Великую глубину мысли и духовного наследия хранит Православие, Православная Церковь. И в наших же интересах знать, помнить и ценить творчество тех людей, которые внесли достойный вклад в формирование этого богатства. И.А. Ильин является выдающимся представителем русской религиозно-философской мысли 20 века.
Краткое напоминание о внешних рамках жизни философа. Родился Ильин 10 апреля 1883 года (по другим источникам 9 апреля 1882 года) в дворянской семье в Москве. Жизнь его оборвалась 21 декабря 1954 года после тяжелой болезни, которая, однако, не парализовала его трудоспособность. Он был похоронен в Цоллеконе под Цюрихом, в своем последнем местопребывании в ссылке. Внутри этих рамок жизни - катаклизмы столетия, противостояние тоталитаризму, аресты, ссылки, но победа духа, нравственная победа, бесспорно, осталась за Ильиным. Внутренний духовный труд был и оставался для него важнейшим делом, тем не менее, он отзывался на самые различные политические и культурологические вопросы, волновавшие членов Русского Общевоинского Союза в Брюсселе и Париже. Литературное наследие Ильина насчитывает свыше тридцати книг, среди которых есть фундаментальные работы. Широко известна и очень актуальна книга "О сопротивлении злу силою". Ее выход в Берлине в 1925 году вызвал много споров в русском зарубежье. С годами актуальность этого труда Ивана Ильина возрастает, ибо возрастает и приумножается зло в мире и с ним все тяжелее справляться. Возрастает зло в умах и сердцах, между людьми и в обществе в целом.
Существуют различные варианты отношения ко злу, но более или менее основные формы таковы: можно считать, что зло столь же изначально и онтологично, как добро, и объявить борьбу с ним бессмысленной и бесполезной.
Можно надеяться на то, и это уже более глубокий и тонкий подход, что, приняв позицию непротивления (!), и при этом такая позиция будет совершенно осознанной, добровольной и даже, в определенном смысле, жертвенной, тем самым "постыдить" зло и что-то изменить в нем или уменьшить его. И, возможно, тем самым, изменить зло, то есть самое зло, как таковое, по сущности. Ибо, в данном случае, зло "однородно" и "односоставно", поэтому можно изменить только зло, а не что-то в нем. Но это аспекты философские и не для них сейчас время.
И последний взгляд заключается в том, что, как произнес Иван Карамазов, "один гад съест другую гадину", то есть некий процесс самоистребления зла. Конечно, не здесь и сейчас разбирать ущербность этих и подобных взглядов, но все три подхода отличаются пассивностью и каждый из них нашел сочувствие и отклик, в той или иной степени, в славянской душе.
Очень серьезные вопросы ставит здесь Ильин, но, что самое главное, он предлагает нам ответы на них. Теперь у нас есть пища для ума, есть повод для осмысления проблемы, переживания их сердцем для того, чтобы, оживляя их, помочь разуму в Богомудром рассуждении сделать какие-то выводы.
Применить ли силу и поднять ли меч на зло?
В кротости духа, в смирении и всепрощающей любви христианина тяжесть меча неимоверно возрастает.
Как совместить меч и любовь?
Обращаясь вновь к истории, нужно сказать, что очень многим такое сочетание и совмещение казалось просто невозможным. Это понятно в свете довольно сильного влияния идеи непротивленчества, главным проповедником которой был Л.Н. Толстой. Ильин ведет полемику с ним на страницах книги, но это совсем не главное. Содержание труда гораздо шире и глубже: любомудр ставит вопросы о структуре зла и активного противодействия ему.
Ильин против колеблющейся позиции при ответе на вопрос: простить или покарать? Ошибочно ставить вопрос альтернативно: или меч - или любовь. Поднять меч вынуждает беда, несчастье, горе и любовь вовсе не благословляет на меч и отнюдь не умаляет всей греховности этой ситуации, но... Когда все возможные и невозможные средства остановить зло уже исчерпаны - сила и меч становятся горестным и вынужденным, тяжким и скорбным, но необходимым оружием любви. Эти вопросы колоссальны по своей величине и значимости, по своей нравственной важности.
Перед тем, как приступить к тексту книги, хотелось бы привести слова Ивана Ильина из его выдающегося и последнего философского исследования "Аксиомы религиозного опыта", над которым он работал более 33-х лет и который является основополагающим философским и психологическим анализом принципов личного религиозного опыта. Так вот что пишет И.А. Ильин: "Сопротивляться злу силою надлежит с сознанием, что средство это есть единственно оставшееся, крайнее и неправедное; что это средство не "оправданное" и не "освященное", а принятое в порядке духовного компромисса; и что в силу этого оно должно быть при первой же возможности остановлено и заменено другими, более духовными, достойными и любовными средствами... Ибо дух человека преобразуется любовью, свободой, убеждением, примером и воспитанием, а не силою. Сила не строит дух, а только пресекает нападающую противодуховность". В этих словах, пожалуй, суть этики Ильина.
Итак, "О сопротивлении злу силою", об основных, стержневых и ключевых положениях и идеях, разумеется, в своеобразном пересказе, конечно, при абсолютном соблюдении цитируемости слов Ильина, но в своей композиции и компоновке.
В страданиях мудреет человечество. Невидение ведет его к испытаниям и мукам; в мучениях душа очищается и прозревает; прозревшему взору дается источник мудрости -очевидность. Но первое условие умудрения - это честность с самим собою и с предметом перед лицом Божиим.
Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою? Вот двуединый вопрос, и прежде всего, - с виду морально-практический, а по существу глубокий, религиозно-метафизический вопрос о сопротивлении злу, о верных, необходимых и достойных путях этого сопротивления.
Этот вопрос надо поставить и разрешить философически, как вопрос, требующий зрелого духовного опыта, продуманной постановки и беспристрастного решения. Каково бы ни было последнее решение вопроса, оно не может быть практически единым или одинаковым для всех: наивность всеуравнивающей, отвлеченной морали давно уже осознана в философии, и требовать, чтобы "никто никогда" не сопротивлялся силою злу -бессмысленно. Только неиспуганный, свободный дух может подойти к проблеме честно, искренно, зорко; все додумать и договорить, не прячась трусливо и не упрощая; не заговаривая себя словами аффективной добродетели и не увлекая себя ожесточенными жестами. Весь вопрос глубок, утончен и сложен; всякое упрощение здесь вредно, чревато ложными выводами и теориями; всякая неясность опасна и теоретически, и практически; всякое малодушие искажает формулу вопроса; всякое пристрастие искажает формулу ответа.
Поэтому необходимо раз навсегда отрешиться от той постановки вопроса, которую с такой слепой настойчивостью вдвигали и постепенно вдвинули в философски неискушенные души - граф Л.Н. Толстой, его сподвижники и ученики. Вся сила личного дара вождя и вся фанатическая ограниченность его последователей обращалась на то, чтобы духовно навязать другим собственную ошибку и распространить в душах собственное заблуждение. Учение графа Л.Н. Толстого и его последователей привлекало к себе слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляло русскую религиозную культуру. Все, что философское исследование может привести в качестве критерия для руководства при сопротивлении злу, сводится к нескольким, сравнительно, формальным правилам. Во-первых, сопротивляющийся должен развивать в себе чуткость и зоркость для распознавания зла и для отличения его от явлений, сходных с ним по внешней видимости. Это дается лишь постепенно, только в долгом нравственном и религиозном очищении личной души.
Во-вторых, сопротивляющийся должен стремиться к постижению тех путей и законов, по которым протекает жизнь зла в человеческих душах, а также всей, выработанной великими праведниками и аскетами техники его внутреннего одоления. В-третьих, выбирая в борьбе меры и средства, сопротивляющийся всегда должен мысленно начинать с духовных средств, нисходя к мерам внешней борьбы лишь постольку, поскольку духовные средства оказываются неосуществимыми, недействительными и недостаточными. И даже тогда, когда необходимость физического воздействия выясняется с самого начала и сразу, сопротивляющийся должен помнить, что эта мера есть несамостоятельная, вторичная, подчиненная и крайняя. В-четвертых, обращаясь к физическому воздействию, сопротивляющийся должен всегда искать умственно и практически тот момент и те условия, при которых физическое воздействие сможет быть прекращено, не повредив духовной борьбе. В-пятых, сопротивляющийся должен постоянно проверять подлинные, внутренние истоки и мотивы своей личной борьбы со злом, в уверенности, что от этого зависит и предметное постижение побораемого зла, и овладение духовной техникой борьбы, и выбор средств, и осуществление самой борьбы.
Вообще говоря, нужна сущая духовная слепота для того, чтобы сводить всю проблему сопротивления злу к прощению личных обид, к "моим" врагам, "моим" ненавистникам и к "моему" душевно-духовному преодолению этой обиженности; и было бы совершенно напрасно приписывать такую духовную слепоту Евангелию. Обиженный может и должен простить свою обиду и погасить в своем сердце свою обиженность; но именно своим личным сердцем и его личным ущербом ограничивается компетентность его прощения; дальнейшее же превышает его права и его призвание. Вряд ли надо доказывать, что человек не имеет ни возможности, ни права - прощать обиду, нанесенную другому, или злодейство, попирающее божеские и человеческие законы. В составе каждой неправды, каждого преступления, есть еще сверхличная сторона, ведущая преступника на суд общества, закона и Бога. В самом деле, кто дал мне право "прощать" от себя злодеям, творящим поругание святыни, или гибель родины? И каков может быть смысл этого мнимого "прощения"? Что означает оно: что "я" их не осуждаю и не обвиняю? но кто же поставил меня столь милостивым судьею? Или, - что "я" примиряюсь с их злодеяниями и обязуюсь не мешать им? но откуда же у меня может взяться такое мнимое право на предательство, на предательство святыни, родины и беззащитных? Или, быть может, это "прощение" означает, что я воздерживаюсь от всякого суждения, умываю руки и предоставляю события их неизбежному ходу? Однако такая позиция безразличия, безволия и попущения не имеет ничего общего с христианским прощением и не может быть основана никакими ссылками на Евангелие. Сопротивляющийся злу должен прощать личные обиды, но в душе его не должно быть места наивным и сентиментальным иллюзиям, будто зло в злодее побеждено в тот момент, когда он лично простил его. Прощение есть первое условие борьбы со злом, или, если угодно, начало ее; но не конец и не победа. Ибо для этой великой борьбы со злом необходимо иметь поистине не менее "нежели двенадцать легионов ангелов" (Мф.26,53), и настоящий злодей, пока не увидит этих легионов, всегда будет усматривать в "прощении" прямое поощрение, а, может быть, и тайное сочувствие. Именно в этой связи следует понимать и евангельские слова "не противься злому" (Мф. 5, 39). Правило, заключающееся в них, определительно разъяснено последующими словами - в смысле кроткого перенесения личных обид. Разве предать слабого злодею - значит проявить кротость? Или человек волен подставлять нападающему и чужую щеку? Или растративший общественное достояние и отдавший своего брата в рабство - тоже проявил "щедрость"? Или предоставлять злодеям свободу надругиваться над храмами, насаждать безбожие и губить родину - значит быть кротким и щедрым? И Христос призывал к такой кротости и к такой щедрости, которые равносильны лицемерной праведности и соучастию со злодеями? Учение Апостолов и Отцов Церкви выдвинуло, конечно, совершенно иное понимание. "Божии слуги" нуждаются в мече и "не напрасно носят его" (Римл. 13,4); они - гроза злодеям. И именно в духе этого понимания учил св. Феодосии Печерский, говоря: "живите мирно не только с друзьями, но и с врагами; однако только со своими врагами, а не с врагами Божиими".
