Первый вопрос, с которым должен столкнуться исследователь религиозной биографии Гончарова, это вопрос о возможной принадлежности Гончаровых к старообрядцам. Один из первых биографов писателя М.Ф. Суперанский (1864 - 1930) имел возможность пользоваться еще устными преданиями Симбирска. В одной из своих работ он написал об отце Гончарова: "О нем сохранилось известие, что он был "человек ненормальный, меланхолик, часто заговаривался, был очень благочестив и слыл "старовером""[1]. К сожалению, нет точных сведений, был ли на самом деле Александр Иванович Гончаров (1754-1819) "старовером". Впрочем, в этом не было бы ничего удивительного: как известно, в Поволжье традиционно было много старообрядцев. Когда на соборе 1666 - 1667 годов был поднят вопрос о создании новой, Симбирской, епархии, необходимость в ней обосновывалась "остатками язычества среди самих русских и особенно быстрым распространением раскола"[2]. Во всяком случае, еще в середине Х1Х века, 1854 году, старообрядцам была передана в Симбирске Успенская церковь.[3]
Публикаторы семейного "Летописца" Гончаровых склонны поддерживать версию о старообрядчестве семьи Гончаровых: "В летописце в период Алексея Михайловича появляются записи о знамениях. Их количество постепенно в семейной части увеличивается. Отмечена и частая смена царской власти конца ХУП - первой половины ХУШ века. На наш взгляд, это еще одно дополнительное свидетельство в пользу версии о старообрядчестве Гончаровых... Старообрядцы сопоставляли эсхатологические сюжеты с современными им событиями и делали вывод о том, что последние времена наступили, поскольку исполнились предсказания о конце света"[4]. Впоследствии впечатления от "Летописца" вошли в произведения Гончарова. В "Сне Обломова" писатель упоминает, что обломовцы весьма падки на чудеса и знамения: "А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары..." (А. 4. 117). Это текстуально перекликается с "Летописцем": "В тех же временах многое было знамение на небеси очень часто... Того ж году ноября 17-м числа знамение было на небеси огненные лучи и столбы"[5]. Гончаровская семейная книга с ее особенной духовно-нравственной атмосферой сыграла несомненную роль при описании психологии обломовцев в "Сне Обломова". Собственно, "Летописец" воспроизводил атмосферу не только семьи Гончаровых, но и всего поволжского городка.
Возникает вопрос: как же старообрядец крестил своих детей в обычной "новой" церкви. Все дело в том, что в практической жизни очень часто границы новой и старой веры были весьма подвижны. Известно, например, что в своем учении старообрядцы, и, в частности, "поповцы", отвергали общение с "никонианами". Однако на практике это не только допускалось, но и было широко распространенным явлением. Границы "раскола" были нечеткими и весьма подвижными из-за широкого распространения двоеперстия, в независимости от того, ходил ли человек на исповедь к "никонианскому" священнику или в скит. Зачастую старообрядцы и "никониане" посещали один храм и принимали требы у одного священника. Напомним, что писал В.И. Даль, отмечая положение старообрядцев в Поволжье в своей служебной записке о расколе: "По всей Волге церковные расколы составляют весьма важную стихию черной стороны общественного быта. Расколы вообще у нас двойного направления: северные толки поповщины и беспоповщины в сущности все основаны на отрицании всего, что признается ими нововведениями, со времен царей и Никона; тут церковные и гражданские отношения в понятиях перепутаны безразлично и, сопротивляясь этому, противятся и другому. Обрядливость, строгое исполнение внешности, в глазах этих людей составляет сущность обязанностей, а затем, всяк может жить, как хочется, делать, что хочется, потому что, не согрешив, не покаешься, а не покаявшись, не спасешься. Нет греха, которого нельзя было бы замолить, если только стоять на молитве по закону, выпустив рубаху, опустив опояску ниже пупка и крестясь двуперстным сложением.
Южные расколы другого направления: созерцательного, искаженно духовного; это духоборцы, хлысты, молоканы, христовщина, скопцы, субботники, словом, так называемые ереси. Они не утверждают, что следуют старине, а отвергают вовсе учение нашей церкви.
Заволжские уезды Нижегородской губернии населены почти одними раскольниками, и притом северных толков, большею частью поповщины; в средних уездах много этих же раскольников, но есть и беспоповщина; в южных уездах господствует в народе, и даже в мордовском населении, созерцательная наклонность, сближающая его с тамбовскими хлыстами и христовщиной. Даже в чисто православных семьях большинство ходит на исповедь, но не бывает у святого причастия, называя себя недостойным; а обеты девства встречаются во множестве, равно и обычай строить отдельно от селения кельи, целый келейный ряд для этих отшельниц.
