Перво-наперво необходимо обозначить позиции: культура и религия - "возделывание" души и "воссвязь" с Богом. Что, так сказать, "первее" - яйцо или курица; где таится причина и где - следствие?
В космическом миропорядке все разложено по полочкам: Земля не упадет на Луну, из воробьиного яйца не вылупится страус. Лукавая же мысль человеческая способна и не на такие метаморфозы. И вот мы уже почти убеждены, что "религия есть часть культуры", а вера в Творца и уж тем более Его прославление для "культурного" человека - всего лишь постыдный атавизм.
Любое нарушение ритма сужает горизонт дыхания, обрывает пути, ведущие в "пакибытие" - жизнь вечную. Происходит дальнейшее выворачивание мира наизнанку: все только "здесь и теперь". Культура, как человеческий инструмент возделывания души и мира вытесняющая религию, сама вытесняется цивилизацией, "возделывающей" мир на потребу сластолюбивой плоти нашей. А это влечет за собою глобальную духовную деградацию. Мы знаем, что "не стоит село без праведника", но не устоит мир, отвергающий энергию Святого Духа.
И вот уже "воды затвердевают, как камень, и поверхность бездны цепенеет" (Иов, 38.30). В человеке сие происходит: индевеет душа, всякое внутреннее движение прекращается, и он идет, гордый, непроницаемый в греховности своей, по поверхности бездны, "аки по суху", и бездна поддерживает его, оскалившись в глубине.
Надеюсь, меня не станут обвинять в огульном отрицании функциональной необходимости культуры и цивилизации. Я говорю о непреложной ритмической последовательности приоритетов, о некоей мыслимой "матрешке", в которой цивилизация обволакивается культурой, а культура - религией. При такой последовательной, ненарушаемой иерархии плоть (то бишь материя), подчиняясь физическим законам, неминуемо деградирует и разрушается, но душа, дух, подчиняясь законам метафизическим, необходимо укрепляются и возносятся горе.
О том же говорит и апостол Павел во втором Послании к Коринфянам (4.16-18): "Так не отчаивайтесь же, напротив, даже если мы разрушаемся телесно, то внутренне мы обновляемся каждодневно. Ибо кратковременное страдание приносит славу вечную, которая далеко превышает наше страдание. Не о том беспокоимся мы, что видимо, а о том, что невидимо, ибо то, что видимо - преходяще, то же, что невидимо - вечно". Но все это - лишь в том случае, если промыслительный, первоначально заданный ритм, не нарушается нами.
Еще за пять столетий до воплощения Христа один "поднебесный" мудрец сказал: "Когда благородный человек берется за лютню, то это для того, чтобы упорядочить ритм, а не предаваться душевному веселью" ("Цзо Чжуань"). Христианство же - от воплощения до второго пришествия Христа - как раз и приводит в порядок мировой ритм.
Западное христианство последовательно, хотя и неприметно (как неприметно движение часовой стрелки), отвергается распятия - в силу или пытливости рационального ума или политических амбиций, не знаю. Но начиная с "filiogue", этой самодеятельной вставки в Символ веры, до учения о догматической непогрешимости папы, явственно прослеживается человеческое ("гуманистическое") противление Господу и Его заповедям. Так что можно ничтоже сумняшеся сказать, что Римская церковь не только породила (в XVI веке), но и "изобрела" протестантство (на Толедском Соборе десятью - без малого - веками раньше). Лютеровский же взрыв протеста, выплеснувший вместе с водой и ребенка - святоотеческую преемственность, идущую от апостолов и Самого Христа, - вполне укладывается в русло католической самостийности.
Говоря о нежелании Православия участвовать в экуменическом карнавале, уместно спросить: на каком основании Православие, хранящее в себе как драгоценную жемчужину апостольскую чистоту веры, может желать объятий с "христианством", отступившим от Христа? Ответ однозначный: только на основании Православия же. Однако блудный сын, как видим, не только не помышляет о возвращении под родной кров, но и вполне успешно убеждает мир в неблудности своей.
