Мы продолжаем публикацию цикла статей, посвященных мифам о русских писателях, в частности о Гоголе. О его личной жизни рассказывают самые странные небылицы. Даже в литературоведении сложилось убеждение, будто Гоголь был увлечен графиней Анной Михайловной Виельгорской, пытался сделать ей предложение, но, как сообщается в новейшем издании переписки Гоголя с Виельгорскими, "переговоры с родственниками сразу же убедили его, что неравенство их общественного положения исключает возможность такого брака"...
Еще в апреле 1840 года Гоголь писал Николаю Белозерскому, черниговскому помещику, с которым был знаком с нежинской поры: "Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской". А в феврале 1842 года признавался поэту Николаю Языкову: "Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение. <...> Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха". Эти слова могут служить ответом на вопрос, поставленный Гоголем спустя три года в названии статьи "Чей удел на земле выше", вошедшей в книгу "Выбранные места из переписки с друзьями".
Последнее десятилетие жизни Гоголя проходит под знаком все усиливающейся тяги к иночеству. Не давая монашеских обетов целомудрия, нестяжания и послушания, он воплощал их в своем образе жизни. Гоголь не имел собственного дома и жил у друзей - сегодня у одного, завтра у другого. Свою долю имения он отказал в пользу матери и остался нищим, - помогая при этом бедным студентам из средств, получаемых за издание своих сочинений. После смерти Гоголя все личное имущество его состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей, - а между тем созданный им фонд "на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством", составлял более двух с половиной тысяч рублей.
О его церковном отношении к послушанию говорит тот поразительный факт, что он по совету своего духовного отца сжег главы незаконченного труда и фактически отказался от художественного творчества. О том, насколько труден этот шаг был для Гоголя, можно судить по его признанию в "Авторской исповеди": "Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего".
Гоголь, по-видимому, никогда не имел намерения жениться. Современники не оставили никаких свидетельств о его близких отношениях с какой-либо женщиной. В письме к Василию Андреевичу Жуковскому от 10 января (н. ст.) 1848 года, излагая свои воззрения на искусство, он говорит, что не должен, как ему кажется, он связывать себя никакими узами на земле, в том числе и жизнью семейной. Живописцу Александру Иванову Гоголь также замечал, что для него едва ли позволительны мечты о женитьбе. "Вы нищий, - говорил он ему, - и не иметь вам так же угла, где приклонить главу, как не имел его и Тот, Которого пришествие дерзаете вы изобразить кистью! А потому евангелист прав, сказавши, что иные уже не свяжутся никогда никакими земными узами" (из письма от 24 июля (н.ст.) 1847 года).
В литературоведении, однако, сложилось убеждение, что Гоголь был увлечен графиней Анной Михайловной Виельгорской (в замужестве княгиней Шаховской) и даже пытался сделать ей предложение. В новейшем издании переписки Гоголя с Виельгорскими этот эпизод освещается следующим образом: "По семейному преданию Виельгорских, в конце 1840-х годов Гоголь решился сделать предложение Анне Михайловне. Однако предварительные переговоры с родственниками сразу же убедили его, что неравенство их общественного положения исключает возможность такого брака".
В биографическом словаре "Русские писатели" об этом сказано более подробно: "Весной 1850 Гоголь предпринимает первую и последнюю попытку устроить свою семейную жизнь - делает предложение А.М.Виельгорской, но получает отказ. Было ли причиной отсутствие ответного чувства или же сопротивление знатных родителей (ее мать - урожденная принцесса Бирон), но факт тот, что отказ глубоко ранил Гоголя. С чувством уязвленной гордости и горького смирения пишет он Виельгорской, что должен был лучше узнать свою роль: "Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас: Бог не даром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении (вас), как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего".
