Очередной артистический шедевр Петра Мамонова - роль старца Анатолия в выходящем 23 ноября на экраны фильма Павла Лунгина "Остров" - дает хороший повод поговорить о творческом пути этого человека, поразмышлять о его роли в русской культуре последних десятилетий
Петра Николаевича Мамонова я впервые увидел вживую в 1989 году. Мне отчасти не повезло: когда только-только начался триумф группы "Звуки Му", я должен был уходить в армию. Поэтому мой первый концерт "Звуков" оказался последним: на нём Петр Мамонов объявил о роспуске группы. Он вышел с торжественным, сияющим видом и сказал своим столь узнаваемым, чуть заикающимся голосом: - Вот... сегодня в последний раз играем... Я и рубашку белую в честь п-праздничка надел...
Не правда ли, это удивительным образом перекликается с финалом фильма "Остров", когда герой Мамонова, отец Анатолий, узнав, что покаяние его принято, он прощен Богом, и, стало быть, дело его на земле завершено, ложится в белой рубашке в гроб?
Только теперь и белые одежды, и уход, и сама игра мамоновского героя в целом - всё стало значительно серьезнее.
Думаю, не ошибусь, если скажу, что рок-фаны 80-х Мамонова любили как никого другого. Вообще известны лишь два рок-музыканта, уважение к которым выразилось в форме традиционного русского величания. Но когда Гребенщиков ещё не был Борисом Борисовичем, а был всего лишь БГ, Мамонов был уже Петром Николаевичем. Так - и только так - называли его верные. Он, единственный из тех, кто был тогда на сцене, вызывал неподдельную любовь незнакомых, впервые видевших его людей. Если БГ представал поклонникам в каком-то совершенно неземном свете ("БГ - Бог, от него сияние исходит", - как сказал Африка в фильме "АССА"), то Петр Николаевич был всегда подчеркнуто человечен. Я бы сказал, он являл собой образ человека вообще, человека как такового. И если сияние, исходившее от БГ, при ближайшем рассмотрении, несло оттенок прелести (во всяком случае, сейчас от этой завораживающей таинственности ничего не осталось), то облик Мамонова за двадцать лет практически не изменился, и излучаемый им свет всё тот же.
Мамонов как на сцене, так и в кино, никого не изображает, всегда играет самого себя, то есть просто человека. Но этот мамоновский человек в своей простоте превращается в голый символ, живую икону. Только это не древняя икона, но скорее икона, прошедшая сквозь и впитавшая в себя эстетический опыт русского авангарда. Как если бы, скажем, Павел Филонов пережил свое время и стал бы писать иконы.
Уникальная мамоновская пластика, если присмотреться, иконична: судорожными движениями актер словно разрушает трехмерное пространство и, выворачивая пространство наизнанку, движется как бы на плоскости, в тесноте и обратной перспективе. Позы, которые при этом он принимает, часто можно встретить на иконах - но, конечно, не у святых. В таком положении шествуют во ад грешники или стоят люди в ожидании Страшного Суда. А ещё - так изображают на иконах юродивых.
Юродивые, как известно, выражают своим поведением и жестами само существо человеческого - то, что Державин сформулировал словами:
Я раб, я царь, я червь, я Бог!
Действительно: потомок древнейшего русского рода, едва ли не Рюрикович (некоторые возводят род Мамоновых к Владимиру Мономаху), Петр Николаевич в жизни являет собой человека исключительной утонченности и благородства. На сцене же он принимает "зрак раба" и движется, как марионетка, руки, ноги и туловище которой подбрасываются то вверх, то в стороны, приводимые в движение невидимыми нитями. Добродушное лицо превращается в набор неожиданно и произвольно сменяемых масок. Тело Мамонова, живущее на сцене как бы совсем отдельной жизнью, то извивается червем, то выпрямляется и застывает в неподвижности, словно проглотив аршин.
Но вот - представление окончено. Мим мгновенно перевоплощается: перед нами снова высокая, исполненная благородства фигура и лицо, излучающее свет и какую-то запредельную, потустороннюю доброту.
Тютчев, наблюдая летящего коршуна, выразил существо человеческого, о котором мы ведём здесь речь, следующим образом:
Природа-мать ему дала
Два мощных, два живых крыла -
А я здесь в поте и в пыли.
Я, царь земли, прирос к земли!..
Безумный танец, которым Петр Николаевич всякий раз радует своих поклонников на сцене, в действительности, являет собой тютчевский парадокс: мамоновский человек - это существо, несомненно, предназначенное к полёту, однако, каким-то непонятным образом всё же приросшее к земле. Все попытки подняться, оторваться от горизонтальной поверхности приводят лишь к марионеточным судорогам, вызывающим комический эффект. Тем не менее, все мы понимаем, что перед нами существо, которое умеет летать. Просто в данный момент у него почему-то не получается. И это смешно.
Сам Мамонов, хоть и похожий внешне на большую хищную птицу, выбрал ещё в 80-е в качестве эмблемы для своего лирического героя обыкновенного серого голубя, который заявлял о себе так:
Едут машины и давят меня
Но вместо асфальта мне снится земля
И солнце...
