Детство Достоевского прошло при больнице для бедных, на московской окраине, где до XVIII века существовало кладбище нищих, бродяг, преступников, самоубийц, так называемый "Убогий дом". Служители кладбища, под чьим призрением находились также дети-подкидыши, получили в народе имя "божедомов", и его отголосок мы находим в старинных названиях некоторых тамошних улиц. Больничное здание, построенное в начале XIX века, выходило главным фасадом на Новую Божедомку, тогда же еще только оформлявшуюся в улицу среди раскинувшихся во все стороны пустырей, и на ней будущий писатель часто мог видеть толпы отправляемых в московские госпитали арестантов из расположенной неподалеку Бутырской тюрьмы. Нищие, арестанты, бедняки, заполнявшие корпуса больницы. И редкие строения вокруг... Открытым и незащищенным представал мир перед глазами маленького Федора. И сюда же, в Марьину рощу, устремлялась городская толпа за увеселениями, здесь устраивались игрища, свидетелями которых становились и дети Достоевских. Так, в семик, седьмой четверг после Пасхи, рядили березу, водили хороводы. Федор проникался народной стихией, стирающей, казалось бы, всякие регламентирующие нормы и социальные барьеры. Веселье переходило в буйство и разнузданность. Ни сам
Достоевский, ни его биографы никогда не касались таких ранних его впечатлений, и сейчас нам угадывать их приходится по "площадным", скандальным сценам его романов. В повести В. А. Жуковского "Марьина роща" рисуется прелестный уголок Москвы, где речка Неглинная сливается с Москвой-рекой, а запахи черемухи и ландыша, пение соловья и иволги, - звуки "очаровательной гармонии", - погружают душу в "задумчивые мечтания". Но ничего подобного от Марьиной рощи своего детства Достоевский не вынес.
Ничто не отделяло его от печальной городской окраины, больницы для бедных. Комната - угол за перегородкой в прихожей, где он жил с братом Михаилом, кажется, то самое пороговое пространство, в каком живут обычно его герои в предчувствиях, в преддверии чего-то и перед всем миром и людьми. Здесь Федор, погружаясь в книги, уходил воображением в рыцарско-добродетельный мир В. Скотта, в тайны и призрачные видения романов А. Радклифф, в национальную историческую драму добра и зла в "Истории государства Российского" Н. М.
Карамзина, покоряясь навсегда поэзии и прозе своего кумира - А. С. Пушкина. С братом обсуждал прочитанное, всегда горячо и серьезно. Больничное здание - классическое, монументальное, похожее на дворец, с ионической колоннадой - ассоциировалось с "форменным порядком" - это понятие особенно часто встречается в повестях молодого писателя. Со смертью августейшей учредительницы и патронессы - вдовствующей императрицы Марии Федоровны и уходом от дел опекуна графа А. Муханова больница утратила прежнее полудомашнее, полусемейное управление и все более оказенивалась, не изменяя своему изначальному назначению - быть бесплатной лечебницей, где в любое время суток оказывалась помощь неимущим. И все же даже облик больничного здания, эта гармонизующая архитектурная классика, нацеленная, очевидно, смягчить социальные диссонансы, осознавался взрослеющим Достоевским как "псевдо", как нечто заслоняющее и отнюдь не разрешающее подлинные драмы жизни.
Драма вокруг "форменного порядка" разворачивалась и в лекарской квартире. Глава семьи Михаил Андреевич писал в 1835 году жене об очередном визите императора: "Он у нас был чрезвычайно доволен, императрица также, Рихтеру 2-й степени Станислава со звездою, а нам, разумеется, ничего, оттого я тебе и не писал ничего, впрочем это так всегда водилось и будет водиться, овцы пасутся, а пастух доит молоко, стрижет шерсть и получает барыши". Неудовлетворенный и обойденный наградами, Михаил Андреевич не мог не выказывать обиду, и Федор, по всей вероятности, догадывался о переживаниях отца, чувства которого вступали в явное противоречие с "порядком вещей".
