Наш герой, на первый взгляд, не нуждается в каком-либо представлении. Любой, кто учился в школе, назовет несколько его книг, а былой отличник, наморщив лоб, вспомнит, может быть, и начало отрывков, которые заставляли учить наизусть. И все же можно рассчитывать на некоторое удивление читателей, когда речь пойдет не о Гоголе-писателе, журналисте или, в крайнем случае, философе, а о педагоге с пятилетним стажем, с университетским опытом, напечатавшем ряд статей по вопросам образования, в том числе в официальном "Журнале Министерства народного просвещения".
Уроки истории
Однако, все по порядку. В январе 1829 двадцатилетний выпускник Нежинской гимназии Николай Васильевич Гоголь-Яновский приезжает в Петербург искать службы. За следующие два года много было переменено мест в разных департаментах, появились первые литературные публикации, но определила его служебную карьеру нежданная встреча с В.А. Жуковским и П.А. Плетневым в декабре 1830. По совету Плетнева Гоголь в январе 1831 печатает в первом номере "Литературной газеты" А.А. Дельвига свои "Несколько мыслей о преподавании детям географии". Эта первая и едва ли не лучшая педагогическая работа Гоголя занимает в собрании сочинений чуть больше восьми страниц, но включает в себя и взгляды на воспитание, и характеристику предмета, и краткую программу курса, и конкретные методические приемы и примеры их использования. При этом все изложено ясно, художественно, без всякого признака наукообразия.
Восхищенный Плетнев обещал посодействовать молодому чиновнику в практическом осуществлении его педагогических принципов. По рекомендации Плетнева Гоголь получил частные уроки. Один из его учеников вспоминал позднее: "Уроки Гоголя нам очень нравились. Они так мало походили на другие. В них не боялись мы ненужной взыскательности, слышали много нового, для нас любопытного, хотя очень часто не идущего к делу. Новаторство было одним из отличительных признаков его характера. Когда кто-нибудь из нас употреблял какое-нибудь выражение, уже сделавшееся давно стереотипным, он быстро останавливал речь и говорил, усмехаясь: "Кто это научил вас говорить так? Это неправильно: надобно сказать так-то". Но какой тон добродушия слышался во всех его замечаниях! Какой неистощимой веселостью и оригинальностью были исполнены его рассказы о древней истории".
Наблюдая явные успехи Гоголя в преподавании, Плетнев рекомендовал его на работу учителем истории в Патриотический институт (для дочерей военнослужащих). В феврале 1831 он начинает свою самую длительную государственную службу. "Вместо глупой бестолковой работы, которой ничтожность я всегда ненавидел, занятия мои составляют теперь неизъяснимые для души удовольствия", - писал Гоголь матери. В это же время Плетнев сообщает Пушкину: "Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена: он перешел в учителя. Он любит науки только для них самих и, как художник, готов ради них подвергать себя всем лишениям". Своими успехами в преподавании Гоголь заслужил уважение начальства. Против правил ему позволяется поместить в институт двух своих сестер на казенное содержание. Проезжая за ними через Москву летом 1832, он встречается с профессором истории Московского университета Михаилом Погодиным. Погодин записывает в своем дневнике: "Познакомился с Гоголем. Он рассказывал мне много чудес о своем курсе истории в Патриотическом институте. Из его воспитанниц нет ни одной не успевшей". Между ним и Погодиным завязывается переписка.
Гоголь к этому времени уже известен, как автор "Вечеров на хуторе...", замышляется "Миргород", но тем не менее он не оставляет работы над своими курсами географии и истории, пытаясь свести их воедино. Наброски и планы этого грандиозного учебника можно найти в бумагах Гоголя за 1833. "Это будет всеобщая история или всеобщая география в трех или в двух томах под названием "Земля и люди", - писал он Погодину. К этому же времени относится работа над украинскими летописями с целью составления "Малороссийской истории". В январе 1834 Гоголь делится с Погодиным своими чувствами: "Сколько приходит ко мне мыслей теперь! Да каких крупных! полных, свежих! Мне кажется, что сделаю кое-что необщее во всеобщей истории. Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, да иначе, впрочем, и быть ей нельзя. Меня попрекают, что слог в ней слишком уж горит, неисторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна!"
