24 ноября исполняется 115 лет со дня кончины Константина Николаевича Леонтьева, замечательного русского дипломата, литератора, публициста, философа. Литературно-философское наследие Леонтьева после его смерти не было по достоинству оценены просвещенной публикой в период жизни автора. В советское время Константин Леонтьев считался реакционным писателем. Сейчас многие аспекты жизни и творчества мыслителя получают новое освещение и интерпретацию, и его наследие возвращается читателю во всем богатстве красоты и смысла.
От редакции "Русской линии": Со своей стороны отметим, что отмечать 115-летнюю годовщину со дня кончины К.Н.Лонтьева, скончавшегося 25 (12) ноября следует не сегодня, а завтра. При переводе по сложившейся советской традиции даты по Юлианскому календарю на григорианский с учетом т.н. "астрономической достоверности" (т.е. прибавляя к XVIII в. 11 дней, к XIX - 12 и к XX – 13), "вымывается" духовное содержание события. Ведь известный русский мыслитель отошел ко Господу в день свт. Иоанна Милостивого, память которого Церковь празднует 12 ноября по старому стилю, значит, и отмечать день кончины К.Леонтьева следует в этот день – 25 ноября нового стиля, а отнюдь не днем ранее – в день прп. Феодора Студита.
В 1851 г. Леонтьев пишет свое первое произведение, комедию "Женитьба по любви". После этого Константин Николаевич знакомится с И.С. Тургеневым, который дает ему положительный отзыв о пьесе. Однако она не была опубликована, т.к. ее не пропустила цензура.
В 1854 году, досрочно получив диплом, Леонтьев отправляется добровольцем в Крым в качестве батальонного лекаря. 10 августа 1857 года он увольняется с военной службы и возвращается в Москву. В 1859-60 гг. Леонтьев занимает место домашнего врача в поместье Арзамасского уезда Нижегородской губернии у барона Розен. В конце 1860 г. Константин Николаевич переезжает в Петербург и поселяется у своего брата Владимира Николаевича.
В 1861 году Леонтьев снова едет в Крым, в Феодосию, где неожиданно для всех женится на Елизавете Павловне Политовой, "полуграмотное, простодушной и красивой мещанке". Оставив жену в Крыму, он возвращается в Петербург, где в это время выходит его первый большой роман "Подлипки". Второе большое произведение Леонтьев публикует в 1864 году - это роман "В своем краю". В эти годы Леонтьев решительно порывает с модным тогда либерализмом и становится убежденным консерватором.
В 1863 году Леонтьев поступает на службу в Министерство Иностранных Дел. 25 октября того же года он получает назначение секретарем русского консульства на о.Крит. С жизнью на Крите связаны восточные рассказы Леонтьева ("Очерки Крита", повесть "Хризо", "Хамид и Маноли").
В 1864 году Леонтьев был назначен исполняющим обязанности консула в Адрианополе, где он прослужил два с лишним года. После непродолжительного отпуска в Константинополе, в 1867 году К.Н. получил пост вице-консула в Тульче, небольшом городе на Дунае.
В 1868 году была опубликована его статья "Грамотность и народность", получившая одобрение посла Н.П. Игнатьева, известного славянофила. В это же время Леонтьев много работает над обширной серией романов "Река времен", которая охватывала русскую жизнь с 1811 по 1862 годы. Большая часть рукописей была позднее уничтожена им.
Через год Леонтьев был назначен консулом в албанский город Янину, климат которого, однако отрицательно сказался на его здоровье, так что он был вновь переведен в Салоники. В этот момент Леонтьева, сделавшего блестящую дипломатическую карьеру, готовили к должности генерального консула в Богемии. Однако в 1871 году происходит событие, которое имело определяющее значение для последующей жизни Леонтьева. В июле Леонтьев внезапно заболевает болезнью, которую он принял за холеру. Когда смерть казалась уже неминуемой, он внезапно увидел икону Божией Матери, которую ему подарили афонские монахи. Константин Николаевич поклялся перед ней, что в случае выздоровления, он примет монашество. Через два часа он почувствовал облегчение.
Сразу после того, как он болезнь отступила, Леонтьев отправился верхом через горы на Афон, где он оставался до августа 1872 года. Константин Николаевич собирался исполнить свое обещание и стать монахом, но его афонские духовники отговорили его от такого поспешного шага.
В 1872-1874 гг. Леонтьев живет в Константинополе и на о. Халки, - этот период его жизни был весьма плодотворен. Прежде всего в эти годы Леонтьев раскрывает себя как публицист ("Панславизм и греки", "Панславизм на Афоне"). К этому же времени относится его знаменитая работа "Византизм и славянство", а также роман "Одиссей Полихрониадес".
В 1874 году Леонтьев возвращается в родное Кудиново и находит его в большом запустении. В августе Леонтьев совершает первую поездку в Оптину Пустынь, где встречается со старцем о. Амвросием, к которому имел письмо от афонских монахов, и знакомится с иеромонахом Климентом (Зедергольмом).
