В течение 11 мая 1942 года на Керченском полуострове
наши войска вели упорные бои с перешедшими в наступление
немецко-фашистскими войсками... 23 мая 1942 года по
приказу Советского Главного командования наши войска
оставили Керченский полуостров.
Из сообщений Совинформбюро
В истории Великой Отечественной войны есть не только славные, героические, но и трагические страницы, о которых в дни юбилейных победных торжеств мы тоже должны помнить. В мае 1942 года мне довелось быть свидетелем и участником боев под Керчью, где немцы разгромили 21-ю дивизию Крымского фронта (широко распропагандированная немцами операция, получившая высокомерно-уничижительное название "Охота на дроф", - название, скоро обернувшееся против них же, в свою очередь ставших "дрофами"). В результате серьезных просчетов нашего командования и, в частности, представителя Ставки Мехлиса наш фронт был прорван, а переправа на Таманский полуостров оказалась необеспеченной - успели эвакуировать только раненых и небольшую часть войск... Постараюсь беспристрастно рассказать виденное и пережитое мною в те роковые дни...
Линия фронта проходила по самому узкому перешейку Керченского полуострова. На сравнительно небольшой территории находились три армии - 44-я, 47-я, 51-я, сотни артиллерийских орудий, танков и самолетов. Войскам Крымского фронта противостояли отборные дивизии вермахта, лучший авиакорпус Рихтгофена.
Крым имел большое стратегическое значение и для Германии, и для нас. Противник создал на его степных просторах авиабазы, откуда наносились удары по Севастополю и портам Черноморского побережья Кавказа. Для нашей армии через Крым открывался кратчайший путь на Украину и далее - к используемым немцами румынским портам и нефтепромыслам.
Наш 25-й Гвардейский минометный полк знаменитых "Катюш" во главе с майором М.М.Родичевым, Героем Советского Союза, прибыл на крымский фронт в марте 1942 года. Полк поддерживал своим огнем 44-ю армию на феодосийском направлении.
Батарея, в которой я командовал боевой установкой, остановилась на территории совхоза Арма-Эли. Ни деревца, ни кустика, ни строений. Вдали маячило что-то похожее на разрушенный амбар. Наш орудийный расчет - вчерашние школьники, тракторист, бухгалтер... На ладонях у всех - мозоли: мы не расставались с лопатами, постоянно роя аппарели и маскируя установку - оружие было секретное.
В апреле Крымский фронт начал наступление с целью прорвать оборону противника и освободить Крым. Завершающим аккордом артиллерийской подготовки стали залпы наших "Катюш". Трудно забыть первый залп. Сидишь в кабине рядом с водителем у включенного пульта управления огнем и ждешь команды. Замирают пушки, командир батареи взмахивает красным флажком. Делаешь маховичком шестнадцать оборотов; после каждого с оглушительным воем срывается с направляющей плоскости реактивный снаряд. Только слышно сплошное: вжиу - вжиу - вжиу. Снаряды летят, превращаясь в точку и исчезая. Над установкой клубится темно-коричневый дым от сгоревшего пороха.
Однако фрицы в своих окопах сидели прочно. Фронт так и не удалось прорвать...
8 мая задолго до рассвета нас подняли по тревоге.
- Моторы! Моторы! - понеслось от расчета к расчету. В кромешной тьме батарея втиснулась в поток машин и повозок, двигавшихся в сторону передовой, где стояла сплошная полоса огневых всплесков. От передовой накатами шел гул, напоминавший молотьбу на гигантском току. Земля слегка дрожала.
По колонне прошел слух: немец наступает. Огненные всплески становились ближе, гул разрывов - гуще. Когда батарея добралась до огневого рубежа, рассвело. Небо чистое, ни единого облачка. Впереди медленно оседала черная завеса. Над ней появились стаи немецких самолетов. Они пикировали и сразу взмывали вверх. Завеса опять поднялась. Наша батарея развернулась. Вокруг грохотали десятки артиллерийских стволов, чмыхали минометы. Батарея дала два залпа.
Поступил приказ - немедленно сменить огневой рубеж. На новой позиции ни артиллерии, ни пехоты. Возле установок - заброшенные траншеи. Впереди, километрах в трех, начиналась возвышенность. По ней и было приказано бить. Комиссар батареи сказал: немцы прорвали фронт и уже заняли район Арма-Эли, где мы стояли ночью. Задача - не допустить танки со стороны возвышенности.