Внешнее понуждение и пресечение имеет троякую цель.
Во-первых, не допустить, чтобы данный человек совершил данное злодеяние, остановить эту злую волю в ее злом направлении; отрезвить ее внешней помехой и отпором; показать ей, что запретность запрещенного поддерживается не только мотивами совести и правосознания, но и внешнею силою. Для души, в корне благородной, но страстной и падшей, может быть достаточно первого проблеска внешнего пресечения, для того, чтобы установить равновесие и самообладание.
Второю задачей является ограждение всех других людей от злодеяния и его отравляющего воздействия - от того душевно-духовного ожога, примера, искушения, соблазна, призыва, который оно несет в себе и с собою; и, далее, - избавление других от опасности, от того страха за свою жизнь, за свободу, за права, за свой труд, за свое отечество, за свою семью, который вызывает в людях взаимное недоверие, настороженность, отчуждение, враждебность, ненависть и ожесточение.
Третья задача состоит в том, чтобы удержать от пути злодейства всех людей, способных соблазниться или увлечься им: пример понуждаемого и пресекаемого злодея учит воздержанию всех, слабых в добре и колеблющихся. Внешний стимул закрепляет и усиливает неуверенное действие внутренних мотивов и в полном смысле слова идет на помощь человеку в его внутренней борьбе с самим собою. Правовая угроза уменьшает и ослабляет силу взаимного отталкивания, взаимной агрессивности. Поддержание внешнего общественно-правового порядка, само по себе, не вызывает в душах расцвета христианской любви, но оно устанавливает в человеческом общении тот внешний ритм миролюбия, терпимости и корректности, который неизбежно, хотя и незаметно передается и в души людей. Этим расчищаются пути к возможности единения; создается почва для взаимного благоволения; и самое злопыхательство, не имея возможности излиться в злодеяние, бывает вынуждено искать себе иных исходов и внутренне перегорает в обращенности на свои собственные страдания.
Вопрос о сопротивлении злу - вопрос характера и религиозности, вопрос религиозного характера; это вопрос основной религиозной силы - любви, и, притом, мироприемлющей любви. Проблема меча есть практическая проблема, - и разрешение ее зависит от практического мироприятия, так, что отвергающий мир отвергает и меч (но не обратно). Для христианина вопрос мироприятия разрешается в последовании Христу. Христианин призван идти по Его стопам: как Он - принять мир и не принять зла в мире; как Он -воспринять зло, испытать его и увидеть, но не принять его; и повести со злом жизненно-смертную борьбу. И именно в этом последовании Христу настоящие христиане всегда принимали бремя мира и муку мира, а с тем вместе и муку зла, и бремя борьбы с ним - и в себе самом, и в других. И, приемля эту муку и борьбу, они готовились и к завершению своего крестного пути: к приятию смерти в борьбе от руки отвергнутого зла. Чтобы достойно принять мир, надо увидеть с очевидностью дело Божие на земле и творчески принять его, как свое собственное.
Отвергающие меч настаивают на том, что путь меча есть неправедный путь. Это верно - в смысле абсолютной нравственной оценки; это неверно - в смысле указания практического исхода. Понятна мечта о том, что для нравственно-совершенного человека не было неодолимых препятствий в чисто - духовном поборании зла, так, чтобы он мог остановить и преобразить всякого злодея одним своим взглядом, словом и движением. Эта мечта понятна: она есть отображение двух скрестившихся идей - идеи богоподобия нравственно- совершенного человека и идеи всемогущества Божия. Это благородная, но наивная мечта. И несостоятельность ее обнаруживается тотчас же, как только ее пытаются превратить в универсальное правило поведения. Эта мечта несостоятельна духовно потому, что обращение и преображение злодея должно быть его личным, самостоятельным актом, пламенем его личной свободы, а не отблеском чужого совершенства; и если бы это могло быть иначе, то он давно уже преобразился бы от дыхания уст Божиих.
Да, путь меча есть неправедный путь; но нет такого духовного закона, что идущий через неправедность идет ко греху... Если бы было так, то все люди, как постоянно идущие через неправедность и даже через грех, были бы обречены на безысходную гибель, ибо грех нагромождался бы на грех, и неодолимое бремя его тянуло бы человека в бездну. Нет, жизненная мудрость состоит не в мнительном праведничании, а в том, чтобы в меру необходимости мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее.
