса. В начале рассказа о свидании с автором «Анахарсиса» и дуайеном Академии следует ремарка, адресованная зрителям=читателям и обозначающая имена (свое имя дается в достаточно прозрачной форме) и исторические «костюмы» действующих лиц.
«Нынешний день, - отчитывается в письме от мая 1790 г. Карамзин, - молодой Скиф К* в Академии Надписей и Словесности, имел щастие узнать Бартелеми-Платона». Далее повествование ведется уже от первого лица.
«Меня обещали с ним познакомить; но как скоро я увидел его, то, следуя первому движению, подошел и сказал ему: «Я Руской; читал Анахарсиса; умею восхищаться творением великих, бессмертных талантов. И так, хотя в нескладных словах, примите жертву моего глубокого почтения!» Непосредственность поведения, напоминающая о наивной простоте «первобытного» скифа, возведение собеседника сразу же в ранг «бессмертного» (как, впрочем, и полагается по отношению к академику), слова о «жертве» - все говорит о демонстративно-театральном, «сакральном» поклонении, хотя, видимо, и не особенно заступающем рамок светского приличия. Ответная реакция француза также насквозь аллюзивна по отношению к собственному произведению и свидетельствует о том, что Бартелеми-Платон моментально понял смысл происходящего «представления»: «Он встал с кресел, взял мою руку, ласковым взором предуведомил меня о своем благорасположении, и наконец отвечал: я рад вашему знакомству; люблю север, и герой, мною избранный, вам не чужой». Ответ Путешественника выдержан в том же духе, хотя и содержит историческую поправку на современность: «Мне хотелось бы иметь с ним какое нибудь сходство. Я в Академии: Платон передо мною; но имя мое не так известно, как имя Анахарсиса».
Для того чтобы не оставалось никаких сомнений и чтобы особенно подчеркнуть «совпадение» сцен, русский путешественник цитирует в примечании к этому месту «Путешествие юного Анахарсиса», где рассказывается о «вежливом и простом» приеме древнего скифа Платоном, - своего рода «режиссерский план» разыгрываемого в современном Париже спектакля. Дальнейший диалог развивается в том же ключе, однако современность начинает заявлять о себе все больше и больше. Аббат произносит: «Вы молоды, путешествуете, и конечно для того, чтобы украсить ваш разум познаниями: довольно сходства!» Путешественник в полном соответствии со своей ролью любознательного скифа отвечает: «Будет еще более, естьли вы дозволите мне иногда видеть и слушать вас, с любопытным умом, с ревностным желанием образовать вкус свой наставлениями великого писателя. Я не поеду в Грецию: она в Вашем кабинете». Следующая реплика Бартелеми выводит разговор уже на улицы «костюмированного» революционного Парижа: «Жаль, что вы приехали к нам в такое время, когда Аполлон и Муз наряжаем мы в национальный мундир!»[cxxxvi]. Едва ли аббат не имел в виду небесно-голубые с красными отворотами мундиры национальной гвардии, созданной Учредительным собранием Франции в 1789 г.[cxxxvii]
Карамзин сдержал обещание и не поехал в Грецию, в которую, впрочем, и не собирался ехать с самого начала. О причинах такого невнимания русских (и не только) путешественников XVIII в. к колыбели европейской цивилизации (в отличие от христианских паломников) можно было бы поговорить особо, но не в этот раз. Ведь пока читателей вполне устраивала условная Греция «мысленных путешествий», «путешествий воображения», в которых именно на античном материале (точнее, по его поводу) развивали свои политико-педагогические взгляды Ф. Фенелон в «Приключениях Телемака» ( 1699, рус. пер. 1747), Э. Рамзей в «Новом Киронаставлении, или Путешествиях Кировых...» (рус. пер. 1765, 1785) и др. В России эти произведения были весьма популярны - вспомним хотя бы переложение «Приключений Телемака» В. К. Тредиаковским в поэму «Телемахида» (1766) или тот факт, что в дружеском кругу Карамзин именовался «лорд Рамзей». Этот жанровый ряд вел как к «Анахарсису», так и к «Письмам русского путешественника» (Ю. М. Лотман, Е. А. Краснощекова и др.). «Карамзин относился отрицательно к традиции политико-педагогического романа Фенелона, - отмечали Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский. - Однако схема такого романа отчетливо просматривается в «Письмах русского путешественника»: путешествие от мудреца к мудрецу, от одной формы «гражданства» к другой, размышления о вольности, искусствах, торговле, перечисление памятников искусства и культуры».[cxxxviii] К этому можно добавить, что карамзинский Путешественник (в отличие от предшествующей традиции изображения главных героев в русской литературе путешествий)[cxxxix], по мнению большинства исследователей, заметно меняется уже по ходу самого путешествия, которое, можно сказать, сразу же начинает приносить свои умственно-духовные «плоды». Карамзин, следовательно, создает «образ становящегося человека» - Путешественника, как в классическом романе воспитания; путевой опыт приносит тот же, что и в романе, результат: «протрезвение с той или иной степенью резиньяции».[cxl]На этом основании Е. И. Краснощекова готова даже назвать «Письма» «предроманом»: «недаром в названии фигурирует слово «путешественник», а не «путешествие»[cxli].
Впрочем, подобные изменения становятся особенно заметными (как и в «классических» путешествиях) уже за пределами текста произведения - на родине. Ср. в переписке А. И. Плещеевой и А. М. Кутузова рассуждения о Карамзине: «Я всякий день его вижу, но вижу не того, который поехал от меня. Сердце его сто раз было нежнее и чувствительнее... Перемена его состоит еще в том, что он более стал надежен на себя». Адресат полностью с ней согласился: «Видно, что путешествие его произвело в нем великую перемену...»[cxlii]
Таким образом, «мысленные путешествия» окружали Карамзина можно сказать со всех сторон, также, впрочем, как и действительные (М. Монтеня, Ш. дю Пати, К. Ф. Морица и мн. др.), и он активно их использовал в своем произведении. На одном из первых мест тут стоит, конечно, Л. Стерн[cxliii], причем не только с «Сентиментальным путешествием по Франции и Италии» (1768), но и с «Жизнью и мнениями Тристрама Шенди, дженльтмена» (1767), ведь «VII том «Жизни и мнений...» представляет собой путевые записки Тристрама, который, спасаясь от настигающей его Смерти, предпринял путешествие по Франции. Поэтому этот том тематически и структурно соотносим со вторым стерновским произведением («Сентиментальным путешествием по Франции и Италии» - В. Г.) как еще один вариант сентиментальной разновидности жанра»[cxliv]. При разговоре о Стерне не следует к тому же забывать верного наблюдения В. И. Маслова: английский писатель «привлекал к себе внимание не как юморист; эта сторона его таланта на первых порах как-то мало отмечалась его русскими поклонниками. Стерн интересовал главным образом как представитель сентиментального течения... отмечалось преимущественно гуманное настроение у Стерна, постоянный призыв его к чувствительности, в которой Стерн действительно видел могучее средство для улучшения человеческих настроений...»[cxlv].
Именно это сходство уловил анонимный соотечественник Стерна из «Эдинбургского обозрения» в своем отзыве на «Письма русского путешественника». «Господин Карамзин, - указывал он, - есть один из числа тех нежных путешествователей, которые называются у нас тонкочувствующими или сентиментальными. Они объезжают обширные страны единственно для излияния своих чувствований, которые с таковою же разнообразностию могли бы они изливать, сидя в четырех углах своей комнаты»[cxlvi]. Еще раз вернувшись, таким необычным образом, к «четырем углам» благословенного жилища Карамзина на Чистых прудах мы должны в очередной раз констатировать, что русский писатель 18 мая 1789 г. на самом деле отправился «объезжать обширные страны» и предпочел «мысленному путешествию» путешествие действительное со всеми его тяготами и радостями.
***
Итак, Карамзин отправился в Западную Европу XVIII в. с ее «земным раем» - Францией. Попытаемся сопоставить два взгляда на эту страну: один принадлежит старшему современнику Карамзина - Д. И. Фонвизину, другой - ему самому, точнее, «русскому путешественнику». Разница во времени между заграничными письмами того и другого невелика, что-то около одного десятилетия.
«Письма из второго заграничного путешествия» Фонвизина весьма характерны уже в смысле своего словоупотребления. В письме из Монпелье (20 ноября 1777) путешественник отметил: «Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем»(420). И несколько дальше: «Я думал сперва, что Франция, по рассказам, земной рай, но ошибся жестоко»(423). То же и в письме к сестре из Парижа (август 1778): «Правду ты пишешь, что нас в России обманывают без милосердия Кары, Машковы и прочие, говоря о здешней земле, как о земном рае»(450). В последнем письме упоминаются, вероятней всего, генерал Василий Алексеевич Кар (1730─1806), совершивший в 1770 ─ 1773 гг. зарубежную поездку «на теплые воды для лечения» (в письме родным от 8 сентября 1763 г. Фонвизин передавал от него «почтение»)[cxlvii], и, вероятно, секретарь и почетный советник русского посольства во Франции (1780-1790) Александр Машков (Мошков) (р. 1760), крупный масон, с которым в 1790 г. встречался в Париже Н. М. Карамзин[cxlviii].
Одним из очевидных признаков образа рая ( как сада и как города - эти две линии интерпретации темы рая выделяет С. С. Аверинцев) [cxlix], Эдема, парадиза («сада, парка») в мировой литературе является благоухание: даже останки, мощи святых, души которых находятся в раю, часто благоухают, что свидетельствует об их земном прославлении. Конечно, секуляризированный «земной рай» утопии нового времени отличается от «классического» рая, в первую очередь, тем, что создается человеком для себя и других в качестве идеального образца, примера для подражания. При попытке реализации такого проекта на практике (история знает немало подобных попыток) идеал, в любом случае, при всех, порой значительных, расхождениях неизбежно ориентируется на общий образ библейского рая, включая «благорастворение воздухов» (cлова из молитвенного прошения «О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временех мирных...», входящего в двенадцать прошений великой (мирной) ектении, предваряющей большинство служб православной церкви). Возьмем, например, многие образцы садово-паркового искусства, в том числе в Древней Руси[cl].
А. А. Матвеев в уже известном нам описании Парижа, точнее, вступлении к нему («о древности города сего, о мере его, о крепости его...» и т. д.)[cli] сообщал, что «именование тот город, по истолкованию старых описателей, приемлет себе Лютеции, якобы на болоте основанной, которое по латине сказывается лютум, понеже грязей от мокрот натурального своего положения много в городе том, и естли бы крепким великим камением не были по изрядному размеру все улицы намощены, в нем не только б от гнусностей вони, но и из натечения тех грязей никакой бы мог тому городу проезд быть...»[clii] Получается, что в силу своего географического положения Париж («на болоте основанный») мог бы утонуть в грязи и задохнуться от «гнусностей вони» (неизбежно напрашивается аналогия с Санкт-Петербургом)[cliii], однако человек «намостил» его улицы «крепким великим камением» и стал «тот город Париж изрядной, и вельми всем народам покойной и свободной».
