Часть I
Если нужно начинать свои воспоминания с истории родителей, а, пожалуй, и дедов, то мне лучше вовсе отказаться от такой работы, потому что написать жизнь отца моего, В. И. Даля, мне было бы не по силам. Я буду говорить о родителях настолько насколько они касались нас. Не могу ни ценить, ни судить их. Буду говорить о них с той точки зрения, которая мне в то время была свойственна. <...>
<...> Отец у меня очень ясно остался в памяти. Всегда занятой, очень живой, обыкновенно на ходу, куда-нибудь спешит или за письменным столом, где приставать к нему не смеешь. Увидев однажды в приотворенную дверь и услыхав, что он разговаривает с каким-то белокурым юношей, я тихонько к нему пробралась и, встав за спиною посетителя, принялась у него осторожно считать пальцы. Это занятье мое не осталось тайным, и меня долго дразнили потом, что я художника того считала пальцы. За чаем отец был свободен и спокоен. Мы вертелись возле общего стола, и отец награждал нас сухарями, обмокнутыми в его крепкий и сладкий чай. <...>.
Отец занимался с нами мало; ему было не до того, но один взгляд его строгих серых глаз для нас более значил, чем увещанье, наказанье и целая семейная драма. Я не была капризна, но очень настойчива и в раннем детстве даже упряма. Когда меня выпроваживали от матери за какую-нибудь провинность, то я ложилась на полу поперек дверей и, ухватясь за кончики своих башмаков, я перекачивалась из стороны в сторону, никому не мешая, как я находила. Если меня поднимут и отведут в сторону, то я молча опять возвращалась на то же место. Но стоило подойти отцу и упорно посмотреть на меня своими умными глазами, долгим, твердым, настойчивым взглядом - и моего припадка как не бывало. Летом мы жили на даче министра внутренних дел на Аптекарском острове. По обе стороны большого министерского дома были два флигеля: в одном жил секретарь (мой отец), а в другом, кажется, доктор, по крайней мере так было впоследствии на даче. Я помню немножко министра Перовского; кажется, он иногда к нам заглядывал. <...>.
<...> Бабушка любила заниматься с детьми и поучать их. Ко дню рождения отца она готовила всегда какой-нибудь сюрприз. То нас одевали итальянками и мы пели рыбачью итальянскую песенку и тащили какое-то морское чудовище (чуть ли не черепаху), из чего развертывался шелковый халат - подарок отцу. То старшие разучивали французскую комедию <...>. Гостей было много. Я сидела на коленях у отца и все время терлась об него затылком, чтобы растрепать свои завитые кудри, которые меня очень смущали <...>. Знакoм отец был более или менее со всем кругом писателей того времени, но не всех их жаловал. Бывал Греч, Краевский, Григорович, часто какие-нибудь проезжие или приезжие писатели. Показывали нам как диковинку Гоголя и велели помнить, что мы его видели. Шествуя обратно в свою детскую, мы натверживали: "Гоголь-моголь, гоголь-моголь", чтобы не забыть.
С Пироговым отец был на ты, сойдясь с ним еще в Дерпте. Я лично не особенно жаловала этого гостя. Во-первых, за то, что он меня прозвал Волчонком, и это имя осталось за мною на долгое время. Он не только меня так звал, но требовал, чтобы я откликалась и приходила на это имя. А потом я не любила его еще за то, что он видал и не замечал наших поклонов. <...>.
Отец был близок и с Пушкиным, и с Жуковским, но одного уже в это время давно не было на свете, а другой находился за границею. От Пушкина отец унаследовал его перстень, который жена его сняла с руки умершего мужа и передала отцу, бывшему все время при кончине Пушкина. И у отца хранился также сюртук его, простреленный на дуэли. С ним было однажды странное происшествие. Отец вообще выезжал довольно редко, и уговорить его ехать в театр было очень трудно. И вот настал такой вечер, когда он обещал своим <...> это удовольствие. И бабушка, и мать уже стояли а передней, одетые в ожидании отца, которого задержал внизу Перовский. Мать уже постукивала ему в условный уголок, но отец не шел. Наконец, он вбежал на лестницу и, прося дам двигаться вперед, сбросил свой вицмундир, сменив его на более подходящий наряд, и, догнав своих, - уехал с ними в театр. Сидя в ложе, он стал осматриваться; его сюртук был в каких-то пятнах, и на боку была круглая дыра. Тогда он понял, какой это был сюртук и чем он был залит. Нагнувшись к матери, он ей тихонько сказал, что ошибкою надел сюртук Пушкина, выразив при этом свое недоуменье, кaк могло это случиться. Оказалось, что в этот день перетряхали и укладывали вещи от моли И Пушкина сюртук попал не на свое место. Разговор о сюртуке Пушкина слышали в соседней ложе и, конечно, осматривали отца. Весть эта стала передаваться из ложи в ложу, и на отца уже смотрели довольно бесцеремонно. В антракте к нему входило много знакомых, и у каждого был все тот же вопрос. Полученный от отца ответ посетители разносили дальше, и бедный отец не знал, как спрятаться за своих барынь, чтобы уйти от направленных на него лорнеток и биноклей. Наконец, потеряв всякое терпение, он встал и уехал из театра.