Да, путь силы и меча не есть праведный путь. Но разве есть другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, как путь предательства слабых, соучастия со злодеем. Из этой ситуации нет идеального исхода. При наличности подлинного зла, изливающегося во внешние злые деяния, идеально-праведный исход становится мнимым, ложным заданием. При объективном отсутствии праведного исхода самая проблема его оказывается ложною и самое искание его становится безнадежным делом, за безнадежность которого иногда с успехом укрываются робость и криводушие. Напротив, мужество и честность требуют здесь открытого приятия духовного компромисса. Если в повседневной жизни и в обычном словоупотреблении компромисс состоит в расчетливой уступке человека, блюдущего свой (или групповой) интерес и надеющегося, что меньшая жертва спасет большую выгоду, - то устанавливаемый нами духовный компромисс совершается не в личном интересе и не стремится спасти никакую выгоду. Это есть бескорыстное приятие своей личной неправедности в борьбе со злодеем, как врагом Божьего дела. Тот, кто приемлет духовный компромисс, думает не о себе, а о Предмете; и если думает о себе, то не в меру своего житейского интереса, а в меру своего духовного и нравственного напряжения.
Компромисс меченосца состоит в том, что он сознательно и добровольно приемлет волею нравственно-неправедный исход, как духовно-необходимый; и если всякое отступление от нравственного совершенства есть неправедность, то он берет на себя неправедность; и если всякое сознательное, добровольное допущение неправедности волею - создает вину, то он приемлет и вину своего решения. Положение его является нравственно-трагическим. Он берет на себя неправедность, но не для себя, а во имя Божьего дела. И то, что он делает в этой борьбе, является его собственным поступком, его собственною деятельностью, которую он и не думает приписывать Богу. Это есть его человеческий исход, который он сам осознает, как духовный компромисс, и который есть в то же время его подвиг.
Трагедия зла и борьбы с ним разрешается именно через приятие и осуществление этого подвига. И самый подвиг оказывается тем выше, чем живее в совершающем его остается способность освещать его лучом Божественного совершенства. Борьба со злом требует всегда героизма. Героизм меча состоит в том, что меченосец нуждается в особых духовных усилиях для ограждения своего личного духовного Кремля: ибо его героизм есть героизм сознательно и убежденно приятой неправедности. Он подъемлет этим бремя мира, он религиозно приемлет эту безвыходность, принимает этот путь, как свою судьбу. В этом приятии своей судьбы и меча человек "полагает свою душу", но утверждает свой дух и его достоинство. Он принимает не только бремя смерти, но и бремя убийства; и в бремени убийства не только тягостность самого акта, но и тягость решения, ответственности и, может быть, вины. Его духовная судьба ведет его к мечу; он принимает ее; и меч становится его судьбой.
Христос учил не мечу; он учил любви. Но ни разу, ни одним словом не осудил он меча, ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела. И уже первые ученики его, апостолы Петр и Павел (1 Петра, 2.13-17. Римл. 13.1-7) раскрыли положительный смысл этого неосуждения. Правда, Апостолам было дано указание, что меч не их дело и что "все, взявшие меч, мечом погибнут" (Мф. 26. 52); и воинствующей обороны для Себя - Христос не восхотел; но именно в этом отказе от обороны, и в вопросе об уплате подати (Мф. 22.17-21.Мк. 12.14-17), и в разговоре с Пилатом (Ин. 18.33-38. 19. 9-11) веет тот дух свободной, царственной лояльности, который позднее утверждали Апостолы и который не постигли и утратили в дальнейшем такие мироотрицатели, как Афинагор, Тертуллиан и другие. И вот, земная гибель от взятого меча остается высшею Евангельскою "карою", предреченною для меченосца.
Христос учил любви; но именно любовь подъемлет многое: и жертву неправедности, и жертву жизни. Да, взявшие меч погибают от меча; но именно любовь может побудить человека принять и эту гибель. Взявший меч готов убить; но он должен быть готов к тому, что убьют его самого: вот почему приятие меча есть приятие смерти, и тот, кто боится смерти, тот не должен браться за меч. Однако в любви не только отпадает страх смерти, но открываются те основы и побуждения, которые ведут к мечу. Смерть есть не только "кара", заложенная в самом мече; она есть еще и живая мера для приемлемости меча. Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Бессмысленно браться за меч тому, кто не знает и не имеет в мире ничего выше самого себя и своей личной жизни: ибо ему вернее бросить меч и спасаться, хотя бы ценою предательства и унизительной покорности злодеям. Но за Божие дело - в себе самом, в других и в мире, - имеет смысл идти на смерть. Ибо умирающий за него - отдает меньшее за большее, личное за сверхличное, смертное за бессмертное, человеческое за Божие. И именно в этой отдаче, именно этою отдачею он делает свое меньшее - большим, свое личное - сверхличным, свое смертное -бессмертным, ибо себе, человеку, он придает достоинство Божьего слуги. Вот в каком смысле смерть есть мера для приемлемости меча. Весь этот раскрытый и утверждаемый нами духовный компромисс неизбежен для человека в его земной жизни. К нему не сводится, но на нем в последней инстанции покоится начало внешне-понуждающей государственности: государственное дело совершенно не сводимо к мечу, но меч есть его последняя и необходимая опора. Вести государственную борьбу со злодеями - есть дело необходимое и духовно верное; но пути и средства этой борьбы могут быть и бывают вынужденно-неправедные. Счастливы в сравнении с государственными правителями -монахи, ученые, художники и созерцатели: им дано творить чистое дело чистыми руками. Но не суд и не осуждение должны они нести политику и воину, а благодарность к ним, молитву за них, умудрение и очищение: ибо они должны понимать, что их руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела. Они должны помнить, что если бы у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру, то жизнь на земле была бы совсем невозможна.