Достоевский однажды сказал, что если бы перед ним стояла дилемма: Христос или истина, - он выбрал бы Христа. Ибо в Христе и заключается истина. Истина же, "гуляющая сама по себе", - это дьявольское наваждение, незаметно и даже нечувствительно, как радиация, пронизавшее пытливую западную мысль. В результате перед внутренним взором человека предстает уже не жертвенный агнец, не Христос распятый и воскресший, но некое (в лучшем случае - моральное) учение, именуемое "христианством", приспособленное и приспособляемое для нужд и похотей нашего тленного мира.
Что же касается других, не христианских религий, то объяснимся на пальцах: существует горизонталь, допустим, язычества, где боги привлекаются в качестве подручных для решения земных проблем; и существует вертикаль, скажем, индуизма, даосизма, буддизма, где все земное - иллюзорно /"Мне ли снится, что я - бабочка, или бабочке снится, что она - Чжуан Цзы, которому снится, что он - бабочка"). Итак, есть горизонталь, есть вертикаль, но нет их перекрестья, нет креста, с которого начинается здесь, на земле, "пакибытие" - жизнь вечная.
Не нами сказано, что человек есть то, чем он должен стать, что вечная жизнь есть качество опыта. Все религии, не исключая и христианства, на понятийном, вербальном уровне (то есть в виде всевозможных учений и мудрствований, не всегда ложных и безблагодатных) стремились внушить человеку эти истины. Но человек слаб и слишком свободен в "интеллектуальном" выборе между добром и злом, который предоставляет ему Создатель. (Соблазнитель же не оставляет человеку никакого выбора.)
Потому-то Господь принес в мир не просто учение, которое, как семена, упавшие на неподобающую почву, засыхает (или заглушается терниями), - Господь явил в мир Себя, воплощенного в Сыне, дабы показать и сказать: если хочешь спастись - делай, как Я: возьми крест земного страдания (а он, как мы знаем, изготовлен из дерева, растущего из души нашей), распнись на нем, дабы воскреснуть в жизнь вечную.
Томас Элиот однажды спросил: где наша мудрость, которую мы променяли на знания, и где наши знания, которые мы променяли на информацию? Вполне уместен встречный вопрос: "А кто это - мы?" При всем желании, я покуда не в силах отделить себя от "ропщущего тростника", от той рефлексирующей прослойки социума, которую Петр Боборыкин окрестил интеллигенцией и которая в знаменитом Оксфордском словаре обозначена как "часть нации, стремящаяся к самостоятельному мышлению". Как видим, и здесь - фрагмент, "партия" (то есть "часть"), и здесь все та же центробежность и дробление целостности.
Воистину, как говорили древние латиняне, горе мне, дерзнувшему рассуждать! Но иной путь обретения Бога для нас, тронутых червоточиной рефлексии, видимо, заказан. Уповаю, однако, что и путь волхвов, "не слышавших ангельских гимнов и не видевших сияния Славы", ведомых лишь "загадочною звездою", - путь "умножающих знания", - тоже может привести к обретению Бога.
Православному человеку ведомо, что одна из основополагающих добродетелей христианства - смирение - означает не просто правила поведения, но отношение к той кромке жизни, за которой таится все то же христианское "пакибытие" - жизнь вечная. Видимо, и впрямь необходимо сознательно идти навстречу смерти - всю жизнь, иначе грош цена и самоей жизни. Я говорю, конечно же, не о самоубийстве, но о жизни во имя смерти (как бы это ни странно звучало), то есть во имя высшего и неумолимо грядущего. Христианство лишь обосновало естественный процесс земного стремления к смерти и разрушению (согласно однонаправленности нашего вектора времени: от прошлого к будущему). Стремление к жизни - по ту сторону смерти; здесь же - только результат этого стремления: рождение и возрождение духовное как продукт страдания плоти - вольного или невольного аскетизма.