Этот рассказ я слышала от самого отца. Слыхала и от брата, котор<ый> хохотал над положеньем отца ,- самого скромного человека на свете - затмившего своим присутствием весь театр!!
Чтобы звкончить перечень более или менее известных лиц, скажу, что Тургенев и Гончаров принадлежали также к числу знакомых отца. Тургенев даже вздумал поступить на службу к гр. Перовскому. И - как отец его ни отговаривал - настоял на своем. Походив несколько дней и - запропал. Едва могли его уговорить - подать прошенье об отставке, чтобы ему получить обратно свои бумаги. Гончарова отец больше любил, хотя называл его постоянно "Обломовник". <...>.
Часть II
Не могу назвать одну главу Москвою, потому что не могу отдать ей так мало места. Пусть вся вторая часть носит названье Москвы. Там прошла незамужняя жизнь моя; там я стала тем, чем не могла быть в ином месте. <...>.
Я полюбила ее. Полюбила тот круг чудных, благородных людей, которых по достоинству оценить тогда не могла. Слушая их, я покланялась им и слепо плелась по их пути. Хомяков, Аксаков, Самарин - люди сильные умом, убеждением и словом правды. Другой силы у них не было.
Вот мое вступленье; мой вздох воспоминанья.
Скучная и трудная дорога из Нижнего в Москву растянулась у нас еще вследствие неприятного случая: переломилась на пути ось. Полсуток мы тоскливо просидели на постоялом дворе. Медленно, но все же до морозов мы дотащились до Москвы осенью 1859 года. Была ночь, и отец пожалел, что не увидим нашу столицу издали.
- Она красива "белокаменная", - сказал он.
- Почему белокаменная?
- Так исстари зовется; строена она была из белого камня. Да и теперь у нее общий вид белый.
Чуть брезжилось, когда мы въехали в заставу и пошли трястись по мостовым, в дорожном рыдване. Исколесили мы Москву из конца в конец. Въехав в Рогожскую, обогнули город по Садовой и в Кудрине, У Пресненской пожарной части, остановились спросить сторожа, где дом Иваненко?
"А вот сейчас за углом, первый дом во дворе", - отвечал он. Какое счастье? Как раз остановились около него, безо всяких хлопот. Ворота были заперты. Стучали, ждали, опять стучали, и - наконец - нас впустили.
В глубине двора стоял большой дом с тремя подъездами. Рядом с ним был один флигель, а позади - другой. Мы не знали, куда идти?
"Этот дом не может быть нашим", - сказал отец. Он слишком велик; в нем, наверное, жильцы. А нам ведь хотелось особняк. Но дворник вел нас прямо к дому и, исчезнув в черной двери, отпер нам парадный ход, объявив, что этот самый дом и нанят для приезжих господ. Мы гурьбою ввалились в огромную прихожую и, едва сбросив наружное платье, последовали за дворником, который с огарком в руках вел нас по целому ряду больших комнат. <...>.
Отец и здесь, как и в Нижнем, обратил гостиную в свой рабочий кабинет. Это была большая светлая комната с хорошенькими голубыми обоями, которые все состояли из сплошных картинок, размещенных в причудливых завитках. <...>.
П. СОЛПЯНСКИЙ
ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ В. И. ДАЛЯ*
Работая в архиве Оренбургской комиссии, я случайно наткнулся на одно дело, которое заключает, насколько мне известно еще не опубликованные данные из жизни В. И. Даля, и потому считаю не лишним привести их в печати.
Как известно, В. И. Даль служил в конце тридцатых годов прошлого столетия в городе Оренбурге при оренбургском военном губернаторе, которым в то время был В. А. Перовский, будущий граф. Бесспорно, это был человек большого ума, с громадной силой воли и несокрушимой энергией. В. А. Перовский рисуется нам, вследствие некоторых фактов из его жизни, человеком жестоким, но нельзя забывать, в какую эпоху и в каком крае он действовал. Во всяком случае В. А. Перовский обладал недюжинным умом.
Оренбургский край и в то время для многих и с многих сторон был terra incognita... Его естественные богатства, его природа сыздавна интересовала естественников - вспомним хотя бы переписку историографа Миллера с П. Рычковым, посылку последним различных препаратов, чучел и гнезд в Академию наук. Но, несмотря на то, сыздавна изучение этого края шло туго - причины понятны: происходило замирание края, граница отодвигалась вглубь степей, покорялся дикий кочевник киргиз и хивинец. При таком положении вещей трудно ожидать мирной культурной работы - она могла выразиться в ряде начинаний, в ряде более или менее успешных попыток.