Сначала было спокойно. А там, откуда мы только что отошли, роем вились немецкие самолеты, слышались бомбовые раскаты. Однако война войной... Батарейцы говорили, что пора бы старшине и завтрак привезти. Вскоре, действительно, подъехала кухня. Вася Малов, татарин, сноровисто орудуя черпаком, на этот раз щедро, до краев наполнял солдатские котелки жидкой пшенной кашей с салом. Старшина из канистры отпускал положенные сто граммов.
Командир установки одессит Красовский - с гордо посаженной головой и театральными жестами - принюхался, торжественно поднял кружку:
- Ну что, панови, живы будем не помрем, опрокинем, вздрогнем, потом ударим по фрицам.
Залпом осушив кружку, крякнул:
- Эх, добре бражка, да мало в чашке. Старшина, скупердяй, мог бы сегодня и больше дать.
Старшина, не понимая шутки, оправдывался:
- Дык норму-то нарком установил.
- Нарком, нарком, - продолжал подначивать Красовский. - На то ты и старшина, чтобы проявлять инициативу.
Настроение поднялось. За разговором не заметили, как на батарею налетели "юнкерсы". Послышался нарастающий вой и грохот. Впереди метрах в двухстах вздыбилась земля. Затем - снова леденящий душу вой. Громыхнуло уже сзади.
Я впервые попал под бомбежку. Рванув дверцу кабины, камнем вывалился и пополз по-пластунски. Где-то совсем близко так рвануло, что тугая волна приподняла меня, швырнув головой о гусеницу. Следом за мной из кабины упал обмякший Синельников: ему оторвало ногу.
- Слава Богу... - прохрипел он. - Не убило... только ранило...
Самолеты улетели. Вокруг Синельникова суетился санинструктор. Я вернулся в кабину. В дверце перед моим сиденьем на уровне колен зияла дыра. Осколок фугаски явно предназначался мне, а не Синельникову...
Вновь налетели немецкие самолеты. Я юркнул в небольшой окопчик, успев заметить, как в лучах солнца блеснули капли, скатывающиеся с желтого брюха "Юнкерса".
В следующую секунду меня завалило землей. Кое-как выпростал голову. Рот, нос, уши забиты. Живительный вздох. Над головой по-прежнему голубое небо, солнце и необычайная тишина. Недалеко - моя установка. Целехонькая... На месте установки Красовского - груда искореженного железа. Подбежал комбат:
- Жив? Ти шо, ранен?
Мотаю головой.
- А кровь на лице?
Проведя грязными ладонями по лицу, вижу - в самом деле, кровь: из ушей, из носа.
- Бери у Красовского водителя. Выводи установку.
Водитель Красовского Майфат плачет, показывая на изувеченное тело:
- Мой командир...
Бегу к комбату:
- Там Красовский...
В глазах комбата сверкнули молнии:
- Ти шо... не понимаешь? Война... Быстро! Немцы близко.
Дней пять батарея в составе уцелевших трех орудий давала залпы - больше одиночные - с разных позиций. Я уже сбился со счета, сколько мы их сменили. А положение с каждым часом становилось все тяжелее. В третий день своего наступления немцы вышли к Турецкому валу. Был приказ Сталина - остановить противника на этом рубеже. Не остановили. Наши войска подошли к Турецкому валу с опозданием и оказались под угрозой окружения. Шли дожди, дороги превратились в сплошное месиво. Технику, которую не удавалось вытащить, взрывали. Керченский плацдарм катастрофически сокращался. Едва в тучах появлялись голубые просветы, как налетали стервятники Рахтгофена, беспрепятственно утюжа отступающую армию. Фронт стремительно откатывался к Керченскому проливу. Наша установка, зачехленная, шла за какой-то штабной машиной.
...Шел шестой день, как рухнул фронт. Боеприпасы у нас иссякали. Осталось на два залпа шестью установками. Еще засветло дивизион прошел через Керчь. Через несколько часов город второй раз будет в руках немцев.
В полночь дивизион отвели метров на триста в сторону от дороги. Предстояло дать залп по району завода Войкова, куда рвались немцы.
Командир батареи предупредил:
- Я буду метрах в ста впереди. Команда к залпу - свет красного фонарика.