Этот порядок связывался в детском сознании Федора и с миром Куманиных, богатых родственников, московских купцов-миллионщиков. Нетрудно вообразить, какими болезненными уколами самолюбию и мнительности отзывались в душе Михаила Андреевича визиты богатых родственников в его скромную квартиру. Он перед ними не заискивал, и отношения с ними складывались непростые. Появление на дворе кареты тетки Куманиной, запряженной четверкой лошадей, с лакеями в золоченых ливреях на запятках и форейтором на козлах, не проходило, конечно, и мимо внимания впечатлительного Федора. Возможно, в отдаленных событиях детства, обнаруживавших резкие контрасты жизни, и следует искать начало его опыта "pro" и "contra", непосредственно чувствуемого "жизненным всем процессом", о чем он скажет в черновиках к "Преступлению и наказанию". В творчестве писателя эти "pro" и "contra" обрели предельное обобщение, глобальное значение. Детское сознание, с трудом справляющееся, а то и не справляющееся с жизненными противоречиями, угнетаемое ими, раскрывается в повести "Неточка Незванова". Особенно выразителен эпизод, когда Неточка наблюдает из чердачного окна своего бедного жилища за жизнью богатого дома напротив. Он наводит на реалии московского детства самого писателя: здесь, очевидно, подразумевается дом Куманиных на Покровке, где Федор нередко бывал. "Недетские впечатления" Неточки или Нелли из "Униженных и оскорбленных" - это опыт разрушенной гармонии в детском восприятии мира, выпавший юному Достоевскому.
В последние годы Достоевский рассказал в салоне А. П. Философовой об одном воспоминании детства. Вынесенные им оценки пережитого события были однозначны и имели силу именно в свете Евангелия. Самое ужасное преступление по Достоевскому - нарушение евангельской заповеди "не обидь", "не соблазни одного из малых сих". "Изнасилованное дитя", "оскорбленное детство" - вечный мотив его творчества, символ преступной реальности и разлитой в мире вины. А восходит символ к реальному случаю из жизни больничного двора, к истории погубления десятилетней девочки, дочери кучера или повара, подруги детства Федора, его детских игр, ставшей жертвой какого-то пьяницы. Воспоминание об этом событии преследовало Достоевского всю жизнь. Ему и самому было тогда десять лет. И другое впечатление уже пятнадцатилетнего Достоевского, также оставшееся на всю жизнь. На пути из Москвы в Петербург фельдъегерь, садясь в коляску, бьет кулаком в затылок ямщика, а тот, как бы отвечая на жестокость, зверски погоняет лошадей. "Мое первое личное оскорбление - лошадь, фельдъегерь", - так коротко записано об этом в черновиках к "Преступлению и наказанию". В самом романе именно этим навеян сон Раскольникова, связанный с проблематикой мирового зла, пролития крови, страдания. И если иметь в виду, что дорожное впечатление легло на мечтательное, романтическое состояние юноши, мысленно сочинявшего так никогда и не написанный роман - сцены из венецианской жизни, - то можно понять, каким духовным мировоззренческим рубежом явилось для него это первое "личное оскорбление".
Растлевающее воздействие на юные души порой исходило и от самих детей. Известно, что в пансионе вместе с Достоевским учился некий Ламберт. Ламберт - циник, вымогатель - действует на страницах романа "Подросток", а в черновиках к роману, в которых дается как бы срез русского социума, сказано: "Ламберт - мясо, материя, ужас и проч.". В нем, Ламберте, молодая жизнь - вне духа застывшая материя, особая и страшная цельность материалиста. И не вымышлен он, а взят из жизни. Даже фамилия оставлена настоящая. "Я происходил из семейства русского и благочестивого", - говорил о себе Достоевский. В его родословной дворяне, священнослужители, купцы. Но сам писатель не столько указывал на дворянское происхождение родителей, сколько на их социальное положение - как "людей небогатых и трудящихся". Родительский дом в казенной больничной квартире - своего рода перекресток, где сошлись разные традиции и уклады. Здесь была почва для возрастания личности социально открытой, многое вмещающей и на все отзывающейся. Был и рутинный порядок дома, подчинявшийся службе отца, быта, за внешней упорядоченностью которого таилась драма: борьба с грозящей нуждой, постоянный страх родителей за будущее детей, омраченное и нарушенное супружеское согласие, вызванное раздражительностью, ревнивой подозрительностью Михаила Андреевича и болезненной экзальтированностью матери. Тем не менее вынес Федор из детства светлое и благодарное воспоминание о родителях: "С тех пор, как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей".
