Все знают Павла Третьякова, создавшего знаменитую художественную галерею в Москве, Ивана Морозова, Сергея Щукина и других известных собирателей произведений искусства. В нынешние времена российский миллиардер Виктор Вексельберг выкупил в США у семьи Форбса императорские яйца легендарного ювелира Карла Фаберже, и вернул их в Россию.
А вот имя Георгия Костакиса мало кому известно. Хотя сделал для спасения русского искусства этот грек не меньше, а может, даже больше, чем многие другие.Он первым в мире понял истинное значение русского авангарда, именно благодаря ему многие шедевры экспонируются сегодня в Третьяковской галерее, а не пропали и не были вывезены за границу. Однако когда я встретился с ним в Афинах, его имя в СССР было еще под запретом.
Георгий Дионисович - грек, родившийся в Москве в 1913 году. У него был паспорт Эллинского королевства, он никогда не был советским подданным, а потому имел некоторые привилегии. Сначала служил в иностранных посольствах шофером, а потом превратился в своего рода «завхоза». Однако прославился тем, что стал одним из самых знаменитых в мире собирателей картин.
Вот парадоксы судьбы: его прежний начальник, посол Канады в Москве, которого «обслуживал» Георгий Дионисович, написал много лет спустя книгу «Моя жизнь с Костакисом». Кстати, многие дипломаты, которым коллекционер щедро дарил картины, потом благодаря этому разбогатели.
«Выпьем водочки, Владимир!»
Я пришел в дом Костакиса в Афинах, когда его хозяин уже был стар и тяжело болен. Он жил с семьей в большой комфортабельной вилле на открытом всем ветрам холме северной окраины Афин. Ходить Костакис уже почти не мог, а потому принимал гостя, лежа на диване. Это был грузный человек, типичный грек с бронзовым цветом кожи лица, хотя ни загорать, ни купаться он не любил. Большой, тоже «греческий», нос украшали массивные очки в толстой оправе. Волосы его, несмотря на возраст, отлично сохранились и широкими прядями свисали на широкий потный лоб. Когда-то он, как говорили, был веселым и подвижным, пел и отлично играл на гитаре. Много курил, всегда сжимая в руке дымящуюся трубку. Но когда я его увидел, коллекционер страдал от серьезных проблем с почками, одну ему пересадили, донором была его дочь Алики.
В просторной комнате с раздвижными стенами из стекла, ведущими в залитый ярким солнцем сад, царил полумрак. Солнечные лучи золотом вспыхивали в окладах старых русских икон, развешанных по стенам. Картин было немного, в основном, те, которые он написал сам.
Оказавшись в Греции, Костакис лишился любимого дела, и уже не мог заниматься собирательством, а потому вдруг - уже после шестидесяти - взял кисть в руки и сам стал художником.
Это были полотна в стиле примитивизма: яркие краски и отличное чувство цвета. Были и скромные русские пейзажи, цветы, покосившиеся деревенские избы, золотые маковки церквей, разноцветные закаты. Прямо напротив дивана, на котором лежал коллекционер, висела его любимая картина «Кладбище авангардистов» - разбросанные на снегу среди деревьев яркие кубики, ромбики, треугольники. Все было совсем не похоже на авангард, который он собирал всю свою жизнь. Один из крупных западных музеев предлагал ему продать эти картины, сулил хорошие деньги, но Георгий Дионисович наотрез отказался. Висела на стене и большая, вырезанная из какого-то журнала, фотография Михаила Горбачева, которого Костакис тогда боготворил.
- Михаил-великий! - восторженно воскликнул он, указывая на фото.
Я ничего не ответил. Не хотелось разочаровывать старика, которые не знал, что натворил в нашей стране говорливый «минеральный», как его называли после провалившейся антиалкогольной кампании, секретарь. Тогда многие на Западе им восторгались, в то время как в России в адрес Горбачева раздавалась уже одна только брань.
Уехавшие из Советского Союза - даже человек с греческим паспортом! - презрительно именовались у нас не иначе, как «отщепенцами», и не могли упоминаться в советской печати. Никто не ходил к старому москвичу и из советского посольства в Афинах, на его имя было наложено некое табу.