Время шло, сигнала не было. Я устал таращить глаза. Но вот стоявшая рядом установка Фесюры озарилась пламенем, за ней остальные. Почти сотня ракет со шквальным воем ушла в ночную мглу. Такой лавины огня до этого мало кто видал...
К рассвету поступил приказ: весь состав полка отправляется к переправе для эвакуации на Таманский полуостров. Остаются командиры установок и водители. Задача: если технику переправить не удастся - взорвать. Далее действовать по обстоятельствам.
Так я остался с одним Майфатом. Добравшись до переправы, мы остановились метрах в ста от берега. Ближе - все уже забито. День выдался солнечный и тихий: небо - синь бездонная. Повсюду, насколько хватало глаз, - люди, машины, тягачи, пушки, повозки, лошади - в ожидании переправы. Войска продолжали прибывать. Между тем на морской глади не было видно ни барж, ни паромов, ни катеров, ни даже лодок. Стало ясно: переправиться вряд ли удастся.
Я отправил Майфата в сторону Еникале выяснить, нет ли там другой переправы. Время тянулось томительно долго. Солнце застыло в зените. Майфат не появлялся. Неожиданно вокруг захлопали выстрелы. Тут только я заметил высоко-высоко, еле видимой точкой кружащую "раму" - у всех появилось желание сбить ее. Я схватил свою десятизарядную "СВТ" и вмиг выпустил всю обойму.
- Эй, друг, - дернул меня за рукав пожилой щербатый солдат, - не порти патроны. Рази на ентой высоте достанешь ее таким пугачом. Тут зенитную орудию надо.
То ли бомба, сброшенная "рамой", то ли залетевший снаряд громыхнул в гуще скопления, потом еще... Что-то загорелось. Огонь быстро распространялся. Наступила ночь. Пора было взрывать установку. Но как взорвешь ящик с двадцатью килограммами тола, когда кругом люди? К счастью, огонь подходил все ближе, а люди отходили. Я выхватил из кабины вещи, карабин, пару лимонок, вставил во взрывчатку запальник с бикфордовым шнуром, отбежал в сторону. Высоко взметнулся оранжевый столб... Все кончено. Я остался один. На душе муторно, тревожно. Бесцельно побрел вдоль берега. У самой воды - санитарные машины, освещенные дрожащим пламенем горящих фур. Солдаты скандируют в сторону моря:
- Да-вай ка-а-а-тер сюда! Ра-а-неные тут! Ка-атер да-авай!
Вокруг начали чмыхать небольшие мины. Значит, немцы близко. В темноте группами сидят или лежат утомленные солдаты, местами чадят догорающие машины и повозки.
Утро снова пришло солнечное, ласковое. На море полный штиль. Вся прибрежная полоса забита людьми и техникой. Бродят брошенные ездовыми лошади. На пути - большая штабная машина, возле нее на песке раскрытый массивный сейф, а вокруг куча денег - пачки, отдельные банкноты. Начфин части, видимо, не успел выдать денежное довольствие... Деньги никто не берет. Подняв пачку крупных купюр, испытываю искушение положить ее в карман. За спиной хлопают два выстрела. Обернувшись, вижу вчерашнего щербатого пожилого солдата, расстреливающего двух лошадей.
- Не дам фрицам коняк своих...
Тут в уши ударила знакомая мелодия - "Раскинулось море широко"! Невысокий коренастый моряк в бушлате, стоя у кромки воды, растягивает меха видавшего виды баяна. Да, море раскинулось действительно широко... С последним аккордом моряк сорвал с плеча баян, с размаху бросил его в воду и, не оглядываясь, быстрым шагом направился в сторону Еникале.
Швырнув прочь пачку банкнот, я огляделся. Солдаты снимали скаты с машин, накачивали камеры. На камере переплыть пролив? Но в каком месте? Куда направлено течение - из Азовского моря в Черное или наоборот? Ничего я не знал... Нет, не переплыть.
Потом меня осенило: построить плот. Стройматериала тут полно. Я ринулся искать доски, гвозди, топор. Все это нашлось в брошенных летучках - мастерских. Быстро сколотил каркас. Для устойчивости надо сделать два настила, а между ними заложить пару больших камер...
- Бог в помощь, товарищ командир.
Я несказанно обрадовался, увидев широкое добродушное лицо разведчика нашего дивизиона Зоркина.
- Где наши?