Любовь, хоть сколько-нибудь родительской любви, считал Достоевский, и дети обязательно ответят благодарной памятью и прощением, смягчающим неосуждением даже и дурных, безобразных действий, поступков старших. В воспоминаниях о своих родителях писатель высветил "идею непременного и высшего стремления в лучшие люди", называл их "передовыми людьми... несмотря на уклонения". К уклонениям можно отнести старания отца подчинить детей "порядку вещей" и "приличиям" в духе тогдашних понятий. Детям, например, не разрешалось общаться с больными, и это при том, что больничный двор был их "летним жилищем" (А. М. Достоевский). Своими запретами Михаил Андреевич вводил социальные ограничения. Федор же не слишком следовал им. Страх отца перед распространившимся тогда вольнодумством приводил к попыткам изолировать детей от остального мира, удержать их в строгих домашних рамках даже и в пору обучения в пансионах. Но мать умела создать детям летом в деревне настоящую вольницу. И в результате складывалась единая семья, где любовь родителей и детей была взаимной. "Дети нас любят, и мы счастливы ими, чего же нам больше богатства, да составит ли оно наше счастие!" - писала Мария Федоровна мужу в мае 1835 года из Дарового, небольшого именьица Достоевских под Зарайском. О русском благочестии в родительском доме Достоевский писал: "Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным". Так "облегчен был возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного".
О раннем христианстве Достоевского обычно говорят, скорее, как об эстетическом и ритуальном, нежели о жизненном. Для формирования юного Федора огромное значение имело следование в семье традициям православия: ортодоксальная религиозность Достоевских не испытала никаких сторонних и чуждых влияний и вторжений, не поддалась соблазнам модных в ту пору, особенно в Петербурге, среди дворян идей французского Просвещения, прежде всего Вольтера и Дидро, сеявших скептические и атеистические настроения. Под сильным жизненным впечатлением от "народной правды", милосердия и "широкости народного взгляда", как скажет впоследствии Достоевский, он вынес из детства представление об идеальном и нравственном начале, ощущаемом человеком из народа религиозно и проявляемом личностно и свободно (таковы поступок нянюшки Алены Фроловны, предложившей господам после пожара в Даровом скопленное ею жалованье, "уединенная встреча" на пахотном поле с мужиком Мареем, успокоившим и обласкавшим Федора, пережившего испуг, галлюцинаци, - "волк бежит!"
Общая для господ и слуг православная вера привычно входила в быт семьи. Означало ли это идиллию, некую патриархальную сказку? Конечно, нет. Няня и мужик Марей явили в какой-то момент сердечное "знание Христа", но ведь не мог Федор не знать, что в действительности представляет собой жизнь этих людей, не мог не видеть социальных барьеров, отделявших их от господ, и тех злоупотреблений помещичьим правом, которые позволял себе его отец в отношении своих подданных. И они, люди из народа, не запали в память и сознание писателя лубочно идеализированной картинкой. Вот, например, такое воспоминание о мужике Mapeе в черновых заметках Достоевского: "Марей. Он любит свою кобыленку и зовет ее кормилицей. Если же есть в нем минуты нетерпения и прорывается в нем татарин и начинает он хлестать свою завязшую в грязи с возом кормилицу кнутом по глазам, то вспомните про фельдъегеря, тут: воспитание, привычки, воспоминания, зелено вино..." Достоевский находит оправдания для поведения Марея и не находит их для фельдъегеря, но менее всего это следует воспринимать как идеализацию простого народа, о котором писатель говорит "зелено вино", то есть невыдержанное, несозревшее. Народ имеет привычку к вере, но еще далек от того, чтобы быть вполне воспитанным в вере.
