НА КАМЧАТКУ ПРИЕХАЛИ молодые супруги. Заработать на квартиру. Дочка родилась и выросла до пяти лет. Это у неё уже родина. А деньги накоплены, и они свозили дочку к родителям. И уже вроде там обо всём договорились. Возвращаются за расчётом. Дочка в самолёте увидела сопки и на весь самолёт стала восторженно кричать: «Камчаточка моя родненькая, Камчаточка моя любименькая, Камчаточка моя хорошенькая, Камчаточка моя миленькая!» И что? И никуда ни она, ни родители не уехали. Именно благодаря ей. Сейчас она взрослая, три ребёнка. Преподаёт в Воскресной школе при Епархии.
Очень я полюбил Камчатку.
В ЗАСТОЛЬИ, с видом на пирамиды, которые вечером как коричневый картон на жёлтом фоне. Произносится тост, который не только духоподъёмный, но и телоподъёмный. Все встали. И откуда-то много мух. «Давайте швыдких вспомним и мухи подохнут». И точно - досиживали без насекомых.
- ДАЙТЕ МНЕ АПЧЕХОВА, просил я в библиотеке детства. То есть я Чехова уже читал, но фамилию его запомнил по корешку, на котором было «А.П.ЧЕХОВ», то есть Апчехов. Мало того, я не знал значения сокращений. Например, мистер обозначалось «м-р», доктор «д-р». Так и читал: «Др Ватсон спросил мра Холмса». Или, господин «г-н». «Гн Вальсингам». Не знал и что буква «о» и точка - это отец. «О благочинный ласково благословил отрока».
Но читал же!
БАНЩИК ВАНЯ у Шмелёва «читал-читал графа Толстого, дни и ночи всё читал, дело забросил, ну в башке у него и перемутилось, стал заговариваться, да сухие веники и поджёг». («Как я ходил к Толстому»).
ТАК ВЛЮБИЛАСЬ, что когда собиралась ему звонить, то перед этим причёсывалась.
- КОГДА ЖЕНА наступает на горло собственной песне, это её дело, это я могу понять, но за что, «за что, за что, о, Боже мой?», она передавливает горло моей песне? Причём, ведь что ужасно, как бы моей песне подпевая.
- ДОРОГУЩИЙ КОНЬЯК подарили. Принёс, горжусь. А жена: «Какая тебе разница, чем напиваться?». На, говорю, и весь коньяк в кадку с фикусом вылил. У нас фикус огромный, всё время помногу поливаем. Вылил, сам рванул питьё отечественного производителя. Уснул, просыпаюсь: песня. Откуда? Фикус поёт и листьями качает.
НА ЛЕКЦИИ В СТУДЕНТАХ пускаю записку по рядам: «Сколько можно штаны протирать и на доцента глазеть? Давайте сбежим и возьмём на ура художественный музей».
И ещё помню записку: «У студентов обычно нет промокашки. «Что мы, разве мы первоклашки?». Лист промокашки скромен, неярок, но ах, какой это был бы подарок. И собрав угасающую отвагу, я прошу промокательную бумагу». Студентки смеялись, бумаги надавали. А зачем просил, не помню.
«Дни, как грузчик, таскаю зазря. Но есть выходной с лёгким грузом. Завтра просплю я тебя, заря, и встану с голодным пузом».
«В болтовне язык не точится. В болтовне ум истощается. Но молчать совсем не хочется. И мораль вся тут кончается».
«Не выношу молчанеия, молчанье - пустота. Поэтоту с отчаянья играю роль шута».
Это из сохранившихся студенческих.
А вот оттуда же, и как только сбереглось? М.б. 63-64-й г.
Отголоски войны мучат, как вулканов разбуженных пляска.
На прогулке дедушка с внуком, Старый с малым. Оба в колясках.
Старый малым был, бегал в ораве босиком по дорожной пыли.
Рос, работал. Война. Переправа. Медсанбат. Наркоз. Инвалид.
Ни о чём он сейчас не жалеет, об одном только мыслит с тоской:
Неужель его внучек, взрослея, доживёт до коляски другой?
Неужель и в 20-м столетьи справедливость не кончит со злом?