Все старания об уничтожении раскола, носят на себе тот же странный и прискорбный отпечаток усиленной деятельности в средоточии, расплывающийся в последующих, низших степенях, для одного только виду, в бумажном многоделии, в словах и графах.
При нынешней полиции, а еще более, при нынешнем священстве, никакие распоряжения правительства в этом отношении не могут принести пользы, потому что приход без раскольников считается плохим; приход с раскольниками гласными или отписными - также не корыстен; а приход с раскольниками безгласными, не попавшими своевременно в записи или отложившиеся после того,- самый выгодный и доходный. Такие раскольники всегда в руках у попа. Показать их всех раскольниками он не смеет, он тотчас был бы обвинен в том, что они при нем отложились, так как до него они раскольниками не показывались; ему даже и вовсе невыгодно было бы обнаруживать их и потерять этим вдруг лучшую часть своего дохода; не менее того, каждый из них у него в руках и каждому он грозит донесением об отступничестве его, потому что каждый записан православным. Дело оканчивается тем, что раскольники эти, по духовным росписям, оказываются самыми ревностными сынами церкви и записываются бытчиками. Таких бытчиков, по росписям, никогда не ступающих ногою на паперть церковную, много, гораздо более, чем отписных или гласных, и их каждый приходский священник передает преемнику своему, имея лучшую часть прихода, которою дорожит.
При таких отношениях очевидно, что никакие распорядки не могут помочь беде. Раскольники считают себя привилегированным сословием, которое бывает виновато тогда только, когда не уплатит требуемых с него поборов. Затем, раскольника преследуют следствием и судом, только по особым случаям ссоры с попом или при отказе в непосильных требованиях; и всякое новое постановление по расколу, в чем бы оно ни состояло, служит новыми тисками для вымогательства, более в нем местного значения нет"[6].
Соответственно, и приходскому духовенству было очень трудно различить православных и "раскольников". Следует учесть и отношение к проблеме светской власти. Как пишет С. Рыженков, "процветание края и, не в последнюю очередь, лично губернатора и других "начальных людей" зависело от благополучия дискриминируемых этноконфессиональных групп в той же, если не в большей мере, чем от благоволения Центра. И выбор был сделан в пользу неформальных договорных отношений между пораженными в правах главными субъектами экономической деятельности и региональной властью, которая взяла на себя обязанность закрывать глаза, насколько это возможно, на культурную нестандартность и специфические нормы управления и самоуправления в старообрядческих и инославных общинах. Например, указ 1829 года, ограничивающий в правах старообрядцев, саратовскими губернаторами не выполнялся, так как они находились под влиянием вольских и саратовских "тузов" - старообрядцев..."[7].
Сам романист почти не высказывался по поводу старообрядчества, нельзя сказать, что в его произведениях или письмах этот вопрос хоть сколько-нибудь акцентирован. Можно, пожалуй, отметить лишь некоторые факты, например, чтение Гончаровым повести Н.С. Лескова "Запечатленный ангел", которая упоминается в "Необыкновенной истории"[8]. Кроме того, во время своего путешествия по Сибири Гончаров повсюду видел старообрядческие поселения. В главе "Обратный путь через Сибирь" он пишет: "Русские все старообрядцы, все переселены из-за Байкала. Но всюду здесь водружен крест благодаря стараниям Иннокентия[9] и его предшественников" (А. 2. 652). С точки зрения вопроса о возможном влиянии старообрядчества на самого писателя, небезынтересно взглянуть на его поздний очерк ""Христос в пустыне". Картина г. Крамского". Размышляя о зрителях, которые не могут принять изображения Иисуса Христа средствами живописи, Гончаров весьма категорично пишет о старообрядцах: "Сектанты наши, как известно, всякую другую иконопись, кроме византийской, старинного стиля, признают ересью"[10]. Логика же статьи самого Гончарова такова, что указанная оценка может восприниматься лишь как весьма негативная: "С большинством этой группы, стало быть, об искусстве рассуждать нельзя" (Б., 8. 187). При этом писатель употребляет такие оценочные по духу определения зрителей картины И.Н. Крамского, как "неразвитые" и "развитые". Очевидно, что критерий прогрессивности доминирует в сознании автора статьи. Вряд ли при таком, совершенно неслучайном, как мы увидим далее, умонастроении Гончаров мог питать симпатию к старообрядчеству. Справедливости ради, нужно сказать, что таково было общее в то время восприятие старообрядчества, а именно: как сектанства. Много способствовала этому и официальная политика правительства по отношению к старообрядцам, особенно в эпоху Николая 1-го.[11] Старообрядчество Гончаров увидел в Симбирске в "обломовском" варианте. Собственно речь должна идти не о старообрядчестве и не о Православии вообще, а о застойности провинциальной жизни, о своеобразном преломлении христианского мировоззрения в повседневной жизни провинциального человека. На протяжении всей жизни Гончаров был весьма чуток к вопросу о превращении религии в обряд. Неприятие старообрядчества для Гончарова является прежде всего вопросом творчества, истории, цивилизации - в рамках христианства. Это был коренной вопрос его религиозных воззрений. Гончарову была глубоко чужда эсхатологичность миросозерцания старообрядцев.
