«Отстаивая о.Илиодора, преосв. Гермоген отстаивал независимость Церкви…»

Другие публикации астраханской исследовательницы Яны Анатольевны Седовой о скандально известном церковном и общественном деятеле предреволюционной поры иеромонахе-расстриге Илиодоре (Сергее Михайловиче Труфанове): «Непонятая фигура»; «Детство и юность Илиодора (Труфанова)»; «Преподавательская и проповедническая деятельность иеромонаха Илиодора (Труфанова)»; «Царицынское стояние» иеромонаха Илиодора (Труфанова); «Вклад иеромонаха Илиодора (Труфанова) в создание Почаевского отдела Союза русского народа»; «Незадачливый «серый кардинал» II Государственной думы»; «Иеромонах Илиодор на IV Всероссийском съезде Объединенного русского народа»; «Изгнание иеромонаха Илиодора из Почаева», «Конфликт полицмейстера Бочарова и иеромонаха Илиодора»; «Конфликт епископа Гермогена (Долганева) и губернатора гр.С.С.Татищева»; «О скорейшем переводе названного иеромонаха из Саратовской епархии...»

***

Сигнал к новому этапу биографии о.Илиодора дал, сам того не подозревая, член Государственного совета В.М.Андреевский. Еще в феврале 1909 года он внес в верхнюю палату законопроект о сокращении неприсутственных дней, предлагая уменьшить их число более чем втрое – с 43-х до 12-ти. По мнению Андреевского, исключению подлежали, во-первых, почти все царские дни, а во-вторых многие церковные праздники, как великие, так и двунадесятые, и сопутствующие им дни[1]. В благочестивой Российской Империи такое предложение было форменным скандалом.

Епископ Саратовский Гермоген воспринял проект Андреевского близко к сердцу. 3 мая в кафедральном соборе владыка «с большим энтузиазмом» и даже «со слезами» произнес проповедь на эту тему: «Скорее мы все пойдем в Сибирь, в каторгу, но ни одного праздника не отдадим». Многие слушатели плакали[2]. Позже преосвященный официально ходатайствовал об отклонении этого, попахивавшего кощунством, проекта.

Вскоре призывы к соблюдению праздников, как эхо, раздались со всех амвонов Саратовской епархии.

Идеи своего архипастыря воспринял и о.Илиодор, проживший с ним под одной крышей почти весь апрель, то есть именно в дни, когда Государственный совет впервые заговорил о законопроекте в общем собрании. Недаром эту тему иеромонах поднял одновременно с владыкой, 3 мая, при первой же воскресной беседе с прихожанами.

Для Царицына вопрос о соблюдении церковных праздников стоял тогда очень остро. Той весной местные лесопромышленники решились на неслыханную меру: приказали рабочим грузить лес в Великий Четверг и Великую Пятницу, а один – еще и в Великую Субботу до обеда. Работы на Светлой седмице тоже начались раньше обычного. Причиной столь жесткой ломки обычая стала боязнь конкуренции, поскольку лесопромышленники соседней Сарепты, особенно иноверцы, уже перешли к подобному порядку. Более того, круглый год работы на лесопильных заводах велись в воскресные дни по чисто техническим причинам: именно в эти дни железная дорога подавала вагоны для перевозки леса, и за их простой пришлось бы платить штраф.

После Пасхи рабочие попытались добиться праздничного отдыха, в чём им на помощь пришел полицмейстер В.В.Василевский, предложивший всем крупным лесоторговцам подписать обязательство о прекращении работ в праздники, но эта затея ни к чему не привела.

Таким образом, проповедь о.Илиодора упала на подготовленную почву. Коснувшись законопроекта, он перешел к положению на местных заводах, причем отметил, что сами рабочие не видят для себя в столь усиленном труде никакой пользы и признаются: «что заработают в этот день, то и пропьют»[3]. На ту же тему о.Илиодор говорил и в других случаях – как на подворье, так и при молебнах, которые он служил в городе по просьбам рабочих.

Василевский, как видно, не слишком следивший за столичной модой, ничего особенного в призыве священника к соблюдению праздников не заметил. Вот если бы проповедник призывал к обратному, полицмейстер бы удивился. А тут он спокойно доложил губернатору: «[В] деятельности Илиодора за последнее время ничего выдающегося нет»[4].

Зато опытный слух начальника Саратовского губернского жандармского управления (СГЖУ) В.К. Семигановского мгновенно уловил новые мотивы в майских проповедях объекта своего наблюдения, что и отразилось в очередном донесении.

1 июня о.Илиодор по просьбе рабочих лесопильных заводов служил молебен на Крестовоздвиженской площади. В проповеди, между прочим, призвал рабочих соблюдать церковные праздники, даже если хозяин – немец и сам их не соблюдает. Проповедник отметил, что иноверцы делают «у нас» что хотят, но это мы «у себя» и потому должны заставлять их подчиниться нам[5].

Эта речь была замечена и жандармами, и Василевским, больше в силу своего националистического оттенка. Министерство внутренних дел сообщило обер-прокурору, что «Илиодор не остановился даже перед прямым возбуждением» рабочих против иноверцев[6]. Однако главный акцент проповедник делал на вопросе о праздниках. «...это первая проповедь новой серии», – гласит пометка, сделанная саратовским начальством (губернатором гр. С.С.Татищевым или вице-губернатором П.М.Боярским) на рапорте Василевского[7].

Положение на царицынских лесных пристанях оставалось напряженным. Некоторые рабочие отказывались выходить на работу в праздники, за что подвергались увольнению. В воскресенье 26 июля на лесопилках началась крупная забастовка – 3 тыс. рабочих отказались грузить лес.

Начальство связало эти события с проповедями священников. Прямых доказательств такой взаимосвязи не было, поэтому к делу приплели речь одного из иеромонахов, подчиненных о.Илиодору, с призывом соблюдать праздничные дни. Правда, эта проповедь прозвучала не до забастовки, а уже в её разгаре, 27 июля, поэтому никак не могла стать сигналом к ней. Чтобы прикрыть эту нестыковку, власти писали, будто рабочие бастовали только с этого дня, то есть с понедельника. Обвиняли и самого о.Илиодора, хотя последняя его документированная проповедь на эту тему была произнесена 1 июня, то есть почти двумя месяцами ранее. Сначала о его роли говорили глухо, но потом миф об инициативе проповедника в этом деле настолько утвердился среди начальства, что на следующий год гр.Татищев уже определенно писал: прошлогодняя царицынская забастовка имела место «благодаря влиянию иеромонаха Илиодора»[8].

Забастовка продолжалась всего три дня. После возобновления работ жандармская полиция арестовала за подстрекательство 8 человек, причём трое из них подверглись трехнедельному тюремному заключению.

До еп. Гермогена дело дошло в таком виде: царицынские рабочие арестованы за то, что, желая проводить воскресенья по-христиански, добивались освобождения от работ в эти дни. Потрясенный владыка хотел даже сам ехать в Царицын, но сначала телеграфировал о.Илиодору, прося узнать подробности. 9 августа после обедни иеромонах объявил, что если кто что знает об этих арестах, то пусть зайдёт к нему в келью, и, действительно, 4-5 человек последовали этому призыву. Неизвестно, что выяснил о.Илиодор, но при следующей воскресной беседе с прихожанами (16 августа) он коснулся этой темы, отметив: «В прежние времена заставляли молиться Богу, а теперь запрещают»[9].

Через две недели иеромонах снова заговорил об арестах рабочих за желание соблюдать воскресные дни. Эта речь была произнесена 30 августа, в день перенесения мощей блгв. кн. Александра Невского, при традиционном молебне у собора, строившегося в честь этого святого угодника. О.Илиодор был особенно красноречив: «Я говорю про тех несчастных рабочих, которые в этот момент, когда мы здесь молимся, изнывают на лесных пристанях под тяжестью бревен и досок и лишены благодатной молитвы. Конечно, вы, находящиеся в Бекетовке, Ельшанке и Сарепте, меня сейчас не слышите, но знайте, что я плачу за вас и душа моя с вами»[10]. По свидетельству полицмейстера, при этих словах толпа слушателей рыдала.

Затем о.Илиодор обрушился на виновников этого положения: «Горе вам, царицынские богачи. Лесопромышленники Максимов и другие, опьяненные богатством, перестали понимать, что, вытравляя веру из своих рабочих, всё равно что вырывают камни из фундамента, и не сознают, что без этих камней здание не устоит, рухнет и погребёт их»[11].

Но у о.Илиодора были и собственные счеты с местным купечеством, ничего не жертвовавшим на его монастырь. Поэтому к слову проповедник упрекнул купцов за то, «что они слишком мало жертвуют на сооружение храмов и мало заботятся о спасении своей души»[12].

По обыкновению, гр.Татищев доложил об этой речи в тенденциозном виде. Из рапорта Василевского были вычеркнуты слова: «И, говоря о сильной вере Великого Князя Александра Невского»[13]. Вот так, одной-единственной чертой церковная проповедь превратилась в политическую речь. Вскоре министерство внутренних дел било тревогу: царицынский иеромонах произнес проповедь агитационного характера!

Но все рекорды по передержкам побила левая газета «Речь». Умалчивая о религиозной подоплеке царицынского конфликта, она изобразила его как чисто классовый и передала проповедь о.Илиодора так: «Бедные рабочие добивались улучшения своего состояния и добились было, но жадные богачи отняли у рабочих всё, что им дали. Рабочих за их желание улучшить свое нищенское положение засадили в тюрьмы. Давайте же, православные, поплачем о бедных рабочих, которые томятся в тюрьмах…»[14].