В ноябре 1874 г. Леонтьев становится послушником Николо-Угрешского монастыря под Москвой, но уже в мае 1875 г. снова отправляется в Кудиново.
В 1879 году Леонтьев едет в Варшаву, где становится сотрудником газеты "Варшавский дневник". В газете он публикует ряд статей, преимущественно на общественно-политические темы. Год спустя провинциальное издание, которое благодаря Леонтьеву, стало известно в столицах, оказывается в затяжном финансовом кризисе, так что Константин Николаевич вынужден оставить работу в нем. В ноябре 1880 года Леонтьев поступает на службу в Московский Цензурный Комитет. В должности цензора Леонтьев прослужил шесть лет.
В это время Леонтьев писал сравнительно мало (роман "Египетский голубь", статьи "О всемирной любви", "Страх Божией и любовь к человечеству"). В 1885-86 гг. выходит в свет его сборник его статей "Восток, Россия и Славянство".
В 1883 году Леонтьев знакомится с Владимиром Соловьевым.
Осенью 1887 года Леонтьев переезжает в Оптину Пустынь, где снимает у ограды монастыря двухэтажный дом. В этот дом Леонтьев перевозит старинную мебель из своего родового имения и свою библиотеку. Здесь он принимает гостей. В начале 1890 года у него в гостях был Л.Н. Толстой, который провел у него два с половиной часа, ушедших на споры о вере.
В Оптиной он пишет такие работы, как "Записки отшельника", "Национальная политика как орудие всемирной революции", "Анализ, стиль и веяние" и др.
23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни Леонтьев принял тайный постриг с именем Климента. После этого, по совету о. Амвросия, он покинул Оптину и переехал в Троице-Сергиев Посад.
12 ноября 1891 года Константин Николаевич скончался от пневмонии и был похоронен в Гефсиманском саду Троице-Сергиевой Лавры близ храма Черниговской Божией Матери.
О Леонтьеве как художественном писателе - авторе романтических повестей и этнографических рассказов - я говорить не берусь. Сам он, впрочем, считал это второстепенным в своей деятельности. Если он желал популярности и мечтал о славе, то лишь как социальный мыслитель, идейный проповедник, публицист. Но в этой области большое влияние и значение достигаются только двумя путями: нужно или удовлетворять наличным вкусам и инстинктам толпы, служить ближайшим интересам той (более или менее широкой) социальной группы, к которой принадлежишь, или нужно служить вечной правде, ставя ее осуществление как идеал и задачу для человечества. Писатель-оппортунист, если он достаточно чутко воспринимает господствующие в его социальной среде настроения и достаточно сильно их выражает, пользуется обыкновенно немедленным успехом, приобретает при жизни знаменитость и богатство, но по смерти слово его все более и более тускнеет, он перестает быть историческою силой и всецело причисляется к историческому материалу. Что касается до предваряющих будущность служителей идеала, то их при жизни обыкновенно пилят деревянными пилами (если не в буквальном смысле, как ветхозаветного пророка, то в переносном), поносят и преследуют; зато после смерти (а иногда и под конец жизни, как Магомет) они приобретают великую силу и славу и остаются в истории как деятельные духи, а не как мертвые факты.
Наш писатель не принадлежал ни к той, ни к другой категории. Популярность первого рода была для него недоступна по богатству и своеобразию его мыслей, а также по некоторой эстетической прихотливости. Удачный оппортунист не может иметь и во всяком случае, не должен пускать в оборот большого умственного капитала; притом ему непременно нужно быть или стать до некоторой степени плоским, похожим на всех: а именно этого Леонтьев боялся и избегал пуще всего. Он даже слишком много настаивал на своем враждебном отношении к толпе, на своей ненависти к демократизму, или, как он выражался, к хамству. Но действовать на толпу можно или угождая ей, или забывая про нее, а никак не питая к ней ненависти. Была, правда, толпа, которую Леонтьев любил по-своему и признавал - простой народ, поскольку он сохраняет свою бытовую обособленность; но для этой толпы наш писатель не существовал.
Если умственные достоинства Леонтьева мешали ему сделаться популярным публицистом, угодником толпы, то действовать на умы силою высшей правды он не мог по другим причинам. Лично, как православный христианин, он исповедовал, конечно, абсолютную истину; но его социально-политические и исторические взгляды не были ни простым и прямым отражением этой истины, ни ее логическим и органическим развитием, а скорее какими-то оригинальными придатками к ней. Общее направление его мыслей было крайне односторонне, а в частностях они были слишком пестры и неуравновешенны. Одного идеального средоточия, из которого бы выходили и к которому бы сходились, как радиусы, все частные мысли, в миросозерцании Леонтьева не было. У него не было одной господствующей и объединяющей любви, но была одна главная ненависть - к современной европейской цивилизации, которая, впрочем, была ему известна не в своем западном подлиннике, а только по неполному русскому и карикатурному греко-славянскому переводу. Этой ненавистной ему Европе он противопоставлял то старый византизм, то еще не существующую и неведомую культуру будущего. "Я верю, - писал он, - что Россия, имеющая стать во главе какой-то нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этою новою славяновосточною цивилизацией отходящую цивилизацию романо-германской Европы"[1]. Но эта новая культура, по мысли Леонтьева, сводится, в сущности, к тому же византизму, в котором вся внутренняя сила России - не только прошедшей, но и будущей. "Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм"[2].