Неужель к небу тянутся ветви, чтобы, выросши, стать костылём?
В мире чертятся прежние планы - бросить нас к фашистским ногам.
Это значит - могилы как раны, это значит - окопы как шрам.
Это значит - невесты без милых.
Мир трехцветно будет обвит: белый с чёрным - гробы в могилах.
Белый с красным - бинты в крови.
Память горя - нужная горе, чтобы новых не было мук.
Дед со внуком в колясках, но вскоре
Из коляски поднимется внук.
АРМЕЙСКИЕ СТИХИ почти не сохранились. Но, дивное дело, сохранилась страничка, исписанная рукой брата. Он сохранил стихи, которые я посылал ему из армии в армию.
Батарея шумная разбежалась спать,
Я сижу и думаю, что бы вам послать?
Ну, стихи солдатские вам читать с зевотою,
А старьё гражданское помню с неохотою.
И в полночной тишине мучает изжога,
Засыпаю. Снится мне, что кричат: «Тревога!»
И прочёл сохранённое, и вдруг ощутил, что многие живут в памяти. Надо их оттудова извлечь. Первые армейские, когда ещё живой ракеты не видел, были бравыми:
Меня «тревога» срывала в любую погоду с постели
Сирены ночь воем рвали, чехлы с установок летели.
Звёзды мигали спросонок, луна на ветвях качалась,
А где-то спали девчонки, со мною во сне встречались.
Лихо. Всё врал: «тревога» не срывала и так далее. Да и какие девчонки. Уходил в армию, поссорясь с одной и отринутый другой. Потом были стихи покрепче.
Тополя хрупкий скелет у неба тепла молили,
Старшему двадцать лет. Взвод в караул уходил.
Штыков деловитый щёлк, на плечи ломкий ремень.
Обмороженных неба щёк достиг уходящий день.
Или:
Эх, жись, хоть плачь, хоть матерись:
Три года я герой.
Раз мы сильны - молчит война,
Раз мы не спим, живёт страна.
А я не сплю с женой.
Это я для одного «женатика» написал.
Или:
Ты мне сказал: «Послушай, Крупин, - и сплюнул окурок в окно,
- Дай мне свой боевой карабин, хочу застрелиться давно.
Дальше шли мои зарифмованные уговоры отказаться от суицида, а завершалось:
- Мысли твои, чувства твои, как и мои рассказики -
Это в клетке казармы поют соловьи,
Это буря в ребячьем тазике.
И ему же:
Как разобраться в жизни хорошенько?
Ух, как она прибрала нас к рукам.
И нам с тобой, сержант Елеференко,
Служить ещё как медным котелкам.
По «заявкам трудящихся» сочинял частенько. Одно моё «творение» очень было популярным:
Упрёки начальства, заборы, мелочью стали ныне:
Сердце робость поборет, сердце в разлуке стынет.
Смирительную рубашку на гордость не примет сердце.
Я горд, от тебя, Любашка, мне уже некуда деться.
Это извлечение из середины стиха. А сочинилось оно «из жизни». Рядом с нашей сержантской школой в подмосковном Томилино (потом мы переехали в Вешняки) были огромные армейские склады и нас, совсем зелёных, ещё «доприсяжных», гоняли туда. А нам и в радость. Это ж не полоса препятствий, не строевая подготовка. В этих складах были не только обмундирование, топливо, всякие запчасти, и еда была. Таких, похожих на пропасть, ёмкостей для засолки капусты мне уж больше и не увидеть. И там, на этих складах, моё свободное сердце, а когда оно не свободно у поэта?, увлеклось учётчицей Любашей. Таких там орлов, как я, были стаи, но я-то чем взял: увидел у неё учебник литературы для школы. Оказывается, готовится к экзаменам в торговый техникум. Предложенная ей моя помощь ею отринута не была. Тогдашние экзамены требовали не собачьего натаскивания на ЕГЭ, сочинение требовалось и устный экзамен тоже. Ну, вот. Она жила в доме барачного типа недалеко от части. И я , я рванул в самоволку. Любовь делает нас смелыми. Там проволока была в два ряда и собаки. Но собаки были давно прикормлены, своих не трогали, а в проволоке были секретные проходы. А чтобы тебя часовой пропустил, надо было сказать пароль: «Рубите лес!», - а часовой отвечал: «Копай руду». И всё, и зелёный свет.