Д. И. Фонвизин во время путешествия задолго до Парижа начал обращать внимание на запахи[cliv]. «При въезде в город (речь идет о пограничном Ландо.- В. Г.) сшибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, - все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет» (418). Затем следуют Страсбург, Бресс - «город изрядный, коего жители также по уши в нечистоте»(418). «Стоит внимания» Лион - «город превеликий, премноголюдный». Рассказав о его достопримечательностях (отметим, что описывая достопримечательности Франции, Фонвизин не скупился на похвалы: так, в том же Страсбурге на него произвела сильное впечатление «мавзолея» маршала Саксонского - «верх искусства человеческого»), иначе говоря, о «доброй стороне», путешественник обратил внимание и на «худую». «Во-первых, надлежит зажать нос, въезжая в Лион, точно так же как и во всякий французский город» (420). Более того, оказывается, что в немалой степени в «скверном» содержании улиц виноваты сами жители. Фонвизин вспоминал в том же письме сестре из Монпелье от 20 ноября (1 декабря) 1777 г.: «Шедши по самой лучшей улице в Лионе, увидел я вдруг посреди ее много людей и несколько блистающих факелов среди белого дня. Я думал, что это какое-нибудь знатное погребение, и подошел посмотреть поближе. Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью!»(420).
Наконец, очередь доходит и до долгожданного Парижа, который незримо присутствовал в заграничных письмах Фонвизина чуть ли не с первого его шага по французской земле. «Мы не видали Парижа, это правда, - писал он родным из Монпелье, - посмотрим и его; но ежели и в нем также ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду» (420). Рассказывая о неучтивом поведении французских лакеев в Монпелье, путешественник добавлял: «В Париже, сказывают, точнехонько то же» (429). Посещение французской столицы должно подвести итог впечатлениям от всей страны: «Остается нам видеть Париж, чтоб формировать совершенное заключение наше о Франции; но кажется, что найдем то же...» (434).
Последнее предположение полностью подтвердится, во всяком случае, во всем, что касается нечистоты и запаха. В этом Париж, который «немножко почище свиного хлева» (450), мало чем отличался от других французских городов и селений. И от некоторых городов остальных западноевропейских стран, причем вплоть до 1830-х гг. Сошлемся на свидетельство еще одного неутомимого путешественника - Гоголя (в передаче А. А. Краевского). «Пройдя» всю Европу, «все города оценяет он одною меркою, запахом: в этом городе нет вони, а в этом очень воняет, потому что льют нечистоты на улицу».[clv] Однако Фонвизин уже подводил итоги своим впечатлениям. Письмо к П. И. Панину из Парижа от 14/25 июня 1778 г., представляет собой полноценный аналитический трактат по поводу «сего пространного города» и излагает наблюдения путешественника («примечания», по Фонвизину) над бытом и нравами французской столицы «с большим основанием и точностью» (471).
«Нечистота в городе такая, - констатировал писатель, - какую людям не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха. Чтобы иметь все под руками и ни зачем долго не ходить, под всяким домом поделаны лавки. В одной блистает золото и наряды, а подле нее, в другой, вывешена битая скотина с текущею кровью. Есть улицы, где в сделанных по бокам стоках течет кровь, потому что не отведено для бойни особливого места».
Теперь можно было обобщить впечатления такого рода и от всей страны, тем более, что путешественник пересек значительную ее часть от баварского городка Ландау, принадлежавшего во времена Фонвизина Франции (Ландо), до Парижа[clvi]: «Такую же мерзость нашел я и в прочих французских городах, которые все так однообразны, что кто был в одной улице, тот был в целом городе; а кто был в одном городе, тот все города видел». «Париж пред прочими имеет только то преимущество, - вернулся к французской столице Фонвизин, - что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее» (475).
У Карамзина в «Письмах» такое противопоставление приобрело пространственный характер (издали - «великолепен», вблизи - «нечист, грязен»). При этом Путешественник не мог избежать сравнения быстроменяющейся картины французской столицы с театром («декорации» и т. п.). Этот образ будет почти непроизвольно присутствовать во все время его пребывания в Париже (см. выше описание «костюмированной» встречи Путешественника с аббатом Бартелеми). Конечно, Путешественник, «зная твердо Шекспира»,[clvii] многократно ссылаясь на него, обильно цитируя[clviii], не мог не знать знаменитой максимы из монолога шекспировского Жака (Как вам это понравится. Акт II, сцена VII): "All the worlďs stage..." и т. д. («Весь мир - театр...» и т. д.), но в тексте «Писем» нигде на них не ссылался. Однако сама жанровая ситуация путешествия (путешественник - зритель; мир и люди перед ним - театр и актеры) эти слова подразумевает (ср. с ситуацией в пушкинском «К вельможе», описанную выше). Неслучайно «Письма русского путешественника» завершались и театральным образом «Китайских теней... воображения»[clix].
Ю. М. Лотман возводил «одну из любимейших в языке и сознании Карамзина» метафор: «Жизнь - китайские тени моего воображения» именно к парижским театральным впечатлениям Карамзина и предполагал, что тот посещал «Театр Серафена, или Театр китайских теней, который с 1784 г. находился в Пале-Рояле, а позже переехал на Бульвар Тампль».[clx] Серафен (Серафим) - псевдоним семьи итальянских актеров-кукольников, глава которой Франсуа-Доменик создал «труппу из картона» и в 1772 г. с успехом показал первый «теневой» спектакль в Версале. «Китайские тени, - объявлялось в афише театра, - посредством света и тени изображают все движения человека, танцы с поразительной точностью». Впрочем, театр теней был достаточно популярен и в России. Еще в 1710 г. в Славяно-греко-латинской академии состоялось представление панегирической комедии архиепископа Фефилакта (Лопатинского) «Божие уничижителей гордых уничижение» с элементами театра теней. В 1732 г. в Санкт-Петербурге было дано «Действие об Иосифе», в котором «сквозь полотны» показывались сны Фараона и т. д. В 1733 г. «Санкт-Петербургские ведомости» писали о театре теней («О позорищных играх в комедиях и трагедиях»): «И хотя таким способом показанные фигуры ничего не говорят, однако же от знаков и других показаний познавается, что оныя знаменует. Сею тенью изображаются многия зело дивныя виды и их применения, что в других позорищных играх не так хорошо уточняться может». Однако вернемся к «Письмам».
Все путешествие по Франции проходит у Карамзина под знаком Талии и Мельпомены, Терпсихоры и Каллиопы. «С приезду моего в Париж все вечера без исключения проводил я в спектаклях», - признается Путешественник в письме от 29 апреля 1790 г[clxi]. Парижским театрам (с характеристикой актеров и т. п.) посвящено немало страниц «Писем». Уже первые впечатления от страны, по переезде туда из Швейцарии, связаны с посещением лионского театра. Триумф танцовщика Вестриса и явно ироническое отношение к нему Путешественника («Итак, легкость ног есть добродетель почтенная!») заставляет с самого начала заключить, что во Франции не стоит «искать искренности, искать симпатического сердца»[clxii]. Потом будут замечания о «холодной ласке», с которою «здесь обыкновенно чужестранцев принимают», о неприятной «холодной учтивости» парижан и т. п.[clxiii]
«Скоро въехали мы в предместие Св. Антония, - рассказывал Путешественник, - но что же увидели? Узкие, нечистые, грязные улицы, худые домы и людей в раздранных рубищах. «И это Париж? (думал я) - «город, который издали казался столь великолепным?» Но карамзинский критицизм при виде города, «который в течение многих веков был образцем всей Европы, источником вкуса, мод <...> которого имя стало мне известно почти вместе с моим именем...», быстро сменился «некоторым изумлением». «Но декорация совершенно переменилась, - свидетельствовал Путешественник, - когда мы выехали на берег Сены; тут представились нам красивыя здания, домы в шесть этажей, богатыя лавки. Какое многолюдство! какая пестрота! какой шум!.. <...> Мне казалось, что я как маленькая песчинка попал в ужасную пучину и кружусь в водном вихре»[clxiv].
По этому же принципу: панорама города > город вблизи, «изнутри», строилась у Карамзина и обобщенная характеристика французской столицы, включающая контрастную «пошаговую» смену впечатлений (в том числе и от парижских запахов, уже знакомых нам по письмам Фонвизина). Путешественник пригласил читателя пройтись по «искуснейшему саду в Европе» - Тюльери, примыкающему «к великолепному дворцу: вид прекрасный!», и, поднявшись на одну из его террас, предложил: «...взгляните на все, и скажите, каков Париж? Мало, естьли назовете его первым городом в свете, столицею великолепия и волшебства. Останьтесь же здесь, если не хотите переменить своего мнения...».
Но сам Путешественник уже не мог остановиться и продолжил: «...пошедше далее, увидите... тесныя улицы, оскорбительно смешение богатства с нищетою; подле блестящей лавки ювелира кучу гнилых яблок и сельдей; везде грязь и даже кровь, текущую ручьями из мясных рядов - зажмете нос и закроете глаза. Картина пышного города затмится в ваших мыслях, и вам покажется, что из всех городов на свете через подземельные трубы сливается в Париж нечистота и гадость». Но и это еще не все: оказывается, калейдоскоп картин и запахов, естественных и искусственных, может продолжаться до бесконечности. «Ступите еще шаг, и вдруг повеет на вас благоухание щастливой Аравии, или, по крайней мере, цветущих лугов Прованских: значит, что вы подошли к одной из тех лавок, в которых продаются духи и помада, и которых здесь множество». Предварительный итог подводился, исходя из формулы, которая здесь не определилась, но которой была суждена долгая жизнь в последующей литературе путешествий: Париж - город контрастов. «Одним словом, что шаг, то новая атмосфера, то новые предметы роскоши или самой отвратительной нечистоты - так, что вы должны будете назвать Париж самым великолепным и самым гадким, самым благовонным и самым вонючим городом»[clxv].
Однако вернемся к Фонвизину. Его сатирическому, буквально разоблачающему, т. е. срывающему все и всяческие покровы, аналитическому взгляду ближе антитеза: наружное - внутреннее, видимое - скрытое и т. п. Она будет преследовать его на протяжении всего путешествия, затрагивая все сферы французской жизни вплоть до бытовой. Вот, например, внешнее: «прекрасные кружевные манжеты». А вот и скрытое, сокровенное: они пришиты к рубашке «из дерюги». В ответ на недоуменный вопрос путешественника «весьма благородные люди» отвечали обычным для французов «резоном»: «que cela ne se voit pas (этого не видно снаружи)» (429-430). «Предобрая и богатая» маркиза Fraigeville обычно прекрасно принимала гостей в «парадных покоях», но когда путешественник случайно забежал к ней не в обычное время и застал обедающей на кухне с прислугой «без всякого стыда отвечала», «что как нет у нее за столом людей посторонних, то для экономии, чтоб не разводить огня в камине столовой комнаты, обедает она на поварне, где на очаге огонь уже разведен» (431-432) и т. п.
Впрочем, в письме к П. И. Панину Фонвизин уже обратился к исследованию истоков антисанитарного состояния французских населенных пунктов, которые он увидел в национальных («цивилизационных») особенностях всего французского уклада жизни (отсутствие бань и т. п.). «Напрасно говорят, - заключил он «зловонную» (мефитическую, как выразился бы Карамзин) тему, отвечая возможным оппонентам, - что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа. Со всем тем привычка от самого младенчества жить в грязи по уши делает, что обонянии французов нимало от того не страждет» (475).