В знаменитом "Сне Обломова" Гончаров описывает родной город как место сна и покоя, место, в котором царит именно религиозный обряд, прикрывающий, по сути, полуязыческое отношение к жизни. Здесь на первый план выступают сон и еда: "Какие запасы были там варений, солений, печений! Какие меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке!" Вся эта картина как будто списана с жизни самого Гончарова в родном доме. Ведь здесь тоже царили довольство и достаток: "Дом у нас был, что называется, полная чаша, как, впрочем, было почти у всех семейных людей в провинции, не имевших поблизости деревни. Большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры и утки - все это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня". Однако рядом с этим довольством - празднословие, пересуды, равнодушное отношение к ближнему (писатель упоминает, что обломовцы всем селом пошли посмотреть на упавшего в бессилии больного человека, потрогали вилами и ушли!). Православие в Обломовке крайне обытовлено, затрагивает лишь плотски-душевную жизнь человека и не касается его духовной жизни. Отсюда столь большое место суеверий в Обломовке. Здесь любят разгадывать сны: "Если сон был страшный - все задумывались, боялись не шутя; если пророческий - все непритворно радовались или печалились, смотря по тому, горестное или утешительное снилось во сне. Требовал ли сон соблюдения какой-нибудь приметы, тотчас для этого при-нимались деятельные меры". Не случайно Гончаров в своих произведениях очень много места уделяет изображению контраста в человеке внешней обрядовой набожности и внутреннего несовершенства. Особенно его поражало, видимо, такое понимание христианства, при котором на первый план выступал своеобразный "фатализм", а самодеятельность человека ("Бог-то Бог, да и сам не будь плох") не принималась во внимание. Именно из этого, похоже, и выводил Гончаров феномен "обломовщины". В черновиках к роману "Обломов" еще лучше, чем в окончательной редакции, была прописана эта сторона жизни в Обломовке: "Впрочем, старик был доволен, если хороший урожай или возвысившаяся цена даст ему дохода больше прошлогоднего: он называл это благословением Божиим. Он только не любил выдумок и натяжек к приобретению денег. "Отцы и деды не глупее нас были, - говорил он в ответ на какие-нибудь вредные, по его мнению, советы, - да прожили век счастливо: проживем и мы: даст Бог, сыты будем". Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода, сколько нужно было ему с семейством, чтоб быть с излишком сытым и одетым, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше. Если староста приносил ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со слезами ссылался на град, засуху, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со слезами приговаривал: "Воля Божья; с Богом спорить не станешь. Надо благодарить Господа и за то, что есть"..." (А. 5. 112 - 113). Такие картины окружали романиста с детства. Он сделал заключение, что в подобных случаях апелляция к Богу есть лишь оправдание собственной нерадивости, бездеятельности. Для обломовцев же это вопрос принципиальный. Они настаивают на том, что отсутствие деятельности не допускает и греха. В том типе Православия, которое исповедовалось в Обломовке (вероятно, и в семье Гончаровых), приобретение считалось грехом. В черновиках к роману сказано, что Илья Ильич "уж был не в отца и не в деда. Он... учился, жил в свете. Он понимал, что приобретение не только не грех, но что это долг всякого гражданина... частными стремлениями и трудами поддерживать общее благосостояние" (А. 5. 115). В Обломовке говорят о грехе тогда, когда нужно оправдать свою бездеятельность: "Если бы кто-нибудь из соседей, которые чужие дела знают лучше своих, вздумал породить в Обломове подозрение насчет бескорыстия приказчика, старик всегда качал головой и приговаривал: "Не греши, брат, долго ли опорочить человека? ну а как неправда, что тебе на том свете за это будет?".." (А. 5. 113).