В следующее воскресенье на лесопильном заводе И.В. Максимова 45 человек отказались выходить на работу, за что были немедленно уволены. Впоследствии владелец завода заявил на суде, что представители рабочих при своём отказе ссылались на проповедь о.Илиодора. Однако это заявление не слишком достоверно, поскольку в те дни Максимов вёл широкую кампанию против иеромонаха.

На увольнение рабочих о.Илиодор откликнулся новой речью. В годовщину Куликовской битвы (8 сентября) он обличил современных «Мамаев, Батыев, Тохтамышей и Узбеков» – купцов, не позволяющих рабочим посещать церковь по праздникам, – и закончил призывом к объединению.

Этот финал все источники разукрашивали кто во что горазд. Василевский честно доложил, что о.Илиодор призвал русский православный народ объединиться на защиту церкви и Царя[15]. Репортер «Царицынского вестника» придал проповеди политический оттенок, уверяя, что священник «закончил приглашением рабочего люда к объединению и к освобождению из-под гнета деспотичных богачей»[16]. А министерство внутренних дел вложило в уста о.Илиодора почти прямую цитату из «Марсельезы»: «Вставай, объединяйся русский православный народ, вставай на защиту церкви и русского народа»[17].

Подлинный смысл призыва проповедника становится понятен из другой его речи, произнесённой в праздник Крестовоздвижения (14 сентября) после молебна на одноименной площади. Пригласили сюда о.Илиодора как раз рабочие лесопильных заводов, свободные от работ по случаю двунадесятого праздника. Собралось до 3 тыс. чел. Разумеется, перед лицом такой аудитории проповедь не могла не перейти от самого праздника к теме конфликта. На сей раз лесопромышленники, заставляющие своих рабочих забыть храм Божий, были уподоблены язычникам и евреям, зарывшим Крест Господень в надежде скрыть следы пребывания Бога на земле.

«Посмотрите на этот храм, – продолжал о.Илиодор, указывая на Крестовоздвиженскую церковь, – выстроили его эти же богачи, чтобы показать, что они есть христиане. Для чего же они его выстроили, когда в нём некому молиться? Ведь в день молитвы – праздник – они заставляют вас работать, и вы, если бы даже и хотели пойти в этот храм, но не можете».

Затем о.Илиодор действительно призвал слушателей к сопротивлению, но к какому? «Рабочий народ! не забывай православную веру, не зарывай св. животворящий Крест, не работай в праздники, как того желают и требуют паршивые жиды и твои богачи-хозяева. Вы все, как один, не выходите на работу, не бойтесь угроз, увольнения и других устрашений. Какой же ты христианин, когда ты из-за чревоугодия боишься постоять за православную веру, за св. Крест. В давние времена за них проливали кровь, жертвовали жизнью. Заклинаю вас: не работайте в праздники, будьте тверды, не бойтесь. Есть власти, которые заступятся за вас, а если нет, то обратимся к Государю и даже, в случае надобности, будем стучаться к нему в дверь и просить защиты»[18].

Вот вам и «Марсельеза»!

Перепуганные лесопромышленники, предчувствуя убыток, решили жаловаться на неистового монаха П.А.Столыпину. Но власти и без того не дремали.

За период 3 сентября - 10 октября Министерство внутренних дел прислало обер-прокурору Св.Синода С.М.Лукьянову пять писем о четырёх речах о.Илиодора с призывами соблюдать воскресные дни. Первые три письма повлекли за собой запросы Лукьянова саратовскому епархиальному начальству (10 и 24 сентября, 3 октября). Подобные же меры были приняты и на губернском уровне: 21 сентября гр.Татищев сообщил епископу Вольскому Досифею, что иеромонах вновь проповедует против богатых и инородцев, и попросил принять меры «к успокоению иером. Илиодора»[19].

От имени еп.Гермогена его викарий направил обер-прокурору 7 октября бумагу с подробным изложением истории конфликта между царицынскими лесопромышленниками и рабочими в связи с вопросом о праздничном отдыхе. Преосвященный категорически отрицал связь между церковными проповедями и светскими делами – забастовкой и законопроектом Андреевского. Призывы к соблюдению воскресных дней звучат «на чисто пастырской основе» и должны звучать впредь. «…Отказаться от проповеди в защиту праздников, – кто бы против них ни восставал – и от защиты невинно страдающих православных русских рабочих было бы для меня грубым нарушением пастырского долга»[20].

По-видимому, на о.Илиодора всё же было оказано воздействие епархиальным начальством, поскольку после 14 сентября он долго не возвращался к теме соблюдения праздников. Но из Петербурга продолжали поступать бумаги о его старых проповедях. Поэтому, вернувшись из Сарова, преосв. Гермоген вызвал к себе о.Илиодора.

Иеромонах был убежден, что призывать к соблюдению воскресных дней он не только вправе, но и обязан как пастырь. Возражая на нападки, он говорил: «Но тогда нужно обвинять не меня, а Святого Пророка Моисея, который оставил нам заповедь о праздновании седьмого дня»[21]. И указывал, что свои проповеди на эту тему «может повторить открыто и перед Министрами и Губернаторами»[22].

Вот и ныне, представ перед архипастырем, о.Илиодор заявил, что не видит ничего преступного в своих проповедях о соблюдении четвертой заповеди. Преосвященный Гермоген и сам держался того же мнения, но всё-таки наказал своему протеже избегать всяких поводов к лжетолкованиям и вообще к нежелательным в пастырском деле осложнениям. О чём и сообщил обер-прокурору.

Но дело уже дошло лично до Столыпина, поэтому требовались меры посерьезнее. Собрав длиннейшую сводку о последних подвигах о.Илиодора, начиная с его «нетактичного отношения» к рабочим Французского завода, Лукьянов предложил её на рассмотрение Св.Синода.

Священноначалие оказалось в затруднительном положении: не наказывать же иеромонаха за то, что он призывал соблюдать церковные праздники! Поэтому Св.Синод попросту предложил еп.Гермогену… «подтвердить» о.Илиодору только что сделанное преосвященным указание[23].

С осени 1909 года бюрократическая «переписка» об о.Илиодоре приняла колоссальные масштабы. Поводом, несомненно, послужили его призывы не выходить на работу в праздники. Усугубили положение выступления еп.Гермогена по поводу «Анатэмы».

Преследуя о.Илиодора, Министерство внутренних дел целило по его строптивому архипастырю, который никак не желал сводить свою деятельность к служению молебнов и панихид и претендовал на активную роль в общественной жизни губернии. Да и гр.Татищев жаловался министру не столько на иеромонаха, сколько на архиерея.

Неспроста именно после ноябрьских выступлений преосв. Гермогена Министерство внутренних дел составило по делам Департамента полиции справку о незакономерной проповеднической деятельности о.Илиодора, препроводив этот документ обер-прокурору 18 ноября.

Понимая, чего ждёт начальство, Семигановский исправно выполнял свою задачу – поставлять в Петербург как можно больше материала. Преосв. Гермоген не раз намекал на стремление начальника СГЖУ таким путём угодить высшей власти. В том же смысле писали и прихожане царицынского монастырского подворья: «Во главе ненавистников о.Илиодора стоит Граф Татищев, а там и выше – П.А.Столыпин, и это всё за правду, произнесённую о.Илиодором. И не мудрено, если полиция лезет вон из кожи, так как что не больше доносов, протоколов на о.Илиодора поступает, это означает "усердную деятельность полиции"»[24].

Напротив, Василевский долго не мог понять, чего от него хочет губернатор, и на тревожные запросы гр.Татищева: что делает иеромонах Илиодор, почему не доносите? – отвечал, что о.Илиодор служит и проповедует, а плохого ничего не делает[25]. Вскоре, впрочем, полицмейстер заразился общей истерикой. Например, о речи о.Илиодора с призывом чаще посещать храмы Василевский сообщил, помимо губернатора и Семигановского, еще и товарищу прокурора![26]

При чтении в архивах илиодоровских дел трудно удержаться от ощущения, что вся бюрократическая машина Российской империи вращалась вокруг одного несчастного иеромонаха. Предметом переписки становилась едва ли не каждая его реплика, за исключением разве что богослужебных возгласов. Стоило ему открыть рот, как запускались две эпистолярные цепочки: полицейский нижний чин – Василевский – гр.Татищев – Столыпин и царицынский помощник начальника СГЖУ В.Ф.Мертц – Семигановский – товарищ министра внутренних дел П.Г.Курлов. Обе они затем замыкались на Лукьянове, который либо требовал сведений от еп.Гермогена, либо распоряжался составить «предложение» для Синода. В целом весь процесс очень точно отражён товарищем обер-прокурора А.П.Роговичем: «О.Илиодор зря болтает, смешивая дело с пустяком, а Полиция, которой видимо нечего делать в Царицыне, – шпионствует»[27].

Как же она «шпионствовала»? Открытая запись проповедей беспокойного иеромонаха с протоколами и подписями свидетелей была отменена по распоряжению губернатора в октябре 1908 года. С тех пор все полицейские сведения о речах о.Илиодора основывались на данных, полученных агентурным путем. На деле это выглядело так. Полицмейстер командировал на подворье какого-нибудь нижнего чина, обычно околоточного надзирателя. Тот, выслушав очередную проповедь о.Илиодора, старался её запомнить, а затем записывал её по мере своего разумения. Этот черновик редактировался приставом и передавался полицмейстеру.