Осечка господина профессора
Молодой историк принимает решение добиваться университетской кафедры. Для этого он подает новому министру просвещения Сергею Уварову свой проект преподавания всеобщей истории. Гоголь знал, на что рассчитывал; 20 лет назад Уваров сам начал свою карьеру подобной статьей. План, переданный министру при содействии Пушкина, был благосклонно принят Уваровым и даже напечатан в журнале министерства в феврале 1834. "Учитель не должен довольствоваться тем, что его многие понимают; его должны понимать все", - это заявление привлекло внимание. Киев, Москва, Петербург наперебой предлагают Гоголю кафедру. Осенью 1834 он начинает свой курс истории средних веков в Санкт-Петербургском университете. Один из студентов так вспоминает его первую лекцию: "Гоголь овладел совершенно вниманием слушателей. Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, как молния, освещая беспрестанно картину за картиной в этом мраке средневековой истории". Лекция была вскоре опубликована в том же уваровском журнале, как и еще две работы по истории Малороссии.
Но в студенческой аудитории лектора ждал полный крах. Все воспоминания о гоголевских чтениях удивительно схожи: явился неведомо откуда самоучка, увлек, очаровал своей страстностью, а после поскучнел, навел на всех сон, тоску и, наконец, сам понял, что занялся не своим делом. По свидетельству коллеги Гоголя "студенты ходили в аудиторию к нему, только затем уж, чтоб позабавиться над "маленько сказочным" языком преподавателя (которого еще недавно упрекали в излишней живости). Гоголь не мог этого не видеть, сам тотчас же осознал свою неспособность, охладел к делу". Но вот что пишет этот "охладевший" скучный профессор Погодину в декабре 1834: "Знаешь ли ты, что значит не встретить сочувствия, не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном, ни разу не встретил я, чтоб поразила его яркая истина. Хоть бы одно студенческое существо понимало меня!" А вот и мнение одного из этих "существ": "Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории и, что господин Гоголь-Яновский, наш профессор, не имеет ничего общего с писателем Гоголем!" - это из воспоминаний Ивана Тургенева. Между тем, Гоголь, единственный на кафедре, читал действительно свой, авторский курс, остальные пользовались конспектами переводов.
Всю вторую половину 1834 писатель напряженно работал над публицистическим сборником "Арабески", который вышел в январе 1835. К уже известным статьям прибавились две университетских лекции "О движении народов" и "Аль-Мамун" (последнюю очень хвалил Пушкин), историографическое эссе "Миллер, Шлецер и Гердер", блестящая двухстраничная поэма из истории древнего мира "Жизнь" и несколько заметок по искусству и литературе. Выход сборника совпал с публикацией "Миргорода", это определило его судьбу. Молодой Белинский, тщательно разобрав художественные произведения Гоголя и предсказав ему великое будущее, так набросился на "Арабески", что сборник так и не разошелся из книжных лавок. Общий смысл критики был тот же: Гоголь - писатель великий, Гоголь-Яновский - публицист, не посредственный даже, а просто никудышный. Только через семь лет Белинский напишет Гоголю: "Во время оно с юношеской запальчивостью изрыгнул я хулу на Ваши в "Арабесках" статьи ученого содержания, не понимая, что тем самым изрыгаю хулу на Духа. Они были тогда для меня слишком просты, а потому и неприступно высоки; притом же на мутном дне самолюбия шевелилось желание блеснуть беспристрастием". Кто теперь скажет, чья вина в том, что мы так и не увидели напечатанным гоголевского курса истории средних веков, наброски к которому занимают более 300 страниц?