Язычество, суеверие, бездеятельность, неподвижность, чудным образом уживавшиеся с православным обрядом, произвели на будущего писателя гнетущее впечатление. Его представления о Православии с самого начала были искажены. Чем более он будет взрослеть, приходить в меру духовного возраста, тем более его будет интересовать проблема: как должны в идеале сочетаться в обыденности религиозные истины и жизненная практика. Гончаров жаждал религии, которая могла бы органично сочетаться с культурой, жизненным комфортом, цивилизацией. В Симбирске же он столкнулся с обрядоверием.
Если его отец и был старообрядцем, то он умер довольно рано, в сентябре 1819 года, когда будущему писателю едва исполнилось семь лет. В дальнейшем его воспитание, в том числе и религиозное, будет значительно скорректировано иными влияниями.
Независимо от вопроса о старообрядчестве нельзя не отметить действительно глубокой религиозности Гончаровых по отцовской линии. М.Ф. Суперанский, отмечая самые характерные черты в роду Гончаровых, упоминает "глубокую религиозность, крепко соединенную с обрядностью, как и привязанностью к старому русскому быту вообще, отличавшие старшие поколения, включая брата и сестер писателя"[12]. Можно лишь поверить биографу Гончарова на слово, ибо он, к сожалению, не приводит никаких конкретных фактов, подтверждающих данное суждение. Тем не менее с определенностью можно сказать о том, что дед писателя, Иван Иванович Гончаров, был человеком не только религиозным, но и "книжным", что и проявилось в упомянутом "Летописце". Весьма заметную часть этой рукописной семейной книги занимают "Страсти Христовы". Иван Иванович Гончаров в 1720-х годах взял на себя своего рода духовный подвиг: несколько лет переписывал (и даже, возможно, обрабатывал[13]) средневековое сочинение "Страсти Христовы", которое особенно широкое распространение имело в старообрядческой среде. В этом книжном памятнике подробно описывались последние дни жизни Иисуса Христа перед распятием. Нет сомнения, что еще в детстве маленький Иван Гончаров слышал чтение этой дедовской книги и держал "Летописец" в руках. Можно себе представить, что чувствовал и переживал впечатлительный мальчик, когда кто-нибудь из взрослых читал: "Наутрие же и возложиша на него великия железа на шию его и руце и приведоша его во двор Каиафе и тогда собрашася окаянии жидове малие и велице и с великою радостию яко во своих руках имеют его начаша его бити по ланитам и пхаху и плеваху аки в простое лице и в пречистые его очеса и во святыя уста...". Несомненно, дед писателя имел творческие наклонности и, скорее всего, действительно не ограничивался механической перепиской памятника. О его склонности к живописанию свидетельствуют заключительные строки, содержащие выразительную метафору: "Во славу святыи единосущныи и неразделимые Троицы Отца и Сына и Святаго Духа написежеся сия богодохновенная книга страсти Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа Лета от сотворения мира 7236 году от воплощения же Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа 1728 году сентября 14 дня солдатского сына Ивана Иванова Большаго Гончарова и писана в городу Синбирску от оного Ивана Гончарова много грешнаго ево рукою яко серна от тенет избавися и тако и аз от сего труда. Аминь"[14].
Владимир Мельник
----------------------------------------
[1] Суперанский М.Ф. Болезнь Гончарова // И.А. Гончаров. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 577.
[2] Цит. по: Симбирские епархиальные ведомости. 1994. № 1. С. 4.
[3] См.: Яхонтов А. Церкви города Симбирска. В память 250-летия города. Церкви под горою. Симбирск, 1898. С. 133 - 149.
[4] Летописец, С. 374.
[5] Там же. С. 284.
[6] Даль В.И. Отрывочные путевые заметки // Бессараб М. Владимир Даль. М. 1972. С. 204 - 206.
[7] Рыженков С. Золотой век губернского человечества и паттерны регионального развития // Regions: a prism to view the slavic-euroasian world. Towards a discipline. Supporo, 1999. Р. 73.
[8] И.А. Гончаров. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 273.
[9] Имеется в виду архиепископ Иннокентий Вениаминов, с которым Гончаров познакомился лично. Прославлен в лике святых.
[10] Гончаров И.А. Собрание сочинений. В 8-ми томах. 1952 - 1955. Т. 8. С. 187. В дальнейшем ссылки на указанное собрание сочинений будут даваться в тексте с литерой "Б".
[11] Энциклопедический словарь "Старообрядчество" в статье о Николае 1-м дает следующие сведения: "Российский император с 1825 г, применивший решительные меры против старообрядчества" (Старообрядчество. Опыт энциклопедического словаря. М., 1996. С. 194).