Со временем драма родительского дома все более углублялась. После смерти жены и последовавшим за тем
распадом семьи, переселившийся в деревню Михаил Андреевич предался порокам, жестоко преследовал крестьян,
что и стало, как гласит неофициальная версия, причиной мести с их стороны - убийства ненавистного
помещика. Достоевский не хотел скрывать этот факт как переживаемую им драму, что вылилось у него в замысел
под названием "Помещик. Отца убили".
Возможно, перед юным Достоевским уже встали вопросы, отражения которых видны в замысле "Житие великого грешника", отмеченного печатью ранней духовной его жизни ("есть ли Бог"). Вера вызревала и испытывалась перед лицом людских страданий - Достоевский, напомним, жил при больнице для бедных ("страдания - школа христианства", по мысли писателя) и уже тогда в нем формировалось жизненно открытое и широкое религиозное сознание. Книга Иова, пережитая им в детстве, - один из его истоков. Сказанное старцем Зосимой в "Братьях Карамазовых" автобиографично: "Помню, как первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное..."
Смысл библейской истории Иова, говорившей о путях веры действительно искренней и глубокой, пусть безотчетно, но открылся юному Достоевскому. Медицинское, лекарское окружение, начиная с отца, создало определенную этическую среду, атмосферу жизни Федора - "служение страждущему человечеству", по словам его двоюродного деда В. М. Котельницкого. Сам Михаил Андреевич имел к такому служению закалку еще с юности, со студенчества в Московской медико-хирургической академии, воспитывавшей не только привычку к труду, выносливость, но и любовь к ближнему, стремление защитить обиженных. Дед, Василий Михайлович Котельницкий, профессор Московского университета, неоднократно избиравшийся деканом медицинского факультета. Большинству биографов Достоевского эта личность представлялась курьезной. Известно описание Котельницкого знаменитым Н. И. Пироговым: "в нанковых бланжевых штанах с фармакологией Шпренгеля под мышкою и с провизиею из Охотного ряда". Между тем Василий Михайлович всегда был желанным и уважаемым гостем на Божедомке. Именно он, великий знаток московских достопримечательностей (состоял, между прочим, в Обществе Истории и Древностей Российских), в частых прогулках по Москве знакомил Федора с памятниками первопрестольной. Впечатления Федора от "добрейшего Котельницкого", как его называли (он слыл защитником студентов), возможно воплотились впоследствии в образе доктора Герценштубе в "Братьях Карамазовых". Ныне стали известны некоторые факты издательской деятельности Василия Михайловича. Именно в предисловии к возобновлявшемуся после войны 1812 года журналу Медико-физического общества, первого научного медицинского общества в России, в котором Котельницкий одно время занимал должность секретаря внутренней корреспонденции, он говорит о необходимости "священного служения страждущему человечеству". Неизвестно, читал ли Федор Михайлович этот журнал. В опубликованных речах Котельницкого, посвященных памяти Ф. Политковского и А. Данилевского, известных русских врачей, торжествует дух христианской этики. Следует добавить, что активным членом Медико-физического общества и жертвователем в его пользу был Ф. П. Гааз, и, видимо, от деда Федор узнал об этом легендарном "святом докторе", главном враче московских тюрем, чьим девизом было: "Спешите делать добро". В письме Н. Л. Озмидову от 18 августа 1880 года Достоевский пишет: "Впечатления же прекрасного именно необходимы в детстве. 10-ти лет от роду я увидел в Москве представление "Разбойников" Шиллера с Мочаловым и, уверяю Вас, это сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень плодотворно". Едва ли десятилетний мальчик понял, как случилось, что шиллеровский герой из чувства справедливости стал по сути преступником, но пафосом героя, сыгранного великим Мочаловым, он проникся.