"С какой бы стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, т. е. Церковь и царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма. Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовою монархией на шей, освященною православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной. Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим еще сырым и грубым вначале славянским материалом"[3].
Византизм, по убеждению Леонтьева, имеет для нас не одно историческое, но и пребывающее жизненное значение, он на веки для нас обязателен. "Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы рано или поздно могут найти себе случай для практического выражения"[4]. "Византийские идеи и чувство сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое одиночество... Византизм дал нам силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиски и целой интернациональной Европы, если б она, разрушив у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве (?), о земной радикальной всепошлости" [5].
Вся живая сила прошедшего и будущего в одном византизме, но в чем же внутреннее единство самого этого византизма? Не только как историческое явление, но и как идея - в мировоззрении нашего автора это есть что-то мозаичное, составленное их многих элементов, органически между собою не связанных. "Эта общая идея, - говорит Леонтьев, - слагается из нескольких частных идей - религиозных, государственных, нравственных, философских, художественных... Мы знаем, например, что византизм в государстве значит самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов" [6]. В нравственном мире византизм характеризуется как отрицание высокого значения человеческой личности, а также как отрицание идеи единого человечества. Таким образом, христианство есть лишь один из элементов византизма наряду с другими, а эти другие и по происхождению, и по значению своему принадлежат частью римскому, частью восточному язычеству. Христианство является даже как будто служебным орудием других византийских начал. Упомянув о том, что последний языческий кесарь Диоклетиан был вынужден для укрепления дисциплины государственной систематически организовывать новое чиновничество, новую лестницу властей, исходящих от императора, Леонтьев продолжает так: "С воцарением христианских императоров к этим новым чиновническим властям прибавилось еще другое, несравненно более сильное средство общественной дисциплины - власть церкви, власть и привилегии епископов. Этого орудия Древний Рим не имел: у него не было такого сильного жреческого привилегированного сословия. У христианской Византии явилось это новое и чрезвычайно спасительное орудие дисциплины. Итак, повторяю, кесаризм византийский имел в себе, как известно, много жизненности и естественности, сообразной с обстоятельствами и потребностями времени. Он опирался на две силы: на новую религию, которую даже и большая часть нехристиан (т. е. атеистов и деистов) нашего времени признает наилучшей изо всех дотоле бывших религий, и на древнее государственное право, формулированное так хорошо, как ни одно до него формулировано не было... Это счастливое сочетание очень древнего привычного (т. е. римской диктатуры и муниципальности) с самым новым и увлекательным (т. е. с христианством) и дало возможность первому христианскому государству устоять так долго на почве расшатанной, полусгнившей, среди неблагоприятных обстоятельств" [7].
Если таким образом "наилучшая религия" пригодилась вместе с римским правом для укрепления политического византизма, то сам византизм во всем своем составе есть наилучшее и Даже единственно пригодное средство для охранения России и славянства. Таково заключение Леонтьева:
"Для существования славян необходима мощь России"; "Для силы России необходим византизм"; "Тот, кто потрясает авторитет византизма, подкапывается, сам, быть может, и не понимая того, под основы Русского государства"; "Тот, кто воюет против византизма, воюет, сам не зная того, косвенно и против всего славянства..."; "Другого крепкого дисциплинирующего начала у славян разбросанных мы не видим. Нравится ли нам это или нет, худо ли византийское начало или хорошо оно, но оно единственный надежный якорь нашего, не только русского, но и всеславянского охранения" [8].
В этой политической философии религиозный элемент, очевидно, не имел того безусловного значения и не занимал того центрального места, какое принадлежало ему в личном чувстве автора, половину жизни мечтавшего о монашестве и осуществившего эту мечту незадолго до своей смерти. Такое раздвоение между простою субъективною религиозностью и объективным культурным идеалом смешанного характера с преобладанием мирских элементов отнимало всю силу у проповеди Леонтьева. Если я утверждаю (как это делал Леонтьев), что единственное существенное и важное есть отречение от мира и забота о душе-спасении, а все остальное - суета сует и "частью тяжелое, частью очень сладкое, но, во всяком случае, скоро преходящее сновидение" [9], то как я могу тут же с убедительностью проповедовать такой идеал, в котором главное значение принадлежит этим суетным и "сонным" интересам? Идеал должен быть одноцентренным. Довольно того, что наша реальная жизнь и история разрываются разнородными и противоборствующими началами и интересами. Это есть лишь фактическое несовершенство, а назначение идеала не в том, чтобы воспроизводить такие несовершенства действительности, а в том, чтобы исправлять их. Если мы в свой высший идеал перенесем хаотическую сложность реальной жизни, ее раздробленность и ее компромиссы, то не будет ли такой идеал "обуявшею солью", которую уже нечем осолить?