Но порой эта система давала сбой. Тогда Василевский, минуя околоточного, просто брал за основу рапорта газетную заметку, что доказывается совпадением некоторых полицейских рапортов и соответствующих газетных отчетов не только в словах, но даже и в дате отправки/выхода в свет. На использование полицией газет в этих целях указывал преосв. Гермоген. Подобные подозрения были и у Семигановского.

Готовый отчёт полицмейстер посылал рапортом губернатору, а копию текста – помощнику начальника СГЖУ в Царицынском уезде. В силу такого порядка отчёты Семигановского и Василевского совпадали дословно. Саратовское начальство долгое время не подозревало, что жандармы сами заимствуют свои отчёты по илиодоровскому делу у полицмейстера. Гр.Татищев проверял некоторые рапорты Василевского у Семигановского, а тот всегда отвечал, что сведения точны, поскольку других и не имел. Лишь в феврале 1910 года Семигановский узнал подлинное происхождение присылаемых ему отчетов. Однако до лета 1910 года жандармы продолжали мириться с этим положением.

Таким образом, Петербург, как правило, смотрел на о.Илиодора глазами царицынских околоточных и репортёров и слушал его речи их ушами. Поэтому возникал целый ряд сложностей.

Для рапорта каждая речь подвергалась значительному сокращению. Будучи вырванными из контекста, мысли о.Илиодора выглядели гораздо более броскими, чем в оригинале. Но корень зла был не в сокращении текста, а в неграмотности этого сокращения. Вместо выделения основных тезисов околоточный просто сваливал в одну кучу все отрывки, которые удержала его память. Выходил сумбур.

Ход мыслей учёного монаха было порой нелегко уловить и неграмотному полицейскому агенту, и более развитому, но далёкому от церковного благочестия репортёру. Налицо, таким образом, была проблема неверной интерпретации услышанного.

К некоторым своим любимым темам о.Илиодор возвращался снова и снова, отчего наблюдатели путались, затрудняясь правильно соотнести речи с датами. В июле 1910 года сотрудник «Царицынского вестника» Л.И.Сургучев признался духовным следователям, что в памяти у него, посещающего проповеди иеромонаха каждое воскресенье, выражения сливаются, он не помнит, что когда было сказано[28].

Запись речей по памяти приводила к смещению акцентов. Второстепенные, но яркие замечания запоминались лучше и потому в рапорте выдвигались на первый план, затмевая общий смысл.

Наиболее же запоминались ругательства. О.Илиодор действительно любил крепко, пусть и цензурно, выражаться. Многие выражения были для него привычны и кочевали из проповеди в проповедь. Зная эти илиодоровские словечки наизусть, агенты и репортеры щедро сдабривали ими свои отчеты. Кашу маслом не испортишь. Конечно, о.Илиодор сам дал неприятелю повод: никто не приписывал бы священнику ругань, если бы он придерживался елейного благочестивого языка. Но в итоге высокопоставленным читателям полицейских отчетов казалось, что лексикон бунтаря-монаха ограничен, как у Эллочки Людоедки.

Самая же главная причина искажения проповедей о.Илиодора заключалась в том, что их достоверная передача была невыгодна ни агентам, ни репортерам. Начальство первых и читатели вторых жаждали илиодоровских скандалов, а не рассуждений о «Лествице». В жертву этой жажде и была принесена истина.

Неудивительно, что газетные отчеты и полицейские рапорты пестрели отсебятиной, подделанной под стиль о.Илиодора, и представляли собой скорее пародии на его речи, чем их изложение.

На следующих инстанциях эти тексты подвергались правке. Саратовские и петербургские чиновники исключали из них религиозные мотивы и второстепенные детали. Выходило, будто о.Илиодор только и делает, что ругается. Причем ругается в проповеди, произнесённой с амвона, ибо авторы отчетов обычно забывали упомянуть, что передают внебогослужебную беседу.

И преосв. Гермоген, и сам о.Илиодор, и его приверженцы неоднократно указывали на искажения, которым подвергаются его речи. «Царицынская мысль» отговаривалась тем, что иеромонах, дескать, сам своих слов не помнит: «В пылу увлечения он, как и многие ораторы, сам, должно быть, не замечает тех резкостей, какие слетают с его языка и о каких он, очевидно, сам потом жалеет»[29]. Но искажения замечали многие непредвзятые слушатели, включая еп.Гермогена.

Жаль, что илиодоровцы не догадались нанять стенографа для записи речей своего пастыря. Точные стенограммы не только избавили бы его от многих неприятностей, но и дали бы материал для издания сборника этих талантливых, остроумных бесед.

Впрочем, даже в «извращённом» виде полицейские тексты не давали повода для серьезных репрессий в адрес проповедника. Для выговора – пожалуй. Пересылая очередной отчет о речи о.Илиодора обер-прокурору, Курлов обычно ограничивался кратким пояснением, что, дескать, иеромонах вновь отступает «от закономерной деятельности духовного пастыря»[30]. Иногда, правда, уточнял, что священник говорил «в крайне грубой форме и неуместных выражениях»[31]. Всего-то. Десяток людей записывали и шлифовали эту проповедь только для того, чтобы министерство отметило неуместность выражений. При этом отчеты переправлялись обер-прокурору, а от него в Синод целиком, так что было неясно, какие именно выражения чиновники находили неуместными.

Синодальные чиновники, чтобы не запутаться в ворохе рапортов, давали каждой проповеди, инкриминируемой о.Илиодору, краткий заголовок. Одна, например, речь (22 октября 1910) именовалась у них так: о «морде Шаляпина»[32]. Важнейшая тема для обсуждения Синода!

Нарекания вызывали не только речи, но и разнообразные просьбы о.Илиодора к прихожанам, выражавшиеся им в самом категоричном тоне и потому смахивавшие скорее на приказы: спеть то, прийти туда, попоститься, помолиться и т.д. Элементарная пастырская работа вменялась священнику в вину как попытка подчинить себе людей.

По справедливому замечанию корреспондента «Русской правды», власти «преследовали» о.Илиодора «по пятам»[33]. Сам же священник с горечью признавался: «…я как только закрою глаза, то мне только и мерещатся жандармские шпоры, да полицейские протоколы»[34]. Впрочем, прибавлял, что, как монах, не боится никого, кроме Бога[35].

Новый виток бюрократической переписки об о.Илиодоре позволил преосв. Гермогену изложить свой взгляд на положение.

За справкой, направленной обер-прокурору 18 ноября, последовали два письма Курлова: 12 декабря (речь, коснувшаяся еврейских погромов, и речь о неправедных судьях) и 20 декабря (о событиях, сопровождавших отъезд священника и Григория в Сибирь). По поводу этих писем Лукьянов сделал (26 декабря) новый запрос преосв. Гермогену. Тот ответил 28 января 1910: «…ознакомившись внимательно по присланным мне в копиях бумагам Министерства внутренних дел с содержанием двух проповедей иеромонаха Илиодора, произнесенных им 15 и 29 ноября 1909 года, я решительно затрудняюсь определить, какие именно слова и выражения Министерство внутренних дел инкриминирует в означенных поучениях иеромонаху Илиодору. По моему мнению, как по общему тону, так и по отдельным словам и выражениям, эти поучения иеромонаха Илиодора нисколько не выходят из границ общепринятого не только в проповедях, но и в печати, а отдельные выражения в этих проповедях – даже наиболее резкие – представляются обычными ходячими выражениями, принятыми ныне в широких слоях населения».

Письмо завершалось категорическим отказом принимать какие-либо меры воздействия: «по моим личным наблюдениям, иеромонах Илиодор под влиянием, с одной стороны, всего пережитого им в прошедшем году, а с другой – под влиянием моих ему советов и внушений настолько смирился, настолько сделался уравновешенным и сдержанным в настоящее время, что я нахожу дальнейшее воздействие на него в смысле подавления его энергии, дальнейшие репрессии по отношению к нему не отвечающими цели»[36].

Дождавшись ответа преосв. Гермогена, Лукьянов немедленно подписал предложение Св.Синоду (9 февраля) с изложением речей о.Илиодора с 1 ноября по 21 декабря 1909, а также отзыва его архипастыря[37]. «…из Министерства внутренних дел продолжают поступать ко мне сведения о новых выступлениях иеромонаха Илиодора с проповедями и речами, содержание и форма коих не может не вызвать нареканий на деятельность его как пастыря Православной церкви».

Одновременно Лукьянов нанёс ответный удар преосв. Гермогену, в отместку за его победу над «Анатэмой». Нельзя также не связать этот шаг с очередной жалобой гр.Татищева на непокорного архиерея, отправленной Столыпину 6 января 1910. Лукьянов доложил Государю о деятельности как владыки, так и о.Илиодора, – конечно, в самом неприглядном виде, – и 12 февраля получил полномочия передать еп.Гермогену Высочайшее неудовольствие. В тот же день в Саратов полетел эпистолярный выговор, составленный от имени Государя. Преосвященный и подведомственное ему духовенство, особенно, конечно, о.Илиодор выставлялись единственными виновниками саратовского конфликта светской и духовной власти. Нарекания на последнюю прямо назывались «справедливыми». Духовенству вменялись в вину противозаконное «вторжение»«в область гражданского управления», подрыв авторитета гражданской власти и вообще «попытки духовных лиц усваивать себе значение политических деятелей». Письмо завершалось указанием на равноценность «должностной ревности» духовных и светских чинов[38]. Знай, дескать, свой шесток.