Любопытно сравнить эти наблюдения с авторитетным свидетельством Петра I: «Хорошо перенимать у французов науки и художества, и я бы хотел видеть это у себя; а в прочем Париж воняет»[clxvi]. В качестве же литературного комментария к такому сравнению, на наш взгляд, как нельзя лучше подойдет оксюморон первых строчек еще одного «путешествия воображения» - «Путешествия NN в Париж и Лондон, писанного за три дни до путешествия» (1808) И. И. Дмитриева, вышучивающего в этом произведении еще не состоявшийся зарубежный вояж В. Л. Пушкина: «Друзья! сестрицы! я в Париже! Я начал жить, а не дышать!»[clxvii]
Отметим, что в 1836 году А. С. Пушкин написал для «Современника» заметку об этой «веселой, незлобной шутке над одним из приятелей автора», но не успел ее напечатать (впервые опубликована в 1855 г.). Здесь уместно напомнить об отношении Пушкина к путевым письмам «из перерусских русского» Д. И. Фонвизина. Поэт полагал, что и фамилию автора «Недоросля» нужно писать в одно слово: «Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехрист?» (из письма Л. С. Пушкину от первой половины ноября 1824 г.).[clxviii] Автор первой биографии Фонвизина П. А. Вяземский вспоминал, что, по мнению Пушкина, он «слишком живо нападал» на Фонвизина в своей книге «за мнения его о французах» и добавлял о великом друге: «При всей просвещенной независимости ума Пушкина в нем иногда пробивалась патриотическая щекотливость...»[clxix] «Просвещенную независимость ума» Пушкин в полной мере проявил при чтении рукописи книги П. А. Вяземского «Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фонвизине», в частности, того места в ней, где биограф пеняет путешественнику за его «брезгливость» при описании Парижа.
В своих заметках на полях рукописи Пушкин, как всегда, лаконичен: «Нечистота Парижа вошла в пословицу - voyez Voltaire, Mercier, Stern etc.»[clxx]. В подкрепление мнения Фонвизина и Карамзина (также и Пушкина) о нечистоте Парижа приведем цитату из произведения только одного из писателей, упомянутых в пушкинской маргиналии (тем более, что на него ссылался Карамзин в «Письмах русского путешественника»). «Трупный запах дает себя чувствовать почти во всех парижских церквах <...> Все дома пропитаны здесь зловонием, и их обитатели от этого постоянно больны. В каждом доме можно найти источник гниения; из множества отхожих ям исходят заразные испарения<...> Чистильщики выгребных ям, желая избавить себя от труда вывозить нечистоты за черту города, выливают их на рассвете в сточные канавы...» (Л.-С. Мерсье. Картины Парижа. 1781. Глава 43 «Тлетворный воздух».)[clxxi]
Пословица «Славны бубны за горами» (в письме Я. И. Булгакову из Монпелье от 25 января 1778 г., А. Я. Булгакову из Монпелье от 25 января 1778 г., в письме сестре из Парижа от 11/22 марта 1778 г.) стала своего рода смысловым рефреном путевых писем Фонвизина. Эта же пословица приходила на ум и другим русским путешественникам, например, В. Н. Зиновьев привел ее, рассказывая в письме из Брауншвейга от 28 (17) августа 1784 г. о посещении Магдебурга[clxxii], а князь И. М. Долгоруков даже вынес в заглавие своего произведения: «Славны бубны за горами, или Путешествие мое кое-куда 1810 года» (М., 1870).
Как мы видели, Карамзин далек от того, чтобы представлять Францию и, тем более, Париж «земным раем». Этого наименования у него удостоилась только «верхняя часть Германии», которую он посетил в самом начале путешествия (Мангейм, 3 августа): «Дорога гладка как стол - везде прекрасныя деревни - везде богатые виноградные сады - везде плодами обремененныя дерева - груши, яблоки и Грецкие орехи растут на дороге (зрелище, в восторг приводящее северного жителя, привыкшего видеть печальные сосны и пóтом орошаемые сады...)»[clxxiii]. Заметим, что «земной рай» русский путешественник представлял прежде всего как сад, парадиз. Однако для Карамзина, в отличие от Фонвизина и др., «бубны за горами» оказались именно «славны». Вместе с тем фонвизинские письма из заграничного путешествия (сентябрь 1777 - август 1778) к гр. П. И. Панину под заглавием «Письма из Франции к одному вельможе в Москву» были впервые напечатаны именно в карамзинском «Вестнике Европы» за 1806 г. (Ч. 26, №№ 7, 8; Ч. 27, № 9). Диалог между русскими путешественниками по поводу Франции продолжался, таким образом, и после смерти одного из них.
***
«Письма» во многом определяли позицию Карамзина и тогда, когда он стал путешествовать по Подмосковью. Два, как сегодня бы сказали, историко-краеведческих очерка писателя ─ «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице» (ч. 4, №15, 16; ч. 5, №17) и «Путешествие вокруг Москвы» (ч. 7, №4) были опубликованы в «Вестнике Европы» в 1802─1803 гг. Cам автор, осознавая несопоставимость географического масштаба такого путешествия с «Письмами», вспомнил в «Путешествии вокруг Москвы» слова «Дюкре Жанлис, которая не любит чувствительных путешественников, проехавших милю, чтобы написать том»[clxxiv]. М. Ф. Д. Жанлис, вероятней всего, имела в виду «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768, рус. пер. 1793) Лоренса Стерна и произведения его подражателей, например, популярное произведение своего соотечественника Ксавье де Местра "Voyage autor de ma chamber" («Путешествие вокруг моей комнаты»), вышедшее в Турине в 1794 г. (рус. пер. 1802)[clxxv]. Ср. также с рецензией на «Письма русского путешественника» из «Эдинбургского ревью» (см. выше).
Карамзинские очерки были своего рода подготовительным этапом в работе над «Историей Государства Российского». Портрет Бориса Годунова в «Исторических воспоминаниях вместе с другими замечаниями на пути к Троице и в сем монастыре»[clxxvi], например, являлся предварительным эскизом для характеристики этого государя во II главе XI тома «Истории Государства Российского» (1824).
В «Исторических воспоминаниях» писатель сразу же отделил себя от паломнической традиции: «Троицкий монастырь свят не только для сердец набожных...» Для автора важнее другая, «светская», святость, и он продолжил: «...но и для ревностных любителей отечественной славы...» И тут же следовала отсылка к образу «просвещенного иностранца», столь знакомого читателям «Писем»: «...не только Россияне, но и самые просвещенные иностранцы, знающие нашу Историю, любопытствуют видеть место великих происшествий».[clxxvii]
Образ «просвещенного иностранца» будет постоянно сопровождать русского путешественника. Так, описывая мытищинский «водовод», построенный при Екатерине II, автор не преминул воскликнуть: «Я уверен, что всякий иностранный путешественник с удовольствием взглянет на сие дело общественной пользы».[clxxviii] Рассказывая о самой Троице-Сергиевой лавре, он вновь о нем вспомнил: «Иностранцы, которые видали богатство Италианских и Гишпанских монастырей, могут еще подивиться богатству Троицкой ризницы...»[clxxix]
Осматривая святыни отечественной истории, автор, конечно, не собирался позиционировать себя как иностранца (даже совсем наоборот), но не мог не вспомнить и об опыте своих европейских странствий: «Мне случилось видать памятники иностранной древности; но дворец Государя Алексея Михайловича (в селе Алексеевском. ─ В. Г.) гораздо более занимал мое воображение, даже и сердце. Я с какою-то любовью смотрел на те вещи, которые принадлежали еще к характеру старой Руси; с каким-то неизъяснимым удовольствием брался рукою за дверь, думая, что некогда отворял ее Родитель Петра Великого, или канцлер Матвеев, или собственный предок мой, служивший Царю. Я чувствовал, что во мне не простыла Русская кровь!». Н. М. Карамзин, как известно, считал себя потомком представителей древнего крымскотатарского рода Кара-Мурзы (кара ─ «черный», мурза-мирза ─ «господин, князь»), крестившихся и перешедших на службу Московскому государству еще в XVI в. ─ здесь они и получили фамилию Карамзины. Известны Василий Карамзин (1534 г., под Костромой), Федор (1600, Нижегородский уезд), Семен и др. С1606 г. их стали жаловать поместьями, т. е. отнесли к дворянам. Сам Карамзин о своих предках в «Истории Государства Российского» не упоминал, мы также не располагаем сведениями о Карамзиных, служившими при дворе царя Алексея Михайловича.
Сопоставление с европейскими впечатлениями продолжилось и при описании села Тайнинского: «Жаль, что такое приятное место, окруженное водою и густо осененное старыми деревами <...> теперь остается дикою пустынею <...> Мосты сгнили так, что я великим трудом мог через один из них перебраться. Эта неприступность напомнила мне Эрменонвильский остров, где некогда покоились Руссовы кости».[clxxx] В недатированном письме из Эрменонвиля в четвертой части «Писем» (опубл. в 1797) Карамзин рассказал о посещении на лодке «маленького прекрасного островка» недалеко от Парижа, где располагался «свинцовый гроб» Ж.-Ж. Руссо с надписью: «Hic jacent jssa J. J. Rousseau, здесь лежат кости Руссовы».[clxxxi] Но в текст «Исторических воспоминаний» были внесены необходимые временные коррективы («некогда»): останки Руссо, как известно, перенесли в Парижский Пантеон во время якобинской диктатуры.