Если все земное, все историческое есть только преходящее сновидение, то таким же преходящим сновидением нужно признать и идеал сложной нововизантийской или нововосточной культуры. Это также есть сновидение и притом только предполагаемое, следовательно, самое пустое изо всех сновидений. Истинный идеал должен относиться к тому, что вечно. Но вечно для нас, по мнению Леонтьева, только личное существование за гробом, а оно ведь нисколько не связано ни с какими культурными элементами - политическими, экономическими или художественными. Спасать свою душу можно при всяких условиях, и для того, кто этим занят, такие вопросы, как взятие Царьграда, возрождение русского дворянства и основание новой охранительной цивилизации, совершенно не нужны и не интересны. Кому охота охранять преходящие сновидения, а непреходящее в охране не нуждается.
Чтобы с успехом проповедовать какой-нибудь идеал, нужно всецело, всею душой ему отдаться. Но нельзя, психологически невозможно отдаться таким предметам, которые ни высшего блаженства, ни низшего природного удовлетворения не доставляют. Или по разуму истины и религиозному чувству я отдаюсь тому, что вечно и безусловно, или по естественной необходимости тому, что дает мне хотя преходящее, но тем не менее реальное удовлетворение. Но проповедуемый Леонтьевым идеал сложной принудительной организации общества не имеет ни вечного достоинства, ни минутной приятности. О нем можно рассуждать с точки зрения исторических вероятностей, но жить и умирать ради него решительно невозможно. Сам Леонтьев, конечно, забыл о нем, когда как искренно верующий христианин готовился к смерти. Ему тогда понадобились не Царьград, не дворянская идея и не византийская культура, а просто священник со Св. Дарами, т. е. нечто такое, что по нашей вере сохранится и при Антихристе и никакого охранения не требует.
В смысле высшего жизненного идеала взгляды Леонтьева на нововизантийскую культуру и т. д. совершенно несостоятельны; но в них есть много интересного с точки зрения философии истории. С этой стороны они заслуживают особого разбора, к которому я и намерен приступить. А теперь, указав на коренной недостаток в проповеди Леонтьева, я должен, чтобы быть справедливым, Упомянуть и о том, что было у него существенно хорошего.
Хорошо было, во-первых, то, что свои крайне охранительные и благочестивые взгляды Леонтьев стал исповедовать еще в конце шестидесятых годов, т. е. тогда, когда кроме недоумения, насмешек и поношений они ничего ему дать не могли. Все, что он проповедовал, он самостоятельно продумал, пережил мыслью и чувством. Каковы бы ни были его идеи сами по себе, это, во всяком случае, были его идеи, а не чужие слова, повторяемые по Расчету или по стадному внушению.
А во-вторых, хорошо было в Леонтьеве то, что односторонность, исключительность и фанатизм его взглядов не выходили из пределов теории и не имели влияния ни на его жизненные отношения, ни даже на его литературные суждения. Этот проповедник силы и сильных мер менее всего был склонен обижать и оскорблять кого-нибудь и в частной жизни, и в литературе. Он как писатель никогда не кривил душой из-за личного самолюбия или партийного интереса и всегда в полной мере отдавал справедливость и личным, и идейным врагам своим.
Отдадим же и мы ему полную справедливость. При всех своих недостатках и заблуждениях это был замечательно самостоятельный и своеобразный мыслитель, писатель редкого таланта, глубоко преданный умственным интересам, сердечно религиозный, а главное, добрый человек.
Примечание:
[1] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. М., 1885. Т. I. С. 76.
[2] Там же. С. 100.
[3] Там же. С. 104.
[4] Там же.
[5] Там же. С. 98.
[6] Там же. С. 81.
[7] Там же. С. 86, 87.
[8] Там же. С. 119.
[9] Т. П. С. 94.
(По материалам сайта "Константин Леонтьев")
http://www.sedmitza.ru/index.html?sid=77&did=38823&p_comment=belief&call_action=print1(sedmiza)
От редакции "Русской линии": Со своей стороны отметим, что отмечать 115-летнюю годовщину со дня кончины К.Н.Лонтьева, скончавшегося 25 (12) ноября следует не сегодня, а завтра. При переводе по сложившейся советской традиции даты по Юлианскому календарю на григорианский с учетом т.н. "астрономической достоверности" (т.е. прибавляя к XVIII в. 11 дней, к XIX - 12 и к XX – 13), "вымывается" духовное содержание события. Ведь известный русский мыслитель отошел ко Господу в день свт. Иоанна Милостивого, память которого Церковь празднует 12 ноября по старому стилю, значит, и отмечать день кончины К.Леонтьева следует в этот день – 25 ноября нового стиля, а отнюдь не днем ранее – в день прп. Феодора Студита.