Толки о странном преподавателе переполнили столицу, под давлением администрации Гоголь уехал летом 1835 в длительный отпуск. Из Патриотического института его поспешили уволить, а под Новый год он подал в отставку с последней государственной должности. "Я расплевался с университетом. Неузнанный взошел я на кафедру и неузнанный схожу с нее". Впереди были "Ревизор", "Мертвые души", всероссийская слава и тоскливые скитания по Европе. Позднее биографы обнаружили в черновиках Гоголя почти готовую рукопись "Толкового словаря русского языка" (за 20 лет до Даля!), наброски по этнографии, истории, религии, сельскому хозяйству. Все это время в нем жила неутоленная жажда просветительства. Может быть, в последний раз в русской литературе в таком чистом виде можно слышать древнее учительное слово. Слово огненной проповеди миру. Не о высоких материях трактует эта проповедь, но взывает к душе человеческой, желает "вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь!" Писатель хочет, чтобы книги его не забавляли, а уязвляли людей, и печалится, что "по окончании чтения душа не встревожена ничем, и можно обратиться вновь к карточному столу, тешащему всю Россию".
За карточным столом и застала Россию последняя книга Гоголя, "Выбранные места из переписки с друзьями", где он, отчаявшись, попытался проповедовать, уже не прикрываясь ни историческими параллелями, ни сюжетными ходами. Окололитературная среда встретила эту проповедь возмущенным хохотом. Честным диссонансом звучали в нем и резкие ответы друзей Гоголя. Белинский разразился всем известным теперь гневным письмом (интересно, что бы вышло, проживи он еще семь лет, памятуя историю с "Арабесками"?). Аксаковы потребовали, чтоб Гоголь замолчал, потому что он человек светский и на проповедь права не имеет. Тяжелы были эти дружеские удары, еще труднее было снести удивленное негодование и смех салонной публики. О смысле речи не шло, но как он посмел нас чему-то учить, для чего полез он в учителя!?
Сам Гоголь ответил в своей записной книжке так. "Зачем оказался я учителем? Я сам не помню. Мне показалось, что гибнет лучшее, что перо писателя обязано служить истине, что беспощадное жало сатиры коснулось, вместе с искоренением злоупотреблений, и того, что должно составлять святыню; что слишком уж много увлеклись течением времени и не останавливаются взглянуть вокруг себя".
Уроки истории
Однако, все по порядку. В январе 1829 двадцатилетний выпускник Нежинской гимназии Николай Васильевич Гоголь-Яновский приезжает в Петербург искать службы. За следующие два года много было переменено мест в разных департаментах, появились первые литературные публикации, но определила его служебную карьеру нежданная встреча с В.А. Жуковским и П.А. Плетневым в декабре 1830. По совету Плетнева Гоголь в январе 1831 печатает в первом номере "Литературной газеты" А.А. Дельвига свои "Несколько мыслей о преподавании детям географии". Эта первая и едва ли не лучшая педагогическая работа Гоголя занимает в собрании сочинений чуть больше восьми страниц, но включает в себя и взгляды на воспитание, и характеристику предмета, и краткую программу курса, и конкретные методические приемы и примеры их использования. При этом все изложено ясно, художественно, без всякого признака наукообразия.
Восхищенный Плетнев обещал посодействовать молодому чиновнику в практическом осуществлении его педагогических принципов. По рекомендации Плетнева Гоголь получил частные уроки. Один из его учеников вспоминал позднее: "Уроки Гоголя нам очень нравились. Они так мало походили на другие. В них не боялись мы ненужной взыскательности, слышали много нового, для нас любопытного, хотя очень часто не идущего к делу. Новаторство было одним из отличительных признаков его характера. Когда кто-нибудь из нас употреблял какое-нибудь выражение, уже сделавшееся давно стереотипным, он быстро останавливал речь и говорил, усмехаясь: "Кто это научил вас говорить так? Это неправильно: надобно сказать так-то". Но какой тон добродушия слышался во всех его замечаниях! Какой неистощимой веселостью и оригинальностью были исполнены его рассказы о древней истории".