Через неделю последовало заседание Синода. Иерархи согласились с преосв. Гермогеном в том, что ругательства о.Илиодора – это «обычные ходячие выражения», однако признали их недопустимыми в устах иеромонаха, тем более с церковной кафедры. Глухо напомнив об «особых условиях, при коих состоялось оставление иеромонаха Илиодора в Саратовской епархии», то есть о том, что он возвращен туда Высочайшей волей «на испытание и в последний раз», Синод поручил преосв. Гермогену «усугубить с своей стороны вразумляющие воздействия на о.Илиодора»[39].

Новые претензии обер-прокурора побудили о.Илиодора дать всем очевидное доказательство искажения его проповедей. Тему подсказал еще не вполне улегшийся конфликт с актерами из-за «Анатэмы». О.Илиодор взял классическое и широко известное в церковных кругах слово архиепископа Никанора Херсонского о театральных зрелищах и… прочёл при очередной беседе с паствой 31 января.

Далёкие от церковной гомилетики, репортёры и околоточные не почувствовали никакого подвоха. Их не смутила даже резкая смена стиля речи проповедника. Заскрипели перья, и вскоре проповедь появилась в «Царицынской мысли» и одновременно отправилась начальству по вышеописанным бюрократическим цепочкам.

Из сличения этих отчетов с оригинальным текстом преосв. Никанора можно заметить полную неспособность царицынских репортёров и полицейских чинов передавать беседы о.Илиодора без искажений. Лишь пара мыслей и фактов из книги сохранены в отчётах (тезис о противоположности принципов христианства и театра, осуждение взгляда на театр как на школу жизни). Всё остальное либо утрачено, либо переиначено до потери смысла.

Вот, например, отрывок из слова преосв. Никанора: «Правда, христианство всегда относилось к театральным зрелищам с предосуждением, а на представителей театрального искусства, лицедействующих перед зрителями, Христова церковь смотрела как на имеющих на себе даже некоторую печать отвержения. Эта мысль церкви проходит чрез все века, начиная с апостольского, и чрез все святоотеческие уставы и правила, начиная с правил апостольских (Апост. пр. 18; VI всел. пр. 24; Карф. пр. 16)»[40].

Вот что получилось у репортера: «В дальнейшем о.Илиодор сообщил, что христианское учение, в лице отцов церкви, давно осудило театральное искусство, что на одном вселенском соборе театралы были прокляты и что Иоанн Златоуст в одном письме сравнивал артистов с собаками и кошками, которые грызутся между собой, копаясь в грязном навозе»[41].

А вот как доложил эту же мысль Василевский: «В древние времена Святые Отцы театральное искусство считали самой греховной забавой. 14-я глава Карфагенского собора гласит: всякие греховные театральные зрелища да будут прокляты. Песни, поющиеся на театральных подмостках, подобны визгу жалких собак»[42].

Из сравнения газетного и полицейского отчётов с оригинальным текстом заметно, что при недостатке материала околоточные и репортеры без зазрения совести вставляли в свой пересказ слова, сказанные о.Илиодором в какой-либо другой день. В данном случае не обошлось даже без «бриторылых лоботрясов», обычного термина иеромонаха для обозначения актёров, который, очевидно, отсутствовал у святителя, но откуда-то взялся в газете и в рапортах. О.Илиодор иронически отмечал, что если бы преосв. Никанор восстал из гроба, он непременно привлёк бы Семигановского за клевету[43].

Искажения были так сильны, что даже члены Синода не узнали в полученном тексте классическую проповедь и сделали её предметом очередного запроса в Саратов. Пришлось преосв. Гермогену объяснить это недоразумение: «Самое содержание беседы заимствовано было иеромонахом Илиодором из слова Иннокентия, архиепископа Херсонского (видимо, сщмч. Гермоген опечатался, речь об архиепископе Херсонском Никаноре. - Ред.), причём ни в плане, ни в объеме эта беседа нисколько не разнилась от своего первоисточника. Поэтому резкость отдельных выражений этой беседы вроде "бритые лоботрясы" и т.п. составляет, без сомнения, продукт работы составителей газетных отчетов, которыми пользуются потом полицейские и иные власти в своих донесениях по начальству»[44].

В целом весь этот фокус был вполне в духе о.Илиодора, который, будучи в добром расположении духа, любил подшучивать над своими гонителями.

В Неделю о мытаре и фарисее (7.II.1910) о.Илиодор посвятил свою традиционную беседу фарисеям – евангельским и современным. К числу последних он отнес, во-первых, духовных пастырей, которые в годы минувшей смуты убоялись открыто выступить против революционеров, а во-вторых – состоятельных лиц, скупящихся на пожертвования. Затем обратился к царицынским купцам, упрекнув их за холодность к его монастырю:

«Затем, братие и сестры, долго, долго я терпел. Просил кротко и тихо наших царицынских фарисеев, просил опомниться. Так нет. Знайте, если вы здесь и слушаете, беловолосые старики богачи, справляющие золотые свадьбы, стоящие по несколько тысяч рублей, владеющие кораблями и пароходами. Знайте, что в то время, как головы ваши распадутся на части, по матушке-Волге и Каспийскому морю на ваших пароходах и кораблях будет разгуливать разнузданная и бесшабашная свора с оружием в руках, грабя и убивая друг друга. Горе вам! Горе! Царицынские старики-богачи, одумайтесь, пока есть время, ибо скоро, скоро во всём дадите вы отчет Всевышнему. Помните, что отпрыски ваши не будут справлять свадеб, ни серебряных, ни медных, ни даже глиняных. Дочери ваши не будут носить перелин, украшенных жемчугами, бирюзой и другими каменьями и стоящих 600-700 рублей»[45].

Из этих возглашений проглядывает один из любимых тезисов о.Илиодора: если богач не уделит толику своего состояния для укрепления Православной Церкви и на нужды народного просвещения, то получит воздаяние за свою скупость от неверующего и неграмотного простолюдина, обращенного в революционера.

Яркая проповедь 7 февраля получила большую известность, угодив даже в «Утро России». Царицынское духовенство командировало к о.Илиодору о.Алексея Ушакова для переговоров. Затем о.Алексей отправился в редакцию «Царицынского вестника» с просьбой напечатать опровержение, но получил грубый отказ: «Что, вы учить нас пришли? Уходите прочь!»[46].

Вторая часть проповеди, посвященная купцам, затерялась на фоне первой, но вскоре городские новости подтолкнули о.Илиодора к её продолжению. В феврале на лесопильных заводах вновь разгорелся погасший было конфликт из-за праздничного отдыха.

В преддверии весны В.Ф.Лапшин объявил о введении нового графика погрузки леса – ежедневно, не исключая и воскресных дней. На протесты рабочих, числом 72 чел., пригрозил им увольнением.

О.Илиодор отозвался на этот новый конфликт в своей беседе 21 февраля. Не называя Лапшина по имени, он противопоставил его заслуги – строительство церкви в селе Бекетовке Царицынского уезда и аудитории за рекой Царицей – его же последнему приказу. «Вот как поступает наш седоголовый богатый фарисей; для славы он строит церковь, а для кого она строилась, тех заставляет в праздничные дни работать – гнуть спину под брусьями. Кто же будет посещать выстроенные им храм и аудиторию? Неужели он их построил только для того, чтобы на них висели тяжелые замки? Проклятие Господне падёт на его седую голову за то, что он издевается над Иисусом Христом, развращает православный народ путем принуждения его к работе в праздничные дни»[47]. О.Илиодор предсказал, что за грехи Лапшина пострадают даже его дети и внуки, которые «сами будут служить кочегарами и матросами на пароходах и кораблях своего отца и деда»[48].

Извещенный о конфликте о.Илиодором, преосв. Гермоген попросил его вступить с Лапшиным в переговоры и заступиться за рабочих. Ранее о.Илиодор дал себе слово не переступать порога дома этого купца, но теперь пришлось повиноваться. Лапшин и его зять И.Г.Старцев приняли гостя «честь-честью» и даже заявили, что рады бы установить праздничный отдых, однако отговорились обычными доводами о конкуренции и штрафах за простой вагонов. Условились совместными усилиями добиваться праздничного отдыха и прекращения подачи вагонов по праздничным и воскресным дням. Купцы обещали прислать о.Илиодору соответствующее прошение для подачи «кому следует», но обещания своего так и не сдержали[49].

19 марта Лукьянов подписал очередное предложение Св.Синоду о речах о.Илиодора 31 января (о театре), 14 февраля (о праве на обличения) и 21 февраля (о Лапшине и о телеграмме д'Эстурнель-де-Констану)[50].

Вскоре в Царицын из Петербурга пришли дурные вести. Прихожане передавали их так: Синод сообщил о.Илиодору, что ходатайство его паствы о возведении его в сан архимандрита отклоняется ввиду царящего на подворье безобразия. Но из нижеизложенного письма самого священника видно, что его сведения были куда полнее и что он знал о предстоящем рассмотрении его речей Синодом. По-видимому, петербургские друзья о.Илиодора предупредили его о готовящемся ударе.

31 марта, во время стояния прп. Марии Египетской, с этим аскетом случилось небывалое: он не смог достоять службу до конца. «…я ушел в келью и бросился с плачем на койку». Потом о.Илиодор объяснял свое отчаяние отсутствием денег для уплаты рабочим[51]. Но трудно не связывать поведение священника с событиями следующего дня, 1 апреля.

