Трудно говорить и писать о композиторе, да и о любом деятеле искусства, поскольку понимаешь, что в какой-то момент почувствуешь беспомощность и невозможность адекватно передать то, что автор выражал в своих произведениях. И если писателя можно процитировать, то с музыкой сложнее. Правда, во всякого рода Интернет-ресурсах уже есть возможность прикреплять к текстам звуковые файлы. И когда я взялась писать материал о Петре Ильиче Чайковском, со дня рождения которого 7 мая исполнилось 170 лет, то сразу возник вопрос — о чем следует сказать прежде всего?
Мы помним, что в контексте мировой музыкальной сцены произведения этого композитора стали визитной карточкой русского мира и русской музыки. Первый фортепианный концерт, балеты «Лебединое озеро», «Щелкунчик», оперы «Евгений Онегин» и «Пиковая дама», фортепианные циклы «Времена года» и «Детский альбом» — все эти произведения обладают беспрецедентной для классической музыки популярностью в среде так называемого «простого» населения. Именно именем Чайковского названы главные музыкальные учебные заведения России и Украины — московская и киевская консерватории, и бесчисленное множество музыкальных заведений разного уровня на всей территории СНГ. И автору этих строк довелось когда-то учиться в харьковской детской школе искусств имени П.И. Чайковского. Кроме того, под именем Чайковского раз в четыре года в Москве проводится один из престижнейших международных музыкальных конкурсов.
Интеллектуалы (или, скорее, считающие себя таковыми) и эстеты от музыки зачастую считают Чайковского чрезмерно сентиментальным. Не зря говорят, что под музыку Чайковского можно «поплакать всласть». Действительно, композитору была присуща склонность к меланхолии, он отличался чрезвычайной чувствительностью натуры. Меланхолическая нота звучит не только в музыке композитора, она пронизывает его и письма; о том же говорят свидетельства современников. Прославленный пианист Николай Рубинштейн в шутку говорил, что «у Петруши всегда глаза на мокром месте». Такая сверхчувствительная реакция на действительность, безусловно, проявилась в специфике его дарования. Музыка Чайковского не отличается строгостью, аскетизмом, которые в большей мере свойственны европейским композиторам, но ее наполняет кажущееся простым, порой безыскусным, человечное высказывание. В этой простоте заключено особое очарование музыки Чайковского — он нигде не боится показаться смешным в прямоте и искренности выражения чувств. В связи с этим в среде музыкантов музыка Чайковского считается своего рода лакмусовой бумажкой для выявления вкуса и чувства меры — исполнителю очень легко «впасть в сентиментальничание» и безвкусицу.
Друг Чайковского Г. Ларош в своих воспоминаниях писал: «Я редко встречал художника, которого так трудно было бы определить одной формулой. Сказать ли, что он был эклектик? На первый взгляд — да: в нем совмещались многие стороны, он был чужд всякого фанатизма, в течение своего поприща заметно подавался вправо и влево. Но эти уклонения так мало касались сущности его таланта! Что бы он ни писал, он явно оставался самим собой. Сказать ли, что он был "чисто русская душа"? Это значило бы принять часть за целое. Есть в нашей современной музыке натуры гораздо более определенно русские: достаточно назвать Балакирева и Римского-Корсакова <...> В Чайковском <...> очень сложно сочетались космополитическая отзывчивость и впечатлительность с сильною национально русскою подкладкою. <...> Нет, элегическое настроение, может быть, и преобладало, но оно то и дело заглушалось мощным, светлым аккордом, и, как я уже говорил, мажорный лирик по силе и глубине вдохновения по меньшей мере равен минорному».
Нельзя не согласиться с Г. Ларошем в том, что гений Чайковского носит светлый жизнеутверждающий характер. В его даровании чувствуется нечто моцартианское, особый взгляд на мир, который видится все же прекрасным, несмотря на постоянные сопутствующие страдания. Композитор говорил: «С некоторых пор во мне утвердилась мысль, что я нахожусь под покровительством если не провидения, то какого-то доброго духа, который ограждает меня от могущих угрожать мне бедствий. Еще будет много тяжелых минут, но, в конце концов, все будет хорошо...»