О Костакисе ходили разные слухи. То - как о легендарном коллекционере, то - как о «ловком мошеннике», который будто бы выменивал у нищих художников ценные картины «за бутылку водки». Словом, оказалось, что я был первым из «официальных» советских лиц - а корреспондент ТАСС в те времена, безусловно, принадлежал к их числу, у меня был синий, служебный паспорт - кто появился у него.
- Нина, - сразу обратился старый коллекционер к своей жене, как только я уселся на стул напротив дивана, на котором он лежал, - а принеси-ка нам водочки!
- А то греки тут все кругом, - пожаловался мне московский грек, украдкой доставая, когда жена вышла, дрожащими пальцами запретную для него теперь сигаретку. - Выпить не с кем!
За границей знаменитый во всем мире, но только не у нас, москвич Костакис сразу стал богатым человеком. Купил виллу, обеспечил семью. Но ему, как воздуха, не хватало московских ночных посиделок на кухне, общения с художниками, разговоров «по душам» с приятелями за «водочкой» или «чайком». Я приходил к нему несколько раз, и все записывал, записывал. Потом привел в дом коллекционера наших телевизионщиков и приехавшего из Москвы известного искусствоведа Савву Ямщикова, которые сделали о нем большую передачу для телевидения. А моя статья о Костакисе появилась в «Советской культуре». Это была первая публикация о нем в советской печати. Имя гениального коллекционера стало возвращаться в России из небытия...
В Торгсине - за копейки
Отец Костакиса, Дионисий, родился на греческом острове Закинф. В начале прошлого века Греция была очень бедной страной, а потому он решил эмигрировать и попытать счастье в России. Поселился вместе с семьей в Москве, стал торговать табаком и скоро разбогател. У него появилось много важных друзей, в их числе был даже знаменитый Федор Шаляпин. Сын Георгий родился уже в Москве. Но после революции семья Костакисов потеряла все. У них отобрали барскую двенадцатикомнатную квартиру в Большом Гнездниковском переулке, где разместилась редакция журнала «Огонек».
Но, как рассказывал мне Георгий Дионисович, это было необыкновенное время. Магазины Торгсина и «комиссионки» буквально ломились от конфискованных у безжалостно истребленных «эксплуататоров» сокровищ - фарфора, серебряных сервизов, старинной бронзы, антикварной мебели, ювелирных изделий, полотен старых мастеров. Это был настоящий Клондайк! Для того чтобы цены были «доступны трудящимся», по приказу властей все стоило необыкновенно дешево. Но, конечно, сами нищие советские трудящиеся ничего не покупали. У них не было валюты, да и рубли были далеко не у многих.
А кроме того, пропали настоящие эксперты-оценщики. Опытные специалисты или бежали за границу, или сидели по тюрьмам и лагерям, как представители «враждебных классов». А потому почти никто не знал реальной стоимости скупаемых, а потом продаваемых вещей. Ювелирные украшения, например, принимались просто как лом. Оценивали только стоимость золота и серебра, а драгоценные камни и мастерство ювелиров по достоинству оценить никто не мог. Никто не знал, сколько стоят старинный фарфор, антикварная мебель, посуда.
А потому русские сокровища скупали за бесценок, в основном - иностранные дипломаты и технические специалисты из-за бугра, которые потом вывозили их из СССР вагонами.
То же самое происходило и с картинами. Особенно отличился на этом поприще «друг Ленина» Арманд Хаммер. Врач по профессии, он явился в СССР и обещал организовать поставки продовольствия для голодающих, а взамен получал произведения искусства. Хаммер ходил в сопровождении комиссаров по музеям и тыкал в картины пальцем. Их потом снимали, и ловкач увозил сокровища за океан. Уже много позднее выяснилось, что он был тайным агентом Коминтерна, и награбленное в СССР предназначалось якобы для «нужд мировой революции». Хотя на самом деле служило совсем другому делу - личному обогащению самого Хаммера.