В этот день из царицынского монастыря в Петербург отправился целый ряд ходатайств. Во-первых, сам о.Илиодор писал митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию: «Газеты левого направления преступно искажают положительно все мои проповеди. С уверенностью полагаю, что в искажённом виде содержание моих проповедей поступает и в Министерство Внутренних Дел. Когда будет в Св.Правительствующем Синоде идти речь о моём беспокойстве, то всепокорнейше прошу Вас, Ваше Высокопреосвященство, если то найдете возможным, сделать моё свидетельствование известным членам Св.Синода...

Припадая к Вашим Архипастырским стопам, также всепокорнейше прошу Вас передать Св.Синоду мою всенижайшую просьбу войти с предложением в Министерство Внутренних Дел оградить мою личность от издевательств левой печати и вообще людей безбожного пошиба. Тогда я ни одного резкого слова не употреблю, а сейчас выхожу из терпения и, действительно, погрешаю, употребляя следующие слова: "газетные стервятники, духовные разбойники, политические блудники". Если эти слова по нынешнему времени преступны, то я и в этом каюсь, но и вместе с тем умоляю Вас довести до сведения членов Св.Синода мою всенижайшую вышеприведенную просьбу»[52].

В этом убедительном письме недоставало приложения в виде книги архиепископа Никанора Херсонского о театральных зрелищах. Большой ошибкой со стороны о.Илиодора было держать под спудом этот аргумент. Но кто мог подумать, что цинизм жандармов дойдёт до такой степени, что и эта невинная проповедь станет предметом обсуждения Синода! Судя по тексту письма («духовные разбойники, политические блудники»), о.Илиодор думал, что его будут судить за письмо д’Эстурнель де Констану.

В тот же день 1 апреля подобные прошения разослали и прихожане илиодоровского подворья, взбудораженные слухами об отклонении их ходатайства о возведении о.Илиодора в сан архимандрита. На самом деле та наивная телеграмма 28 февраля никакого значения не имела. Слухи, по-видимому, были связаны с тем, что наградной комитет Синода отклонил представление священника к награждению наперсным крестом, сделанное преосв. Гермогеном.

Но надежда насельников и прихожан подворья на митру, подогретая телеграммой Григория Распутина «Папа обещал золотую шапку», не угасла[53]. К тому же все были оскорблены предполагаемой мотивировкой отказа, ссылавшейся на какое-то безобразие. О.Илиодор предложил своим сподвижникам повторно обратиться к Синоду и попросить через особо командированное лицо удостовериться, что на подворье не безобразие, а образцовый порядок. Прихожане стали собирать деньги на посылку соответствующей телеграммы.

Затем кто-то – скорее всего, Н.Попов – от лица «православных русских людей города Царицына» составил текст прошения, причем в порыве вдохновения развернулся на целых 14 страниц. Получилась подробная апология о.Илиодора[54] со множеством теоретических отступлений и исторических экскурсов. Изложив механизм искажения его проповедей газетами и полицией, автор прошения от лица всех прихожан «всенародно свидетельствовал» перед Синодом о заслугах своего пастыря. «Неужели мы, православные русские люди, верные голосу церкви, любящие Царя и Родину, заинтересовались тем, чтобы отстаивать неправду, и неужели мы говорим ложь, а полицейский околоточный, составляющий доносы, прав?».

В заключение излагались четыре просьбы: 1) прислать одного из членов Св.Синода в Царицын, дабы «проверить деятельность о.Илиодора на месте и удостовериться в том великом труде и подвиге, который он несёт»; 2) наградить его саном архимандрита «в противовес безбожным развращенным газетам и обществу», чтобы оказать о.Илиодору и его пастве «великую духовную поддержку»; 3) распорядиться, «чтобы печать, находящаяся теперь в жидовских руках и русских безбожников и космополитов-врагов Святой церкви и Государства, не позволяла себе издеваться над о.Илиодором и этим тормозить его святому делу. Если желательно газетам печатать проповеди о.Илиодора, то пусть их пишут в том смысле, как их батюшка произносит, т.е. без искажений серьезных фраз и без передержки и подтасовки слов, как это они делают теперь»; 4) добиться, чтобы власти защищали о.Илиодора или хотя бы перестали его преследовать.

Под этим прошением подписалось 3580 прихожан на 28 листах. Один экземпляр вместе с подлинными подписями был отправлен обер-прокурору, второй – митр. Антонию. К обоим письмам прилагались листки «Чествование иеромонаха о.Илиодора в Царицыне». Но прошения не рассматривались и были просто приобщены к делу Синодальной канцелярии. Однако илиодоровцы не оставляли надежды на исполнение их ходатайства относительно митры, что отразилось в их телеграмме преосв. Гермогену 6.VI.1910[55].

О.Илиодор и его 3580 прихожан опоздали. Синод слушал предложение Лукьянова за три дня до отправки ими писем – 29 марта, постановив следующее: 1) проверить жалобы министерства внутренних дел у преосв. Гермогена; 2) поручить ему доставить подлинный текст хотя бы некоторых проповедей иеромонаха Илиодора; 3) если жалобы на него верны, то предписать ему отныне проводить проповеди, речи и статьи через предварительную цензуру своего архиерея.

Вскоре этот указ был распространен на проповеди 21 марта, 4 и 11 апреля. Выслушав 26 мая отчет о двух апрельских проповедях о.Илиодора, «ни по содержанию, ни по форме их не соответствующих святости места», Синод определил переслать преосв. Гермогену и эти бумаги, причем запросить его, «какие меры принимались им, Преосвященным, для вразумления иеромонаха Илиодора и удержания его от поступков, неподобающих лицу священного сана и монашеского звания»[56].

После Пасхи начался новый и основной этап борьбы о.Илиодора с царицынским купечеством. По-видимому, возобновлению этой опасной темы проповедей способствовали финансовые затруднения монастыря.

Начало 1910 года ознаменовалось кризисом строительных работ на илиодоровском подворье. В феврале о.Илиодор с разрешения преосв. Гермогена разослал по городским храмам сборщиков пожертвований, снабдив каждого посланника бумагой за собственной подписью и печатью Свято-Духовского монастырского храма. Денег всё равно недоставало, и, как уже говорилось, во время Мариина стояния 31 марта о.Илиодор впал в такое отчаяние, что ушёл со службы. «Но Бог услышал мою молитву и слезы мои и послал мне нужные деньги»[57]. Однако через несколько дней потребовалась ещё большая сумма, и о.Илиодор обложил всех прихожан десятинным налогом с их недельного заработка, угрожая, что, если не соберёт денег, доведёт себя ежедневным служением до болезни. «Нужны деньги для расплаты с рабочими. И я прошу вас, я умоляю вас помочь мне расплатиться с ними»[58].

Так, по копейкам, набирались те тысячи, на которые был построен царицынский монастырь. Состоятельные же люди, к возмущению о.Илиодора, игнорировали его строительные работы. Именно этим обстоятельством и сам иеромонах, и преосв. Гермоген объясняли нападки о.Илиодора на купцов[59].

Левые элементы с удовлетворением отмечали в выпадах иеромонаха признаки классовой борьбы.

«Илиодору соприкосновение с народной массой даром не прошло, – восхищенно писала «Речь». – Он увидел и подлинные нужды народные, почувствовал и страдания народа и заброшенность бедных людей, о которых никто не думает, никто не заботится. В некоторых проповедях Илиодора сквозь густой туман сумбурных человеконенавистнических фраз послышались подлинные демократические чувства и слова, столь испугавшие и самих черносотенцев…»[60].

Но власти и без помощи газет догадались, что каждому его резкому слову по адресу купцов можно придать политическую окраску. И в Петербург летело одно донесение за другим: о.Илиодор настраивает бедняков против богачей!

Тщетно преосв. Гермоген объяснял, что нападки на богатых – еще не политическая пропаганда и что «иеромонах Илиодор не проповедовал, не проповедует, не будет проповедовать, да и не может проповедовать идей революционного социализма»[61]. Для врагов было слишком соблазнительно повесить на несчастного иеромонаха ещё и это обвинение.

Первую речь этой серии о.Илиодор произнес 25 апреля на площади перед Александро-Невским собором в присутствии всего царицынского духовенства и многочисленных богомольцев из всех местных храмов. Проповедь была построена на противопоставлении веры простого народа и неверия состоятельных людей. Указывая на многострадальный храм, который местное купечество не сумело достроить за двадцать лет, проповедник обвинил богачей в безбожии: «Бесстыдники! бесстыдники! Они забыли Бога. Сатана овладел их душами и запрещает им жертвовать на построение храма. Они забыли поблагодарить Бога за свои богатства, поблагодарить за суда, за пароходы, плавающие по Волге, за свои магазины, за всё, чем владеют. Бесстыдники! они позабыли, что есть другая жизнь, там на небе...».

При этом о.Илиодор прямо заявил, что купцы, вышедшие из бедняков, нажили своё богатство нечестным путем: «от трудов праведных не наживёшь палат каменных!».

Завершая проповедь, священник обещал продолжить эту тему вечером на подворье, куда и пригласил всех верующих и неверующих[62].