И, наверное, самый любопытный пример подобных (в данном случае, швейцарско-русских) параллелей. В письме из Женевы от 26 января 1790 г. русский путешественник описал свое посещение «добронравной» четы Бонне (Боннет), «великого Философа», «почтенного старца» Шарля (ему было тогда 70 лет) и его супруги. «Я сидел между ими, ─ заметил путешественник, ─ как между Филемоном и Бавкидою»[clxxxii]. То же сравнение пришло на ум Карамзину, когда по дороге к Троице, в маленькой деревне Талице, он встретил «старика с сумою и проговорил с ним долее часу. Ему около ста лет; но он едва начинает седеть, и тверд на ногах как человек лет в 50 <...> Жена у него еще старее (двумя или тремя годами) и живет с ним в хижине как Бавкида с Филемоном <...> Какая редкая судьба! жить вместе 80 лет! Может быть на всем земном шаре нет другова супружества столь долговременного! Я хотел знать, любят ли они друг друга? ─ « Как не любить! Муж да жена больше, чем брат да сестра {Думаю, что это старинная пословица}...». По этому поводу последовало весьма неожиданное для современного читателя геронтологическое обобщение: «К удовольствию всех страстных охотников до здешнего света заметим, что едва ли в какой нибудь земле живут так долго, как у нас: не в городах, разумеется, а в деревнях. Всякой год (как известно по ведомостям разных Губерний, вносимым в газеты) умирает в России множество стариков за сто лет. Вот благословение северных земель и трудолюбивой жизни! А мы нередко браним климат свой и боимся работы; хотим богатства, чтобы иметь все без труда ─ то есть, хотим преждевременной смерти!»[clxxxiii]
Наблюдение Карамзина в данном случае совпало с точкой зрения исторической науки как XIX в. (И. Братолюбов, А. Шингарев), так и современной (Б. Миронов), давно обратившей внимание на то, что смертность у дворян была выше, чем у крестьян, несмотря на худшие условия жизни у последних. И. Братолюбов писал об этом: «Правда, что жилища крестьян не так опрятны, как жителей других сословий <...> Но образ жизни и занятия предотвращают болезни и уменьшают смертность. Крестьяне исключительно занимаются земледелием и работают на свежем воздухе, среди полей, лугов и лесов. Труд ─ в пору и в меру, покой и отдых ─ вовремя, жизнь ─ умеренная и неприхотливая, обилие жизненных продовольствий и довольство малым заключают более условий для долговечной жизни».[clxxxiv]
На протяжении всего очерка автор был вынужден вступать в постоянный диалог и с западноевропейскими путешественниками по России, отдавая их произведениям, как историческим источникам, предпочтение перед летописями. «К сожалению, ─ констатировал Карамзин, ─ мы худо знаем старинные обычаи; а что и знаем, то по большей части от иностранцев, которые, быв в России, описывали их: например, Герберштейн, Олеарий, Маржерет и другие. Летописцы наши и не подозревали, что должно изображать характер времени в его обыкновениях; не думали, что сии обыкновения меняются, исчезают и делаются любопытным предметом для следующих веков».[clxxxv]
Карамзин полемизировал, пожалуй, только со своим старшим современником Г. Миллером, указывая на неточности, содержащиеся, по его мнению, в цикле статей «Описание городов Московской провинции», печатавшихся в конце 1770─1780 гг. преимущественно в «Новых ежемесячных сочинениях». При этом Карамзин далеко не всегда внимательно вчитывался в текст своего предшественника. Размышляя о том, «что не только люди, образ их жизни и творений, но и самый вид Натуры переменяется со временем», русский путешественник заключил: «Теперешние веселые луга и поля были некогда или болотом или густым лесом. Г. Миллер удивляется, от чего Переславль назван Залесским, когда вокруг его нет даже и рощи! Видно, что он без внимания смотрел на окрестности Троицкой дороги, частый кустарник и самый грунт земли (на правой и на левой стороне) доказывают, что тут были сплошные леса, которые, вероятно, простирались и далее к северу, то есть, к Переславлю»[clxxxvi]. Однако Г. Миллер в конце очерка «Поездка в Троицкой Сергиев монастырь, в Александрову слободу и Переславль-Залесской» рассуждал подобным же образом: «По сей дороге любопытствовал я примечать на тот большой лес, от коего город Переславль мог называться Залесским, но нигде большаго лесу не усмотрел. Густые кустарники <...> можно почесть за признаки, что прежде там большие леса были». Г. Миллер на этом не остановился и даже решил предупредить читателей: «При сем может притти на мысль усердному патриоту, сколь великаго впредь в лесах недостатка опасаться должно, но сие касается не только до сих стран, но и до ближних мест подмосковных...»[clxxxvii]
Примерно так же обстоит дело и при описании села Братовщины. Г. Миллер упоминал «старый деревянный дворец, где прежние цари, когда обыкновенныя для богомолья к Троицкому монастырю путешествия предпринимали, для отдохновения останавливались». Этот дворец, «похожий на анбар», Карамзин назвал «Царскою вышкою» (путевой дворец был снесен в 1819 г.) и добавил: «Близ ветхой церкви (где давно нет ни службы, ни образов) построен дворец при Елисавете Петровне: Г. Миллер ошибся, назвав его древним зданием царей»[clxxxviii]. Между тем аккуратный Г. Ф. Миллер совсем не ошибся: он побывал в Братовщине при самом начале строительства «нового императорского дворца и церкви», которые были заложены не при Елизавете Петровне, как полагал Карамзин, а при Екатерине Алексеевне в 1775 г., когда «августейшая монархиня» «имела... путешествие в Троицкий монастырь».[clxxxix]
В «Исторических воспоминаниях» автор всегда сохранял взгляд и словарь «просвещенного европейца», литератора преромантической эпохи. Рассказывая о преподобном Сергии в начале второй части очерка, он заметил: «Здесь мрак лесов и дикое уединение, оградив его своею тишиною, не мешали святому юноше мирно беседовать с Творцем Натуры...», Троицкий монастырь для него «истинный Русский Палладиум» и т. п. Когда в «Истории Государства Российского» зашла речь о Троице-Сергиевой лавре, например, в рассказе о благословении Димитрия Донского на Куликовскую битву «Сергием, игуменом уединенной Троицкой обители, уже знаменитой добродетелями своего основателя» (Т. V, гл. I) писатель был гораздо сдержаннее и не позволял себе поэтических «вольностей».
Словом, Карамзин выступил в этом очерке, прежде всего, как просвещенный европеец, в недавнем прошлом автор «Писем русского путешественника», в недалеком будущем автор «Истории государства Российского», вполне толерантно (как сказали бы сегодня) относившийся к религиозным убеждениям соотечественников, но едва ли их разделявший или, может быть, говоря точнее, не собиравшийся демонстрировать собственную веру столь же просвещенному читателю.
Напомним, что в «Письмах» Путешественник высказывался по поводу христианских (католических) монастырей с гораздо большей определенностью. Таков, например, рассказ (Эрфурт, 22 июля) о посещении бенедиктинского монастыря, куда Путешественник пришел, чтобы поклониться могиле графа Э. Глейхена и его «семьи». О романтической истории запретной любви крестоносца (жизнь втроем)[cxc] Карамзин мог прочитать в повести К. Музеуса «Мелехсала» (кстати сказать, этот немецкий писатель был также автором «Физиогномических путешествий») и в юношеской драме Гете «Стелла». «Мне казалось, - повествует впечатлительный герой-путешественник, - что я пришел в мрачное жилище Фанатизма. Воображение мое представило мне сие чудовище во всей его гнусности, с поднявшимися от ярости волосами, с клубящеюся у рта пеною, с пламенными, бешеными глазами, и с кинжалом в руке, прямо на сердце мое устремленным. Я затрепетал, и холодный ужас разлился по моим жилам. Из глубины прошедших веков загремели в мой слух адские заклинания...»[cxci]
Подведем некоторые итоги. Историко-литературный процесс в России XVIII - первой трети XIX вв. определялся многими общественно-политическими и т. д. факторами, в числе которых следует назвать интенсивную жизненную практику путешествий русских людей в Западную Европу и соответствующее развитие литературы путешествий. Неслучайно важнейшим памятником самоопределения новой русской литературы как литературы европейской стали «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина (характерна тут и попытка А. П. Сумарокова выступить в том же жанре и с тою же, в принципе, целью). Демонстративный характер переориентации главного географического маршрута русской литературы с Востока на Запад подчеркивал смену культурно-исторических эпох, вызванную петровскими реформами, но, как вскоре выяснилось, не отменил и традиционного направления русской литературы путешествий. Тем более, что путешествия на Запад во многом сохранили «жанровую память», оставаясь в большей или меньшей степени паломничествами только теперь не к сакральным, а культурно-историческим центрам. В этом смысле особенно характерны попытки «сакрализации» нового западноевропейского маршрута (утопический образ Европы как «земного рая») и критика подобных попыток со стороны тех же русских путешественников («стародумов»). Анализ описания встречи карамзинского Путешественника с аббатом Бартелеми показывает, что Путешественник общался с автором знаменитого «Путешествия юного Анахарсиса по Греции», подчеркнуто следуя ситуативной схеме этого произведения: юный скиф-путешественник приехал в Европу за просвещением и он готов учиться, в частности, у мудреца Бартелеми-Платона (ср. с девизом на кольце Петра I: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую» и с переосмыслением той же ситуации в пушкинском стихотворении «К вельможе»).. Диалог русской литературы (культуры) с западноевропейской продолжал развиваться и в рамках литературы путешествий (утопические путешествия М. М. Щербатова, В. А. Левшина, В. Ф. Одоевского и др.[cxcii], сентиментальные путешествия П. И. Шаликова, В. В. Измайлова и др., пародийные путешествия П. Л. Яковлева, А. Ф. Вельтмана и др.), в очередной раз свидетельствуя об огромном творческом потенциале древнего жанра, существующего на самой границе литературы и действительной жизни.
[i] Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984 (серия «Литературные памятники»). С. 525-526.
[ii]См.: Арсеньев А. В. История посылки первых русских студентов за границу при Борисе Годунове. СПб., 1887. Н. Д. Блудилина, конечно, не совсем точна, когда утверждает: «На Запад ездили учиться и в допетровскую эпоху. Но это были не русские юноши, а сыновья иностранцев, находившихся на российской службе». - Блудилина Н. Д. Западное учение и русские ученики // Россия и Запад: горизонты взаимопознания. Литературные источники последней трети XVIII века. М., 2008. С. 193 (со ссылкой на работы немецких исследователей А. Брюкнера, Э. Амбургера, В. Буша). Это же положение исследовательница дословно повторила в монографии «Запад в русской литературе XVIII века» (М., 2005. С. 202), отметив несколько ранее (С. 55): «Именно с царствования Петра ведут свое начало путешествия русских людей на Запад с образовательной целью». Впрочем, уже на следующей странице уточнила: «...Борис отправил за границу 18 молодых дворян. Это явилось первым образовательным путешествием русских людей на Запад».
[iii] ПЛДР. Сер. XVI века. М., 1985. С. 538. Ср.: С. 382.
[iv] См., напр: Кознина О. Англия глазами русских // «Я берег покидал туманный Альбиона...» Русские писатели об Англии. 1646-1945. М., 2001. С. 5.
[v] Вестник Европы. 1802, ч.5, №17. С. 34.
[vi] Карамзин Н. М. История государства российского. Т. XI. Гл. I. М., 1989. С. 53; репринт изд. 1842─1844 гг.
[vii] Андреев А. Ю. Русские студенты в немецких университетах XVIII─первой половины XIX века. М., 2005. С. 101.
[viii] См.: Романюк С. К. Русский Лондон. М., 2009. С. 17─18. Со ссылкой на исследование Кэти Шулински (Cathy Czulinski), но без указания выходных данных этой работы, с которой нам, к сожалению, так и не удалось познакомиться.
[ix] Кознина О. Англия глазами русских. С. 5.
[x] Андреев А. Ю. Русские студенты в немецких университетах XVIII─первой половины XIX века. С. 100. Со ссылкой на: Raab H. Die Anfänge der slawischen Studien im deutschen Ostseeraum unter besonderer Berücksichtigung vonMecklenburg und Vorpommern // Wissenschaftliche Zeitschrift der Ernst Moritz Arndt-Universität Greifswald. Gesellschafts-und sprachwissenschaftliche Reihe, Nr. 4/5 (1955/56). S. 359.