Послы уезжали, он - оставался
У Костакиса был талант. Нет, пожалуй, даже гений. Тонкое чутье, природное чувство прекрасного, которое позволило ему угадать то, чего не понимали другие. Сам он рассказывал об этом так: «Еще мальчиком отец водил меня в Москве в церковь св. Димитрия Салунского на Страстном бульваре, которую потом большевики разрушили. Парчовые одежды священников, таинственное мерцание икон в золотых окладах, вся эта необыкновенная красота взволновали и поразили меня. Мне тоже захотелось быть как-то ко всему этому причастным...».
Однако это случилось не скоро. Георгию удалось окончить только десятилетку. Дальше он учиться уже не мог, надо было помогать семье, пришлось пойти работать. Брат Спиридон, увлекавшийся мотоциклетным спортом, помог устроиться шофером в греческое посольство, где работал и он сам.
Жизнь для человека с греческим паспортом в сталинской Москве, с тонким юмором описанной Булгаковым, была полна неожиданных трудностей и опасностей. Спиридон стал чемпионом СССР по мотокроссу, и плакаты с его фотографией висели повсюду. Но, на свою беду, он выступал за общество «Трудовые резервы», и на очередном чемпионате ему пришлось бороться за первенство с представителем общества «Динамо», которое курировало НКВД. Когда Спиридон мчался к финишу по загородному шоссе, на переезде кто-то неожиданно опустил на его пути шлагбаум. На полной скорости чемпион врезался в него... Подоспевшие врачи уже ничего не смогли сделать. Кто-то очень не хотел, чтобы чемпионом СССР снова стал грек. Их отец за одну ночь поседел, и на следующий год умер. Георгию пришлось одному содержать семью.
В августе 1939 года, когда был подписан пакт Молотова-Риббентропа, греческое посольство - Греция тогда была с Германией в состоянии войны - и его персонал срочно покинул Москву. Многие советские греки оказались в сталинских лагерях. Костакису предложили уехать вместе с посольством, уже была готова виза. Однако он отказался: его жена и дети имели советские паспорта, им ехать не разрешили.
Вскоре ему удалось устроиться на работу в посольство Канады. Он нанимал советских служащих, закупал для дипломатов продукты, мебель, улаживал административные вопросы. При нем сменилось пять послов, Костакис проработал там в общей сложности 34 года, до самого своего отъезда.
«И душа моя затрепетала...»
Однако его дебют на московском рынке искусства завершился фиаско. Когда умер его двоюродный брат, Костакис унаследовал несколько хороших костюмов и коллекцию марок. Георгий тут же продал ее, чтобы купить велосипед. Однако скоро выяснилось, что сильно прогадал, коллекция стоила во много раз дороже...
Как только Костакис стал зарабатывать, то начал собирать. Покупал старинный фарфор, восточные ковры, столовое серебро, картины. Сначала - полотна старых голландцев. Зарплату в посольстве он получал небольшую, но зато в долларах, что тогда в СССР было делом совершенно необыкновенным.
- Однако, - рассказывал он, - все это меня не удовлетворяло. Картины голландцев были какие-то темные, мрачные. К тому же, этим занимались и другие, а я искал что-то новое, необычное...
Однажды Костакис пришел в дом, где впервые увидел полотна художников советского авангарда. Кажется, это были картины Ольги Розановой. Яркие краски, необычные формы поразили молодого грека. Он понял, что имеет дело с великим искусством.
- Я их сразу купил, - вспоминал он. - Принес к себе домой и повесил на стену. И тут возникло ощущение, что стены моей комнаты раздвинулись, в них ворвались солнце и свежий воздух. И душа моя затрепетала. Мне показалось, что эти полотна несут какую-то особую духовную энергию, могут даже вывести человека из депрессии. С тех пор я решил, что буду собирать только авангард!