И вот я сижу у Любаши, и вот ей вручены мои стихи, и она: «Ах, это мне? Врёшь! Списал!» И вот надвигается чай, я развожу тары-бары про образ Базарова или ещё про кого, образов в литературе хватает. Далее - я не выдумал - дверь без стука открывается от пинка, и на пороге огромный сержантюга из стройбата. Любаша, взвизгнув, выпрыгивает в окно. Оно открыто, ибо это ранняя тёплая осень. Сержант хватает меня за грудки, я возмущённо кричу: «Ты разберись вначале! Я ей к экзаменам помогаю готовиться». На столе, как алиби тетради и учебники. Сержант не дурак, понимает, что ничего не было. Садится. Из одного кармана является бутылка белой, из другого красной. Выпиваем. Молчит. Знает, где что лежит у Любаши, ставит на стол. Закусываем. Ещё выпиваем. После молчания: «А знаешь, хорошо, что я тебя застал. Я же на ней жениться хотел. А если она так к себе парней будет затаскивать, что с неё за жена?» - «Я не парень, я репетитор». - «Кто?» - «Ну, консультант». Вернулся я в часть, и как-то всё обошлось, и пароль и отзыв. Только вот собаки облаяли, хотя и не тронули, не любят они пьяных.
Моё это стихотворение однополчане рассылали своим Любашкам, Наташкам, Сашкам (Александрам). Не у одного меня «смирительную рубашку на гордость не принимало сердце». Они переписывали стихи, как бы ими сочинённые, для своих адресаток. Всё получалось хорошо, но иногда имя девушки сопротивлялось и не хотело лечь в строку. Как в неё поставить Тамару, Веру? Тогда в ход шли уменьшительно ласкательные имена: ТамарАшка, ВерАшка.
А раз меня засекли с книгой на посту. Чтение было увлекательным. Вот доказательство:
Вынесли прИговор - строгий выговор
И пять нарядов: читать не надо.
Шекспир сильнее? Чего? Бледнею:
Ужель уставов и даже взгляда всех комсоставов?
Так вероятно. Поймя превратно мои ответы,
Они вскричали о партбилете, о долге, чести,
Литературе в моей анкете не давши места.
Сочинённое немного повторяет ещё доармейское, когда я ездил поступать в Горький, в институт инженеров водного транспорта. Ткнул пальцем наугад в справочник высших учебных заведений. От того такая глупость, что с работы не отпускали, а учиться нельзя было запретить. Вот дальнейшее:
Скальте зубы, как в ковше у эскаватора:
Конкурс мал, прекрасен город... уезжаю!
Услыхав, заржали б зебры у экватора.
Знаю.
Не хочу я сотни дней скитаться по лекториям
И учить осадку в реках пароходную:
Я хочу войти в литературную историю,
А не в водную.
Крепко сказано. Автору семнадцать лет. Стихи, кстати, процитированы в повести «Боковой ветер» и вот - да, так бывало в советской империи, в ней книги читали - прочли в Горьком, в этом вузе и написали в Союз писателей справедливо обиженное письмо. Говорили об этом вузе самые хорошие слова. И я с этим очень был согласен, и, конечно, извинился перед ректоратом и студенчеством.
- В РОССИИ ТРИ ПРОЗАИКА, Бунин, ты и я, - говорит по телефону знакомый писатель Анатолий.
Я понимаю, что он уже хорош.
- Тут у меня ещё Женя сидит.
- Да, и ещё Женя.
«ПЕЧАТЬ - САМОЕ сильное, самое острое оружие партии». Такой лозунг в моём детстве был повсюду. И я совершенно искренне думал, что это говорится о печатях. О тех, которые ставят на бумагах, на справках, которыми заверяют документы или чью-то доверенность. Круглые, треугольные, квадратные. Без них никуда. Все же знали, что документ без печати - простая бумажка. А «без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек». Писали контрольные диктанты на листочках с угловым штампом.