Краткая биография К.Н. Леонтьева
Константин Николаевич Леонтьев родился 13 января 1831 года в селе Кудинове Мещевского уезда Калужской губернии (ныне - Малоярославецкий район Калужской области). Его отец, Николай Борисович Леонтьев, - дворянин средней руки, мать же, Феодосия Петровна, происходит из старинного дворянского рода Карабановых. Константин - младший, седьмой по счету ребенок в семье Леонтьевых. Первоначальное образование Константин Николаевич получал дома, у своей матери. В 1841 г. он поступает в Смоленскую гимназию, а в 1843 г. - в качестве кадета - на воспитание в Дворянский полк. Из полка Леонтьев уволен по болезни в октябре 1844 г. В этом же году он зачисляется в третий класс Калужской гимназии, которую он заканчивает в 1849 году с правом поступления в университет без экзаменов. Леонтьев поступает в Ярославский Демидовский Лицей, откуда в ноябре того же года перевелся в Московский Университет на медицинский факультет.В 1851 г. Леонтьев пишет свое первое произведение, комедию "Женитьба по любви". После этого Константин Николаевич знакомится с И.С. Тургеневым, который дает ему положительный отзыв о пьесе. Однако она не была опубликована, т.к. ее не пропустила цензура.
В 1854 году, досрочно получив диплом, Леонтьев отправляется добровольцем в Крым в качестве батальонного лекаря. 10 августа 1857 года он увольняется с военной службы и возвращается в Москву. В 1859-60 гг. Леонтьев занимает место домашнего врача в поместье Арзамасского уезда Нижегородской губернии у барона Розен. В конце 1860 г. Константин Николаевич переезжает в Петербург и поселяется у своего брата Владимира Николаевича.
В 1861 году Леонтьев снова едет в Крым, в Феодосию, где неожиданно для всех женится на Елизавете Павловне Политовой, "полуграмотное, простодушной и красивой мещанке". Оставив жену в Крыму, он возвращается в Петербург, где в это время выходит его первый большой роман "Подлипки". Второе большое произведение Леонтьев публикует в 1864 году - это роман "В своем краю". В эти годы Леонтьев решительно порывает с модным тогда либерализмом и становится убежденным консерватором.
В 1863 году Леонтьев поступает на службу в Министерство Иностранных Дел. 25 октября того же года он получает назначение секретарем русского консульства на о.Крит. С жизнью на Крите связаны восточные рассказы Леонтьева ("Очерки Крита", повесть "Хризо", "Хамид и Маноли").
В 1864 году Леонтьев был назначен исполняющим обязанности консула в Адрианополе, где он прослужил два с лишним года. После непродолжительного отпуска в Константинополе, в 1867 году К.Н. получил пост вице-консула в Тульче, небольшом городе на Дунае.
В 1868 году была опубликована его статья "Грамотность и народность", получившая одобрение посла Н.П. Игнатьева, известного славянофила. В это же время Леонтьев много работает над обширной серией романов "Река времен", которая охватывала русскую жизнь с 1811 по 1862 годы. Большая часть рукописей была позднее уничтожена им.
Через год Леонтьев был назначен консулом в албанский город Янину, климат которого, однако отрицательно сказался на его здоровье, так что он был вновь переведен в Салоники. В этот момент Леонтьева, сделавшего блестящую дипломатическую карьеру, готовили к должности генерального консула в Богемии. Однако в 1871 году происходит событие, которое имело определяющее значение для последующей жизни Леонтьева. В июле Леонтьев внезапно заболевает болезнью, которую он принял за холеру. Когда смерть казалась уже неминуемой, он внезапно увидел икону Божией Матери, которую ему подарили афонские монахи. Константин Николаевич поклялся перед ней, что в случае выздоровления, он примет монашество. Через два часа он почувствовал облегчение.
Сразу после того, как он болезнь отступила, Леонтьев отправился верхом через горы на Афон, где он оставался до августа 1872 года. Константин Николаевич собирался исполнить свое обещание и стать монахом, но его афонские духовники отговорили его от такого поспешного шага.
В 1872-1874 гг. Леонтьев живет в Константинополе и на о. Халки, - этот период его жизни был весьма плодотворен. Прежде всего в эти годы Леонтьев раскрывает себя как публицист ("Панславизм и греки", "Панславизм на Афоне"). К этому же времени относится его знаменитая работа "Византизм и славянство", а также роман "Одиссей Полихрониадес".