[xi]Годуновские «ученики, ─ утверждают современные «аналитические библиографы» (Гузевич Д. Ю., Гузевич И. Д. Первое европейское путешествие царя Петра. Аналитическая библиография за три столетия: 1697─2006. СПб., 2008. С. 569), ─ не были первыми (Григорий Истома при Иване III, кн. Лыков при Иване IV...)», но при этом не ссылаются на источники. Сведениями о том, что известный дипломат, переводчик с латинского и немецкого языков при дворе Ивана III и Василия III, участник многих русских посольств, открывший в1496 г. путь в Западную Европу вокруг Кольского и Скандинавского полуостровов, Григорий Истома Малый обучался за границей, мы не располагаем. Сообщение С. Герберштейна о том, что «Григорий Истома, человек дельный, научился латинскому языку при дворе Юхана, короля датского» (Герберштепйн Сигизмунд. Записки о Московии. Т. I, М., 2008. С. 509), в данном случае говорит о другом. Вероятно, в1493 г. «подьячий Истома», состоявший в свите русских послов в Данию Д. Ларева (Ралева) и Д. Зайцева, воспользовался случаем и занялся повышением своего образовательного уровня (об этом посольстве см.: Гамель И. Х. Англичане в России в XVI и XVII столетиях. СПб., 1865. С. 162─164). Так что говорить о специально «образовательном», «учебном» путешествии Григория Истомы на Запад не приходится. Можно предположить, что точно так же повышали свой уровень владения тем или иным языком, путешествуя за границу, и другие русские послы или толмачи при них состоявшие. Нам ничего неизвестно и о том, где получил свое образование и «кн. Лыков», тем более, что библиографы не указали его инициалов, а эпоха Ивана IV знает целый ряд представителей этой фамилии. С напоминанием «о тысячах освободившихся русских полоняников, часть которых возвращалась в Московию, а часть оставалась в Европе (голландскому языку волонтеров, приехавших с В<еликим> П<осольством>, обучали «амстрадамские жители» ─ Павел Романов и Яков Клюев)», конечно, нельзя не согласиться, хотя вопрос о «путешественниках поневоле» в целом остается за пределами нашей работы.
[xii]См.: Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. II. Первое заграничное путешествие. ЧЧ. I-II. 9 марта 1697─25 августа1698 г. М., 2007. С. 12-14.
[xiii] Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Труды по русской и славянской филологии. XXVIII. Литературоведение. Тарту, 1977. С. 33. Статья перепечатана в кн.: Успенский Б. А. Избранные труды. Т.1. М., 1996. С. 367-368.
[xiv] См.: Понырко Н. В. Сочинение старца Леонтия и школа протопопа Аввакума // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 33. С. 156-163. См. также: Хождение в Святую землю московского священника Иоанна Лукьянова. 1701-1703. М., 2008 (серия «Литературные памятники»).
[xv] Юзефович Т. Договоры России с Востоком, политические и торговые. СПб., 1869. С.9-10.
[xvi] См. об этом, например: Гуминский В. М. Святитель Николай и древнерусская паломническая традиция //Добрый кормчий. Почитание святителя Николая в христианском мире. Сб. статей. М., 2010. С. 192-204. Ср.: Блудилина Н. Д. Запад в русской литературе XVIII века. С.59-62.
[xvii] См. об этом: Гуминский Виктор. «Сказание» инока Парфения и русская литература //Парфений (Агеев) инок. Странствия по Афону и Святой Земле. М., 2008. С.239-271.
[xviii] См.: Сиповский В. В. К литературной истории «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина. Вып. 1─5. СПб., 1898.
[xix] Марченко Н. А. ( И. Паперно). История текста «Писем русского путешественника» // Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984 (серия «Литературные памятники»). С. 606.
[xx] Текстологические принципы издания (Лотман Ю. М., Успенский Б. А.) // Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984 (серия «Литературные памятники»). С. 523. От себя заметим, что Карамзин все равно сохраняет в тексте «Писем» явные галлицизмы. Например, «протянуть уши» (С. 189) в значении «прислушаться», «навострить уши» (от avoir ľoreille tendue - букв.: иметь вытянутое ухо) и др.
[xxi] Кочеткова Н. Д. Карамзин Николай Михайлович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2: К─П. СПб., 1999. С. 33.
[xxii] Ключевский В. О. Сочинения в 9 ТТ. Т. IV. Курс русской истории. Ч. 4. М., 1989. С. 21.
[xxiii] Левинсон-Лессинг В. Ф. Первое путешествие ПетраI за границу // Левинсон-Лессинг В. Ф. История картинной галереи Эрмитажа(1764-1917). Л., 1985. С. 308.
[xxiv] См. об этом: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 3. СПб.,1858. С. 90-91.
[xxv] См.: Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. Т.1. С. 163-167. Ср.: Блудилина Н. Д. Запад в русской литературе XVIII века. С. 62-64.
[xxvi] Один из пунктов Устава Шляхетного сухопутного кадетского корпуса, разработанного И. И. Бецким (1766), гласил: «Если кадеты, будучи выпущены из корпуса, окажут охоту путешествовать в чужих краях с согласия ближайших своих сродников, хотя скоро после выпуска или несколько лет спустя, получившим <...> награждения как в воинских, так и в гражданских науках, позволяем три года путешествовать на иждивении казны корпуса...» Цит. по: Антология педагогической мысли России XVIII века. М., 1985. С.188.
[xxvii] Что делает, напр., Н. Д. Блудилина применительно к образовательным путешествиям второй половины XVIII в. в главе «Формирование нового менталитета «русского европейца» в литературе 1762-1800 гг.» монографии (там же. С. 201-205). Об этом же много писали потенциальные и действительные путешественники первой половины XIX в. «В Германии узнаю всю глубину учености; у англичан научусь политике; во Франции увижу, как должно наслаждаться жизнью» (О путешествии. Избр. соч. и переводы в прозе и стихах. Труды благородных воспитанников Университетского пансиона. Ч. 2. М., 1825. С. 77). Ср.: «Во Франции жить можно всего веселее, в Англии свободнее, в Италии - приятнее, в Германии спокойнее» (Погодин М. П. Год в чужих краях. 1839. Дорожный дневник. Ч. 4. М., 1844. С. 230).
[xxviii] Ср. с тем, что писал Д. С. Лихачев во введении к «Поэтике древнерусской литературы»: «Петр ориентировал русскую культуру на те западноевропейские страны, с которыми Россия установила связи уже ранее, в XVII, отчасти еще в XVI в., - на Голландию и Англию. Влияние Франции в области литературы установилось после Петра, вне намерений Петра. Но ни голландская, ни английская литература в эпоху Петра не привлекли внимания русских писателей» (Лихачев Д. С. Избр-е работы в 3 ТТ. Т. 1. Л., 1987. С. 270).
[xxix] См. об этом: Шестаков В. П. "Grand Tour" - образовательное путешествие в Италию (Из опыта Британской и Российской истории культуры) // Золотой век Grand Tour: путешествие как феномен культуры. СПб., 2012. С.21-77.
[xxx] Fer nández Sánchez J. Viajeros rusos por la España del siglo XIX.Madrid, 1985. P. 7.
[xxxi] См.: Вацуро В. Э. «К вельможе» // Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов. Л., 1974. С. 177-221.
[xxxii] См., напр.: Буторов А. В. Князь Николай Борисович Юсупов. Вельможа, дипломат, коллекционер. М., 2012.
[xxxiii] Путешествующим дворянам была посвящена 4-я статья Манифеста, которая, в частности, объявляла: «Кто ж, будучи уволен из Нашей службы, пожелает отъехать в другие Европейские государства, таким давать Нашей Иностранной коллегии надлежащие паспорты беспрепятственно с таковыя обязательством, что когда нужда востребует, то б находящиеся дворяне вне государства Нашего явились в своем отечестве, когда только о том будет учинено надлежащее обнародование...» (ПСЗ. Т. XV, № 1144).
[xxxiv] См. об этом: Блудилина Н. Д. Западное учение и русские ученики // Россия и Запад: горизонты взаимопознания. Литературные источники последней трети XVIII века. С. 219; Блудилина Н. Д. Запад в русской литературе XVIII века. С. 222.
[xxxv] См. об этом: Ерофеев Н. А. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825-1853 гг. М., 1982. С. 34.
[xxxvi] См.: Нифонтов А. С. Россия в 1848 г. М., 1949. С. 73.
[xxxvii] Победимова Г. А. «К великой пользе России...»(Образовательные путешествия молодых дворян Демидовых по Европе в 1751-1761 гг.) //Путешествие братьев Демидовых по Европе. Письма и подневные Журналы 1750-1761 годы. М., 2006. С. 11-12.
[xxxviii] Эта проблема волновала не только старших Демидовых, но и других родителей молодых русских путешественников, отправившихся образовываться в Европу. Вот что писал Н. П. Барышников в связи с учебой в Лейпциге (вместе с А. Н. Радищевым, А. М. Кутузовым, П. И. Челищевым и др.) В. Н. Зиновьева: «Без ошибки можно предположить, что на русский язык весьма мало или вовсе не обращалось внимания и русские воспитанники рисковали совершенно позабыть русскую речь. Письма родителей молодого Зиновьева, адресованные к нему <...> в Лейпциг, представляют тому неопровержимые доказательства. И Николай Иванович и Авдотья Наумовна в каждом письме приказывают сыну писать к ним русские письма...» (См.: Русская старина. 1878, декабрь. С. 627).
[xxxix] В 1771-1773 гг. по Западной Европе путешествовал дядя братьев Демидовых Н. А. Демидов. Характеристику его путевого Журнала см.: Блудилина Н. Д. Западное учение и русские ученики. С. 218-219; Блудилина Н. Д. Запад в русской литературе XVIII века. С. 221-222.
[xl]« Записки» графа А. Р. Воронцова (1758) //Путешествия русских людей за границу в XVIII веке. СПб., 1878. С. 66. Ср. со словами безымянного немца, приведенными Н. М. Карамзиным в «Письмах русского путешественника» (письмо из «Курляндской корчмы» от 1 июня 1789 г.): «Кто хочет узнать свет, - говорил он, - тому надобно ехать в Роттердам. Там-то живут славно, и все гуляют на шлюпках! Нигде не увидишь того, что там увидишь. Поверьте мне, государь мой, в Роттердаме я сделался человеком!» Характерна реакция карамзинского героя на эти слова: «Хорош гусь!» - думал я...». С той поры немец так и стал для ироничного русского путешественника «немцем, который в Роттердаме стал человеком» (Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 12, 13). Как тут не вспомнить привязанность к Голландии и особенно к Роттердаму Петра I. Неслучайно в наше время в городе установили ему памятник (скульптор Л. Баранов).
[xli] Цит. по: Русская сатирическая проза XVIII века. Л., 1986. С. 78.
[xlii] См.: Руссо Ж.-Ж. Избр. соч. в 3 ТТ. Т.1. М., 1967. С. 678.
[xliii] См., напр., об этом: Гуминский В. М. Портреты и литераторы //Панорама искусств-77. М., 1978. С. 305-306.
[xliv] См.: Шувалов А. П. Послание к Нинон Ланкло // Россия и Запад: горизонты взаимопознания. Литературные источники последней трети XVIII века. М., 2008. С. 573-590; Заборов П. Р. Шувалов Андрей Петрович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 3 (Р-Я). СПб., 2010. С. 426-428. Ср.: Гречаная Е. П. Когда Россия говорила по-французски: русская литература на французском языке (XVIII- первая половина XIX века). М., 2010. С.82-101.