Эмоциональная обнаженность и широта, теипераментность, присущие стилю игры Мочалова, очевидно были
восприняты юным Достоевским (и, возможно, отозвались в образе Мити Карамазова). Вскоре после отъезда из
Москвы Достоевский признавался, что Шиллер явился в его судьбе более чем "кстати". Шиллер способствовал духовному, нравственному пробуждению Достоевского, и отсюда упоминания его в романах "Униженные и оскорбленные", "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы". Уже в начале своей жизни Достоевский пережил плодотворное духовное воздействие прекрасного, увидев в нем преобразующую или, можно сказать, образующую, созидающую человека силу. Красоте назначено, таким образом, напомнить человеку о данности совершенства, о возможности постижения и достижения его. Красоту находил Достоевский и в устных пересказах житий святых, слышанных им в детстве. В них, по мнению писателя, заключено для народа нечто "покаянное и очистительное", в чем он убедился позднее в остроге, где каторжники при чтении Четий-Миней "слушали и воздыхали". Жизнь на окраине вовсе не означала для юного Достоевского отрыва от Москвы. В казенную скуку больницы, которая ощущалась и в мрачноватой лекарской квартире, властно врывалась неповторимая атмосфера первопрестольной - с нескончаемым перезвоном "сорока сороков", с толпами молящегося в церквах московского люда. Москва жила в народном сознании как историческая, православная святыня, несущая на себе печать державного подвига Димитрия Донского и духовного подвига Сергия Радонежского. Печать эта лежала и на московских архитектурных памятниках XV-XVI веков. Особенно ярко в них проявилось торжество народа по поводу явления ему Святой Руси, что так остро ощущал юный Федор. Успенский собор с гробницей его основателя святителя Петра - о нем Достоевский проникновенно скажет в своей "Петербургской летописи" - стал символом Москвы - Третьего Рима. Впоследствии Достоевский неразрывно свяжет Москву с русской национальной идеей, с историческим предназначением русского народа, заключающемся в том, чтобы нести в мир православие - неискаженный образ Христа. Для Достоевского воспринятый им дух Москвы с наибольшей силой выразился в архитектурно уникальном и самобытном соборе Василия Блаженного, воплотившем в себе идею соборности и универсальной гармонии Божьего Творения. Построенный в честь взятия Казани и названный изначально Покровским, собор принял затем имя почитаемого в Москве юродивого Василия Блаженного. А юродство как бытие "не от мира сего" - в евангельском смысле, как свободное, независимое от "власти кесаря" духовное волеизъявление, всегда притягивало писателя. Будили в Достоевском историческую память Кремль, многочисленные московские храмы с их иконами - Иверской, Владимирской... Его духовную жизнь невозможно представить и без Троице-Сергиевой лавры, неотделимой в народном сознании от Москвы и ставшей целью ежегодных поездок - по сути паломничеств - семьи Достоевских. По словам отца Павла Флоренского, лавра - "ноуменальный центр России", ее "первообраз", "столица русской культуры", "тогда как все остальное - ее провинция и окраины". Даже в будничной жизни мальчика Достоевского были знаки близости лавры: родители покупали в ее стенах игрушки троицких и богородских мастеров, исполненные в традициях самого преподобного Сергия, который, говорят, собственными руками изготовлял их в забаву и утешение детям. В последний раз перед отъездом в Петербург возила Федора в лавру его тетка А. Ф. Куманина. В итоге юный Достоевский вышел во взрослую жизнь с богатейшим духовным "запасом", позже послужившим ему "во спасение", как скажет Алеша Карамазов. Если бы не эти впечатления - путь писателя сквозь "горнило сомнений" и решение им вопроса о Боге были бы совершенно иными.
_1.jpg)