В 1874 году Леонтьев возвращается в родное Кудиново и находит его в большом запустении. В августе Леонтьев совершает первую поездку в Оптину Пустынь, где встречается со старцем о. Амвросием, к которому имел письмо от афонских монахов, и знакомится с иеромонахом Климентом (Зедергольмом).
В ноябре 1874 г. Леонтьев становится послушником Николо-Угрешского монастыря под Москвой, но уже в мае 1875 г. снова отправляется в Кудиново.
В 1879 году Леонтьев едет в Варшаву, где становится сотрудником газеты "Варшавский дневник". В газете он публикует ряд статей, преимущественно на общественно-политические темы. Год спустя провинциальное издание, которое благодаря Леонтьеву, стало известно в столицах, оказывается в затяжном финансовом кризисе, так что Константин Николаевич вынужден оставить работу в нем. В ноябре 1880 года Леонтьев поступает на службу в Московский Цензурный Комитет. В должности цензора Леонтьев прослужил шесть лет.
В это время Леонтьев писал сравнительно мало (роман "Египетский голубь", статьи "О всемирной любви", "Страх Божией и любовь к человечеству"). В 1885-86 гг. выходит в свет его сборник его статей "Восток, Россия и Славянство".
В 1883 году Леонтьев знакомится с Владимиром Соловьевым.
Осенью 1887 года Леонтьев переезжает в Оптину Пустынь, где снимает у ограды монастыря двухэтажный дом. В этот дом Леонтьев перевозит старинную мебель из своего родового имения и свою библиотеку. Здесь он принимает гостей. В начале 1890 года у него в гостях был Л.Н. Толстой, который провел у него два с половиной часа, ушедших на споры о вере.
В Оптиной он пишет такие работы, как "Записки отшельника", "Национальная политика как орудие всемирной революции", "Анализ, стиль и веяние" и др.
23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни Леонтьев принял тайный постриг с именем Климента. После этого, по совету о. Амвросия, он покинул Оптину и переехал в Троице-Сергиев Посад.
12 ноября 1891 года Константин Николаевич скончался от пневмонии и был похоронен в Гефсиманском саду Троице-Сергиевой Лавры близ храма Черниговской Божией Матери.
* * *
Памяти К. Н. Леонтьева
Владимир Соловьев
(Впервые опубликовано: Русское Обозрение. 1892. N 1. Здесь публикуется по К.Н. Леонтьев: Pro et Contra. СПб., 1995. Т.1. С. 20-26)
О Леонтьеве как художественном писателе - авторе романтических повестей и этнографических рассказов - я говорить не берусь. Сам он, впрочем, считал это второстепенным в своей деятельности. Если он желал популярности и мечтал о славе, то лишь как социальный мыслитель, идейный проповедник, публицист. Но в этой области большое влияние и значение достигаются только двумя путями: нужно или удовлетворять наличным вкусам и инстинктам толпы, служить ближайшим интересам той (более или менее широкой) социальной группы, к которой принадлежишь, или нужно служить вечной правде, ставя ее осуществление как идеал и задачу для человечества. Писатель-оппортунист, если он достаточно чутко воспринимает господствующие в его социальной среде настроения и достаточно сильно их выражает, пользуется обыкновенно немедленным успехом, приобретает при жизни знаменитость и богатство, но по смерти слово его все более и более тускнеет, он перестает быть историческою силой и всецело причисляется к историческому материалу. Что касается до предваряющих будущность служителей идеала, то их при жизни обыкновенно пилят деревянными пилами (если не в буквальном смысле, как ветхозаветного пророка, то в переносном), поносят и преследуют; зато после смерти (а иногда и под конец жизни, как Магомет) они приобретают великую силу и славу и остаются в истории как деятельные духи, а не как мертвые факты.
Наш писатель не принадлежал ни к той, ни к другой категории. Популярность первого рода была для него недоступна по богатству и своеобразию его мыслей, а также по некоторой эстетической прихотливости. Удачный оппортунист не может иметь и во всяком случае, не должен пускать в оборот большого умственного капитала; притом ему непременно нужно быть или стать до некоторой степени плоским, похожим на всех: а именно этого Леонтьев боялся и избегал пуще всего. Он даже слишком много настаивал на своем враждебном отношении к толпе, на своей ненависти к демократизму, или, как он выражался, к хамству. Но действовать на толпу можно или угождая ей, или забывая про нее, а никак не питая к ней ненависти. Была, правда, толпа, которую Леонтьев любил по-своему и признавал - простой народ, поскольку он сохраняет свою бытовую обособленность; но для этой толпы наш писатель не существовал.