Собственно говоря, свою вечернюю беседу о.Илиодор посвятил пасхальной теме о сошествии Христа во ад. Но в конце вдруг перешел к лицемерным народным вождям, прозрачно намекая на В.Ф.Лапшина. «Они выдают себя за патриотов: они построили церковь в Ельшанке; но на дверях её висят тяжелые замки. У них есть народная аудитория. Но и здесь двери запеты на замок. На одном каменном доме они повесили вывеску с золотыми буквами и написали на ней: "Совет Союза русского народа". Они закрыли это помещение железными дверями и заперли на замок. И теперь это место служит им складом для их пожитков и припасов...»[63].

Такой же приём был применен о.Илиодором и в следующее воскресенье (2 мая). От религиозной темы он перешёл к обличению царицынских купцов, на сей раз обвиняя их в непочтительном отношении к православным священникам.

Боясь упрёков в сведении личных счетов, о.Илиодор сразу оговорился, что называет имена лишь из принципиальных соображений: «Я считаю настоящей проповедью только такую, в которой нет ничего скрытого». И сделал центром речи не свою обиду, а чужую, изложив случай, произошедший с его собратом, священником Вознесенской церкви о.Виктором Поляковым. Тот, объезжая прихожан с крестом в первый день Пасхи, посетил и лесопромышленника Максимова. Однако хозяин, заставив священника прождать четверть часа под проливным дождем, отказал в приёме. Когда же о.Виктор рассказал об этом случае в проповеди, Максимов подал жалобу прокурорскому надзору.

«Неужели г.Максимов думает, - говорил о.Илиодор, - что с деньгами он может сделать что угодно даже с православным священником? … Неужели г.Максимов забыл, что придёт не прокурорский надзор судить его и о.Виктора, а Сам Господь?».

Затем о.Илиодор рассказал, как он сам был обманут Лапшиным и Старцевым, ещё зимой обещавшими ему хлопотать о праздничном отдыхе, но не сдержавшим обещания. «Вот вам и благородство их: как они были дегтярниками, колесниками, так батраками и остались. Лапшин, хоть он всю Волгу запруди пароходами, благополучия себе не приобретёт. Он думает, что на тот свет он поедет на своих пароходах. Нет, он отправится на утлом судёнышке прямо в ад».

Гораздый на хлесткие прозвища, о.Илиодор не преминул назвать перечисленных им купцов «хулиганами», а их поступки «духовным хулиганством»[64].

На следующий же день полицмейстер препроводил отчёт об этой речи товарищу прокурора Саратовского окружного суда по Царицынскому участку.

Но 9 мая оказалось, что доселе были только цветочки. В этот день о.Илиодор устроил на площади перед монастырем двухчасовое патриотическое торжество, сопровождавшееся игрой военного оркестра. А затем, после вечернего богослужения, неутомимый иеромонах провёл очередную религиозно-патриотическую беседу. Сразу затмив две предыдущие, она произвела в Царицыне эффект разорвавшейся бомбы.

Отправной точкой стал церковный календарь, в котором это воскресенье именовалось Неделей о расслабленном. О.Илиодор уподобил евангельского расслабленного, о котором некому было позаботиться, русскому народу, брошенному своими передовыми людьми на произвол судьбы. «Все забыли и покинули тебя, и один ты ведешь борьбу с сатаной, его учителями и слугами».

Далее о.Илиодор поочередно нападал на административную власть, городское самоуправление, купечество, интеллигенцию и студенчество, перечисляя прегрешения каждой группы.

Администраторы «всячески стараются услужить земному Царю, выслужиться перед ним, а о Небесном Царе – Боге они словно забыли. Они даже скинули с своей шеи кресты, данные им церковью при крещении, и забыли думать о своей душе».

Городская дума строит увеселительные заведения вместо храмов и больниц. Гласные не могут достроить Александро-Невский собор вот уже пятнадцать лет и средства на него выделили только тогда, «когда их ударила по шее толстая палка, имя которой губернаторская власть». О.Илиодор напомнил о пренебрежительном отношении городской думы к его монастырю, дошедшем до обвинения в самовольном захвате участка городской земли. Подобные поступки проповедник определил как «духовное хулиганство», а гласных назвал «хулиганами», «сознательными негодяями или невеждами, не знающими истории» о пользе монастырей.

Но главный гвоздь проповеди касался купечества. Если все прочие группы подверглись огульному обличению, то купцы перечислялись поименно.

«Вот богач Репников. Он построил церковь. И что же? Он заставляет священника, дьякона и псаломщика отдавать ему отчет во всем, что делается в храме. Он старается контролировать каждый шаг причта и думает, что это его дело. Не хочет ли Репников одеться в архиерейские облачения и служить в алтаре, воскуряя кадильником перед иконами? …

Купец Максимов имеет три лесопилки, у него работает множество рабочих. Сколько бы пользы оказал он им, если бы знал их и хоть сколько-нибудь уважал их. И что же? Посмотрите – нигде так не процветает пьянство, разврат и дебоширство, как среди максимовских рабочих».

К слову о.Илиодор коснулся и супруги Максимова. Дело в том, что этот лесопромышленник был женат на бывшей каскадной певице. И вот эта «безнравственная женщина», сказал иеромонах, поёт на вечерах общества трезвости «какие-то» романсы «с напудренным и нарумяненным лицом в самом неприличном виде», подрывая в корне саму идею этого общества.

Наконец, уже в четвертый раз о.Илиодор отметил лицемерие Лапшина, строителя ельшанской церкви и народной аудитории за-Царицей, выделившего в своем доме помещение для совета «Союза русского народа», но не дающего полноценного применения ни церкви, ни аудитории, ни помещению, в котором располагается товарный склад. По мнению проповедника, честнее было бы устроить склады и в прочих постройках.

«Если бы я встретил Лапшина на улице, я сказал бы ему: – Василий Федорович! Сними ты с церкви кресты, да устрой в ней склад дёгтю и нефтяных остатков (он, говорят, раньше делал так: купит нефти, добавит в нее сажи, смешает и продает эту смесь за настоящий дёготь; этим и разбогател). Поставь, мол, там бочки с дёгтем, а в алтаре устрой контору и сиди, торгуй. А в своей аудитории устрой склад кваса. В бочки с квасом подмешай сажи и торгуй, наживайся. Я уже несколько раз говорил о нём и о вывеске "Совет Союза русского народа". Я думал, что у Лапшина есть хоть какая-нибудь совесть, и я разбужу ее; но, оказывается, я ошибся, думая так. Никакой совести у Лапшина не нашлось. И вот я еще раз говорю о нём. Я хотел жаловаться на него в главный совет "Союза русского народа", но раздумал, ибо уверен, что и там точно такие же вывески висят над складами вина, посуды, риса и т.п.»[65].

Таким образом, о.Илиодор намеренно оскорбил самых влиятельных жителей Царицына. А.А. Репников был почетным мировым судьей и попечителем гимназии и городских школ, Лапшину принадлежало пароходство «Русь», Максимов возглавлял местный биржевой комитет и был так богат, что говорил, «что он может скупить весь лес, но что ему жалко разорять остальных купцов-лесопромышленников»[66].

На следующий день после этой проповеди о.Илиодор уехал в Саратов, а оттуда – в Петербург, не зная, какая буря тем временем бушует в Царицыне.

Газеты довершили дело о.Илиодора, придав его дерзкой проповеди ещё более скандальную форму – некоторые вполне цензурные слова были заменены многоточиями, романсам Максимовой приданы эпитеты «грязные, сальные», гласные названы «безбожниками» и т.д.[67]

Преосв. Гермоген потом отмечал, что «Царицынский вестник» нарочно перенёс центр тяжести этой речи с общества трезвости на Максимову, чтобы «ещё одно богатое, влиятельное в Царицыне, семейство вооружить против ненавистного всем врагам Церкви иеромонаха Илиодора»[68].

«Биржевые ведомости» вообще написали, что иеромонах «чуть ли не обозвал публичной женщиной» жену одного лесопромышленника[69].

Проповедь 9 мая вкупе с тремя предыдущими вызвали в городе понятное негодование. Ротмистр Мертц докладывал Семигановскому 24 мая: «Все крупные собственники Царицына сильно восстановлены против иеромонаха Илиодора и говорят, что Илиодор восстанавливает против них рабочих»[70].

Душой протеста против о.Илиодора стал Максимов, обиженный не столько за себя, сколько за супругу. «Царицынский вестник» писал, что «лесопромышленник М. дал клятву во что бы то ни стало допечь его за оскорбление своей жены»[71]. Известно, что он намеревался ехать жаловаться на дерзкого проповедника в Саратов, а оттуда и в Петербург. По-видимому, Максимов сам подал министру внутренних дел и обер-прокурору жалобу от лица супруги с просьбой возбудить против священника дело, а её, Максимову, оградить впредь от подобных оскорблений.

В то же время Максимов добился постановления Царицынского биржевого комитета об удалении о.Илиодора из Царицына (24 мая). Впрочем, не все биржевики одобрили эту затею: иные говорили, что Максимов напрасно затеял дело, не имея против иеромонаха улик.

Одновременно протестовала и царицынская городская дума, оскорбленная за наименование своих членов хулиганами, негодяями и невеждами. 12 мая ряд гласных (А.Н. Зайцев, Ю.Ю. Филимонов, В.С. Мельников) подняли вопрос о том, как ответить на нападки о.Илиодора. Дело было поставлено на повестку следующего заседания 18 мая.