[xlv] Стремясь сблизиться с французскими литераторами, русские титулованные «парижане» не проявляли особого рвения, чтобы войти во французское высшее общество, предпочитая общение в кругу соотечественников. См. об этом: Lilti A. Le monde des salons. Sociabilité et mondanité àParis au XVIIIe siècle. Paris, 2005. P. 145, 446 (note 97). Ср.: Гречаная Е. П. Когда Россия говорила по-французски... С. 83. На это же обратил внимание и Д. И. Фонвизин, писавший родным из Парижа 11/22 марта 1778 г.: «Русских здесь множество и все живут как одна семья» (439).
[xlvi] О русских путешествиях во Францию этой эпохи см.: Berelovitch W. La France dans le "grand tour" des nobles russes au cours de la seconde moitié du XVIIIe siècle // Cahiers du monde russe et soviétique. 1993. T. 34. №1-2. P. 195-209. В другой своей работе В. Берелович (Berelovitch W. Les récits des voyageurs russes en France dans la seconde moitié du XVIIIe siècle. Р. 11) ошибочно указывает, что «путевой дневник» братьев Демидовых велся «на русском, французском и немецком языках», тогда как письма и подневные Журналы братьев писались по-русски и только изредка, рассказывая, например, о купленных книгах, они приводили их названия на языке оригинала (см. об этом в нашей статье выше).
[xlvii] См.: РГАДА, ф. 1278, оп. 4, №76, л. 51-58; Ср.: Кузнецов С.О., Сомов В. А. Строганов (Строгонов) Александр Сергеевич // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 3 (Р-Я). С. 173. Название трактата двадцатилетнего А. С. Строганова дословно совпадает с характеристикой, данной Ф. Д. Бехтеевым его образовательному путешествию в письме С. Г. Строганову из Парижа от 12/23 сентября 1756 г., хотя, конечно, и тот, и другой использовали традиционную словесную формулу, отличавшую «образовательные» и т. п. путешествия от «развлекательных»: «Я желал бы, чтоб все наши россияне в чужих краях с такою же пользою ездили, как сын Вашего Превосходительства» (Из семейной хроники рода Строгановых. Письма спутников А. С. Строганова // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Вып. XIV. М., 2005. С. 65).
[xlviii] См.: Из семейной хроники рода Строгановых. Письма барона А. С. Строганова отцу из-за границы. 1752-1756 гг. // Российский архив. С. 9-70.
[xlix] Публикатор писем А. С. Строганова в «Российском архиве» К. А. Писаренко оставил это место в письме из Турина без комментариев.
[l] См.: Новиков Н. Е. Иеремия II //Православная энциклопедия. Т. XXI (Ив-Ик). М.,2009. С. 296.
[li] См.: Фонвизин Д. И. Собр. соч. В 2 ТТ. Т. 2. М.-Л., 1959. С. 100, 438.
[lii] См.: Николай Михайлович, вел. князь. Граф Павел Александрович Строганов (1774-1817). Историческое исследование эпохи императора Александра I. СПб., 1903. Т. I. С. 14, 37-83; Чудинов А. В. Ж. Ромм и П. Строганов в революционном Париже (1789-1790) // Россия и Франция XVIII-XX века. Вып. 2. М., 1998 (статья вышла и на фр. яз.). С. 57. Ср.: Гречаная Е. П. Когда Россия говорила по-французски... С. 162.
[liii] Чудинов А. В. Ж. Ромм и П. Строганов в революционном Париже... С. 48.
[liv] Это путешествие по России, а затем по Европе во многом напоминает путешествие внебрачного сына Екатерины II и Г. Г. Орлова А. Г. Бобринского, который в 1782 г. отправился вместе с тремя однокашниками, выпускниками Сухопутного шляхетского корпуса, и в сопровождении полковника А. М. Бушуева и проф. (с 1782 г. академика) Н. Я. Озерецковского путешествовать по России (Псков, Новгород, Москва, Ярославль, Екатеринбург, Тобольск, Уфа, Симбирск, Астрахань, Таганрог, Могилев, Киев и т.д.). Из Варшавы А. Г. Бобринский отправился путешествовать по Европе, откуда вернулся в Россию только в 1788 г. См.: Бобринский А. Г. Дневник // Козлов С. А. Русский путешественник эпохи Просвещения. СПб., 2003. С.356-447. Сама идея необходимости первоначального образовательного путешествия по России, а уже затем по Европе, как известно, принадлежит Д. Дидро и была им высказана в беседе с Екатериной II в 1773 г. в Санкт-Петербурге применительно к наследнику престола Павлу Петровичу. См.: Д. Дидро и Екатерина II. Их беседы, напечатанные по собственноручным запискам Д. Дидро. СПб., 1902. С. 49.
[lv] В приложении к своей статье А. В. Чудинов опубликовал четыре письма А. С. Строганову 1789-1790 гг.: одно Ж. Ромма и три П. С. Строганова с дополнениями Ромма. См.: Там же. С. 56-62.
[lvi] См.: Далин В. М. Первый русский якобинец // Люди и идеи. М., 1970; Чудинов А. В. «Русский якобинец» Павел Строганов. Легенда и действительность // Новая и новейшая история. 2001. №4. С. 42-70.
[lvii] См.: Гречаная Е. П. Когда Россия говорила по-французски... С. 140-217.
[lviii] См. об этом, напр.: Цимбаева Е. Н. Русский католицизм. Забытое прошлое российского либерализма. М., 1999 (к монографии приложен список наиболее известных русских католиков XIX в. и их опубликованных сочинений); Шенкман Г. С. Бутурлины. Жизнь между Россией и Италией. СПб., 2004. Современники пытались по-разному объяснить случаи перехода русских дворян в католичество. Весьма характерна, например, точка зрения М. П. Погодина, представленная в его статье «Месяц в Риме (окончание)»: «...В детстве не получают эти господа и госпожи никаких понятий о религии, разве только поверхностные. В молодости они грешат, увлекаясь потоком света, в старости, в чужих краях, приходят иногда в себя и начинают думать и бояться будущей жизни - в эту-то минуту появляется ловец, услужливый Аббат, красноречивый, снисходительный, - он утешает, объясняет, убеждает и овладевает умом и воображением бедного грешника или грешницы, которые прежде не слыхали и не имели случая ничего слышать подобного о своей церкви, верят на слово, что там и нет ничего кроме заблуждений, не имея силы состязаться оружием слишком неровным, - и упадают в сети. Вот что советовал бы я этим несчастным лицам, как соотечественник и Христианин: выслушав Аббата, согласясь с его верованиями, побывайте, до перехода, у Русского священника или Архиерея, сообщите ему ваши вновь приобретенные мнения, испросите у него ответов, а потом сравните, рассудите и проч.» («Год в чужих краях». Ч.2). Цит. по: Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. Полный систематический свод документальных свидетельств. Научно-критическое издание. В 3 т. Т.2. М. 2012. С.452.
[lix] Гречаная Е. П. Когда Россия говорила по-французски... С. 263-264. Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» (Л., 1987. С. 338) отметил: «Всего же смешнее для меня наши остроумцы, которые хотят быть Французскими Авторами. Бедные! Они щастливы тем, что Француз скажет об них: pour un étranger, Monsieur n'écrit pas mal! (для иностранца мосье пишет неплохо!- франц.)». Ср. в письме Д. И. Фонвизина родным из Монпелье от 31 декабря 1777 г.: «Они (французы. - В. Г.) считают себя за первую в свете нацию и коли скажут: «vous n'avez point ľair étranger du tout», то тотчас прибавят: «je vous en fais bien mon compliment!» (Вы совсем не походите на чужестранного; поздравляю вас. - перевод Фонвизина) (433).
[lx] Сам Путешественник, как следует из текста «Писем», пользовался в дороге «серебряным пером». См.: Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 19.
[lxi] См.: Карамзин Н. М. Письмо в «Зритель» о русской литературе // Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984 (дополнения). С. 449-463.
[lxii] См.: Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 95, 97.
[lxiii] Впервые письмо «О путешествиях» (название было дано, вероятно, издателем) было опубликовано Н. И. Новиковым в посмертном «Полном собрании всех сочинений в стихах и прозе...» А. П. Сумарокова. Ч. IX. М., 1781. С. 369-373. Не исключено, что Н. М. Карамзин мог его прочитать в этом издании. Цит. по переизд.: Россия и Запад: горизонты взаимопонимания. Литературные источники XVIII века (1726-1762). Вып. 2. М., 2003. С. 427-429.
[lxiv] О влиянии идеологии масонства на формирование «религии чувства», сентиментализма у Карамзина писал еще Г. В. Вернадский. Он, в частности, отмечал, что «Карамзин близко прошел в своем развитии около розенкрейцеровского мистицизма». Разумеется, речь идет о московском масонстве (новиковском кружке). В этом кружке сформировался настоящий культ «одного из столпов сентиментализма» - Ж.-Ж. Руссо («беседка Руссо с бюстом его» в Савинском саду И. В. Лопухина и т. п.). Особенно характерны в связи с «прочной традицией» почитания Руссо в кругах русского масонства сборники выписок («Орган Духовный») из «классиков» масонства, где наряду с изречениями Эккартсгаузена и др. обязательно помещались мысли Руссо. См.: Вернадский Г. В. Русское масонство в царствование Екатерины II. Изд.3-е. СПб., 2001. С.161-164. См. также: Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: (Эстетические и художественные искания). СПб., 1994 (по им. указателю). О влиянии «углубленного психологизма» русских масонов на творчество Карамзина писал и В. И. Сахаров. См.: Сахаров В. И. Н. М. Карамзин и вольные каменщики // Масонство и русская литература XVIII- начала XIX вв. М., 2000. С. 145-150. То же в главе «Н. М. Карамзин и масоны» в кн.: Сахаров В. И. Иероглифы вольных каменщиков. Масонство и русская литература XVIII- начала XIX века. М., 2000. С. 118-124.
[lxv] Алпатова Т. А. Проза Н. М. Карамзина: поэтика повествования. М., 2012. С. 116. Об условности понятий «художественность», «художественный вымысел» и т. п. применительно к литературе путешествий см. также: Гуминский В. М. Открытие мира, или Путешествия и странники. М., 1987. С. 124-151.
[lxvi] Особенно убедительным выглядит свидетельство Ф. Н. Глинки («собственноручная запись»): «Я спросил у Карамзина: как он составил такую богатую библиотеку у себя? - "C'est le fruit de mes épargnes" (Это плод моих сбережений. - В. Г.) - ответил он и пояснил: «Общество, отправившее меня за границу, выдало путевые деньги из расчету на каждый день: на завтрак, обед и у ж и н. Я лишил себя у ж и н а и на эти деньги (за границею книги дешевы) накупил множество книг. Таким образом я чувствовал себя здоровее и возвратился домой с библиотекою». Цит. по: Шторм Г. П. Новое о Пушкине и Карамзине // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1960. Т. 19. Вып. 2. С. 150-151.