- Да почти все там... - Зоркин махнул в сторону моря. - Вчера еще утром на барже и катере отправились.
- А установки?
- Взорвали.
- А ты почему здесь? Почему два вещмешка, два карабина?
- Не успел. Я же ординарец у начальника разведки лейтенанта Колоскова. Он вплавь отправился догонять баржу. Велел барахлишко сберечь. А я плохо плаваю... Ты-то что мастеришь?
- Плот. На Тамань поплыву. Присоединяйся.
Зоркин с сомнением покачал головой.
- Ладно, - согласился наконец, сбрасывая с себя поклажу. - Говори, чего делать.
К полудню плот был почти готов. Стали обтягивать его брезентом - для надежности. Голодный, не спавший более суток, я прилег "на минутку" - и моментально заснул. Разбудил меня пронзительный крик Зоркина:
- Командир, немцы!
Я вскочил, как подброшенный пружиной. Вокруг шла отчаянная пальба.
- Плот на воду, скорее!
Побросав на плот весь свой скарб и оружие, мы с трудом столкнули его в воду. На берегу люди бегали, стреляли, кричали... Плот еще не был полностью готов, часть незакрепленного брезента тянулась шлейфом по воде. Грести было нечем, пришлось работать руками. Рядом плыли такие же, как мы: кто на камерах, кто на досках. На бреющем полете пронеслись два звена "юнкерсов", строча из пулеметов. Мы усиленно гребли, стараясь уйти подальше в море.
- Командир, куда плывем?
- На Таманский.
- А в какой он стороне?
- Черт его знает.
Зоркин сразу сник:
- Поверил тебе. А еще студент...
- Греби, греби. Правильно плывем, - успокоил я его, хотя и сам не представлял верного направления.
Солнце клонилось к закату. Вскоре стало темно.
- Командир, не собьемся с пути?
Я промолчал.
- Подкрепимся? - предложил Зоркин. - У меня есть сухари и банка консервов, да во фляжке кое-что осталось.
Развязывая вещевой мешок, он неожиданно замер:
- Командир, камера спускает.
- Да что ты?
Зоркин оказался прав. Плот начал тонуть одним концом. Не до еды. Быстрее грести. Но куда? Ни зги не видно...
Может, удастся поставить плот на якорь? Из карабинов и гранат сделали "грузило". Связали вместе поясные ремни, кусок бечевки. Я осторожно стал опускать "грузило". Плот накренился, вещевые мешки, шинели, снятые на всякий случай, сапоги соскользнули в воду. Я хотел схватить вещевой мешок и упустил "грузило". Зоркин неистово обрушился на меня, забыв субординацию:
- Раззява!
Плот накренился еще сильнее, и мы оба оказались в воде. Барахтаясь, схватились за бортик.
- Тону! - крикнул, захлебываясь, Зоркин.
С трудом удалось взобраться обратно на плот, втащить туда Зоркина. Приходя в себя, долго молчали. Становилось холодно - ведь было еще только 17 мая. Осторожно разделись, отжали гимнастерки, брюки. Я окоченел, зубы выбивали чечетку. Полез в воду.
- Ты что, командир?!
- Я п-погреться... В в-воде т-теплее...
И тут коснулся ногами дна! Не веря себе, сделал несколько шагов, подталкивая плот, хотел радостно заорать, но вышел хрип:
- Д-д-дно...
Зоркин ахнул:
- Господи, Владыка небесный... Спаситель...
И откуда только взялись у него слова-то такие? Раньше, поди, никто подобного от него и не слыхивал.
Начало светать. Вдали уже угадывались пирамидальные тополя. Наконец показался язычок косы Чушка. Ступив на нее, я поглядел в сторону Крыма. В утренней дымке он напоминал огромную темно-зеленую шапку...
Босые, расхристанные, без пилоток и ремней, отправились мы с Зоркиным искать свой полк. Нашли его только в станице Ахтанизовской.
Полк наш вскоре получил новые быстроходные "Катюши". Через два месяца мы давали залпы в донских и сальских степях, защищали Кубань; отступив из Краснодара, ушли в горы Кавказа; ровно через год здесь же на Кубани громили "Голубую линию" немцев, включавшую и Таманский полуостров. Потом освобождали Украину, Молдавию. Дальше была Европа...
Многое пришлось повидать и испытать. Но Крым остался в моей памяти навечно.