Наблюдая явные успехи Гоголя в преподавании, Плетнев рекомендовал его на работу учителем истории в Патриотический институт (для дочерей военнослужащих). В феврале 1831 он начинает свою самую длительную государственную службу. "Вместо глупой бестолковой работы, которой ничтожность я всегда ненавидел, занятия мои составляют теперь неизъяснимые для души удовольствия", - писал Гоголь матери. В это же время Плетнев сообщает Пушкину: "Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена: он перешел в учителя. Он любит науки только для них самих и, как художник, готов ради них подвергать себя всем лишениям". Своими успехами в преподавании Гоголь заслужил уважение начальства. Против правил ему позволяется поместить в институт двух своих сестер на казенное содержание. Проезжая за ними через Москву летом 1832, он встречается с профессором истории Московского университета Михаилом Погодиным. Погодин записывает в своем дневнике: "Познакомился с Гоголем. Он рассказывал мне много чудес о своем курсе истории в Патриотическом институте. Из его воспитанниц нет ни одной не успевшей". Между ним и Погодиным завязывается переписка.
Гоголь к этому времени уже известен, как автор "Вечеров на хуторе...", замышляется "Миргород", но тем не менее он не оставляет работы над своими курсами географии и истории, пытаясь свести их воедино. Наброски и планы этого грандиозного учебника можно найти в бумагах Гоголя за 1833. "Это будет всеобщая история или всеобщая география в трех или в двух томах под названием "Земля и люди", - писал он Погодину. К этому же времени относится работа над украинскими летописями с целью составления "Малороссийской истории". В январе 1834 Гоголь делится с Погодиным своими чувствами: "Сколько приходит ко мне мыслей теперь! Да каких крупных! полных, свежих! Мне кажется, что сделаю кое-что необщее во всеобщей истории. Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, да иначе, впрочем, и быть ей нельзя. Меня попрекают, что слог в ней слишком уж горит, неисторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна!"
Осечка господина профессора
Молодой историк принимает решение добиваться университетской кафедры. Для этого он подает новому министру просвещения Сергею Уварову свой проект преподавания всеобщей истории. Гоголь знал, на что рассчитывал; 20 лет назад Уваров сам начал свою карьеру подобной статьей. План, переданный министру при содействии Пушкина, был благосклонно принят Уваровым и даже напечатан в журнале министерства в феврале 1834. "Учитель не должен довольствоваться тем, что его многие понимают; его должны понимать все", - это заявление привлекло внимание. Киев, Москва, Петербург наперебой предлагают Гоголю кафедру. Осенью 1834 он начинает свой курс истории средних веков в Санкт-Петербургском университете. Один из студентов так вспоминает его первую лекцию: "Гоголь овладел совершенно вниманием слушателей. Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, как молния, освещая беспрестанно картину за картиной в этом мраке средневековой истории". Лекция была вскоре опубликована в том же уваровском журнале, как и еще две работы по истории Малороссии.
Но в студенческой аудитории лектора ждал полный крах. Все воспоминания о гоголевских чтениях удивительно схожи: явился неведомо откуда самоучка, увлек, очаровал своей страстностью, а после поскучнел, навел на всех сон, тоску и, наконец, сам понял, что занялся не своим делом. По свидетельству коллеги Гоголя "студенты ходили в аудиторию к нему, только затем уж, чтоб позабавиться над "маленько сказочным" языком преподавателя (которого еще недавно упрекали в излишней живости). Гоголь не мог этого не видеть, сам тотчас же осознал свою неспособность, охладел к делу". Но вот что пишет этот "охладевший" скучный профессор Погодину в декабре 1834: "Знаешь ли ты, что значит не встретить сочувствия, не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном, ни разу не встретил я, чтоб поразила его яркая истина. Хоть бы одно студенческое существо понимало меня!" А вот и мнение одного из этих "существ": "Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории и, что господин Гоголь-Яновский, наш профессор, не имеет ничего общего с писателем Гоголем!" - это из воспоминаний Ивана Тургенева. Между тем, Гоголь, единственный на кафедре, читал действительно свой, авторский курс, остальные пользовались конспектами переводов.