Несмотря на то, что авторы процитированных строк (в первом случае это Мария Виролайнен, во втором - Юрий Манн), по-разному датируют сватовство Гоголя, их суждения основываются на одном и том же источнике - разысканиях Владимира Шенрока, посвятившего отношениям Гоголя с Виельгорскими специальную работу. На основании переписки Гоголя с графиней Анной Михайловной и некоторых устных свидетельств биограф пришел к заключению, что Гоголь сделал предложение, вероятно, в 1848 году, когда после возвращения из Иерусалима ездил на короткое время в Петербург.
Позднее, в четвертом томе своих "Материалов для биографии Гоголя" Шенрок относит сватовство писателя предположительно к 1850 году (оговаривая, что это не больше, как предположение), когда прекратилась переписка Гоголя с Виельгорскими. Обоснование самого факта сватовства осталось прежним. Каково же это обоснование?
Известно, что графиня Анна Михайловна Виельгорская была одной из постоянных корреспонденток Гоголя, в отношении которой он мыслил себя духовным наставником и учителем, стремясь поддерживать в ней интерес к России и всему русскому. "Тут-то, - пишет Шенрок, - по-видимому, и явилось у Гоголя желание видеть Анну Михайловну своей женой. Давая ей советы и наставления, касающиеся русской литературы, он начинает в то же время затрагивать вопросы, относящиеся к разным сторонам жизни. Он советует ей не танцевать, не вести праздных разговоров, откровенно высказывает ей, что она нехороша собой, что ей не следует искать избранника в большом свете посреди пустоты <...> В свою очередь, исполненные задушевного участия расспросы Анны Михайловны о здоровье Гоголя, об успехе его литературных занятий поддерживали в нем надежду на взаимность. <...> Одним словом, отношения ее к Гоголю незаметно перешли за черту обыкновенной дружбы и сделались чрезвычайно интимными (? - В.В.). Но здесь-то началась фальшь их положения. Виельгорские, как большинство людей титулованных и принадлежащих высшему кругу, никогда не могли бы допустить мысли о родстве с человеком, так далеко отстоявшим от них по рождению. Анна Михайловна, конечно, не думала о возможности связать свою судьбу с Гоголем. Оказалось, что Виельгорские, при всем расположении к Гоголю, не только были поражены его предложением, но даже не могли объяснить себе, как могла явиться такая странная мысль у человека с таким необыкновенным умом".
"Впрочем, - замечает биограф, - мы должны сделать оговорку: собственно говоря, Гоголь только обратился с запросом к графине через Алексея Владимировича Веневитинова, женатого на старшей дочери Виельгорских, Аполлинарии Михайловне. Зная взгляды своих родственников, Веневитинов понял, что предложение не может иметь успеха, и напрямик сказал о том Гоголю".
В свое время профессор Александр Иванович Кирпичников высказал сомнение в сватовстве Гоголя, отмечая противоречия в построениях Шенрока: если Гоголь делал предложение в 1848 году, то все "интимности", отмеченные биографом в переписке молодой графини с Гоголем, являются после предполагаемого сватовства и отказа; если же оно произошло в 1850 году, то нельзя признать крайне странным сватовство Гоголя через посредников на девушке, которую он не видел полтора года.
Да и сам Шенрок, вероятно, чувствуя неубедительность своих умозаключений и колеблясь в выборе даты - к какому году следует отнести предложение Гоголя, замечает, что "воспоминание о нем сохранилось в семейных преданиях родственников Анны Михайловны, а из переписки о существовании его можно догадываться только по единственному письму..."
Письмо Гоголя, о котором идет речь, не датировано и начинается словами: "Мне казалось необходимым написать вам хотя часть моей исповеди". Шенрок полагает, что оно было написано после получения Гоголем отказа по поводу сделанного им графине Анне Михайловне предложения и склонен приурочивать его к 1850 году, когда прекратилась переписка Гоголя с Виельгорскими.