[lxvii] Там же. С. 150. См. также: Кочеткова Н. Д. Карамзин Николай Михайлович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2 (К-П). СПб., 1999. С. 34.
[lxviii] Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С.45.
[lxix] Ср. с тем, что писал авторитетный историк: «В «Письмах русского путешественника есть, однако, места, которые показывают, что Карамзину совсем не чужды были события мира масонского и что они интересовали его» (Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты. М., 1867. С. 299).
[lxx] Там же. С. 46.
[lxxi] Карамзин Н. М. Сочинения в 2 тт. Т. 1. Л., 1984. С.61. Далее сноски на страницы этого издания даны в тексте статьи.
[lxxii] Сен-Мартен (Saint Martin) де Луи Клод (1743-1803) - масон, французский философ-мистик, «Неизвестный Философ», по имени которого новиковский кружок получил свое название - «мартинисты».
[lxxiii] Там же. С. 628-629 (комментарии Ю. М. Лотмана). См. также: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С.48-53. Ю. М. Лотман в комментариях к изд.: Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984 ничего не сообщает о месте встречи Н. М. Карамзина и В. Н. Зиновьева и о «масонском» подтексте рекомендации последнего изменить маршрут (Берлин на Вену). Хотя и здесь он утверждает: «В Италии Зиновьев путешествовал в обществе Сен-Мартена (С.547, 614).
[lxxiv] По крайней мере, именно так он аттестован в известном ответном послании симбирских масонов в Москву: см.: Осмнадцатый век. Кн. 2. М., 1869. С. 369.
[lxxv] Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С.49.
[lxxvi] Лотман Ю. М. Комментарии // Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. С.614.
[lxxvii] Русская старина, 1878, октябрь (С.207-240), ноябрь (С.399-440), декабрь (С. 593-630).
[lxxviii] Воспоминания В. Н. Зиновьева // Русская старина, 1878. Декабрь. С.626.
[lxxix] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 106.
[lxxx] Там же. С. 118-119. Переписка Карамзина с Лафатером (1786-1790) опубликована в дополнениях к этому изданию (С.464-498). Посещение Лафатера русскими путешественниками к этому времени стало, судя по всему, достаточно традиционным. Так, в ноябре 1787 г. с ним виделись в Швейцарии П. А. и Г. А. Строгановы и А. Н. Воронихин. См.: Николай Михайлович, вел. князь. Граф Павел Александрович Строганов... Т. I. С.58.
[lxxxi][ А. Г.] Зиновьев Василий Николаевич // Русский биографический словарь. Жабокритский-Зяловский. Пг., 1916. С. 398.
[lxxxii] Журнал путешествия В. Н. Зиновьева по Германии, Италии, Франции и Англии в 1784-1788 гг. //Русская старина, 1878, октябрь. С.230.
[lxxxiii] Журнал путешествия В. Н. Зиновьева по Германии, Италии, Франции и Англии в 1784-1788 гг. //Русская старина, 1878, ноябрь. С.421, 420.
[lxxxiv] Воспоминания В. Н. Зиновьева. С. 616, 596.
[lxxxv] Карамзин Н. М. Сочинения в 2 ТТ. Т. 1. С. 628 (комментарии Ю. М. Лотмана). Ср.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 48.
[lxxxvi] Там же. С.49.
[lxxxvii] Там же.
[lxxxviii] Воспоминания В. Н. Зиновьева. С. 626.
[lxxxix] О дружбе Кутузова и Карамзина см.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С.71-82.
[xc] Там же. С. 77.
[xci] См.: Кочеткова Н. Д. Багрянский Михаил Иванович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 1 (А-И). Л., 1988. С. 46. См. также: Багрянский Михаил Иванович // Серков А. И. Русское масонство. 1731-2000. Энциклопедический словарь. М., 2001. С77.
[xcii] Так его уверенно называет авторитетный историк русского масонства А. И. Серков. См.: Кутузов Алексей Михайлович; фон Шредер (Шрейдер) Гейнрих-Леопольд, Генрих-Якоб Яковлевич, барон //Серков А. И. Русское масонство. С. 451, 905.
[xciii] Там же. С. 43.
[xciv] См.: Кочеткова Н. Д. Багрянский Михаил Иванович // Словарь русских писателей XVIII века. С. 46.
[xcv] См.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С.71-82 (глава «Рамзей и Велокс»).
[xcvi] См.: Gellermann S. Karamzine à Genéve: Notes sur quelques documents ďarchives concernant les Lettres ďun Voyageur russe //Facten und Fabeln: Schweizerisch-slavische Reisebegegnung vom 18. bis zum 20, Jahrhundert / Hrsg. von M. Bakowski, P. Brang, C. Coehrke, R. Kemball. Basel; Frankfurt am Main, 1991. См. также: Кочеткова Н. Д. Карамзин Николай Михайлович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2 (К-П). СПб., 1999. С.34.
[xcvii] См.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 104, 113-124. Ср.: Вацуро В. Э. Карамзин возвращается // Карамзин: pro et contra. СПб.,2006. С. 733 (рецензия на «Сотворение Карамзина» впервые опубл.: Литературное обозрение. 1989. №11).
[xcviii] Цит. по: Барсков Я. Л. Переписка московских масонов XVIII века. Пг., 1915. С. 86 (оригинал на франц. языке)
[xcix] Русский исторический журнал. 1917. Кн. 1-2. С. 137.
[c] Цит. по: Барсков Я. Л. Переписка московских масонов... С.94.
[ci] Там же. С. 108-109.
[cii] Лопухин И. В. Благость и преимущество единоначалия. М., 1795. С. 21.
[ciii] Литературная газета, 1830, №3, 11 января. С. 22.
[civ] См.: Путешествие на Восток князя П. А. Вяземского. СПб., 1883.
[cv] См.: Словарь русского языка XI-XVII вв. Т. 16. М., 1990. С. 160. Ср. с заглавием книги архм. Антонина (Капустина) - «Заметки поклонника Святой горы», печатавшейся в Трудах Киевской духовной академии в 1860-1863 гг. (отд. отт.: Киев, 1864). Переизд.: М., 2013.
[cvi] См. подр.: Лихачев Д. С. Повести русских послов как памятники литературы // Путешествия русских послов XVI-XVII веков. Статейные списки. СПб., 2008 (репринт издания 1954 г.). С. 320-346 (цит. раздел написан Я. С. Лурье). К повестям послов Д. С. Лихачев «отчасти» относит три сказания о Ферраро-Флорентийском соборе, однако признает, что они «все же близки по своей форме и кругу интересов к «хождениям» паломников в «святую землю» (там же. С. 324).
[cvii] Люблинская А., Шаркова И. А. А. Матвеев и его труд // Русский дипломат во Франции (Записки Андрея Матвеева). Л., 1972. С. 17.
[cviii] Глушанина Н.И. Архетипические черты рая в изображении идеальной государственности в «Архиве, или статейном списке...» А.А. Матвеева // «Вечные» сюжеты русской литературы. Новосибирск, 1996. С.12-13, 17. Ср.: Травников С.Н. Писатели петровского времени. Литературно-эстетические взгляды. Путевые записки. М., 1989. Ср. также: Блудилина Н. Д. Запад в русской литературе XVIII века. С. 78. Публикатор писем к Ф. А. Головину (1705-1706) и «Дневник неофициальной миссии к французскому двору (1705)» В. И. Щербаков также подчеркивает «идеализацию некоторых сторон жизни тогдашней Франции» в сочинениях А. А. Матвеева (см.: Россия и Запад: горизонты взаимопознания. Литературные источники первой четверти XVIII века. М., 2000. С. 314.
[cix] Цит. по: Барсков Я. Л. Переписка московских масонов XVIII века. 1780-1792. Пг., 1915. С. 99-100.
[cx] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 10.
[cxi] См. об этом: Гуминский В. М. Путешествие Гоголя по Святой Земле в контексте развития паломнической литературы // Новая книга России. 2011. №12. С. 18-21.
[cxii] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 217.
[cxiii] См. об этом: Гуминский В. М. Открытие мира, или Путешествия и странники. М., 1987. С. 146-150, 177-178.
[cxiv] Фонвизин Д. И. Собр. соч. Т. 2. М.-Л. 1959. С. 415. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте.
[cxv] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 192, 193.
[cxvi] См. об этом: Гуминский В. М. Норов на Святой Земле // Норов А. С. Путешествие по Святой Земле. М., 2008. С. 288-290.
[cxvii] См.: Там же. С. 279-290.
[cxviii] Стефко М. С. Европейское путешествие как феномен русской дворянской культуры конца XVIII-первой четверти XIX веков. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 2010 // disserCat. 403909. С.141-145.
[cxix] Эта надпись гласила: «Здесь покоится благородный господин Иоанн де Мандевиль, именуемый также де ла Барб, рыцарь, владелец Кампди, рожденный в Англии, профессор медицины, красноречивый оратор, весьма одаренный человек, благодетель для бедняков, объехавший почти весь свет и закончивший жизнь в Льеже в год Господень 1372 17 дня месяца ноября». Последнее критическое издание книги сэра Джона Мандевиля см: Le livre des merveilles du monde. Ed. critique de Ch. Deluz. Paris: CRNS. 2000. Отрывки из неe вошли в известную антологию "The Road to Science Fiction: From Gilgamesh to Wells" (New York, 1977).
[cxx] Seeman K. D. Die altrussische Wallfahrtsliteratur. München. 1976. S. 448─449, 451─456; Stavrou T.G.; Welsensel P. R. Russian Travelers to the Christian East from the Twelfth to the Twentieth Century.Columbus, 1986. P 1─2; Решетова А. А. Древнерусская паломническая литература XVI ─XVII вв. (история и поэтика). Рязань, 2006. С. 230.
[cxxi] См. об этом: Белоброва О. А. Коробейников Трифон // СККДР. Вып. 2 (вторая половина XIV ─XVI вв.). Ч. 1. А─К. Л., 1988. С. 490. Ср.: Кириллина С. А. Очарованные странники. Арабо-османский мир глазами российских паломников XVI─XVIII столетий. М., 2010. С. 17─18. Ср. также: Гуминский В. М. Египет и Синай в русской паломнической литературе // От Фив египетских до Александрии. М., 2006. С. 75─76, 90─91.
[cxxii] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 11-12.
[cxxiii] Вельтман А. Ф. Странник (серия «Литературные памятники»). М., 1978. С. 18-19.
[cxxiv] Имеется в виду: Роболи Т. Литература « путешествий» //Русская проза. Л., 1926. С. 48-53.
[cxxv] Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина и их место в развитии русской культуры. С. 576-577.
[cxxvi] Цит. по: Немировский А. И. Нить Ариадны. В лабиринтах археологии. М., 2007. С. 19.
[cxxvii] Московский журнал. 1791. Ч. 3. С. 211. Ср.: .: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 126.