Чайковский всю жизнь убегал от реалий действительности, которые чрезвычайно его угнетали — от юридической деятельности, от преподавания в консерватории, от неудачной женитьбы. Сам композитор четко определял смысл своей жизни в создании музыки и говорил, что это единственное, для чего он пригоден: «Хорошо ли, худо ли я пишу, но несомненно одно, — это то, что я пишу по внутреннему и непоборимому побуждению. Я говорю на музыкальном языке, потому что мне всегда есть что сказать».
Долгие годы морально и материально поддерживала Надежда Филаретовна фон Мекк, русская меценатка, с которой Чайковский в 1876-1890 гг. вел обширную переписку, но никогда не встречался. Именно благодаря этой поддержке у композитора была возможность полностью посвятить себя творчеству и не озадачиваться проблемой поиска средств к существованию. Фон Мекк посвящено одно из крупных произведений Чайковского этого периода ― Четвертая симфония. В одном из многочисленных писем Н. фон Мекк, глубоко чувствующая личность, нашла для выражения своего ощущения музыки Чайковского замечательные слова: «Я хочу плакать, я хочу умереть, хочу другой жизни, но не той, в которую верят и ждут другие люди, а иной, неуловимой, необъяснимой. И жизнь, и смерть, и счастье, и страдание — все перемешивается одно с другим: чувствуешь, как поднимаешься от земли, как стучит в виски, как бьется сердце, туманится перед глазами, слышишь ясно только звуки этой чарующей музыки, чувствуешь только то, что происходит внутри тебя, и как хорошо тебе, и очнуться не хочется...»
Возможно, музыка как таковая по природе своей обладает способностью уводить слушателя в другие миры и имеет беспрецедентное (по сравнению с другими видами искусства) влияние на эмоционально-чувственную сторону. Но хочется высказать и субъективную мысль о том, что ощущение подобного полета и упоения свойственно в большей мере именно русским композиторам — Чайковскому, Рахманинову.
Как и все выдающиеся личности, Чайковский был новатором в своем деле. Например, о его балетах говорили, что под эту музыку крайне затруднительно танцевать. Возможно, такое впечатление у хореографов и танцоров складывалось потому, что они чувствовали, насколько много будет брать на себя в постановках эта музыка, в которой уже заложено столько, что любой танец будет выглядеть на ее фоне как бы тенью.
Странно и забавно вспоминать, что Николай Рубинштейн, основатель московской консерватории, отказался исполнять первый фортепианный концерт композитора, подверг его жесткой критике и отметил, что концерт крайне «непианистичен» (т.е. неудобен для исполнения, написан с большим количеством противоестественных для рук положений). Уязвленный Чайковский, первоначально посвятивший это произведение Рубинштейну, снял посвящение и «перепосвятил» концерт пианисту Гансу фон Бюлову, который оценил гениальную музыку по достоинству и стал первым ее исполнителем. Стоит ли говорить, что на сегодняшний день первый фортепианный концерт П. Чайковского — одно из самых популярных произведений в репертуаре пианистов, а основную тему первой части может напеть… хочется написать «каждый школьник», но подрастающее поколение настолько поражает нас пробелами в знаниях, что начинаешь сомневаться: будут ли наши потомки помнить все то, что для нас знакомо и привычно с детства, что любимо и дорого — будь то «Золотая осень» Левитана, стихи Есенина или «Времена года» Чайковского.
Вспомним слова композитора: «… я весь состою из противоречий и, доживши до очень зрелого возраста, я ни на чем не остановился, не успокоил своего тревожного духа ни на религии, ни на философии. Право, было бы от чего с ума сойти, если б не музыка. Вот, в самом деле, лучший дар неба для блуждающего в потемках человечества. Она одна только просветляет, примиряет и успокаивает. Но это не соломинка, за которую только едва хватаешься, это верный друг, покровитель и утешитель, и ради его одного стоит жить на свете. Ведь на небе, может быть, не будет музыки. Давайте же жить на земле, пока живется!»
Здесь можно было бы подискутировать с великим композитором, но мы не будем. Видимо, гений не может быть устроен иначе: он ставит превыше всего то, для чего предназначен природой. Давайте помнить и беречь память о наших национальных гениях, благодаря которым мы, русские, «плачем всласть», и «поднимаемся от земли». И все человечество — вместе с нами.
