Павший, но не отступивший

21 июля - 85 лет со дня рождения писателя и публициста Ивана Афанасьевича Васильева

Родился Иван Афанасьевич 21 июля 1924 года в деревне Верховинино на Псковщине. «Название -то ли от верхних овинов, то ли от верховины - высокого места в лесу. Стояла она на взгорье у кромки леса, у слияния двух невзрачных ручейков, которых уже нет, и люди помоложе меня их не знают», - пишет он в повести «Земля русская»

Работать Васильев начал с шестнадцати лет — сначала учителем математики и истории в Шиловской средней школе Ашевского района Калининской области (ныне Бежаницкий район Псковской области). Поступил на заочное отделение Невельского педагогического училища. Вскоре началась война. Воевал Иван Афанасьевич на Калининском фронте, в Закавказье.

После демобилизации работал директором Горской семилетней школы, затем директором детского дома и продолжал учёбу в Великолукском учительском институте. Областной отдел народного образования высоко оценивал его работу. Трижды участвовал Иван Афанасьевич в педагогических чтениях в Академии Педагогических Наук — выступал с докладами о внедрении новых форм работы в детских домах

С 1955 года Васильев работал заместителем редактора районной газеты «Призыв», затем его направили на учёбу в Ленинградскую высшую партийную школу. Окончив её, Иван Афанасьевич стал редактором районной газеты на Валдае в Новгородской области.

С 1963 года — собственный корреспондент «Калининской правды» по Ржевскому и Зубцовскому районам.

«В областную газету "Калининская правда" я пришёл — так я считал — уже сложившимся журналистом, по крайней мере, со своим почерком, — вспоминал Васильев. — Там я нашёл великолепный творческий коллектив. В редакции витал дух хорошего соревнования, там умели ценить авторскую находку и не забывали искренне и душевно похвалить...» Работа собкором стала для него взлётной полосой на пути к творческому признанию. Немало посодействовал этому тогдашний редактор «Калининской правды» Павел Александрович Иванов. С редакторами в те годы партийные начальники особо не церемонились. Иван Афанасьевич «светился» по-крупному, «пахал» глубоко и нелицеприятно для власти, так что можно себе представить, чего это стоило Иванову.

В 1972-м, когда имя публициста приобрело известность на общероссийском уровне: вышла его книга «Путешествие с книгой в рюкзаке», рассказывающая о фронтовых дорогах писателей. Болезнь надолго уложила Васильева в больницу. С областной газетой пришлось расстаться. Следуя совету врачей, он поселился в деревеньке Усть-Держи.

В конце семидесятых Иван Афанасьевич возвратился на псковскую землю. «Придя с войны, я возмечтал о своём доме. Молод был, не знал, что дом поставить — это жизнь устроить... Я был крестьянским сыном, и жила во мне тяга к оседлости...» — поведал о своей мечте Васильев в очерке «Хвала дому своему». В Борках он её осу¬ществил — поставил ничем не отличающийся от деревенской избы дом. Удивляя односельчан талантом столяра-краснодеревщика, мебель для него смастерил собственными руками.

Здесь рождаются 24 книги Ивана Афанасьевича, здесь создаёт он картинную галерею, литературно-художественный музей Великой Отечественной войны, Дом экологического просвещения. Отсюда отправляется в поездки, собирая материал для новых своих трудов. Тысячи километров дорог за его спиной, бесчисленное количество встреч на сельских просёлках, в столичных коридорах власти, редакциях газет, журналов. И как результат — новые очерки, статьи, повести, рассказы.

Судьба подарила мне встречи с Иваном Афанасьевичем в Ржеве, Твери, Борках. Он дал мне путёвку в литературную жизнь, написав тёплое предисловие к моей первой книжке «Землянка в лесу». Когда Ивана Афанасьевича не стало, встречи с ним стали восприниматься острее, высвечивая детали, о которых я мало задумывался во время тогдашних наших разговоров.

Вспоминается наше знакомство. Тогда он пришёл в молодёжную газету «Смена>>, которую я редактировал, с предложением организовать экспедицию от Старицы до Торжка, чтобы отыскать рисунки известного художника Жукова. В годы войны Жуков служил в дивизионной или армейской газете, которая временно обосновалась в одной из деревушек то ли Старицкого, то ли Торжокского района. Там он нарисовал несколько портретов местных жителей.

— Ваши ребята ездят по этому маршруту. Вот бы найти хоть одну работу! — заинтриговал меня Васильев.

Наши попытки оказались безуспешными. Кто мог знать в военное лихолетье, что обыкновенный фронтовой художник станет выдающимся живописцем, лауреатом Ленинской и Государственных премий? Столь же высоких званий удостоится со временем и бывший собственный корреспондент «Калининской правды» Иван Васильев.

Взлёт Ивана Афанасьевича пришёлся на горбачёвский период. Говорят, генсек страны одно время боготворил его. Спору нет, среди публицистов Васильеву в перестроечное время не было равных. Для многих он был примером. Мне довелось участвовать в «круглом столе», организованном в Борках журналом «Журналист». Помню, с какой жадностью ловили все каждое слово Ивана Афанасьевича. Говорил он доходчиво, убедительно.

В последние годы в статьях его всё больше проявлялись назидательные нотки, ожесточение, обида. Понимая, что жить, как раньше нельзя, он не принимал происходящую ломку всего и вся: «Всё перевёрнуто вверх дном. Чистое и доброе ушло вниз, отлёживается на дне, копится там, набирается сил, а дурное и поганое плещется наверху, орёт, кривляется, смердит», — писал он.