[cxxviii] См. : Грибоедов А. С. ПСС в 3 ТТ. Т. 3. СПб., 2006. С. 109. «Анахарсис» был необыкновенно популярен в Европе, включая Россию, где неоднократно переводился вплоть до конца XIX в. Его цитировал в «Опытах в стихах и прозе» К. Н. Батюшков, ссылался как на образец исторического повествования Ф. Н. Глинка и т. д. См. об этом: Оксман Ю. Г. Из истории агитационной литературы 1820-х годов // Очерки из истории движения декабристов. М., 1954. С. 477 и сл.
[cxxix] Судя по заметке «Путешествие аббата Бартелеми в Италии», напечатанной в журнале Карамзина «Вестник Европы» (1802, №10), Бартелеми первоначально предполагал воплотить «идею Анахарсиса» именно на итальянском историческом материале: «Он хотел сперва описать путешествие француза по Италии в век Медицисов». В этой заметке приводится и подробный план неосуществленного замысла.
[cxxx] См.: Геродот. История в девяти кн. Л., 1972. IV 46, 76.
[cxxxi]Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. I 101-105. Интересно, что на паперти (восточная сторона) Спасо-Преображенского собора Новоспасского монастыря в Москве (роспись осуществлялась в 1689 г. артелью костромичан под руководством «царского иконописца» Ф. Е. Зубова) в числе десяти «эллинских мудрецов» (Платона, Аристотеля и др.) изображен Анахарсис.
[cxxxii] См.: Вацуро В. Э. «К вельможе». С. 207.
[cxxxiii] Цит. по: Там же. С. 206-207.
[cxxxiv] См.: Никольский Б. В. Академический Пушкин / Исторический вестник, 1899. №7. С. 208.
[cxxxv] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 61-62.
[cxxxvi] Там же. С. 251-252.
[cxxxvii] Вскоре автор «Анахарсиса» столкнулся с Аполлонами и Музами в национальных мундирах непосредственно: во время якобинской диктатуры Бартелеми был взят под стражу и чудом избежал гильотины. Причем главным обвинением послужило «аристократическое» направление его «Путешествия».
[cxxxviii] Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина и их место в развитии русской культуры. С. 581.
[cxxxix] См. об этом: Гуминский В. М. Открытие мира... С. 148-149.
[cxl] См. об этом: Бахтин М. М. Роман воспитания и его значение в истории реализма // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 201.
[cxli] Краснощекова Е. (США). «Сентиментальное путешествие». Проблематика жанра (Лоренс Стерн и Н. М. Карамзин) //// Философский век. Альм-х 19. Россия и Британия в эпоху Просвещения. Опыт философской и культурной компаративистики. Ч. 1. СПб., 2002. С. 196.
[cxlii] Цит. по: Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 514.
[cxliii] Хотя с этим не согласен Ю. М. Лотман, утверждавший: «...реальное сходство двух «путешествий невелико». См.: Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 668 (примечания).
[cxliv] Банах И. В. Структура повествования в сентиментальном повествовании («Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» и «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Л. Стерна) // Философский век. Альм-х 19. Россия и Британия в эпоху Просвещения. С. 169.
[cxlv] Маслов В. И. Интерес к Стерну в русской литературе конца 18 и начала 19 вв. // Историко-литературный сборник. Л., 1924. С. 355.
[cxlvi] Цит. по: Арзуманова М. А. Перевод английской рецензии на «Письма русского путешественника» из бумаг А. С. Шишкова // XVIII век. Сб. 8. Державин и Карамзин в литературном движении XVIII-начала XIX в., Л., 1969. С. 316.
[cxlvii] Это тот самый генерал-майор В. А. Кар, который в 1773-1774 гг. неудачно командовал войсками, посланными подавлять восстание Емельяна Пугачева.
[cxlviii] См.: Комаровский Е. Ф. Записки. М., 1990 (переизд.: СПб., 1914). С. 12; Серков А. И. Русское масонство. 1731-2000. Энц. словарь. М., 2001. С. 531; Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 275, 547; Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 51-52. Г. П. Макогоненко (см.: там же) оставил эти имена без комментариев.
[cxlix] Из огромной литературы по этому поводу выделим две работы отечественных исследователей. См.: Аверинцев С. С. Рай //Мифы народов мира. Т.2 (К-Я). М., 1982. С. 363-366; Бибиков М. В. Византийский Эдем: «время-в-пространстве» //Иеротопия. Создание сакральных пространств в Византии и Древней Руси. М., 2006. С. 91-97.
[cl] См. об этом: Черный В. Д. Русские средневековые сады. М., 2010 (особенно главу «Основы христианского понимания сада»).
[cli] Установлено, что эта вступительная часть заимствована автором из «Исторического словаря» Л. Морери и из «Описания города Парижа» Ж. Бриса. См.: Русский дипломат во Франции (Записки Андрея Матвеева). С.243 (примеч. 43). Книгу "G. Brice. Description de la ville de Pa ris...", выдержавшую, начиная с 1706 г., множество переизданий, спустя полвека «покупили» в Париже братья Демидовы, о чем Петр не преминул сообщить в письме отцу от 22 июля 1758 г. См.: Путешествие братьев Демидовых по Европе. С.222.
[clii] Русский дипломат во Франции... С. 49.
[cliii] Об «утопическом образе России, воплощенном в Петербурге», и о Петербурге-«парадизе» т. е. сакральном городе, уподобляющемся «земному раю» см.: Лотман Ю. М. и Успенский Б. М. Отзвуки концепции «Москва - третий Рим» в идеологии Петра Первого (к проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Культурное наследие Древней Руси (Истоки. Становление. Традиции). М., 1976. С. 236-249. Переп. в кн.: Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 1. С.124-141.
[cliv] Заметим, что в русской литературе путешествий запахи играют немалую роль, особенно, в маринистике. См. об этом: Гуминский В. М. Русский человек в море и у моря // Новая книга России. №12, 2012. С. 20-21.
[clv] Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1891. Т. 4. С. 340-341.
[clvi] Ср.: «В списке провинций, посещенных им, семь исторических областей, но наболее продолжительные его наблюдения связаны с Монпелье и Парижем (провинции Лангедок и Иль-де-Франс)». - Афанасьев Э. Л. Россия и Запад в восприятии «стародумов» // Россия и Запад: горизонты взаимопознания. Литературные источники последней трети XVIII века. С. 409.
[clvii]Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 346.
[clviii] Об отношении Карамзина к Шекспиру см., напр.: Заборов П. Р. Шекспир и русский преромантизм // Шекспир и русская культура. М.-Л., 1965. С. 70-78.
[clix] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С.388.
[clx] Там же. С. 652 (примечания). Ср.: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 144.
[clxi] Там же. С. 231.
[clxii] Там же. С. 201, 200.
[clxiii] Там же. С. 223, 274.
[clxiv] Там же. С. 215, 214, 215.
[clxv] Там же. С. 219.
[clxvi] Цит. по: Ключевский В. О. Сочинения в 9 ТТ. Т. VIII (статья «Петр Великий среди своих сотрудников»). М., 1990. С. 397.
[clxvii] Цит. по: Пушкин В. Л. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 294.
[clxviii] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. X. М., 1966. С. 108.
[clxix] Вяземский П. А. Полн. собр. соч.Т. I. СПб., 1878. С.L.
[clxx] См.: Новонайденный автограф Пушкина. Заметки на рукописи книги П. А. Вяземского «Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фонвизине. М.-Л. 1968. С. 37.
[clxxi] Цит. по: Мерсье Л.-С. Картины Парижа. М., 1995. С. 48-49. Ср. с тем, что писал о Версале, «не ведающем отхожих мест», Ла Морандьер (1764): «Парки, сады и сам замок вызывают отвращение своей мерзостной вонью. Проходы, дворы, строения и коридоры наполнены мочой и фекалиями; возле крыла, где живут министры, колбасник каждое утро забивает и жарит свиней; а вся улица Сен-Клу залита гнилой водой и усеяна дохлыми кошками». Цит. по: Герер Ле Анник. Ароматы Версаля в XVII-XVIII веках: эпистемологический подход // Ароматы и запахи в культуре. Кн. 1. Сост. О. Б. Вайнштейн. М., 2010. С. 297. Справедливости ради заметим, что и в Санкт-Петербурге 1770-х гг. санитарно-гигиеническую обстановку нельзя назвать идеальной. Конечно, «новую столицу Петр I стремился сделать образцовым благоустроенным городом. С 1710 г. одновременно с мощением улиц делались отводы для воды в реки и каналы - дренажные канавы, а кое-где даже подземные каналы. Устройство подземных канализационных труб в Петербурге началось в 1770 г. при Екатерине II: вдоль центральных улиц прокапывались широкие траншеи, в которых выкладывались кирпичные трубы <...> К 1834 г. протяженность подземных труб на улицах Петербурга составила 95 км - вдвое больше, чем в Париже» (см.: Штрумпф Герман. Cloaca Maxima: из истории канализации Москвы и Петербурга // Независимая газета. Субботник. 2001. №25 (72); Водоснабжение и способы удаления нечистот в городах России. СПб., 1912. См. также: Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 1. СПб., 2003. С. 197-199 (здесь в примечаниях дана основная библиография вопроса); Алимов И. А., Липков А. И., Сильнов А. А., Мещеряков А. Н., Ланьков А. Н., Краснодембская Н. Г., Хисматулин А. А., Дивов О. А. Сосуды тайн. Туалеты и урны в культурах народов мира. СПб., 2002.
[clxxii] См.: Журнал путешествия В. Н. Зиновьева по Германии, Италии, Франции и Англии в 1784-1788 гг. //Русская старина, 1878, октябрь. С.222.
[clxxiii] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 91.
[clxxiv] Вестник Европы. 1803, ч. 7, №4. С. 287.
[clxxv] См.: Маслов В. И. Интерес к Стерну в русской литературе конца XVIII и начала XIX вв. // Историко-литературный сборник, посвященный В. И. Срезневскому. Л., 1924.
[clxxvi] Начиная с №16 «Вестника Европы» очерк печатался под таким заглавием.
[clxxvii] Вестник Европы. 1802, ч.4, №15. С. 207.
[clxxviii] Там же. С. 211.
[clxxix] Там же. №16. С. 289.
[clxxx] Там же. №15. С. 220.
[clxxxi] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. С. 311.
[clxxxii] Там же. С. 174.
[clxxxiii] Вестник Европы. №15. С. 225.
[clxxxiv] См. об этом: Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. I. СПб., 2003. С. 194─195.
[clxxxv] Вестник Европы. С. 207.
[clxxxvi] Вестник Европы. С. 212.
[clxxxvii] Цит. по: Миллер Г. Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 255.
[clxxxviii] Вестник Европы. С. 210.
[clxxxix] См.: Миллер Г. Ф. Сочинения по истории России. С. 242.
[cxc] О теме запретной любви у Карамзина см.: Лотман Ю. М. Комментарии // Карамзин Н. М. Сочинения в 2 ТТ. Т. 1. С. 626-627.
[cxci] Карамзин. Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 80.
[cxcii] См. об этом: Гуминский В. М. Комментарии // Взгляд сквозь столетия. Русская фантастика XVIII и первой половины XIX века. М., 1977. С. 293-334.
* Статья выполнена в рамках работы над проектом "Русская литература путешествий в мировом историко-культурном контексте" при финансовой поддержке РГНФ (15-34-11069).
Профессор Виктор Гуминский
.jpg)