Если умственные достоинства Леонтьева мешали ему сделаться популярным публицистом, угодником толпы, то действовать на умы силою высшей правды он не мог по другим причинам. Лично, как православный христианин, он исповедовал, конечно, абсолютную истину; но его социально-политические и исторические взгляды не были ни простым и прямым отражением этой истины, ни ее логическим и органическим развитием, а скорее какими-то оригинальными придатками к ней. Общее направление его мыслей было крайне односторонне, а в частностях они были слишком пестры и неуравновешенны. Одного идеального средоточия, из которого бы выходили и к которому бы сходились, как радиусы, все частные мысли, в миросозерцании Леонтьева не было. У него не было одной господствующей и объединяющей любви, но была одна главная ненависть - к современной европейской цивилизации, которая, впрочем, была ему известна не в своем западном подлиннике, а только по неполному русскому и карикатурному греко-славянскому переводу. Этой ненавистной ему Европе он противопоставлял то старый византизм, то еще не существующую и неведомую культуру будущего. "Я верю, - писал он, - что Россия, имеющая стать во главе какой-то нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этою новою славяновосточною цивилизацией отходящую цивилизацию романо-германской Европы"[1]. Но эта новая культура, по мысли Леонтьева, сводится, в сущности, к тому же византизму, в котором вся внутренняя сила России - не только прошедшей, но и будущей. "Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм"[2].
"С какой бы стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, т. е. Церковь и царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма. Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовою монархией на шей, освященною православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной. Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим еще сырым и грубым вначале славянским материалом"[3].
Византизм, по убеждению Леонтьева, имеет для нас не одно историческое, но и пребывающее жизненное значение, он на веки для нас обязателен. "Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы рано или поздно могут найти себе случай для практического выражения"[4]. "Византийские идеи и чувство сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое одиночество... Византизм дал нам силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиски и целой интернациональной Европы, если б она, разрушив у себя все благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве (?), о земной радикальной всепошлости" [5].
Вся живая сила прошедшего и будущего в одном византизме, но в чем же внутреннее единство самого этого византизма? Не только как историческое явление, но и как идея - в мировоззрении нашего автора это есть что-то мозаичное, составленное их многих элементов, органически между собою не связанных. "Эта общая идея, - говорит Леонтьев, - слагается из нескольких частных идей - религиозных, государственных, нравственных, философских, художественных... Мы знаем, например, что византизм в государстве значит самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов" [6]. В нравственном мире византизм характеризуется как отрицание высокого значения человеческой личности, а также как отрицание идеи единого человечества. Таким образом, христианство есть лишь один из элементов византизма наряду с другими, а эти другие и по происхождению, и по значению своему принадлежат частью римскому, частью восточному язычеству. Христианство является даже как будто служебным орудием других византийских начал. Упомянув о том, что последний языческий кесарь Диоклетиан был вынужден для укрепления дисциплины государственной систематически организовывать новое чиновничество, новую лестницу властей, исходящих от императора, Леонтьев продолжает так: "С воцарением христианских императоров к этим новым чиновническим властям прибавилось еще другое, несравненно более сильное средство общественной дисциплины - власть церкви, власть и привилегии епископов. Этого орудия Древний Рим не имел: у него не было такого сильного жреческого привилегированного сословия. У христианской Византии явилось это новое и чрезвычайно спасительное орудие дисциплины. Итак, повторяю, кесаризм византийский имел в себе, как известно, много жизненности и естественности, сообразной с обстоятельствами и потребностями времени. Он опирался на две силы: на новую религию, которую даже и большая часть нехристиан (т. е. атеистов и деистов) нашего времени признает наилучшей изо всех дотоле бывших религий, и на древнее государственное право, формулированное так хорошо, как ни одно до него формулировано не было... Это счастливое сочетание очень древнего привычного (т. е. римской диктатуры и муниципальности) с самым новым и увлекательным (т. е. с христианством) и дало возможность первому христианскому государству устоять так долго на почве расшатанной, полусгнившей, среди неблагоприятных обстоятельств" [7].
Если таким образом "наилучшая религия" пригодилась вместе с римским правом для укрепления политического византизма, то сам византизм во всем своем составе есть наилучшее и Даже единственно пригодное средство для охранения России и славянства. Таково заключение Леонтьева:
"Для существования славян необходима мощь России"; "Для силы России необходим византизм"; "Тот, кто потрясает авторитет византизма, подкапывается, сам, быть может, и не понимая того, под основы Русского государства"; "Тот, кто воюет против византизма, воюет, сам не зная того, косвенно и против всего славянства..."; "Другого крепкого дисциплинирующего начала у славян разбросанных мы не видим. Нравится ли нам это или нет, худо ли византийское начало или хорошо оно, но оно единственный надежный якорь нашего, не только русского, но и всеславянского охранения" [8].