К этому сроку доктор Филимонов основательно подготовился и произнёс большую речь про иеромонаха, изложив все его якобы предосудительные поступки за время царицынского служения. Договорился до того, что будто бы о.Илиодор требовал от прихожан десятину не только на строительные работы, но и на свою карету, хотя карета была подарена 28 февраля, а требование десятины выдвинуто 4 апреля. Филимонова поддержали Мельников и Репников, оговорившийся, что оскорблен не за себя лично, а за студенчество, которому в речи 9 мая тоже порядком досталось. Зайцев заявил, что о.Илиодор поднимает народ на бунт против состоятельных классов и «возбудил его так, что по первому его слову чернь пойдёт и разгромит весь город. Илиодор является для города крайне опасным человеком».

После этих прений дума постановила: «признавая выражения иеромонаха Илиодора в прочитанных его проповедях оскорбительными для гласных Думы и граждан города Царицына, и деятельность его вообще вредной для населения города и грозящей общественной безопасности как возбуждающую одну часть населения против другой, возбудить чрез г.Губернатора ходатайство о переводе иеромонаха Илиодора из города Царицына»[72].

Губернатор был вынужден опротестовать постановление думы как незаконное: деятельность о.Илиодора и его перевод из Царицына думу не касаются. Губернское присутствие отменило постановление (25 июня), и 2 июля вопрос вернулся на думскую повестку.

Тут И.Я. Пятаков неожиданно пошел на попятный, заявив, что остаётся при особом мнении, поскольку суждение думы основывается на спорных газетных сообщениях: «Относительно меня, например, в "Царицынской мысли" печатают такие вещи, которых я и во сне не видал. Значит, верить этому?»[73].

В том же заседании дума исправила свое постановление следующим образом: «ходатайствовать пред саратовским губернатором об ограждении гласных Думы от оскорбительных и бранных выражений иеромонаха Илиодора, допускаемых им в публичных речах»[74].

Вернувшись из Петербурга в Царицын, о.Илиодор узнал о скандале, вызванном его последней проповедью. И в ближайшее воскресенье вновь вернулся к ней, указывая, что она была искажена газетами. Он-де не называл гласных безбожниками. Он назвал их и опять называет «сознательными негодяями или необразованными невеждами»[75]. Так же искажены его слова о напудренной и нарумяненной Максимовой: «набеленная или начерненная она была, и чем она, белилами или дегтем, мазалась – это не моё дело»[76]. Но такое разъяснение, граничащее с новым оскорблением, лишь усугубило положение проповедника.

Тем временем, административная власть обдумывала проповеди о.Илиодора, посвященные купцам. Гр.Татищев угрожал, что эти речи возымеют самые серьезные последствия: проповеди-де «разжигают классовую вражду, восстанавливают рабочих против работодателей и, легко возможно, вновь повлияют на железнодорожное грузовое движение в районе г.Царицына, толкнув массы рабочих-грузчиков на новую забастовку, уже имевшую там место, благодаря влиянию иеромонаха Илиодора, в прошлом году»[77].

Для объяснений по этому делу в Петербург был вызван преосв. Гермоген. При докладе Синоду он защищал «этого иногда увлекающегося, но во всех отношениях безупречного пастыря» изо всех сил[78].

Сущность доклада преосвященного видна из его интервью, данного в те же дни, где он подробно объясняет механизм искажения проповедей его протеже: «Далее еп. Гермоген утверждает, что все дело в том, что на всех собраниях, где говорит Илиодор, – вмешиваются чины полиции, которые записывают его речи и т. д. Конечно, это о. Илиодору было бы не страшно, если бы контролирующие его полицейские чиновники были бы хотя мало-мальски образованы. Теперь же получается такая картина: о. Илиодор говорит вдохновенную речь, в которой громит революционеров, но не щадит и правительство. Эту речь записывает полуграмотный околоточный из выслужившихся городовых. Он выхватывает из речи отдельные места и слова и делает из них пересказ, который, по словам еп. Гермогена, не имеет ничего общего с тем, что говорил о. Илиодор»[79].

Заступничество преосвященного не помогло. Если по поводу проповеди 2 мая (предложение Лукьянова 26 мая) Синод, как и прежде, ограничился запросом объяснений (31 мая), то самая скандальная речь 9 мая потребовала более серьезных мер ввиду вызванных ею жалоб.

Под влиянием ходатайства Царицынской думы Столыпин 2 июня потребовал перевода о.Илиодора из Царицына, «куда ему было всемилостивейше разрешено возвратиться лишь на испытание». 5 июня Лукьянов подписал соответствующее предложение Синоду.

Что до прошения Максимовой, то, предложенное обер-прокурором 2 июня и выслушанное 5 июня, оно поначалу не вызвало никакого синодального постановления. Но когда 3 июня то же самое прошение переслал Лукьянову Столыпин, прося «не отказать в принятии немедленных и решительных мер к ограждению граждан г.Царицына от публичных оскорблений в проповеднических речах названного иеромонаха»[80], Синод немедленно заинтересовался этим вопросом.

8 июня Синод определил: предписать саратовскому епархиальному начальству назначить два следствия о проповеди о.Илиодора 9 мая касательно оскорбления 1) Максимовой и 2) городской думы и представить эти следствия Синоду в месячный срок вместе с решениями архиерея по ним.

В июне на царицынских лесных заводах прокатилась серия пожаров: 10 июня – у Лапшина, 11 июня – у Голдобина, в тот же день загорелись лесные материалы на заводе Максимова, где сторож успел потушить огонь, а в ночь на 18 июня был подожжен лесной склад того же Лапшина. Ущерб оказался так велик, что почти все заводы встали, лишившись материалов.

Чувствовалось, что за пожарами стоит чья-то злая воля. Многие лесопромышленники получали угрозы.

Виновником поджогов общество сразу же назвало… иеромонаха Илиодора! Под влиянием его последних проповедей о лесопромышленниках рабочие якобы ринулись жечь заводы. Что проповеди от поджогов отделил целый месяц, половину которого священник вовсе отсутствовал в городе, что даже в неприязненных газетных пересказах этих проповедей не содержится никаких признаков подстрекательства к чему бы то ни было, что о.Илиодор вообще не о том говорил, – об этом никто не задумывался. Рабочие, дескать, «в такой форме понимают проповеди его»[81].

Вероятно, не только сам священник, но и его приверженцы были тут не при чём. Сами рабочие поговаривали: подожгли «не из наших»[82]. Кто-то сделал попытку разорить лесопромышленников, а те, ещё не оправившись от майских оскорблений о.Илиодора, решили свалить всю вину на него.

Впоследствии, опровергая эту «возмутительную клевету, заслуживающую самой строгой кары», еп.Гермоген указывал на произошедший вскоре на окраинах Царицына пожар, от которого пострадали одни бедняки[83].

12 июня биржевой комитет постановил ходатайствовать об удалении о.Илиодора из Царицына ввиду якобы вызванных деятельностью иеромонаха поджогов. По-видимому, инициатором вновь выступил возненавидевший священника Максимов, тем более, что на его заводе пламя вспыхнуло как раз накануне. Соответствующая телеграмма биржевиков Столыпину и министру торговли и промышленности была отправлена в ближайший понедельник 14 июня.

Изумлённый несуразностью обвинения, о.Илиодор на следующий день после постановления биржевиков разразился громовой речью. Говорил он по случаю очередного царицынского духовного торжества – закладки храма на Вор-Горе. О.Илиодор пришёл туда с трехтысячным крестным ходом, причём, собственно на закладку опоздал. Совершив вместе с прочим духовенством молебен, иеромонах заговорил о том, что было у него на душе:

«…Если иногда пастырь коснётся жизни так, как она есть, если начнет обличать замечаемые им в жизни недостатки и пороки, если, притом, эти обличения коснутся не простого рабочего люда, а людей, занимающих в обществе известное положение, людей богатых и считающих себя интеллигентными, – то какой из-за этого поднимется шум! Какие обвинения посыпятся на ревностного пастыря со всех сторон! Ныне слышится отовсюду: "он берётся не за свое дело, он должен проповедовать только Слово Божие, он опасно волнует общество, возмущает один класс общества против другого" и т.д. и т.д. Начинаются жалобы, всяческие доносы со стороны лиц, считающих себя обиженными; к начальству направляются просьбы сократить проповедника или даже совсем удалить его. Так это бывает везде, так это и у нас в Царицыне».

И проповедник без обиняков указал на попытки местных лесопромышленников заткнуть ему рот, дошедшие ныне до чудовищного обвинения в подстрекательстве к поджогам. По своему обыкновению, о.Илиодор апеллировал к слушателям: правда ли, что он наталкивает паству на поджоги? «Нет!» – закричала толпа, состоявшая на три четверти из его прихожан. Пригрозив засадить клеветников в тюрьму и указав, что поджоги имеют место и в других городах, о.Илиодор попросил слушателей заступиться за него посредством всеподданнейшей телеграммы.

В заключение священник объявил, что «остановить» его никому не удастся, поскольку никакое гражданское начальство не вправе запретить пастырю обличать и проповедовать. Ни пристав, ни полицмейстер, ни губернатор, ни царь не могут отменить право, данное Самим Богом[84].

Просьбу о телеграмме о.Илиодор в тот же день повторил на подворье. Сподвижники охотно откликнулись и разослали несколько ходатайств.

О претерпеваемых им гонениях о.Илиодор не раз говорил и в других проповедях, указывая, что царицынские передовые люди озлобились на него за то, что он обличал их порочную жизнь. 11 июля он сравнил лиц, ходатайствовавших об его переводе из Царицына, с евангельским бесноватым и жителями страны Гергесинской. Первый кричит проповеднику правды Божией: «Зачем ты прежде времени пришел мучить нас?», а вторые предпочитают проводить жизнь со свиньями[85].