http://www.russned.ru/stats.php?ID=443
Краткое напоминание о внешних рамках жизни философа. Родился Ильин 10 апреля 1883 года (по другим источникам 9 апреля 1882 года) в дворянской семье в Москве. Жизнь его оборвалась 21 декабря 1954 года после тяжелой болезни, которая, однако, не парализовала его трудоспособность. Он был похоронен в Цоллеконе под Цюрихом, в своем последнем местопребывании в ссылке. Внутри этих рамок жизни - катаклизмы столетия, противостояние тоталитаризму, аресты, ссылки, но победа духа, нравственная победа, бесспорно, осталась за Ильиным. Внутренний духовный труд был и оставался для него важнейшим делом, тем не менее, он отзывался на самые различные политические и культурологические вопросы, волновавшие членов Русского Общевоинского Союза в Брюсселе и Париже. Литературное наследие Ильина насчитывает свыше тридцати книг, среди которых есть фундаментальные работы. Широко известна и очень актуальна книга "О сопротивлении злу силою". Ее выход в Берлине в 1925 году вызвал много споров в русском зарубежье. С годами актуальность этого труда Ивана Ильина возрастает, ибо возрастает и приумножается зло в мире и с ним все тяжелее справляться. Возрастает зло в умах и сердцах, между людьми и в обществе в целом.
Существуют различные варианты отношения ко злу, но более или менее основные формы таковы: можно считать, что зло столь же изначально и онтологично, как добро, и объявить борьбу с ним бессмысленной и бесполезной.
Можно надеяться на то, и это уже более глубокий и тонкий подход, что, приняв позицию непротивления (!), и при этом такая позиция будет совершенно осознанной, добровольной и даже, в определенном смысле, жертвенной, тем самым "постыдить" зло и что-то изменить в нем или уменьшить его. И, возможно, тем самым, изменить зло, то есть самое зло, как таковое, по сущности. Ибо, в данном случае, зло "однородно" и "односоставно", поэтому можно изменить только зло, а не что-то в нем. Но это аспекты философские и не для них сейчас время.
И последний взгляд заключается в том, что, как произнес Иван Карамазов, "один гад съест другую гадину", то есть некий процесс самоистребления зла. Конечно, не здесь и сейчас разбирать ущербность этих и подобных взглядов, но все три подхода отличаются пассивностью и каждый из них нашел сочувствие и отклик, в той или иной степени, в славянской душе.
Очень серьезные вопросы ставит здесь Ильин, но, что самое главное, он предлагает нам ответы на них. Теперь у нас есть пища для ума, есть повод для осмысления проблемы, переживания их сердцем для того, чтобы, оживляя их, помочь разуму в Богомудром рассуждении сделать какие-то выводы.
Применить ли силу и поднять ли меч на зло?
В кротости духа, в смирении и всепрощающей любви христианина тяжесть меча неимоверно возрастает.
Как совместить меч и любовь?
Обращаясь вновь к истории, нужно сказать, что очень многим такое сочетание и совмещение казалось просто невозможным. Это понятно в свете довольно сильного влияния идеи непротивленчества, главным проповедником которой был Л.Н. Толстой. Ильин ведет полемику с ним на страницах книги, но это совсем не главное. Содержание труда гораздо шире и глубже: любомудр ставит вопросы о структуре зла и активного противодействия ему.
Ильин против колеблющейся позиции при ответе на вопрос: простить или покарать? Ошибочно ставить вопрос альтернативно: или меч - или любовь. Поднять меч вынуждает беда, несчастье, горе и любовь вовсе не благословляет на меч и отнюдь не умаляет всей греховности этой ситуации, но... Когда все возможные и невозможные средства остановить зло уже исчерпаны - сила и меч становятся горестным и вынужденным, тяжким и скорбным, но необходимым оружием любви. Эти вопросы колоссальны по своей величине и значимости, по своей нравственной важности.
Перед тем, как приступить к тексту книги, хотелось бы привести слова Ивана Ильина из его выдающегося и последнего философского исследования "Аксиомы религиозного опыта", над которым он работал более 33-х лет и который является основополагающим философским и психологическим анализом принципов личного религиозного опыта. Так вот что пишет И.А. Ильин: "Сопротивляться злу силою надлежит с сознанием, что средство это есть единственно оставшееся, крайнее и неправедное; что это средство не "оправданное" и не "освященное", а принятое в порядке духовного компромисса; и что в силу этого оно должно быть при первой же возможности остановлено и заменено другими, более духовными, достойными и любовными средствами... Ибо дух человека преобразуется любовью, свободой, убеждением, примером и воспитанием, а не силою. Сила не строит дух, а только пресекает нападающую противодуховность". В этих словах, пожалуй, суть этики Ильина.
Итак, "О сопротивлении злу силою", об основных, стержневых и ключевых положениях и идеях, разумеется, в своеобразном пересказе, конечно, при абсолютном соблюдении цитируемости слов Ильина, но в своей композиции и компоновке.
В страданиях мудреет человечество. Невидение ведет его к испытаниям и мукам; в мучениях душа очищается и прозревает; прозревшему взору дается источник мудрости -очевидность. Но первое условие умудрения - это честность с самим собою и с предметом перед лицом Божиим.
Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою? Вот двуединый вопрос, и прежде всего, - с виду морально-практический, а по существу глубокий, религиозно-метафизический вопрос о сопротивлении злу, о верных, необходимых и достойных путях этого сопротивления.