[12] Суперанский М.Ф. Указ. соч. С. 580.
[13] См.: Летописец. С. 358.
[14] Летописец. С. 339. Однако Гончаров никогда не упоминал о "Летописце". В своих автобиографиях упоминает он о чтении Державина, Радклиф, различных путешествий и многого, многого другого.... Может быть, романист умалчивал об этой семейной реликвии по присущей ему скрытности...
http://www.ioannp.ru/publications/123323
Публикаторы семейного "Летописца" Гончаровых склонны поддерживать версию о старообрядчестве семьи Гончаровых: "В летописце в период Алексея Михайловича появляются записи о знамениях. Их количество постепенно в семейной части увеличивается. Отмечена и частая смена царской власти конца ХУП - первой половины ХУШ века. На наш взгляд, это еще одно дополнительное свидетельство в пользу версии о старообрядчестве Гончаровых... Старообрядцы сопоставляли эсхатологические сюжеты с современными им событиями и делали вывод о том, что последние времена наступили, поскольку исполнились предсказания о конце света"[4]. Впоследствии впечатления от "Летописца" вошли в произведения Гончарова. В "Сне Обломова" писатель упоминает, что обломовцы весьма падки на чудеса и знамения: "А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары..." (А. 4. 117). Это текстуально перекликается с "Летописцем": "В тех же временах многое было знамение на небеси очень часто... Того ж году ноября 17-м числа знамение было на небеси огненные лучи и столбы"[5]. Гончаровская семейная книга с ее особенной духовно-нравственной атмосферой сыграла несомненную роль при описании психологии обломовцев в "Сне Обломова". Собственно, "Летописец" воспроизводил атмосферу не только семьи Гончаровых, но и всего поволжского городка.
Возникает вопрос: как же старообрядец крестил своих детей в обычной "новой" церкви. Все дело в том, что в практической жизни очень часто границы новой и старой веры были весьма подвижны. Известно, например, что в своем учении старообрядцы, и, в частности, "поповцы", отвергали общение с "никонианами". Однако на практике это не только допускалось, но и было широко распространенным явлением. Границы "раскола" были нечеткими и весьма подвижными из-за широкого распространения двоеперстия, в независимости от того, ходил ли человек на исповедь к "никонианскому" священнику или в скит. Зачастую старообрядцы и "никониане" посещали один храм и принимали требы у одного священника. Напомним, что писал В.И. Даль, отмечая положение старообрядцев в Поволжье в своей служебной записке о расколе: "По всей Волге церковные расколы составляют весьма важную стихию черной стороны общественного быта. Расколы вообще у нас двойного направления: северные толки поповщины и беспоповщины в сущности все основаны на отрицании всего, что признается ими нововведениями, со времен царей и Никона; тут церковные и гражданские отношения в понятиях перепутаны безразлично и, сопротивляясь этому, противятся и другому. Обрядливость, строгое исполнение внешности, в глазах этих людей составляет сущность обязанностей, а затем, всяк может жить, как хочется, делать, что хочется, потому что, не согрешив, не покаешься, а не покаявшись, не спасешься. Нет греха, которого нельзя было бы замолить, если только стоять на молитве по закону, выпустив рубаху, опустив опояску ниже пупка и крестясь двуперстным сложением.
Южные расколы другого направления: созерцательного, искаженно духовного; это духоборцы, хлысты, молоканы, христовщина, скопцы, субботники, словом, так называемые ереси. Они не утверждают, что следуют старине, а отвергают вовсе учение нашей церкви.
Заволжские уезды Нижегородской губернии населены почти одними раскольниками, и притом северных толков, большею частью поповщины; в средних уездах много этих же раскольников, но есть и беспоповщина; в южных уездах господствует в народе, и даже в мордовском населении, созерцательная наклонность, сближающая его с тамбовскими хлыстами и христовщиной. Даже в чисто православных семьях большинство ходит на исповедь, но не бывает у святого причастия, называя себя недостойным; а обеты девства встречаются во множестве, равно и обычай строить отдельно от селения кельи, целый келейный ряд для этих отшельниц.
Все старания об уничтожении раскола, носят на себе тот же странный и прискорбный отпечаток усиленной деятельности в средоточии, расплывающийся в последующих, низших степенях, для одного только виду, в бумажном многоделии, в словах и графах.