Даже пережив крушение демократических иллюзий, мне трудно понять и принять его максимализм. Нельзя отрицать ради прошлого и то, что свершилось и вершится ныне. Ведь нет худа без добра. Познание российского либерализма, так сказать, изнутри было для меня, тогдашнего народного депутата России, полезным хотя бы потому, что теперь я имею на него противоядие, могу предостеречь молодых, менее искушённых: «На эту щедро унавоженную "баксами" почву не ступайте! Русская берёзка на ней не вырастет. Нам нужно идти своим путём. С учётом наших традиций, нашего прошлого».

Иван Афанасьевич, выстрадал это на собственном опыте: «Убеждения — штука динамичная. Они в постоянном движении. Они складываются, углубляются, усложняются. Они не раз и навсегда данные, бывает, меняются на совершенно противоположные. Жизнь, подобно молоту, непрестанно бьёт по ним, либо спрессовывая, закаляя, выковывая необычайную прочность, либо деформируя, а то и разбивая "вдребезги"». И его же слова: «Написал эти обидные для молодых строчки, а сам думаю, почему старики всегда ворчат, что вот, дескать, при нас было густо и сладко, а после нас жидковато и пресновато? Не оттого ли, что, как говорится, сам варил, сам хлебал? Отчасти, конечно, так, но в целом, я думаю, причина во времени. Времена разные, в этом суть».

Перечитывая его очерки и повести 70-х, начала 80-х, лишний раз убеждаешься: именно человек труда, пахарь и сеятель, был в центре творчества Ивана Васильева. «...Я люблю эту землю. Неброскую берёзовую страну. Тихую мою Родину. Я люблю на ней всё: грустные околицы деревень, грязные большаки и звенящие при первом морозце тропинки, серое чернолесье с багряным листом и затяжные дожди, голубые озёрные дали и нивы-рушнички. Я люблю её людей, трудолюбивых, радушных, отважных», — признаётся Иван Афанасьевич. А с какой трогательной нежностью пишет он о матери Аксинье Васильевне: «Устами матери опоэтизированы природа и труд. Во всём она умела видеть красоту: и в обложных дождях, и в белых суметах, и в цветении сада, и в отбеливании холстов, и в молотьбе цепами ржаных снопов, и в трёпке мягкого, струистого льна. Она находила такие слова, такие присказки, такие поверья, после которых мне непременно самому хотелось пойти с отцом топить дымную ригу, взять отрывающий руки кленовый цеп и молотить в лад со всеми снопы, сесть на грохочущую мялку и до одури в голове гонять по кругу лошадей. И удивительно, не чугунная тяжесть рук и ног, не тошнотворное кружение в голове запоминалось после работы, а поющая в сердце радость, словно его, ребячьего сердца, коснулось что-то нежное и красивое.

Теперь я понимаю, что в нас от отцов, а что от матерей. Отцы более прозаичны, они учили нас навыкам и трезвому смыслу, матери — поэзии. Хранительницей красоты в доме была мать».

Васильев оказался прозорливее многих из нас, годившихся ему в сыновья. Он отчётливо предощущал беды, которые обрушат либералы на русскую деревню, на всю Россию-матушку. Так ведь и произошло.

Хоронили писателя в сосновом бору на великолукском кладбище. Люди стояли с непокрытыми головами. Звучали слова прощания от Псковской, Тверской, Великолукской администраций. Но не было на проводах тех, кому Васильев был нужен на заре перестройки.

Поддавшись искушению перестройкой, Иван Афанасьевич нашёл в себе мужество вернуться на круги своя. «Беру на себя», «Коренные и приезжие», «Я люблю эту землю», «В краю истоков», «Открытие человека», «Возвращение к земле» — то, о чём написал Васильев в этих и других своих книгах, в наши дни, пожалуй, ещё более актуально, чем при его жизни.

В который уж раз перечитываю безкомпромиссные строки Ивана Афанасьевича: «Рецептов два: отнять наворованное и опять всех уравнять, либо воров не трогать и отдать им власть. Выбрали второй вариант: хватайте, жадные и вороватые, глотайте, кто сколько сможет. Из одной крайности в другую. А того не знают, что у человека есть и другая природа: он коллективист, он принадлежит к разряду «стадных», ему предписано жить сообществом. Так и искали бы «лечение» посредине, на сочетании двух начал, ан нет, дадим свободу ворам, они живо ленивых вымуштруют. Не согласятся? Взбунтуются? Ничего, дайте срок, одних придавим, других приучим. Задурим им голову, обведём вокруг пальца и подведём к выводу: альтернативы нет. Это и есть тактика, она всецело в руках вождя и его шайки».

«Чем больше я, неся в себе веру в добро и правду и имея целью служение добру и правде, входил в мiр чиновный, вникал в его заповеди, тем больше убеждался в его перерождении. И убеждали меня в этом вы, беспринципные "выгодники". Вас становилось гуще и гуще, вы пожирали мiр веры и правды, как гусеницы капусту. Меня отвратило от вашего мiра, он перестал быть для меня магнитом, он уже не притягивал интеллигентностью, тянул лишь чиновной выгодностью, а это было не для меня. Но и вернуться в свой исходный, крестьянский мир, уже не мог, я только отступил к нему — настолько, чтобы не оборвалась совсем пуповина, чтобы не перестала она питать душу народной нравственностью, единственным противоядием от разлагающей выгодности мiра чиновного».