Недавно я читал Гамсуна «По заросшим тропкам», старого Гамсуна, который почти в девяносто лет, больной, за поддержку коллаборационистского правительства Норвегии оказался под судом (отбывая предварительное заключение в доме престарелых и больнице для умалишённых) и написал об этом. Так вот, я читал Гамсуна и думал, что нам не хватает старости. Очень не хватает старости - в жизни, в политике, в искусстве. То есть прошлого у нас много - советские фильмы со смешной и трогательной моралью, «римейки» сюжетов прошедших эпох. Однако не хватает именно старости - твёрдой, честной, подобной пропитанному солью дереву. Однажды я нашёл на пляже такую просоленную палку, её трещины напоминали морщины. Казалось, что именно эта сухая палка, проплывшая по морю множество миль, способна породить огонь. Наше время проходит под знаком вечной молодости - сорокалетние только вступают в жизнь, пятидесятилетние влюбляются, подобно мальчишкам. Старость отодвинута куда-то далеко, в область тихих больниц, трёхэтажных районных поликлиник, где на красных, ещё советских скамейках, сидят пенсионеры с почётными знаками прежних времён. Жизнь прошла сквозь них, и одежда болтается, как простыни на ветру.
...Нет, это не похвала старости как таковой, жёсткому времени, войне без права на победу. Когда старость развеивает содержание прошлой жизни, бывает, в человеке остаются окаменевшие страсти, мёртвые механические действия, напоминающие неуёмное колесо, прикрученное к потерявшему смысл механизму. Об этом в «Путешествии на край ночи» пишет Селин: «Вокруг отведённых для нас палат бестолково и вприпрыжку ковыляли старики из соседнего приюта. Обнажая гнилушки зубов, они разносили из палаты в палату сплетни, обрывки избитых пересудов и злобных выдумок. Здесь, запертые в казённой нищете закрытого заведения, старые труженики подбирали всё дерьмо, накопившееся вокруг их души к исходу долгих лет рабства. Их распирала бессильная ненависть, протухшая в пропахшем мочой безделье общих спален. Они тратили блеющие остатки последних сил на одно - на то, чтобы ещё немного вредить себе и сводить на нет уцелевшие в них крохи дыхания и радости. Это было для них наивысшим наслаждением! В их задубевшем нутре не осталось больше ни атома, который не пропитался бы злостью». Я говорю не о таких стариках, а быть может, не об этом в них, о другом - о том, что поднимается вверх, как пар, а не ссыхается внизу, подобно накипи. Мне представляются честные старики, солдаты побеждённой, рассеянной армии прошлого; они ведут ежедневную войну - с болезнями, немощью и одиночеством. Их не видимые миру флаги всё ещё реют над павшим городом, и даже если они сдаются, не стоит судить их. Старики идут по улицам: простецы, дурачки, современные юродивые в серьёзном мире, обитатели которого не станут, подобно святому Симеону, Христа ради юродивому, падать на спину и дрыгать ногами, глядя на луну. Вот идёт чудной старичок, и хочется сказать фразой из жития святого Симеона - «вот идёт авва дурачок» - так кричали юродивому вслед мальчишки, швыряя камни. Я вспоминаю пожилого странника, героя книги Гамсуна, ходившего с ботинками через плечо по Норвегии и молившегося вместе с людьми. «У доброго Мартина не было глубоких познаний, ему вряд ли удалось бы хорошо истолковать и развить хоть одну избранную тему, как это делают другие проповедники, он был так же необразован, как и апостолы Иисуса. Религиозный опыт его сводился к сильному потрясению в юности, когда однажды он сидел на снегу на вершине горы и его осиял ослепительный свет. Это был не простой свет, это было проявление Божественной благодати, это был Сам Господь».
И юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут, - написано в Деяниях святых апостолов. Будущее и прошлое совмещаются в этой фразе как образ подлинного опыта, находящегося вне области мечтаний и видений. Быть может, именно в чутком старческом сне, в старческой ломкой, как осенний лист, реальности человек может пробудиться от дрёмы, развеять её вокруг и внутри себя. Ведь, как писал Луи Фердинанд Селин, «сытость и уверенность в завтрашнем дне побуждают человека ко сну... таких людей можно встретить всюду... в автомобилях, в конторах, за городом, в городе, в обществе, в круизах... они постоянно где-то трутся... много треплются, делают вид, что чем-то заняты, хотя, на самом деле, они ничего не делают, а просто спят».
...Старость нетребовательна, она делит одиночество с простыми вещами, деревьями, животными. В книге «По заросшим тропкам» Гамсун пишет, как он пытался спасти красивую маленькую ёлочку, которой закрывал свет большой тополь. Он рассказывает, как пытался оборвать листья с его нижних веток, приставив к стволу ящик, а потом обратился за помощью. «Я подстерёг соседа, сидящего у окна, поздоровался и сказал: „Вам нужно спилить у тополя ветки, чтобы они не застили свет маленькой ёлочке!" Он не отвечает, наверное, прочёл в газете, что меня обследовали в психиатрической клинике. „Мне хочется спасти ёлочку", - объясняю я. Он криво улыбается, смотрит в открытое окно и уходит».
В итоге ёлочка всё же выжила. А мне вспоминаются палисадники около нашего дома. Тогда, в начале восьмидесятых годов, ещё было принято разводить у городских зданий крошечные сады, устраивать огороды. Мы, мальчишки, совершали набеги на эти старческие хозяйства, обрывали ещё зелёные ягоды, второпях ломали ветки, и я с болью вспоминаю старика, просившего брать ягод столько, сколько мы хотим, только не ломать кусты, не разорять его скромный садик. Я помню бабушку в деревне, наблюдавшую за водопроводной колонкой, - чёрную, маленькую, похожую на ворону - как она ухаживала за колонкой и чинила её, так и умерла рядом с ней, у своего самарийского колодца. В памяти проходят многие-многие, я помню их не очень хорошо, а хотелось бы присесть рядом и расспросить. Что-то бы они рассказали на своём сбивчивом птичьем языке, в котором посреди придыханий-многоточий, кашля умещается огромный мир: революции, войны, волки, гнавшиеся за санями моей бабушки в Сибири, велосипед, на котором мой дед ехал с войны, много-много солнца, песен, боли и радости, о которых старики насвистывают, как птицы, глядя издалека, словно с другого берега, с тамошних деревьев. Ведь, как писал Гамсун, «Все мы держим путь в Царствие Небесное, куда попадём в положенный нам срок. Мы не торопимся, и по пути много чего с нами случается. Лишь глупцы ропщут на Небеса и слишком уж переживают из-за неприятностей, забывая, что избежать их невозможно. Бог свидетель, все эти неприятности и испытания неизбежны».
Так уж получилось, что самыми великими полководцами России тоже стали старики - фельдмаршал Салтыков, «седенький, маленький и простенький старичок», «сущая курочка» разбил армию Фридриха Великого; «предававшийся неге» старый фельдмаршал Кутузов разгромил Наполеона, а седой генералиссимус Суворов штыками пробил дорогу через многократно превосходящего противника в Альпах. Старость посрамляет мудрость мира сего, являет силу в немощи, будит сочувствие и переживание в своей слабости. Старики склоняются над младенцем Христом, Симеон Богоприимец и Анна пророчица, и кажется, что они, как мягкие синие тени, - сумерки перед восходом солнца. Мир видел Христа младенца, Христа распятого, однако лик Ветхого днями - седовласого Старца - сокрыт за огненными всполохами Откровения Иоанна Богослова. Он видится только гадательно, отображаясь в лицах стариков, обычных стариков, стоящих возле остановки, несущих время - с запада, севера, востока и юга, от четырёх ветров - к Тому, Кто примет эту ношу. Стариков, готовых приложиться к своему народу, к его нездешней утренней заре.