При нынешней полиции, а еще более, при нынешнем священстве, никакие распоряжения правительства в этом отношении не могут принести пользы, потому что приход без раскольников считается плохим; приход с раскольниками гласными или отписными - также не корыстен; а приход с раскольниками безгласными, не попавшими своевременно в записи или отложившиеся после того,- самый выгодный и доходный. Такие раскольники всегда в руках у попа. Показать их всех раскольниками он не смеет, он тотчас был бы обвинен в том, что они при нем отложились, так как до него они раскольниками не показывались; ему даже и вовсе невыгодно было бы обнаруживать их и потерять этим вдруг лучшую часть своего дохода; не менее того, каждый из них у него в руках и каждому он грозит донесением об отступничестве его, потому что каждый записан православным. Дело оканчивается тем, что раскольники эти, по духовным росписям, оказываются самыми ревностными сынами церкви и записываются бытчиками. Таких бытчиков, по росписям, никогда не ступающих ногою на паперть церковную, много, гораздо более, чем отписных или гласных, и их каждый приходский священник передает преемнику своему, имея лучшую часть прихода, которою дорожит.
При таких отношениях очевидно, что никакие распорядки не могут помочь беде. Раскольники считают себя привилегированным сословием, которое бывает виновато тогда только, когда не уплатит требуемых с него поборов. Затем, раскольника преследуют следствием и судом, только по особым случаям ссоры с попом или при отказе в непосильных требованиях; и всякое новое постановление по расколу, в чем бы оно ни состояло, служит новыми тисками для вымогательства, более в нем местного значения нет"[6].
Соответственно, и приходскому духовенству было очень трудно различить православных и "раскольников". Следует учесть и отношение к проблеме светской власти. Как пишет С. Рыженков, "процветание края и, не в последнюю очередь, лично губернатора и других "начальных людей" зависело от благополучия дискриминируемых этноконфессиональных групп в той же, если не в большей мере, чем от благоволения Центра. И выбор был сделан в пользу неформальных договорных отношений между пораженными в правах главными субъектами экономической деятельности и региональной властью, которая взяла на себя обязанность закрывать глаза, насколько это возможно, на культурную нестандартность и специфические нормы управления и самоуправления в старообрядческих и инославных общинах. Например, указ 1829 года, ограничивающий в правах старообрядцев, саратовскими губернаторами не выполнялся, так как они находились под влиянием вольских и саратовских "тузов" - старообрядцев..."[7].
Сам романист почти не высказывался по поводу старообрядчества, нельзя сказать, что в его произведениях или письмах этот вопрос хоть сколько-нибудь акцентирован. Можно, пожалуй, отметить лишь некоторые факты, например, чтение Гончаровым повести Н.С. Лескова "Запечатленный ангел", которая упоминается в "Необыкновенной истории"[8]. Кроме того, во время своего путешествия по Сибири Гончаров повсюду видел старообрядческие поселения. В главе "Обратный путь через Сибирь" он пишет: "Русские все старообрядцы, все переселены из-за Байкала. Но всюду здесь водружен крест благодаря стараниям Иннокентия[9] и его предшественников" (А. 2. 652). С точки зрения вопроса о возможном влиянии старообрядчества на самого писателя, небезынтересно взглянуть на его поздний очерк ""Христос в пустыне". Картина г. Крамского". Размышляя о зрителях, которые не могут принять изображения Иисуса Христа средствами живописи, Гончаров весьма категорично пишет о старообрядцах: "Сектанты наши, как известно, всякую другую иконопись, кроме византийской, старинного стиля, признают ересью"[10]. Логика же статьи самого Гончарова такова, что указанная оценка может восприниматься лишь как весьма негативная: "С большинством этой группы, стало быть, об искусстве рассуждать нельзя" (Б., 8. 187). При этом писатель употребляет такие оценочные по духу определения зрителей картины И.Н. Крамского, как "неразвитые" и "развитые". Очевидно, что критерий прогрессивности доминирует в сознании автора статьи. Вряд ли при таком, совершенно неслучайном, как мы увидим далее, умонастроении Гончаров мог питать симпатию к старообрядчеству. Справедливости ради, нужно сказать, что таково было общее в то время восприятие старообрядчества, а именно: как сектанства. Много способствовала этому и официальная политика правительства по отношению к старообрядцам, особенно в эпоху Николая 1-го.[11] Старообрядчество Гончаров увидел в Симбирске в "обломовском" варианте. Собственно речь должна идти не о старообрядчестве и не о Православии вообще, а о застойности провинциальной жизни, о своеобразном преломлении христианского мировоззрения в повседневной жизни провинциального человека. На протяжении всей жизни Гончаров был весьма чуток к вопросу о превращении религии в обряд. Неприятие старообрядчества для Гончарова является прежде всего вопросом творчества, истории, цивилизации - в рамках христианства. Это был коренной вопрос его религиозных воззрений. Гончарову была глубоко чужда эсхатологичность миросозерцания старообрядцев.