Он продал все, что у него было и, как одержимый, носился по Москве, всюду выискивая полотна авангардистов. А их тогда в СССР, где Сталин уже прочно закрутил идеологические гайки, не признавали. Было разрешено только одно официальное направление - социалистический реализм. На Западе тоже считали, что советский послереволюционный авангард окончательно умер. Художники-авангардисты бедствовали, голодали, их картины никому не были нужны. Их не покупали, поносили в печати, а выставки были запрещены. Костакис находил картины в пыльных чуланах, на чердаках. Однажды он обнаружил под Москвой, на даче в Звенигороде, где жил родственник Любови Поповой, одно ее полотно, написанное на куске фанеры: им было заколочено окно в сарае. Хозяин дачи отказался от денег, а попросил взамен кусок фанеры, чтобы было чем закрыть окно. «Кому нужна эта мазня?», - удивился он. Костакис тут же помчался в Москву и привез большой кусок фанеры. Однако настоял, чтобы хозяин все-таки взял за картину деньги.
Многие деревянные конструкции Александра Родченко, так называемые «мобили», пропали, оставшиеся хранились в его квартире на антресолях среди старых газет, покрытые пылью. «Возьми их, Георгий, - попросил коллекционера сам Родченко. - Ты сможешь их сохранить».
Однако многое, судя по рассказам Костакиса, все же пропадало безвозвратно. Гениальный Иван Клюн, например, жил в Сокольниках, и перед эвакуацией в годы войны оставил свои картины на хранение одной даме. Та сложила их на террасе, где многие из бесценных полотен растащили мальчишки, а часть использовали жильцы в морозы для растапливания печей.
Картины на потолке
Когда не было денег, чтобы купить понравившееся ему полотно, Костакис приходил домой, молча открывал шкаф и продавал шубу жены. А однажды продал даже семейный автомобиль. Художникам он помогал, как мог.
Гениальный Анатолий Зверев долго жил у него на даче. Этот непризнанный в СССР мастер был нищим, много пил. Но когда трезвел, брал в руки ведро с краской, макал в него... веник и рисовал необычайные полотна.
- Каждое его прикосновение к полотну драгоценно, - говорил в восхищении Костакис. - Пикассо, как рисовальщик, по сравнению с нашим Зверевым - полное ... !
Маститые московские коллекционеры смеялись над Костакисом. Между собой они называли его «греком-чудаком», который собирает никому не нужный «хлам». Не признавали авангард в то время и лучшие западные искусствоведы. А про советское Министерство культуры и говорить нечего. «Правда» и другие советские газеты яростно обличали формализм в искусстве, громили авангард, импрессионизм и абстракционизм - как упадническое и «непонятное трудящимся массам» искусство. В 1947 году в Москве был вообще ликвидирован Музей современного западного искусства.
Шли годы, и отношение к советскому авангарду на Западе стало резко меняться. Там вдруг поняли, что это - великое искусство. В Министерство культуры СССР один за другим начали приходить запросы из крупнейших музеев мира с просьбой прислать на выставку картину то одного, то другого жившего в СССР авангардиста, предлагая за это крупные деньги. Ее кидались искать, и оказывалась, что эта картина - у грека Костакиса!
В его необыкновенном собрании скопилось уже свыше пяти тысяч полотен Кандинского, Малевича, Шагала, Татлина, Филонова, Клюна, Родченко и других гениев авангарда, которые стоят теперь миллионы. Костакис купил на проспекте Вернадского - до этого он жил на Большой Бронной - две большие по тем временам кооперативные квартиры, объединил их, чтобы хоть как-то разместить непрерывно растущую коллекцию. Картины висели на всех стенах и даже на потолке. Во всех углах громоздились кипы рисунков, акварелей, этюдов. Кроме них, Костакис собирал еще иконы, народные лубки, старинные грамоты, посуду, расписанную авангардистами.
- Картины висели даже в спальной, - вспоминает дочь Костакиса Алики, - я просыпалась, и видела над собой огромного красного Ленина с картины Климента Редько.
Скоро квартира на проспекте Вернадского превратилась в неофициальный музей. А когда авангард стал уже модным течением, туда началось настоящее паломничество. К Костакису вереницей шли приезжавшие в Москву директора западных музеев, искусствоведы, видные критики, академики, многие мировые знаменитости, как например, Игорь Стравинский, Дэвид Рокфеллер и просто любопытные москвичи. Костакис завел даже специальную книгу, чтобы важные гости оставляли в ней записи. Однако советские власти и министерство культуры по-прежнему не признавали гениального коллекционера-грека.