Комментаторы Академического издания, вслед за Шенроком, датируют это письмо 1850 годом, весной (Гоголь предлагает графине с семьей пожить в их подмосковной деревне). Свою схему выстраивает Игорь Золотусский, относя вышеуказанное письмо к 1849 году, что совершенно справедливо. Датировать его следует, по всей видимости, маем 1849 года. Прямая ссылка на него есть в письме Гоголя к графине Анне Михайловне от 3 июня 1849 года: "Вот отчего мне казалось, что жизнь в деревне могла бы больше доставить пищи душе вашей, нежели на даче". Золотусский называет слухами и легендой устные сообщения Веневитиновых о сватовстве и основывает его единственно на майском письме Гоголя к графине. При этом он, как Шенрок и другие, не берет в расчет внутреннего, почти монашеского устроения Гоголя.
Между тем при внимательном прочтении этого письма нельзя найти никаких указаний на сватовство Гоголя. Речь идет в нем о неких "недоразумениях", рожденных на определенной почве. Можно предположить, что Гоголь на мгновение утратил свой обычный строгий контроль над собой. Незадолго до этого он признавался графине Анне Михайловне: "Наконец, я испытал в это время, как не проходит нам никогда безнаказанно, если мы хотя на миг отводим глаза свои от Того, к Которому ежеминутно должны быть приподняты наши взоры, и увлечемся хотя на миг какими-нибудь желаньями земными наместо небесных. Но Бог был милостив и спас меня, как спасал уже не один раз" (из письма от 30 марта 1849 года).
Не следует преувеличивать полушуточных любезностей Гоголя о "верном псе, обязанном беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего". Это никак не похоже на любовное признание. Хотя исследователи на подобные слова и опираются в своих заключениях. В том же письме Гоголь настойчиво возвращает себя на уровень прежнего наставника графини, приглашая ее пожить в деревне и заботиться там о крестьянах, "а не о себе". Тем более, что после этих недоразумений переписка Гоголя с Виельгорскими не прервалась.
Меньше всего мы можем доверять как документу неким семейным преданиям. Как заметил еще протопресвитер Василий Зеньковский в своей книге о Гоголе, "рассказ Шенрока слишком неопределенен, чтобы на него можно серьезно опираться". Высказывание графа Владимира Александровича Соллогуба, женатого на второй дочери Виельгорских, Софье Михайловне, что Анна Михайловна - "кажется, единственная женщина, в которую влюблен был Гоголь", на которое обычно ссылаются, также не содержит в себе никаких свидетельств о сватовстве Гоголя.
Обратим внимание на мнение родных Гоголя по этому поводу. В Рукописном отделе Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге хранятся письма Анны Васильевны Гоголь, сестры писателя, к Антонине Михайловне Черницкой, автору статей о Гоголе, в том числе об отношении его к матери. Из этих писем видно, что в семье Гоголя отвергали саму возможность подобного сватовства. "Меня очень огорчил Шенрок, - говорит, в частности, Анна Васильевна, - хотя еще не читала его статьи, но из его писем узнала, и писала ему, что это сватовство невероятно! Возвратясь из Иерусалима, он не в таком был настроении, говорил, что желает пожить с нами в деревне, хозяйничать, построить домик, где бы у каждого была своя комната <...> Мне кажется, он не думал о женитьбе, всегда говорил, что он не способен к семейной жизни! Я написала Шенроку об этом".
В другом письме к тому же адресату Анна Васильевна сообщает, что Николай Васильевич Берг (поэт-переводчик и историк, автор воспоминаний о Гоголе) предлагал Шенроку написать статью "Сватовство Гоголя" (вероятно, для редактировавшейся им газеты "Варшавский Дневник"). "Я в негодовании, - пишет она, - как ему могут это предлагать! Берется писать его биографию и совсем его не знает".