Инициатором одной из таких попыток и явился В. И. Даль. Человек, посвятивший себя с юности изучению языка, его "местных" особенностей, он бесспорно пробудил в графе В. А. Перовском интерес к местной природе и указал, какую пользу можно извлечь. Край неизвестен - нужно изучить его, а для изучения необходимо основать местный Оренбургский музей. В. А. Перовский согласился с В. И. Далем и по мысли последнего обратился в Петербург в Академию наук к академику Ф. Ф. Брандту, не возьмется ли последний обучить четырех казачьих малолетков искусству набивания чучел. Двоих из малолеток надо было обучить как можно скорее простому сниманию и сохранению шкур; двоих же более способных посвятить во все тайны искусства набивания чучел. За обучение каждого мальчика В. А. Перовский предлагал академику Ф. Брандту по 500 р. ежегодно.
Академик Ф. Брандт выразил свое согласие, и из далекого Оренбурга в Петербург при особом надежном уряднике было отправлено четверо малолеток: один из казаков Оренбургской станицы, трое из других станиц Оренбургского войска. Малолетки же летами были не особенно молоды - каждому по 16 лет, обладали здоровым телосложением и были научены грамоте; звали их: Павел Волженцов, Степан Лысов, Иван Мелиров и Андрей Скорняков.
Первый и третий пробыли в Петербурге всего несколько месяцев, второй и четвертый, посланный в 1838 году, вернулись только осенью 1839 года. Обучение их обошлось более 2000 рублей, так как академик Ф. Брандт думал покрыть часть расходов для обучения из сумм Академии, но это ему не удалось, и он обратился к В. А. Перовскому с ходатайством о возврате ему 880 рублей, истраченных на обучение. Ходатайство было тотчас удовлетворено. Следовательно, обучение препаратов стоило 2880 р. - сумма, особенно по тому времени, слишком большая; она показывает, что В. А. Перовский придавал громадное значение учреждаемому им музею, если не стеснялся тратить такие деньги.
Как только прибыли первые два малолетка, Павел Волженцов и Иван Мелиров, В. И. Даль распорядился отсылкою их на нижнеуральскую линию для стрельбы зверей и птиц. Но оказалось, что юные препараторы - им было по 17 лет - несмотря на то, что она происходили из оренбургских казаков, не умели - как это ни странно - стрелять, и к ним приставили особого казака, который должен был, во-первых, выучить их искусству стрелять, а во-вторых, наблюдать, чтобы с ними, при обращении с ружьем, не произошло какого-либо несчастия.
Между тем В. И. Даль представил В. А. Перовскому проект сметы расходов на новый музей. Предварительный расход должен был равняться 716 рублям, а ежегодный в 250 рублей. В. А. Перовский охотно утвердил предложения В. И. Даля. Было отведено место музею - при училище лесоводства и земледелия, куплены шкафы, столы, необходимые инструменты, и в 1841 году, т. е. через три года после зарождения самой мысли об основании музея, В. И. Даль, передавая заведывание им другому замечательному деятелю Оренбургского края, патеру Зеленко, мог с удовольствием видеть, что его труды по основанию местного (как он сам подчеркивал это слово в своих отношениях) музея не пропали даром. По описи, подписанной В. Далем и Зеленко, значилось готовых чучел: птиц 136, четвероногих зверей 22, снятых шкур, но еще не набитых: медведя - 1, оленей - 2, куланов - 4, сайгаков - 14, больших птиц - 11, малых птиц - 197, зверков - 83. Кроме того, был целый шкаф с минералами. Все эти чучела и шкуры размещались в пяти стеклянных шкапах; за ними имелся усердный уход.
Таково было основание одного из первых провинциальных музеев1, впоследствии пропавшего почти бесследно.
Предисловие и подготовка текстов к печати О. В. Никитина
* Публикуется впервые по источнику: РГАЛИ. Ф. 179. Оп. 1. Ед. хр. № 37 (начало 1900-х гг.). Машинопись с правкой автора, в отдельных случаях - рукописный автограф черными чернилами. Заголовок дела: О. В. Даль. Моя жизнь. Воспоминания. Мы публикуем здесь фрагменты первой и второй частей (лл. 1, 6, 7-7 об,, 9-9 об., 80-80 об., 81, 83).
* Публикуется по изданию: Столпянский П. Эпизод из жизни В. И. Даля // Русская старина, июль 1903 (кн. VII). С. 71-73.
1 Архив Оренбургской архивной комиссии. Отдел пограничный 1837 г. Янв. 31. Об обучении в СПб четырех казачьих мальчиков Оребургского войска учебному искусству. - Прим. авт.