Этот вопрос надо поставить и разрешить философически, как вопрос, требующий зрелого духовного опыта, продуманной постановки и беспристрастного решения. Каково бы ни было последнее решение вопроса, оно не может быть практически единым или одинаковым для всех: наивность всеуравнивающей, отвлеченной морали давно уже осознана в философии, и требовать, чтобы "никто никогда" не сопротивлялся силою злу -бессмысленно. Только неиспуганный, свободный дух может подойти к проблеме честно, искренно, зорко; все додумать и договорить, не прячась трусливо и не упрощая; не заговаривая себя словами аффективной добродетели и не увлекая себя ожесточенными жестами. Весь вопрос глубок, утончен и сложен; всякое упрощение здесь вредно, чревато ложными выводами и теориями; всякая неясность опасна и теоретически, и практически; всякое малодушие искажает формулу вопроса; всякое пристрастие искажает формулу ответа.
Поэтому необходимо раз навсегда отрешиться от той постановки вопроса, которую с такой слепой настойчивостью вдвигали и постепенно вдвинули в философски неискушенные души - граф Л.Н. Толстой, его сподвижники и ученики. Вся сила личного дара вождя и вся фанатическая ограниченность его последователей обращалась на то, чтобы духовно навязать другим собственную ошибку и распространить в душах собственное заблуждение. Учение графа Л.Н. Толстого и его последователей привлекало к себе слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляло русскую религиозную культуру. Все, что философское исследование может привести в качестве критерия для руководства при сопротивлении злу, сводится к нескольким, сравнительно, формальным правилам. Во-первых, сопротивляющийся должен развивать в себе чуткость и зоркость для распознавания зла и для отличения его от явлений, сходных с ним по внешней видимости. Это дается лишь постепенно, только в долгом нравственном и религиозном очищении личной души.
Во-вторых, сопротивляющийся должен стремиться к постижению тех путей и законов, по которым протекает жизнь зла в человеческих душах, а также всей, выработанной великими праведниками и аскетами техники его внутреннего одоления. В-третьих, выбирая в борьбе меры и средства, сопротивляющийся всегда должен мысленно начинать с духовных средств, нисходя к мерам внешней борьбы лишь постольку, поскольку духовные средства оказываются неосуществимыми, недействительными и недостаточными. И даже тогда, когда необходимость физического воздействия выясняется с самого начала и сразу, сопротивляющийся должен помнить, что эта мера есть несамостоятельная, вторичная, подчиненная и крайняя. В-четвертых, обращаясь к физическому воздействию, сопротивляющийся должен всегда искать умственно и практически тот момент и те условия, при которых физическое воздействие сможет быть прекращено, не повредив духовной борьбе. В-пятых, сопротивляющийся должен постоянно проверять подлинные, внутренние истоки и мотивы своей личной борьбы со злом, в уверенности, что от этого зависит и предметное постижение побораемого зла, и овладение духовной техникой борьбы, и выбор средств, и осуществление самой борьбы.
Вообще говоря, нужна сущая духовная слепота для того, чтобы сводить всю проблему сопротивления злу к прощению личных обид, к "моим" врагам, "моим" ненавистникам и к "моему" душевно-духовному преодолению этой обиженности; и было бы совершенно напрасно приписывать такую духовную слепоту Евангелию. Обиженный может и должен простить свою обиду и погасить в своем сердце свою обиженность; но именно своим личным сердцем и его личным ущербом ограничивается компетентность его прощения; дальнейшее же превышает его права и его призвание. Вряд ли надо доказывать, что человек не имеет ни возможности, ни права - прощать обиду, нанесенную другому, или злодейство, попирающее божеские и человеческие законы. В составе каждой неправды, каждого преступления, есть еще сверхличная сторона, ведущая преступника на суд общества, закона и Бога. В самом деле, кто дал мне право "прощать" от себя злодеям, творящим поругание святыни, или гибель родины? И каков может быть смысл этого мнимого "прощения"? Что означает оно: что "я" их не осуждаю и не обвиняю? но кто же поставил меня столь милостивым судьею? Или, - что "я" примиряюсь с их злодеяниями и обязуюсь не мешать им? но откуда же у меня может взяться такое мнимое право на предательство, на предательство святыни, родины и беззащитных? Или, быть может, это "прощение" означает, что я воздерживаюсь от всякого суждения, умываю руки и предоставляю события их неизбежному ходу? Однако такая позиция безразличия, безволия и попущения не имеет ничего общего с христианским прощением и не может быть основана никакими ссылками на Евангелие. Сопротивляющийся злу должен прощать личные обиды, но в душе его не должно быть места наивным и сентиментальным иллюзиям, будто зло в злодее побеждено в тот момент, когда он лично простил его. Прощение есть первое условие борьбы со злом, или, если угодно, начало ее; но не конец и не победа. Ибо для этой великой борьбы со злом необходимо иметь поистине не менее "нежели двенадцать легионов ангелов" (Мф.26,53), и настоящий злодей, пока не увидит этих легионов, всегда будет усматривать в "прощении" прямое поощрение, а, может быть, и тайное сочувствие. Именно в этой связи следует понимать и евангельские слова "не противься злому" (Мф. 5, 39). Правило, заключающееся в них, определительно разъяснено последующими словами - в смысле кроткого перенесения личных обид. Разве предать слабого злодею - значит проявить кротость? Или человек волен подставлять нападающему и чужую щеку? Или растративший общественное достояние и отдавший своего брата в рабство - тоже проявил "щедрость"? Или предоставлять злодеям свободу надругиваться над храмами, насаждать безбожие и губить родину - значит быть кротким и щедрым? И Христос призывал к такой кротости и к такой щедрости, которые равносильны лицемерной праведности и соучастию со злодеями? Учение Апостолов и Отцов Церкви выдвинуло, конечно, совершенно иное понимание. "Божии слуги" нуждаются в мече и "не напрасно носят его" (Римл. 13,4); они - гроза злодеям. И именно в духе этого понимания учил св. Феодосии Печерский, говоря: "живите мирно не только с друзьями, но и с врагами; однако только со своими врагами, а не с врагами Божиими".