В знаменитом "Сне Обломова" Гончаров описывает родной город как место сна и покоя, место, в котором царит именно религиозный обряд, прикрывающий, по сути, полуязыческое отношение к жизни. Здесь на первый план выступают сон и еда: "Какие запасы были там варений, солений, печений! Какие меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке!" Вся эта картина как будто списана с жизни самого Гончарова в родном доме. Ведь здесь тоже царили довольство и достаток: "Дом у нас был, что называется, полная чаша, как, впрочем, было почти у всех семейных людей в провинции, не имевших поблизости деревни. Большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры и утки - все это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня". Однако рядом с этим довольством - празднословие, пересуды, равнодушное отношение к ближнему (писатель упоминает, что обломовцы всем селом пошли посмотреть на упавшего в бессилии больного человека, потрогали вилами и ушли!). Православие в Обломовке крайне обытовлено, затрагивает лишь плотски-душевную жизнь человека и не касается его духовной жизни. Отсюда столь большое место суеверий в Обломовке. Здесь любят разгадывать сны: "Если сон был страшный - все задумывались, боялись не шутя; если пророческий - все непритворно радовались или печалились, смотря по тому, горестное или утешительное снилось во сне. Требовал ли сон соблюдения какой-нибудь приметы, тотчас для этого при-нимались деятельные меры". Не случайно Гончаров в своих произведениях очень много места уделяет изображению контраста в человеке внешней обрядовой набожности и внутреннего несовершенства. Особенно его поражало, видимо, такое понимание христианства, при котором на первый план выступал своеобразный "фатализм", а самодеятельность человека ("Бог-то Бог, да и сам не будь плох") не принималась во внимание. Именно из этого, похоже, и выводил Гончаров феномен "обломовщины". В черновиках к роману "Обломов" еще лучше, чем в окончательной редакции, была прописана эта сторона жизни в Обломовке: "Впрочем, старик был доволен, если хороший урожай или возвысившаяся цена даст ему дохода больше прошлогоднего: он называл это благословением Божиим. Он только не любил выдумок и натяжек к приобретению денег. "Отцы и деды не глупее нас были, - говорил он в ответ на какие-нибудь вредные, по его мнению, советы, - да прожили век счастливо: проживем и мы: даст Бог, сыты будем". Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода, сколько нужно было ему с семейством, чтоб быть с излишком сытым и одетым, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше. Если староста приносил ему две тысячи, спрятав третью в карман, и со слезами ссылался на град, засуху, неурожай, старик Обломов крестился и тоже со слезами приговаривал: "Воля Божья; с Богом спорить не станешь. Надо благодарить Господа и за то, что есть"..." (А. 5. 112 - 113). Такие картины окружали романиста с детства. Он сделал заключение, что в подобных случаях апелляция к Богу есть лишь оправдание собственной нерадивости, бездеятельности. Для обломовцев же это вопрос принципиальный. Они настаивают на том, что отсутствие деятельности не допускает и греха. В том типе Православия, которое исповедовалось в Обломовке (вероятно, и в семье Гончаровых), приобретение считалось грехом. В черновиках к роману сказано, что Илья Ильич "уж был не в отца и не в деда. Он... учился, жил в свете. Он понимал, что приобретение не только не грех, но что это долг всякого гражданина... частными стремлениями и трудами поддерживать общее благосостояние" (А. 5. 115). В Обломовке говорят о грехе тогда, когда нужно оправдать свою бездеятельность: "Если бы кто-нибудь из соседей, которые чужие дела знают лучше своих, вздумал породить в Обломове подозрение насчет бескорыстия приказчика, старик всегда качал головой и приговаривал: "Не греши, брат, долго ли опорочить человека? ну а как неправда, что тебе на том свете за это будет?".." (А. 5. 113).
Язычество, суеверие, бездеятельность, неподвижность, чудным образом уживавшиеся с православным обрядом, произвели на будущего писателя гнетущее впечатление. Его представления о Православии с самого начала были искажены. Чем более он будет взрослеть, приходить в меру духовного возраста, тем более его будет интересовать проблема: как должны в идеале сочетаться в обыденности религиозные истины и жизненная практика. Гончаров жаждал религии, которая могла бы органично сочетаться с культурой, жизненным комфортом, цивилизацией. В Симбирске же он столкнулся с обрядоверием.