Утопичность наших усилий состоит в том, что мы тщимся упорядочить нашу плотскую земную жизнь (все более - посредством "науки"), не помышляя об упорядочении жизни духовной. Нам мнится, что, ежели мы "упакуемся" в косметическую оболочку цивилизации, то сможем противостоять плотскому разрушению и даже - смерти. Недаром апостол Павел в Послании к Галатам (3.3) изумленно восклицает: "Неужели вы настолько неразумны, что жизнь, начатую с духом, вы теперь пытаетесь усовершенствовать человеческими усилиями?" (В Синодальном переводе: "Так вы немысленны, что, начавши духом, теперь оканчиваете плотию?")
+ + +
"И воззрел Бог на землю, - и вот она растленна: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем" (Быт. 6. 6,12).
Первоначальный умственный страх перед вечностью, воспринимаемый нами как некая пугающая бесконечность, пустота, бездна, разверзающаяся прежде всего в душе нашей, понуждает нас изыскивать любые средства, способные заполнить эту пустоту (от всевозможных увеселений и пестования быта - до интеллектуальных экспериментов с окружающим миром).
Как поучал своего друга тургеневский нигилист и естественник Базаров, "в чемодане осталось пустое место, и я кладу туда сено; так и в жизненном нашем чемодане: чем бы его ни набили, лишь бы пустоты не было". Именно ощущение "horror vacui" - страха пустоты - порождает пресловутое "hinc" и "nunc" - "здесь" и "теперь", низводя потребности человека (не исключая и интеллектуальные) до животного уровня, но оставляя этим потребностям возможность пользоваться только пустыми оболочками, на которых начертано "Бог", "Разум", "Духовность", "Христианство".
Еще "на заре человечества" поднебесный мудрец Лао Цзы говорил: "Из глины делают сосуды, но употребление сосудов зависит от пустоты в них" ("Даодэцзин", 11). Христос же, неся людям благую весть о возможности вечной жизни, сжимает этот "китайский" постулат о пустоте в три слова: "блаженны нищие духом", то есть те, кто очистил и приготовил сосуд души своей для наполнения божественной истиной, не стремящиеся самодеятельно заполнить его всевозможными земными суррогатами. Потому-то "их есть Царствие Небесное". ...Пустое знание изнуряет душу.
В конце концов, не уподобляемся ли мы апостолу Фоме, изрекшему: "Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в эти раны и ребра Его, - не поверю". Соделав же сие, Фома воскликнул: "Господь мой и Бог мой!" Иисус сказал ему: "Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие" (Ин.20. 25-29). Ибо, по слову святителя Феофана Затворника, "всесторонняя немощь, себя сознающая и с верою прибегшая к Господу, крепнет умом и нравом, продолжая, однако, сознавать и скудоумие, и худонравие свое. Сила же Божия, совершаясь в немощи, созидает незримо иную личность, светлую умом и нравом, которая в свое время становится явною иногда еще здесь, но всегда - там. Вот что сокрыто от премудрых и разумных и открывается только младенцам".
Вот почему, по мысли святых отцов, для всякого, желающего понять Православие как исток и сердцевину христианства, есть только один способ - прямой опыт православный. Здесь необходимо вспомнить о таком "инструменте" воссвязи с Богом, как молитва, которая является единственным средством нашего живого общения с Тем, Кто "иже везде сый и вся исполняяй" (то есть Который существует везде и все Собою наполняет). По Григорию Паламе, "добродетель молитвы совершает таинство единения с Богом, и она есть связь разумных тварей с Творцом". Ближайший (по времени) пример такого единения - наш преподобный Серафим Саровский с его тысячедневным (и нощным) молитвенным бдением, позволившим ему стяжать энергию Святого Духа.
Нам же, дерзнувшим рассуждать о том, что "еще не открылось", остается сокрушаться о себе вслед за безымянным иноком, который покаянно писал: "Вем бо и аз свою скудость, и зазираем бываю совестию и худоумием своим; паче же греха ради моего многа тягостно ми сие великое дело есть".
Владивосток