Всю вторую половину 1834 писатель напряженно работал над публицистическим сборником "Арабески", который вышел в январе 1835. К уже известным статьям прибавились две университетских лекции "О движении народов" и "Аль-Мамун" (последнюю очень хвалил Пушкин), историографическое эссе "Миллер, Шлецер и Гердер", блестящая двухстраничная поэма из истории древнего мира "Жизнь" и несколько заметок по искусству и литературе. Выход сборника совпал с публикацией "Миргорода", это определило его судьбу. Молодой Белинский, тщательно разобрав художественные произведения Гоголя и предсказав ему великое будущее, так набросился на "Арабески", что сборник так и не разошелся из книжных лавок. Общий смысл критики был тот же: Гоголь - писатель великий, Гоголь-Яновский - публицист, не посредственный даже, а просто никудышный. Только через семь лет Белинский напишет Гоголю: "Во время оно с юношеской запальчивостью изрыгнул я хулу на Ваши в "Арабесках" статьи ученого содержания, не понимая, что тем самым изрыгаю хулу на Духа. Они были тогда для меня слишком просты, а потому и неприступно высоки; притом же на мутном дне самолюбия шевелилось желание блеснуть беспристрастием". Кто теперь скажет, чья вина в том, что мы так и не увидели напечатанным гоголевского курса истории средних веков, наброски к которому занимают более 300 страниц?
Толки о странном преподавателе переполнили столицу, под давлением администрации Гоголь уехал летом 1835 в длительный отпуск. Из Патриотического института его поспешили уволить, а под Новый год он подал в отставку с последней государственной должности. "Я расплевался с университетом. Неузнанный взошел я на кафедру и неузнанный схожу с нее". Впереди были "Ревизор", "Мертвые души", всероссийская слава и тоскливые скитания по Европе. Позднее биографы обнаружили в черновиках Гоголя почти готовую рукопись "Толкового словаря русского языка" (за 20 лет до Даля!), наброски по этнографии, истории, религии, сельскому хозяйству. Все это время в нем жила неутоленная жажда просветительства. Может быть, в последний раз в русской литературе в таком чистом виде можно слышать древнее учительное слово. Слово огненной проповеди миру. Не о высоких материях трактует эта проповедь, но взывает к душе человеческой, желает "вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь!" Писатель хочет, чтобы книги его не забавляли, а уязвляли людей, и печалится, что "по окончании чтения душа не встревожена ничем, и можно обратиться вновь к карточному столу, тешащему всю Россию".
За карточным столом и застала Россию последняя книга Гоголя, "Выбранные места из переписки с друзьями", где он, отчаявшись, попытался проповедовать, уже не прикрываясь ни историческими параллелями, ни сюжетными ходами. Окололитературная среда встретила эту проповедь возмущенным хохотом. Честным диссонансом звучали в нем и резкие ответы друзей Гоголя. Белинский разразился всем известным теперь гневным письмом (интересно, что бы вышло, проживи он еще семь лет, памятуя историю с "Арабесками"?). Аксаковы потребовали, чтоб Гоголь замолчал, потому что он человек светский и на проповедь права не имеет. Тяжелы были эти дружеские удары, еще труднее было снести удивленное негодование и смех салонной публики. О смысле речи не шло, но как он посмел нас чему-то учить, для чего полез он в учителя!?
Сам Гоголь ответил в своей записной книжке так. "Зачем оказался я учителем? Я сам не помню. Мне показалось, что гибнет лучшее, что перо писателя обязано служить истине, что беспощадное жало сатиры коснулось, вместе с искоренением злоупотреблений, и того, что должно составлять святыню; что слишком уж много увлеклись течением времени и не останавливаются взглянуть вокруг себя".
_1.jpg)