Внешнее понуждение и пресечение имеет троякую цель.
Во-первых, не допустить, чтобы данный человек совершил данное злодеяние, остановить эту злую волю в ее злом направлении; отрезвить ее внешней помехой и отпором; показать ей, что запретность запрещенного поддерживается не только мотивами совести и правосознания, но и внешнею силою. Для души, в корне благородной, но страстной и падшей, может быть достаточно первого проблеска внешнего пресечения, для того, чтобы установить равновесие и самообладание.
Второю задачей является ограждение всех других людей от злодеяния и его отравляющего воздействия - от того душевно-духовного ожога, примера, искушения, соблазна, призыва, который оно несет в себе и с собою; и, далее, - избавление других от опасности, от того страха за свою жизнь, за свободу, за права, за свой труд, за свое отечество, за свою семью, который вызывает в людях взаимное недоверие, настороженность, отчуждение, враждебность, ненависть и ожесточение.
Третья задача состоит в том, чтобы удержать от пути злодейства всех людей, способных соблазниться или увлечься им: пример понуждаемого и пресекаемого злодея учит воздержанию всех, слабых в добре и колеблющихся. Внешний стимул закрепляет и усиливает неуверенное действие внутренних мотивов и в полном смысле слова идет на помощь человеку в его внутренней борьбе с самим собою. Правовая угроза уменьшает и ослабляет силу взаимного отталкивания, взаимной агрессивности. Поддержание внешнего общественно-правового порядка, само по себе, не вызывает в душах расцвета христианской любви, но оно устанавливает в человеческом общении тот внешний ритм миролюбия, терпимости и корректности, который неизбежно, хотя и незаметно передается и в души людей. Этим расчищаются пути к возможности единения; создается почва для взаимного благоволения; и самое злопыхательство, не имея возможности излиться в злодеяние, бывает вынуждено искать себе иных исходов и внутренне перегорает в обращенности на свои собственные страдания.
Вопрос о сопротивлении злу - вопрос характера и религиозности, вопрос религиозного характера; это вопрос основной религиозной силы - любви, и, притом, мироприемлющей любви. Проблема меча есть практическая проблема, - и разрешение ее зависит от практического мироприятия, так, что отвергающий мир отвергает и меч (но не обратно). Для христианина вопрос мироприятия разрешается в последовании Христу. Христианин призван идти по Его стопам: как Он - принять мир и не принять зла в мире; как Он -воспринять зло, испытать его и увидеть, но не принять его; и повести со злом жизненно-смертную борьбу. И именно в этом последовании Христу настоящие христиане всегда принимали бремя мира и муку мира, а с тем вместе и муку зла, и бремя борьбы с ним - и в себе самом, и в других. И, приемля эту муку и борьбу, они готовились и к завершению своего крестного пути: к приятию смерти в борьбе от руки отвергнутого зла. Чтобы достойно принять мир, надо увидеть с очевидностью дело Божие на земле и творчески принять его, как свое собственное.
Отвергающие меч настаивают на том, что путь меча есть неправедный путь. Это верно - в смысле абсолютной нравственной оценки; это неверно - в смысле указания практического исхода. Понятна мечта о том, что для нравственно-совершенного человека не было неодолимых препятствий в чисто - духовном поборании зла, так, чтобы он мог остановить и преобразить всякого злодея одним своим взглядом, словом и движением. Эта мечта понятна: она есть отображение двух скрестившихся идей - идеи богоподобия нравственно- совершенного человека и идеи всемогущества Божия. Это благородная, но наивная мечта. И несостоятельность ее обнаруживается тотчас же, как только ее пытаются превратить в универсальное правило поведения. Эта мечта несостоятельна духовно потому, что обращение и преображение злодея должно быть его личным, самостоятельным актом, пламенем его личной свободы, а не отблеском чужого совершенства; и если бы это могло быть иначе, то он давно уже преобразился бы от дыхания уст Божиих.
Да, путь меча есть неправедный путь; но нет такого духовного закона, что идущий через неправедность идет ко греху... Если бы было так, то все люди, как постоянно идущие через неправедность и даже через грех, были бы обречены на безысходную гибель, ибо грех нагромождался бы на грех, и неодолимое бремя его тянуло бы человека в бездну. Нет, жизненная мудрость состоит не в мнительном праведничании, а в том, чтобы в меру необходимости мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее.