Так решило Политбюро
Столпотворение на проспекте Вернадского, появление там иностранцев - что в те годы было сугубой крамолой - сразу привлекло внимание «компетентных органов». Около дома Костакиса стали дежурить черные «Волги» с молчаливыми людьми в штатском, неизвестные подожгли его дачу в Баковке. В огне погибло много ценнейших полотен. Кража случилась и в его квартире. Кто-то проник туда, когда хозяев не было дома, исчезли некоторые полотна, много рисунков. По ночам неизвестные звонили по телефону и выкрикивали оскорбления. Распускались слухи, будто грек грабит художников, выменивая ценные полотна за бутылку водки.
Хотя именно Костакис первым стал покупать картины авангардистов, когда они были никому не нужны, платил, никогда не торгуясь, а иногда даже выкладывал больше, чем у него просили, чтобы помочь художнику.
Он обращался к советскому правительству, просил, чтобы ему выделили в Москве участок, на котором сам построит музей, чтобы разместить в нем свою коллекцию. Но получил отказ. Великому греку не удалось осуществить в СССР свою мечту - сделать то, что сделали в царской России Третьяковы.
Настоящим потрясение стала для него выставка неформальных художников в конце 1974 года в Беляево, которую московские власти разогнали при помощи бульдозеров и брандспойтов. Многие картины были уничтожены. Костакис приехал туда с внучкой Катей, но ничем помочь художникам, конечно, не мог. Когда они садились в машину, чтобы уехать, девочка закричала: «Дедушка, я боюсь! Боюсь, что однажды они придут и к нам и уничтожат наши прекрасные картины!».
И тогда, подавленный и опустошенный, Костакис решил уехать: чтобы его дети могли жить без страха, в нормальных условиях, чтобы не опасаться за судьбу коллекции. Однако в те времена это было нелегко даже человеку с греческим паспортом. Он писал письма Л. Брежневу, но ответа не получил. Тогда через дипломата-коллекционера Владимира Семенова он обратился к Юрию Андропову, который сам тоже слыл любителем живописи. Теперь уже известно: решение о том, чтобы «выпустить Костакиса», принималось на уровне Политбюро.
Накануне отъезда, в 1978 году, Костакис безвозмездно передал Третьяковке 80 процентов своей знаменитой коллекции - а ведь он мог все вывезти потихоньку в дипломатическом багаже.
Причем, отбор делали сами эксперты музея и министерства культуры. Собрание икон было передано Костакисом музею имени Андрея Рублева. Оставшееся ему разрешили увезти с собой в Грецию, как «не имеющее художественной ценности». Сейчас эта часть коллекции находится в Музее современного искусства в Салониках и является его гордостью.
К брату, в лагерь...
Костакис рассказал мне о своей жизни многие необыкновенные вещи. Как, например, он ездил в Котлас к своему брату - у Костакиса было их двое - который сидел там в сталинском цлагере и «доходил» от голода. Проехал без разрешения через всю страну, с греческим паспортом, да еще сумел увидеть брата и передать ему деньги и продукты!
- Эх, всюду люди в России! - с ностальгией и слезами на глазах вспоминал старый коллекционер. - Познакомился я там с охранником. Рассказал ему о брате, выпили мы с ним водочки. Вот он меня к нему и провел прямо в лагерь! А потом сказал: «Уезжай, Георгий, скорее, если не хочешь сам оказаться за колючей проволокой!».
Коллекционер не обрел в Греции счастья. Он не мог жить без «своих детей», как он называл оставленные в СССР полотна. Когда я его спросил, кем же он себя считает: русским или греком, он подумал и ответил: «Я - русский грек!»
Подводя итог своей жизни в Москве, Костакис говорил: «Коллекционер в чем-то похож на рыбака. Я сидел на берегу большого озера и ловил рыбу. Рыбы в нем было полно, и рыбалка удалась. Другие были мясоеды, им рыба была не нужна. Но вот рыбы в озере стало мало, пришли другие рыбаки, тоже захотели ловить рыбу - глядь, а ее-то уже и нет!»