Если его отец и был старообрядцем, то он умер довольно рано, в сентябре 1819 года, когда будущему писателю едва исполнилось семь лет. В дальнейшем его воспитание, в том числе и религиозное, будет значительно скорректировано иными влияниями.
Независимо от вопроса о старообрядчестве нельзя не отметить действительно глубокой религиозности Гончаровых по отцовской линии. М.Ф. Суперанский, отмечая самые характерные черты в роду Гончаровых, упоминает "глубокую религиозность, крепко соединенную с обрядностью, как и привязанностью к старому русскому быту вообще, отличавшие старшие поколения, включая брата и сестер писателя"[12]. Можно лишь поверить биографу Гончарова на слово, ибо он, к сожалению, не приводит никаких конкретных фактов, подтверждающих данное суждение. Тем не менее с определенностью можно сказать о том, что дед писателя, Иван Иванович Гончаров, был человеком не только религиозным, но и "книжным", что и проявилось в упомянутом "Летописце". Весьма заметную часть этой рукописной семейной книги занимают "Страсти Христовы". Иван Иванович Гончаров в 1720-х годах взял на себя своего рода духовный подвиг: несколько лет переписывал (и даже, возможно, обрабатывал[13]) средневековое сочинение "Страсти Христовы", которое особенно широкое распространение имело в старообрядческой среде. В этом книжном памятнике подробно описывались последние дни жизни Иисуса Христа перед распятием. Нет сомнения, что еще в детстве маленький Иван Гончаров слышал чтение этой дедовской книги и держал "Летописец" в руках. Можно себе представить, что чувствовал и переживал впечатлительный мальчик, когда кто-нибудь из взрослых читал: "Наутрие же и возложиша на него великия железа на шию его и руце и приведоша его во двор Каиафе и тогда собрашася окаянии жидове малие и велице и с великою радостию яко во своих руках имеют его начаша его бити по ланитам и пхаху и плеваху аки в простое лице и в пречистые его очеса и во святыя уста...". Несомненно, дед писателя имел творческие наклонности и, скорее всего, действительно не ограничивался механической перепиской памятника. О его склонности к живописанию свидетельствуют заключительные строки, содержащие выразительную метафору: "Во славу святыи единосущныи и неразделимые Троицы Отца и Сына и Святаго Духа написежеся сия богодохновенная книга страсти Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа Лета от сотворения мира 7236 году от воплощения же Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа 1728 году сентября 14 дня солдатского сына Ивана Иванова Большаго Гончарова и писана в городу Синбирску от оного Ивана Гончарова много грешнаго ево рукою яко серна от тенет избавися и тако и аз от сего труда. Аминь"[14].
Владимир Мельник
----------------------------------------
[1] Суперанский М.Ф. Болезнь Гончарова // И.А. Гончаров. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 577.
[2] Цит. по: Симбирские епархиальные ведомости. 1994. № 1. С. 4.
[3] См.: Яхонтов А. Церкви города Симбирска. В память 250-летия города. Церкви под горою. Симбирск, 1898. С. 133 - 149.
[4] Летописец, С. 374.
[5] Там же. С. 284.
[6] Даль В.И. Отрывочные путевые заметки // Бессараб М. Владимир Даль. М. 1972. С. 204 - 206.
[7] Рыженков С. Золотой век губернского человечества и паттерны регионального развития // Regions: a prism to view the slavic-euroasian world. Towards a discipline. Supporo, 1999. Р. 73.
[8] И.А. Гончаров. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 273.
[9] Имеется в виду архиепископ Иннокентий Вениаминов, с которым Гончаров познакомился лично. Прославлен в лике святых.
[10] Гончаров И.А. Собрание сочинений. В 8-ми томах. 1952 - 1955. Т. 8. С. 187. В дальнейшем ссылки на указанное собрание сочинений будут даваться в тексте с литерой "Б".
[11] Энциклопедический словарь "Старообрядчество" в статье о Николае 1-м дает следующие сведения: "Российский император с 1825 г, применивший решительные меры против старообрядчества" (Старообрядчество. Опыт энциклопедического словаря. М., 1996. С. 194).
[12] Суперанский М.Ф. Указ. соч. С. 580.
[13] См.: Летописец. С. 358.
[14] Летописец. С. 339. Однако Гончаров никогда не упоминал о "Летописце". В своих автобиографиях упоминает он о чтении Державина, Радклиф, различных путешествий и многого, многого другого.... Может быть, романист умалчивал об этой семейной реликвии по присущей ему скрытности...
http://www.ioannp.ru/publications/123323