Так и думал. А когда мне стали внушать, что печать - это газета, журнал, я думал: какая ж это печать? Это газета, это журнал. А печать это печать. И при ней штемпельная подушка. Прижмут к ней печать, подышат на неё да и пристукнут ею по бумаге. И на отпечаток посмотрят. И человеку отдадут. А тот на печать полюбуется. Не на саму печать, а на её оттиск, который уже тоже сам по себе печать.
ОТКУДА СЛОВО золотарь, то есть ассенизатор (по Маяковскому революцией призванный), я не знал. И вдруг в Иране разговор о поэзии. Проводят при дворе шаха вечер поэзии. Нравится шаху поэт, открывай рот, туда тебе накладывают полный рот золота. Не нравится - тоже открывай рот и тоже накладывают, но уже другого «золота».
ОТЖЕВАЛ ЧЕЛОВЕК жвачку, бросил, а её хватает воробей, думает, что это ему крошка хлеба. И клюв воробья увязает в жвачке. Да если ещё зима, жвачка быстро замерзает. Так и погибает несчастная пташка.
ТЯГА ЗЕМНАЯ. Только ею побеждён непобедимый Святогор. Земля. Всё из неё, от неё и в неё. Всегда очень волновал запах земли, свежей пашни. Свежевырытой могилы. Конечно, по-разному. Народный академик Терентий Мальцев относился к ней как к родной матери. Приникал к ней, слушал её, вдыхал запах. Время сева определял даже так: садился на пашню в одном белье, а то и без него. Шутил: «Сегодня рано, послезавтра поздно. Завтра выезжаем».
РАНЬШЕ ПЛЕВАЛИ в лицо, сейчас вслед, в спину. Прогресс. Значит, идём вперёд, значит, боятся.
ВСПОМНИЛСЯ КАРТОННЫЙ шар, в который я был заключён. В школе математичка Мария Афанасьевна, зная о моих стихах по школьной стенгазете, велела сочинить стихи о геометрических фигурах: диагонали, катете, гипотенузе, биссектрисе, секторе, сегменте, прямоугольнике, трапеции, сказав, что все они вписаны в идеальное пространство шара. Написал как пьесу в стихах. И пришлось исполнять роль шара. Потом меня долго обзывали «толстый». Очень это было горько. Какая ж девочка полюбит мальчика с таким прозвищем?
- ЖЕНЩИНЫ ЛЮБЯТ подлецов, почему?
- Женщины любят победителей.
НАЧАЛО ПРОТЕСТАНТИЗМА от перевода Священного Писания Лютером, от «Вульгаты». Он избегал слова «Церковь». Ушёл от ватиканского престола, но, по гордыне, не пришёл и к Восточной церкви. Заменил слово «церковь» словом «приход», то есть вера в приход. Каждый приход получался столпом и утверждением Истины. И уже к середине 19-го века было до семидесяти различных течений, движений протестантов. Плодились как кролики, и как кролики были прожорливы. Но не как кролики, не питались травой, им души простачков подавай.
ПРИТЧИ О ЗАСЕЯННЫХ полях. Одна о семенах, брошенных в землю придорожную, в каменистую, и в землю добрую. И другая, о том, как на посеянное поле ночью приходит враг нашего спасения и всевает плевелы. То есть, как ни добра почва, как ни хорошо всходят посевы, надо быть начеку. Не мы выращиваем их, но охранять обязаны.
ЕВРЕЙ СПРАШИВАЕТ другого еврея: «А ты знаешь, кто Мао Цзе-Дун по национальности?» - «Не может быть!».
Еврей Америки сразу чувствует еврея русского (грузинского, крымского, молдавского, прибалтийского), а русские живут всю жизнь в одном посёлке и всю жизнь враждуют. Это ли нам не упрёк?
В ВЕЛИКОРЕЦКОМ на Никольском соборе проявился образ святителя Николая. И много таких явленных образов проступает по России.
Как же я любил бывать и живать в Великорецком. И дом тут у меня был. Шёл за село, поднимался на возвышение, откуда хорошо видно далеко: река Великая, за ней чудиновская церковь. И леса, леса. Зелёный холм, на котором пасётся стреноженный конь, мальчишки играют на ржавеющем брошенном остове комбайна. Как на скелете динозавра. Играют в корабль. Скрежещет ржавый штурвал.