Костакис считал, что между коллекционером и его собранием существует какая-то особая духовная, мистическая связь.
Если это настоящая коллекция, то она обязательно несет отпечаток личности ее владельца, если создается на любви - то становится предметом сильной страсти. «Я часто ощущал желание подойти к моим картинам, начать улыбаться им», - говорил он.
Однажды, продолжал вспоминать Костакис, я пришел домой к жене и детям после долгого отсутствия. Хотя мне их очень не хватало, но я сначала обратился к моим картинам, висящим на стенах. Пока я их рассматривал, жена стала ворчать: «Подумайте только, его не было целый месяц, так вместо того, чтобы уделить внимание детям, он занялся своими картинами!».
- Не беспокойся, - ответил Костакис жене, - дойдет очередь и до детей, и до тебя тоже...
Этот пример, объяснил он, раскрывает душу коллекционера, его любовь и преданность к своему собранию. Мы, коллекционеры, признался Костакис, иногда становимся словно сумасшедшие, и забываем обо всем на свете. Чтобы заполучить понравившуюся вещь, коллекционер способен совершить преступление, не говоря уже о том, что он жертвует материальным благополучием своей семьи. Если вы думаете, что собирательство - это приятное и безобидное занятие, то вы глубоко ошибаетесь, это - настоящая болезнь.
Он рассказал, как однажды пришел в семью недавно умершего коллекционера. Сначала Костакис подумал, что царящая в доме тяжелая, гнетущая атмосфера - последствие смерти его хозяина. Ему показалось, что будет бестактным в таких условиях говорить о продаже картин, торговаться, и собрался было уже уходить. «Забирайте все, - вдруг закричала вдова рыдающим голосом, - Все! Он мучил нас. Он обрек нас на нищету. Наша бедная девочка не могла даже купить себе приличное платье. Все уходило на эти проклятые картины!» Слезы брызнули у нее из глаз, капая на полотна, от которых она спешила избавиться...
Последняя коллекция
Вкус и чутье у Костакиса были необыкновенные. Многие любили проверять его интуицию. Однажды он гостил во Франции у Марка Шагала, жил в его доме. Вдруг знаменитый художник протянул ему большую стопку своих рисунков: «Георгий, посмотри! Это я недавно нарисовал, тебе нравится?». Костакис внимательно все просмотрел, отложил в сторону несколько рисунков, а потом осторожно сказал: «Знаешь, Марк, по-моему, вот эти три - не твои... Может, фальшаки?».
- Слушай, Вава! - закричал жене в восторге от его необыкновенной проницательности Шагал, который тоже решил «проверить» коллекционера. - Он угадал! Угадал! Это - и в самом деле не мои рисунки, а фальшаки!
Похоронили гениального коллекционера, который спас и сохранил целое направление русской живописи, в марте 1990 года на Первом афинском кладбище. Тихо, по-семейному. На похороны из советского посольства не пришел никто.
В Третьяковке его авангард долгое время пылился в запасниках, а когда картины все-таки вывесили, на табличках не было указания, что они - из коллекции Костакиса, как было оговорено в договоре о передаче коллекции. Великие заслуги грека перед русской культурой признали позднее. Ведь его дар - самый большой подарок Третьяковке в ХХ веке. Осенью 2003 года в галерее состоялся торжественный вечер, посвященный 90-летию Костакиса.
После его смерти семья продала оставшуюся часть коллекции, которую ему разрешили вывезти с собой, греческому государству. На ее базе в бывшем монастыре Лазаристон в Салониках открыли Музей современного искусства, греки сняли посвященный ему фильм «Когда Шагал стоил дешевле мешка картошки».
Дочь Костакиса Алики еще хранит в Афинах последнюю часть коллекции - около 300 полотен советских художников-шестидесятников, которые она собирала сама вместе с отцом. Она хотела бы продать ее русским меценатам целиком, а не по частям, чтобы картины вернулись на родину и очутились в музее. Однако среди наших миллиардеров охотников купить пока не нашлось...