Итак, нельзя не признать, что вопрос о сватовстве Гоголя к графине Анне Михайловне Виельгорской не имеет сколько-нибудь серьезного научного обоснования. В этой связи вспомним слова о Гоголе, сказанные его старшим другом Жуковским: "Настоящим его призванием было монашество. Я уверен, что если бы он не начал свои "Мертвые Души", которых окончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно бы стал монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в ту атмосферу, в которой душа его дышала бы легко и свободно".
Еще в апреле 1840 года Гоголь писал Николаю Белозерскому, черниговскому помещику, с которым был знаком с нежинской поры: "Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской". А в феврале 1842 года признавался поэту Николаю Языкову: "Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение. <...> Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха". Эти слова могут служить ответом на вопрос, поставленный Гоголем спустя три года в названии статьи "Чей удел на земле выше", вошедшей в книгу "Выбранные места из переписки с друзьями".
Последнее десятилетие жизни Гоголя проходит под знаком все усиливающейся тяги к иночеству. Не давая монашеских обетов целомудрия, нестяжания и послушания, он воплощал их в своем образе жизни. Гоголь не имел собственного дома и жил у друзей - сегодня у одного, завтра у другого. Свою долю имения он отказал в пользу матери и остался нищим, - помогая при этом бедным студентам из средств, получаемых за издание своих сочинений. После смерти Гоголя все личное имущество его состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей, - а между тем созданный им фонд "на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством", составлял более двух с половиной тысяч рублей.
О его церковном отношении к послушанию говорит тот поразительный факт, что он по совету своего духовного отца сжег главы незаконченного труда и фактически отказался от художественного творчества. О том, насколько труден этот шаг был для Гоголя, можно судить по его признанию в "Авторской исповеди": "Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего".
Гоголь, по-видимому, никогда не имел намерения жениться. Современники не оставили никаких свидетельств о его близких отношениях с какой-либо женщиной. В письме к Василию Андреевичу Жуковскому от 10 января (н. ст.) 1848 года, излагая свои воззрения на искусство, он говорит, что не должен, как ему кажется, он связывать себя никакими узами на земле, в том числе и жизнью семейной. Живописцу Александру Иванову Гоголь также замечал, что для него едва ли позволительны мечты о женитьбе. "Вы нищий, - говорил он ему, - и не иметь вам так же угла, где приклонить главу, как не имел его и Тот, Которого пришествие дерзаете вы изобразить кистью! А потому евангелист прав, сказавши, что иные уже не свяжутся никогда никакими земными узами" (из письма от 24 июля (н.ст.) 1847 года).
В литературоведении, однако, сложилось убеждение, что Гоголь был увлечен графиней Анной Михайловной Виельгорской (в замужестве княгиней Шаховской) и даже пытался сделать ей предложение. В новейшем издании переписки Гоголя с Виельгорскими этот эпизод освещается следующим образом: "По семейному преданию Виельгорских, в конце 1840-х годов Гоголь решился сделать предложение Анне Михайловне. Однако предварительные переговоры с родственниками сразу же убедили его, что неравенство их общественного положения исключает возможность такого брака".
В биографическом словаре "Русские писатели" об этом сказано более подробно: "Весной 1850 Гоголь предпринимает первую и последнюю попытку устроить свою семейную жизнь - делает предложение А.М.Виельгорской, но получает отказ. Было ли причиной отсутствие ответного чувства или же сопротивление знатных родителей (ее мать - урожденная принцесса Бирон), но факт тот, что отказ глубоко ранил Гоголя. С чувством уязвленной гордости и горького смирения пишет он Виельгорской, что должен был лучше узнать свою роль: "Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас: Бог не даром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении (вас), как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего".
Несмотря на то, что авторы процитированных строк (в первом случае это Мария Виролайнен, во втором - Юрий Манн), по-разному датируют сватовство Гоголя, их суждения основываются на одном и том же источнике - разысканиях Владимира Шенрока, посвятившего отношениям Гоголя с Виельгорскими специальную работу. На основании переписки Гоголя с графиней Анной Михайловной и некоторых устных свидетельств биограф пришел к заключению, что Гоголь сделал предложение, вероятно, в 1848 году, когда после возвращения из Иерусалима ездил на короткое время в Петербург.