В этой политической философии религиозный элемент, очевидно, не имел того безусловного значения и не занимал того центрального места, какое принадлежало ему в личном чувстве автора, половину жизни мечтавшего о монашестве и осуществившего эту мечту незадолго до своей смерти. Такое раздвоение между простою субъективною религиозностью и объективным культурным идеалом смешанного характера с преобладанием мирских элементов отнимало всю силу у проповеди Леонтьева. Если я утверждаю (как это делал Леонтьев), что единственное существенное и важное есть отречение от мира и забота о душе-спасении, а все остальное - суета сует и "частью тяжелое, частью очень сладкое, но, во всяком случае, скоро преходящее сновидение" [9], то как я могу тут же с убедительностью проповедовать такой идеал, в котором главное значение принадлежит этим суетным и "сонным" интересам? Идеал должен быть одноцентренным. Довольно того, что наша реальная жизнь и история разрываются разнородными и противоборствующими началами и интересами. Это есть лишь фактическое несовершенство, а назначение идеала не в том, чтобы воспроизводить такие несовершенства действительности, а в том, чтобы исправлять их. Если мы в свой высший идеал перенесем хаотическую сложность реальной жизни, ее раздробленность и ее компромиссы, то не будет ли такой идеал "обуявшею солью", которую уже нечем осолить?
Если все земное, все историческое есть только преходящее сновидение, то таким же преходящим сновидением нужно признать и идеал сложной нововизантийской или нововосточной культуры. Это также есть сновидение и притом только предполагаемое, следовательно, самое пустое изо всех сновидений. Истинный идеал должен относиться к тому, что вечно. Но вечно для нас, по мнению Леонтьева, только личное существование за гробом, а оно ведь нисколько не связано ни с какими культурными элементами - политическими, экономическими или художественными. Спасать свою душу можно при всяких условиях, и для того, кто этим занят, такие вопросы, как взятие Царьграда, возрождение русского дворянства и основание новой охранительной цивилизации, совершенно не нужны и не интересны. Кому охота охранять преходящие сновидения, а непреходящее в охране не нуждается.
Чтобы с успехом проповедовать какой-нибудь идеал, нужно всецело, всею душой ему отдаться. Но нельзя, психологически невозможно отдаться таким предметам, которые ни высшего блаженства, ни низшего природного удовлетворения не доставляют. Или по разуму истины и религиозному чувству я отдаюсь тому, что вечно и безусловно, или по естественной необходимости тому, что дает мне хотя преходящее, но тем не менее реальное удовлетворение. Но проповедуемый Леонтьевым идеал сложной принудительной организации общества не имеет ни вечного достоинства, ни минутной приятности. О нем можно рассуждать с точки зрения исторических вероятностей, но жить и умирать ради него решительно невозможно. Сам Леонтьев, конечно, забыл о нем, когда как искренно верующий христианин готовился к смерти. Ему тогда понадобились не Царьград, не дворянская идея и не византийская культура, а просто священник со Св. Дарами, т. е. нечто такое, что по нашей вере сохранится и при Антихристе и никакого охранения не требует.
В смысле высшего жизненного идеала взгляды Леонтьева на нововизантийскую культуру и т. д. совершенно несостоятельны; но в них есть много интересного с точки зрения философии истории. С этой стороны они заслуживают особого разбора, к которому я и намерен приступить. А теперь, указав на коренной недостаток в проповеди Леонтьева, я должен, чтобы быть справедливым, Упомянуть и о том, что было у него существенно хорошего.
Хорошо было, во-первых, то, что свои крайне охранительные и благочестивые взгляды Леонтьев стал исповедовать еще в конце шестидесятых годов, т. е. тогда, когда кроме недоумения, насмешек и поношений они ничего ему дать не могли. Все, что он проповедовал, он самостоятельно продумал, пережил мыслью и чувством. Каковы бы ни были его идеи сами по себе, это, во всяком случае, были его идеи, а не чужие слова, повторяемые по Расчету или по стадному внушению.
А во-вторых, хорошо было в Леонтьеве то, что односторонность, исключительность и фанатизм его взглядов не выходили из пределов теории и не имели влияния ни на его жизненные отношения, ни даже на его литературные суждения. Этот проповедник силы и сильных мер менее всего был склонен обижать и оскорблять кого-нибудь и в частной жизни, и в литературе. Он как писатель никогда не кривил душой из-за личного самолюбия или партийного интереса и всегда в полной мере отдавал справедливость и личным, и идейным врагам своим.
Отдадим же и мы ему полную справедливость. При всех своих недостатках и заблуждениях это был замечательно самостоятельный и своеобразный мыслитель, писатель редкого таланта, глубоко преданный умственным интересам, сердечно религиозный, а главное, добрый человек.
Примечание:
[1] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и славянство. М., 1885. Т. I. С. 76.
[2] Там же. С. 100.
[3] Там же. С. 104.
[4] Там же.
[5] Там же. С. 98.
[6] Там же. С. 81.
[7] Там же. С. 86, 87.
[8] Там же. С. 119.
[9] Т. П. С. 94.
(По материалам сайта "Константин Леонтьев")
http://www.sedmitza.ru/index.html?sid=77&did=38823&p_comment=belief&call_action=print1(sedmiza)