Я самый плохой, я хуже тебя!
Я самый ненужный, я гадость, я дрянь!
Зато я умею летать!
Таким образом, способность летать всегда была - и осталась у мамоновского человека. Только с годами, преодолев романтически-галлюцинаторный этап "полетов во сне и наяву", она достигла своего предела и была осознана как православная.
Только подлинная традиция может дать человеку крылья. Поэтому русский православный человек - это homo volatilis. Человек летающий. Это своего рода Икар, временами пребывающий на небе, а не на земле; вместо асфальта видящий солнце; часто падающий, когда солнце обжигает ему крылья. Ведь что доложили русские послы князю Владимиру, вернувшись с православного богослужения в Царьграде? "Не знали, на небе мы или на земле". Вот эта способность души к полёту и обретенные ей крылья традиции и решили русскими религиозный выбор: в пользу Православия.
Что касается самого голубя, то христианский смысл этого образа очевиден. Голубь - он, конечно, серый, земной, грешный. Не белый, знаменующий Святого Духа. Но всё же - голубь. И за отчаянным cамоуничижением умеющего летать Серого Голубя уже проглядывает та глубина покаяния и сила молитвы, которой сражает зрителя отец Анатолий в фильме "Остров".
Рафинированный европейский эстет, композитор и продюсер Брайан Ино в свое время восхищенно говорил, глядя на Мамонова: "Это настоящее Средневековье. Это по-настоящему страшно". Я не знаю, войдет ли имя Петра Николаевича Мамонова в какой-нибудь будущий учебник по "Основам православной культуры", но ясно одно. Именно этому человеку удалось связать - своим делом, телом, живым и целым единством личности своей - разорванную русскую историю ХХ столетия. Именно он в жесте юродивого сумел соединить несоединимое: самозабвенную игру и последнюю серьезность, неуклюжую модерновую советскость и средневековую святость. Тем самым он исполнил затаенную мечту каждого русского человека. Каждый русский может узнать в мамоновском человеке себя - если захочет.
Петр Николаевич Мамонов остался, наверное, последним истинно народным русским артистом, кто сумел убежать от собственной славы. Мир ловил его и не поймал.
А ведь, возможно, только таким образом сегодня и можно остановить внутреннюю и внешнюю смуту, обрести веру. Только через бешенство карнавала, через радикальное отрицание всех форм этого мира, прикидывающегося серьезным, можно пробиться к истинной серьезности мира иного. И ради иного мира принять мир этот.
Таков путь мамоновского человека.
http://www.pravaya.ru/column/9807
Петра Николаевича Мамонова я впервые увидел вживую в 1989 году. Мне отчасти не повезло: когда только-только начался триумф группы "Звуки Му", я должен был уходить в армию. Поэтому мой первый концерт "Звуков" оказался последним: на нём Петр Мамонов объявил о роспуске группы. Он вышел с торжественным, сияющим видом и сказал своим столь узнаваемым, чуть заикающимся голосом: - Вот... сегодня в последний раз играем... Я и рубашку белую в честь п-праздничка надел...
Не правда ли, это удивительным образом перекликается с финалом фильма "Остров", когда герой Мамонова, отец Анатолий, узнав, что покаяние его принято, он прощен Богом, и, стало быть, дело его на земле завершено, ложится в белой рубашке в гроб?
Только теперь и белые одежды, и уход, и сама игра мамоновского героя в целом - всё стало значительно серьезнее.
Думаю, не ошибусь, если скажу, что рок-фаны 80-х Мамонова любили как никого другого. Вообще известны лишь два рок-музыканта, уважение к которым выразилось в форме традиционного русского величания. Но когда Гребенщиков ещё не был Борисом Борисовичем, а был всего лишь БГ, Мамонов был уже Петром Николаевичем. Так - и только так - называли его верные. Он, единственный из тех, кто был тогда на сцене, вызывал неподдельную любовь незнакомых, впервые видевших его людей. Если БГ представал поклонникам в каком-то совершенно неземном свете ("БГ - Бог, от него сияние исходит", - как сказал Африка в фильме "АССА"), то Петр Николаевич был всегда подчеркнуто человечен. Я бы сказал, он являл собой образ человека вообще, человека как такового. И если сияние, исходившее от БГ, при ближайшем рассмотрении, несло оттенок прелести (во всяком случае, сейчас от этой завораживающей таинственности ничего не осталось), то облик Мамонова за двадцать лет практически не изменился, и излучаемый им свет всё тот же.
Мамонов как на сцене, так и в кино, никого не изображает, всегда играет самого себя, то есть просто человека. Но этот мамоновский человек в своей простоте превращается в голый символ, живую икону. Только это не древняя икона, но скорее икона, прошедшая сквозь и впитавшая в себя эстетический опыт русского авангарда. Как если бы, скажем, Павел Филонов пережил свое время и стал бы писать иконы.