Позднее, в четвертом томе своих "Материалов для биографии Гоголя" Шенрок относит сватовство писателя предположительно к 1850 году (оговаривая, что это не больше, как предположение), когда прекратилась переписка Гоголя с Виельгорскими. Обоснование самого факта сватовства осталось прежним. Каково же это обоснование?
Известно, что графиня Анна Михайловна Виельгорская была одной из постоянных корреспонденток Гоголя, в отношении которой он мыслил себя духовным наставником и учителем, стремясь поддерживать в ней интерес к России и всему русскому. "Тут-то, - пишет Шенрок, - по-видимому, и явилось у Гоголя желание видеть Анну Михайловну своей женой. Давая ей советы и наставления, касающиеся русской литературы, он начинает в то же время затрагивать вопросы, относящиеся к разным сторонам жизни. Он советует ей не танцевать, не вести праздных разговоров, откровенно высказывает ей, что она нехороша собой, что ей не следует искать избранника в большом свете посреди пустоты <...> В свою очередь, исполненные задушевного участия расспросы Анны Михайловны о здоровье Гоголя, об успехе его литературных занятий поддерживали в нем надежду на взаимность. <...> Одним словом, отношения ее к Гоголю незаметно перешли за черту обыкновенной дружбы и сделались чрезвычайно интимными (? - В.В.). Но здесь-то началась фальшь их положения. Виельгорские, как большинство людей титулованных и принадлежащих высшему кругу, никогда не могли бы допустить мысли о родстве с человеком, так далеко отстоявшим от них по рождению. Анна Михайловна, конечно, не думала о возможности связать свою судьбу с Гоголем. Оказалось, что Виельгорские, при всем расположении к Гоголю, не только были поражены его предложением, но даже не могли объяснить себе, как могла явиться такая странная мысль у человека с таким необыкновенным умом".
"Впрочем, - замечает биограф, - мы должны сделать оговорку: собственно говоря, Гоголь только обратился с запросом к графине через Алексея Владимировича Веневитинова, женатого на старшей дочери Виельгорских, Аполлинарии Михайловне. Зная взгляды своих родственников, Веневитинов понял, что предложение не может иметь успеха, и напрямик сказал о том Гоголю".
В свое время профессор Александр Иванович Кирпичников высказал сомнение в сватовстве Гоголя, отмечая противоречия в построениях Шенрока: если Гоголь делал предложение в 1848 году, то все "интимности", отмеченные биографом в переписке молодой графини с Гоголем, являются после предполагаемого сватовства и отказа; если же оно произошло в 1850 году, то нельзя признать крайне странным сватовство Гоголя через посредников на девушке, которую он не видел полтора года.
Да и сам Шенрок, вероятно, чувствуя неубедительность своих умозаключений и колеблясь в выборе даты - к какому году следует отнести предложение Гоголя, замечает, что "воспоминание о нем сохранилось в семейных преданиях родственников Анны Михайловны, а из переписки о существовании его можно догадываться только по единственному письму..."
Письмо Гоголя, о котором идет речь, не датировано и начинается словами: "Мне казалось необходимым написать вам хотя часть моей исповеди". Шенрок полагает, что оно было написано после получения Гоголем отказа по поводу сделанного им графине Анне Михайловне предложения и склонен приурочивать его к 1850 году, когда прекратилась переписка Гоголя с Виельгорскими.