Да, путь силы и меча не есть праведный путь. Но разве есть другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, как путь предательства слабых, соучастия со злодеем. Из этой ситуации нет идеального исхода. При наличности подлинного зла, изливающегося во внешние злые деяния, идеально-праведный исход становится мнимым, ложным заданием. При объективном отсутствии праведного исхода самая проблема его оказывается ложною и самое искание его становится безнадежным делом, за безнадежность которого иногда с успехом укрываются робость и криводушие. Напротив, мужество и честность требуют здесь открытого приятия духовного компромисса. Если в повседневной жизни и в обычном словоупотреблении компромисс состоит в расчетливой уступке человека, блюдущего свой (или групповой) интерес и надеющегося, что меньшая жертва спасет большую выгоду, - то устанавливаемый нами духовный компромисс совершается не в личном интересе и не стремится спасти никакую выгоду. Это есть бескорыстное приятие своей личной неправедности в борьбе со злодеем, как врагом Божьего дела. Тот, кто приемлет духовный компромисс, думает не о себе, а о Предмете; и если думает о себе, то не в меру своего житейского интереса, а в меру своего духовного и нравственного напряжения.
Компромисс меченосца состоит в том, что он сознательно и добровольно приемлет волею нравственно-неправедный исход, как духовно-необходимый; и если всякое отступление от нравственного совершенства есть неправедность, то он берет на себя неправедность; и если всякое сознательное, добровольное допущение неправедности волею - создает вину, то он приемлет и вину своего решения. Положение его является нравственно-трагическим. Он берет на себя неправедность, но не для себя, а во имя Божьего дела. И то, что он делает в этой борьбе, является его собственным поступком, его собственною деятельностью, которую он и не думает приписывать Богу. Это есть его человеческий исход, который он сам осознает, как духовный компромисс, и который есть в то же время его подвиг.
Трагедия зла и борьбы с ним разрешается именно через приятие и осуществление этого подвига. И самый подвиг оказывается тем выше, чем живее в совершающем его остается способность освещать его лучом Божественного совершенства. Борьба со злом требует всегда героизма. Героизм меча состоит в том, что меченосец нуждается в особых духовных усилиях для ограждения своего личного духовного Кремля: ибо его героизм есть героизм сознательно и убежденно приятой неправедности. Он подъемлет этим бремя мира, он религиозно приемлет эту безвыходность, принимает этот путь, как свою судьбу. В этом приятии своей судьбы и меча человек "полагает свою душу", но утверждает свой дух и его достоинство. Он принимает не только бремя смерти, но и бремя убийства; и в бремени убийства не только тягостность самого акта, но и тягость решения, ответственности и, может быть, вины. Его духовная судьба ведет его к мечу; он принимает ее; и меч становится его судьбой.
Христос учил не мечу; он учил любви. Но ни разу, ни одним словом не осудил он меча, ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела. И уже первые ученики его, апостолы Петр и Павел (1 Петра, 2.13-17. Римл. 13.1-7) раскрыли положительный смысл этого неосуждения. Правда, Апостолам было дано указание, что меч не их дело и что "все, взявшие меч, мечом погибнут" (Мф. 26. 52); и воинствующей обороны для Себя - Христос не восхотел; но именно в этом отказе от обороны, и в вопросе об уплате подати (Мф. 22.17-21.Мк. 12.14-17), и в разговоре с Пилатом (Ин. 18.33-38. 19. 9-11) веет тот дух свободной, царственной лояльности, который позднее утверждали Апостолы и который не постигли и утратили в дальнейшем такие мироотрицатели, как Афинагор, Тертуллиан и другие. И вот, земная гибель от взятого меча остается высшею Евангельскою "карою", предреченною для меченосца.
Христос учил любви; но именно любовь подъемлет многое: и жертву неправедности, и жертву жизни. Да, взявшие меч погибают от меча; но именно любовь может побудить человека принять и эту гибель. Взявший меч готов убить; но он должен быть готов к тому, что убьют его самого: вот почему приятие меча есть приятие смерти, и тот, кто боится смерти, тот не должен браться за меч. Однако в любви не только отпадает страх смерти, но открываются те основы и побуждения, которые ведут к мечу. Смерть есть не только "кара", заложенная в самом мече; она есть еще и живая мера для приемлемости меча. Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Бессмысленно браться за меч тому, кто не знает и не имеет в мире ничего выше самого себя и своей личной жизни: ибо ему вернее бросить меч и спасаться, хотя бы ценою предательства и унизительной покорности злодеям. Но за Божие дело - в себе самом, в других и в мире, - имеет смысл идти на смерть. Ибо умирающий за него - отдает меньшее за большее, личное за сверхличное, смертное за бессмертное, человеческое за Божие. И именно в этой отдаче, именно этою отдачею он делает свое меньшее - большим, свое личное - сверхличным, свое смертное -бессмертным, ибо себе, человеку, он придает достоинство Божьего слуги. Вот в каком смысле смерть есть мера для приемлемости меча. Весь этот раскрытый и утверждаемый нами духовный компромисс неизбежен для человека в его земной жизни. К нему не сводится, но на нем в последней инстанции покоится начало внешне-понуждающей государственности: государственное дело совершенно не сводимо к мечу, но меч есть его последняя и необходимая опора. Вести государственную борьбу со злодеями - есть дело необходимое и духовно верное; но пути и средства этой борьбы могут быть и бывают вынужденно-неправедные. Счастливы в сравнении с государственными правителями -монахи, ученые, художники и созерцатели: им дано творить чистое дело чистыми руками. Но не суд и не осуждение должны они нести политику и воину, а благодарность к ним, молитву за них, умудрение и очищение: ибо они должны понимать, что их руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела. Они должны помнить, что если бы у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру, то жизнь на земле была бы совсем невозможна.
http://www.russned.ru/stats.php?ID=443
_1.jpg)