Уникальная мамоновская пластика, если присмотреться, иконична: судорожными движениями актер словно разрушает трехмерное пространство и, выворачивая пространство наизнанку, движется как бы на плоскости, в тесноте и обратной перспективе. Позы, которые при этом он принимает, часто можно встретить на иконах - но, конечно, не у святых. В таком положении шествуют во ад грешники или стоят люди в ожидании Страшного Суда. А ещё - так изображают на иконах юродивых.
Юродивые, как известно, выражают своим поведением и жестами само существо человеческого - то, что Державин сформулировал словами:
Я раб, я царь, я червь, я Бог!
Действительно: потомок древнейшего русского рода, едва ли не Рюрикович (некоторые возводят род Мамоновых к Владимиру Мономаху), Петр Николаевич в жизни являет собой человека исключительной утонченности и благородства. На сцене же он принимает "зрак раба" и движется, как марионетка, руки, ноги и туловище которой подбрасываются то вверх, то в стороны, приводимые в движение невидимыми нитями. Добродушное лицо превращается в набор неожиданно и произвольно сменяемых масок. Тело Мамонова, живущее на сцене как бы совсем отдельной жизнью, то извивается червем, то выпрямляется и застывает в неподвижности, словно проглотив аршин.
Но вот - представление окончено. Мим мгновенно перевоплощается: перед нами снова высокая, исполненная благородства фигура и лицо, излучающее свет и какую-то запредельную, потустороннюю доброту.
Тютчев, наблюдая летящего коршуна, выразил существо человеческого, о котором мы ведём здесь речь, следующим образом:
Природа-мать ему дала
Два мощных, два живых крыла -
А я здесь в поте и в пыли.
Я, царь земли, прирос к земли!..
Безумный танец, которым Петр Николаевич всякий раз радует своих поклонников на сцене, в действительности, являет собой тютчевский парадокс: мамоновский человек - это существо, несомненно, предназначенное к полёту, однако, каким-то непонятным образом всё же приросшее к земле. Все попытки подняться, оторваться от горизонтальной поверхности приводят лишь к марионеточным судорогам, вызывающим комический эффект. Тем не менее, все мы понимаем, что перед нами существо, которое умеет летать. Просто в данный момент у него почему-то не получается. И это смешно.
Сам Мамонов, хоть и похожий внешне на большую хищную птицу, выбрал ещё в 80-е в качестве эмблемы для своего лирического героя обыкновенного серого голубя, который заявлял о себе так:
Едут машины и давят меня
Но вместо асфальта мне снится земля
И солнце...
Я самый плохой, я хуже тебя!
Я самый ненужный, я гадость, я дрянь!
Зато я умею летать!
Таким образом, способность летать всегда была - и осталась у мамоновского человека. Только с годами, преодолев романтически-галлюцинаторный этап "полетов во сне и наяву", она достигла своего предела и была осознана как православная.
Только подлинная традиция может дать человеку крылья. Поэтому русский православный человек - это homo volatilis. Человек летающий. Это своего рода Икар, временами пребывающий на небе, а не на земле; вместо асфальта видящий солнце; часто падающий, когда солнце обжигает ему крылья. Ведь что доложили русские послы князю Владимиру, вернувшись с православного богослужения в Царьграде? "Не знали, на небе мы или на земле". Вот эта способность души к полёту и обретенные ей крылья традиции и решили русскими религиозный выбор: в пользу Православия.
Что касается самого голубя, то христианский смысл этого образа очевиден. Голубь - он, конечно, серый, земной, грешный. Не белый, знаменующий Святого Духа. Но всё же - голубь. И за отчаянным cамоуничижением умеющего летать Серого Голубя уже проглядывает та глубина покаяния и сила молитвы, которой сражает зрителя отец Анатолий в фильме "Остров".
Рафинированный европейский эстет, композитор и продюсер Брайан Ино в свое время восхищенно говорил, глядя на Мамонова: "Это настоящее Средневековье. Это по-настоящему страшно". Я не знаю, войдет ли имя Петра Николаевича Мамонова в какой-нибудь будущий учебник по "Основам православной культуры", но ясно одно. Именно этому человеку удалось связать - своим делом, телом, живым и целым единством личности своей - разорванную русскую историю ХХ столетия. Именно он в жесте юродивого сумел соединить несоединимое: самозабвенную игру и последнюю серьезность, неуклюжую модерновую советскость и средневековую святость. Тем самым он исполнил затаенную мечту каждого русского человека. Каждый русский может узнать в мамоновском человеке себя - если захочет.
Петр Николаевич Мамонов остался, наверное, последним истинно народным русским артистом, кто сумел убежать от собственной славы. Мир ловил его и не поймал.
А ведь, возможно, только таким образом сегодня и можно остановить внутреннюю и внешнюю смуту, обрести веру. Только через бешенство карнавала, через радикальное отрицание всех форм этого мира, прикидывающегося серьезным, можно пробиться к истинной серьезности мира иного. И ради иного мира принять мир этот.
Таков путь мамоновского человека.
http://www.pravaya.ru/column/9807