Комментаторы Академического издания, вслед за Шенроком, датируют это письмо 1850 годом, весной (Гоголь предлагает графине с семьей пожить в их подмосковной деревне). Свою схему выстраивает Игорь Золотусский, относя вышеуказанное письмо к 1849 году, что совершенно справедливо. Датировать его следует, по всей видимости, маем 1849 года. Прямая ссылка на него есть в письме Гоголя к графине Анне Михайловне от 3 июня 1849 года: "Вот отчего мне казалось, что жизнь в деревне могла бы больше доставить пищи душе вашей, нежели на даче". Золотусский называет слухами и легендой устные сообщения Веневитиновых о сватовстве и основывает его единственно на майском письме Гоголя к графине. При этом он, как Шенрок и другие, не берет в расчет внутреннего, почти монашеского устроения Гоголя.
Между тем при внимательном прочтении этого письма нельзя найти никаких указаний на сватовство Гоголя. Речь идет в нем о неких "недоразумениях", рожденных на определенной почве. Можно предположить, что Гоголь на мгновение утратил свой обычный строгий контроль над собой. Незадолго до этого он признавался графине Анне Михайловне: "Наконец, я испытал в это время, как не проходит нам никогда безнаказанно, если мы хотя на миг отводим глаза свои от Того, к Которому ежеминутно должны быть приподняты наши взоры, и увлечемся хотя на миг какими-нибудь желаньями земными наместо небесных. Но Бог был милостив и спас меня, как спасал уже не один раз" (из письма от 30 марта 1849 года).
Не следует преувеличивать полушуточных любезностей Гоголя о "верном псе, обязанном беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего". Это никак не похоже на любовное признание. Хотя исследователи на подобные слова и опираются в своих заключениях. В том же письме Гоголь настойчиво возвращает себя на уровень прежнего наставника графини, приглашая ее пожить в деревне и заботиться там о крестьянах, "а не о себе". Тем более, что после этих недоразумений переписка Гоголя с Виельгорскими не прервалась.
Меньше всего мы можем доверять как документу неким семейным преданиям. Как заметил еще протопресвитер Василий Зеньковский в своей книге о Гоголе, "рассказ Шенрока слишком неопределенен, чтобы на него можно серьезно опираться". Высказывание графа Владимира Александровича Соллогуба, женатого на второй дочери Виельгорских, Софье Михайловне, что Анна Михайловна - "кажется, единственная женщина, в которую влюблен был Гоголь", на которое обычно ссылаются, также не содержит в себе никаких свидетельств о сватовстве Гоголя.
Обратим внимание на мнение родных Гоголя по этому поводу. В Рукописном отделе Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге хранятся письма Анны Васильевны Гоголь, сестры писателя, к Антонине Михайловне Черницкой, автору статей о Гоголе, в том числе об отношении его к матери. Из этих писем видно, что в семье Гоголя отвергали саму возможность подобного сватовства. "Меня очень огорчил Шенрок, - говорит, в частности, Анна Васильевна, - хотя еще не читала его статьи, но из его писем узнала, и писала ему, что это сватовство невероятно! Возвратясь из Иерусалима, он не в таком был настроении, говорил, что желает пожить с нами в деревне, хозяйничать, построить домик, где бы у каждого была своя комната <...> Мне кажется, он не думал о женитьбе, всегда говорил, что он не способен к семейной жизни! Я написала Шенроку об этом".
В другом письме к тому же адресату Анна Васильевна сообщает, что Николай Васильевич Берг (поэт-переводчик и историк, автор воспоминаний о Гоголе) предлагал Шенроку написать статью "Сватовство Гоголя" (вероятно, для редактировавшейся им газеты "Варшавский Дневник"). "Я в негодовании, - пишет она, - как ему могут это предлагать! Берется писать его биографию и совсем его не знает".
Итак, нельзя не признать, что вопрос о сватовстве Гоголя к графине Анне Михайловне Виельгорской не имеет сколько-нибудь серьезного научного обоснования. В этой связи вспомним слова о Гоголе, сказанные его старшим другом Жуковским: "Настоящим его призванием было монашество. Я уверен, что если бы он не начал свои "Мертвые Души", которых окончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно бы стал монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в ту атмосферу, в которой душа его дышала бы легко и свободно".