Ввиду серьезности положения гр.Татищев выехал в Царицын, где был атакован биржевиками во главе с Максимовым. Они в один голос обвиняли в поджогах о.Илиодора.

Надо отдать должное губернатору: на сей раз он выслушал и вторую сторону. 20 июня состоялась вторая и последняя встреча двух врагов – гр.Татищева и о.Илиодора. Присутствовал прокурор Саратовского окружного суда Богданов. Губернатор спросил, действительно ли о.Илиодор в проповеди 9 мая назвал гласных «негодяями» и другими бранными словами. Священник ответил утвердительно. Что до причин его нападок на богачей, то о.Илиодор честно сказал, что обличает их за скупость к монастырскому подворью, и губернатор потом доносил с обычной тенденциозной окраской: «он без стеснения объяснил предпринятую против лесопромышленников травлю тем, что они не дают ему денег на постройку монастыря»[86]. Вообще вся беседа была «чисто частного, семейного характера»[87].

Днём ранее гр.Татищев встретился с помощником начальника СГЖУ в Царицынском уезде ротмистром Мертцем. Желая проверить гипотезу о связи между проповедями о.Илиодора и поджогами на заводах, губернатор попросил Мертца внедрить к иеромонаху какого-нибудь сотрудника.

Проблема отсутствия у жандармов собственного агента для наблюдения за о.Илиодором и особенно записи его проповедей, действительно, стояла очень остро. Мертц уже давно над этим размышлял и наметил кандидатуры, одну из которых успел даже безуспешно испытать в деле. Ныне, располагая согласием губернатора, ротмистр попытался выпросить у начальства деньги на оплату агентуры, а покамест провел собеседование с ещё одним кандидатом.

Мертц понимал, что приставляемый к о.Илиодору сотрудник должен быть одновременно и писателем, не в пример околоточным, составляющим отчеты для полицмейстера. Поэтому ротмистр остановил свой выбор на отставном поручике Б.А. Пучковском. Этот пожилой, высокий человек, рыжеватый с проседью, в пенсне сотрудничал в царицынской печати.

В те же дни у жандармов произошла и вторая перемена, непосредственно коснувшаяся бедного иеромонаха. На смену Мертцу был назначен ротмистр Тарасов. В отличие от своего незадачливого предшественника, который годами ограничивался копированием донесений полицмейстера, Тарасов отличался цепкой хваткой настоящего жандарма. К о.Илиодору никакого почтения не испытывал и вообще считал, что «с ним церемониться в случае надобности нечего»[88].

Вот этому творческому союзу Тарасова и Пучковского предстояло наладить слежку за о.Илиодором. Глазами этих двоих на иеромонаха отныне смотрел Семигановский, а значит и Курлов, «за министра» принимавший дальнейшие меры.

Получив указы Синода о назначении двух следствий, еп.Гермоген спешно выехал из Казани прямиком в Царицын, не заезжая в Саратов. В день приезда преосвященный совершил Литургию на монастырском подворье. До и после богослужения он говорил речи, в которых касался скорбей, претерпеваемых о.Илиодором, и призывал народ молиться за своего пастыря, беречь его и охранять.

Следствие по обеим жалобам на о.Илиодора, проводившееся в соответствии с главой II раздела III Устава духовных консисторий, было поручено царицынским священникам о.о.Иоанну Протогенову из Покровского храма и Льву Благовидову из Скорбященского. В соответствии со ст.200 того же Устава саратовский губернатор назначил к следствию депутата – правителя своей канцелярии Н.А.Шульце.

Гр.Татищев обвинял преосвященного в том, что он нарочно выбрал следователем о.Льва Благовидова, который, «как известно», состоит «в весьма близких отношениях с обвиняемым»[89]. На самом деле о.Благовидов скорее мог считаться врагом о.Илиодора, поскольку дружил с Бочаровым и был памятен илиодоровцам по прошлогодней конфискации антиминса.

Для начала следователи решили получить показания гласных Царицынской думы, подписавших жалобу. 2 июля преосв. Гермоген запросил у управляющего синодальной канцелярией С.П. Григоровского текст жалобы и список жалобщиков. «[В] этом крайнее затруднение». Последовал ответ, что в Синод этот текст не поступал[90].

Открытое 3 июля, фактически следствие началось лишь 10 июля, с приездом в Царицын Шульце, когда назначенный Синодом месячный срок уже истёк. Допросили прежде всего самого о.Илиодора. Довольно точно изложив инкриминируемый ему фрагмент речи 9 мая, он передал свою фразу о гласных так: «Подлинно они поступили так, как поступают в таких случаях или сознательные негодяи, или необразованные невежды». Прямо же негодяями он гласных, дескать, не называл. Это все «подлая ложь и клевета». Когда Шульце напомнил, что в недавней беседе с губернатором о.Илиодор не отрицал своего оскорбления, тот возразил, что и тогда воспроизвел ту же формулу[91].

Эту же, очевидно искусственную, формулировку следователи выслушали при допросе указанных о.Илиодором свидетелей из числа его прихожан. 24 из 26 лиц воспроизвели её в одном и том же виде: «так поступать могут только сознательные негодяи или необразованные невежды»[92]. По прошествии двух месяцев илиодоровцы излагали и злополучную фразу, и общий план речи очень чётко и всегда одинаково. Очевидно, источником для показаний были не собственные старые воспоминания свидетелей, а свежие инструкции, данные им о.Илиодором перед допросом. Поэтому илиодоровцы даже под присягой повторяли эту формулу, как мантру, надеясь, что она спасёт их батюшку от наказания.

Кузьма Косицын воспользовался допросом, чтобы произнести пылкую речь в защиту священника: «О.Илиодора знает как пастыря самоотверженного, духовного отца и талантливого проповедника. На богослужениях, им совершаемых в монастыре, бывает всегда и слушает его проповеди. В деятельности о.Илиодора он никогда не находил ничего вредного, кроме полезного для православной церкви и для русского государства» и т.д.[93]

Следователи допросили, уже без присяги, двадцать гласных городской думы, мастерски поставив им вопросы. Во-первых, спрашивали, присутствовало ли допрашиваемое лицо при произнесении о.Илиодором инкриминируемой ему проповеди. Разумеется, собеседник отвечал отрицательно, поясняя, что знает о проповеди из газет. Несколько гласных попытались было сослаться на частные сведения, но указать своих информаторов никто не пожелал. Затем следовал вопрос: а верите ли вы вообще газетам? Каждый третий отвечал, что не верит. Используя этот сценарий, следователи не оставили от думской жалобы камня на камне[94].

Из числа инициаторов думской жалобы только В.С. Мельников высказался против о.Илиодора, указывая на вредность его проповедей для города. А.Н. Зайцев и А.В. Репников помалкивали. Главного оратора против о.Илиодора Ю.Ю. Филимонова следователи предусмотрительно не допросили.

Нашлись среди гласных и сторонники иеромонаха. Я.И. Перфильев заявил, что, как верующий человек, не оскорбился бы даже в том случае, если бы духовное лицо обозвало его вкупе с собратьями негодяями или свиньями. И.Н. Рысин, брат лидера царицынских союзников, дал подсудимому блестящую характеристику: «Он лично несколько раз беседовал с о.Илиодором, и он производил на него самое лучшее впечатление и вызывает к нему доверие и душевное расположение; служит он, о.Илиодор, образцово и примерно; молящиеся всегда жаждут послушать проповедь о.Илиодора с захватывающим интересом; о.Илиодор говорит красноречиво и иногда горячо; о.Илиодор много трудится на пользу Православия, и за резкие выражения судить его нельзя»[95].

Оставались еще две группы свидетелей – лица, слушавшие проповеди о.Илиодора в силу своих служебных обязанностей, то есть городовые и репортёры. Они в один голос подтвердили факт произнесения иеромонахом злополучной фразы. Путались только в её точной формулировке и датировке. А один из городовых припомнил вторую проповедь (23 мая), где о.Илиодор повторил и уточнил свои слова. Следователи дотошно выясняли, делали ли репортёры какие-то заметки непосредственно по ходу проповеди, но это было уже несущественно, поскольку эти лица допрашивались не как авторы статей, а как очевидцы.

Местные газеты писали, что репортеры уклонились от показаний, а один даже сбежал с допроса, увидав в окно о.Илиодора с десятифунтовой палкой[96]. Однако и немногого сказанного было вполне достаточно для выяснения истины.

Помимо показаний, сотрудники «Царицынского вестника», по-видимому, передали Шульце письмо илиодоровца А.И.Быцко редактору их газеты от 31 мая, где тот, уточняя заметку о проповеди 9 мая, между прочим засвидетельствовал инкриминируемую священнику фразу.

Шульце, и без того изумленный очевидным стремлением духовных следователей во что бы то ни стало опровергнуть вину о.Илиодора, 21 июля заявил своему начальству, что следует допросить других свидетелей, в том числе этого Быцко, причем расследованию подлежит не только проповедь 9 мая, но и уточнение ее 23 мая.

Переслав это заявление преосвященному, заменявший губернатора Боярский поспешил доложить Столыпину о явно пристрастных действиях следователей, желавших «повернуть дело во что бы то ни стало в пользу обвиняемого» в угоду еп.Гермогену, будто бы снабдившему их «инструкцией»[97].

Рассмотрев собранные следствием материалы, Саратовская духовная консистория прежде всего отринула показания гласных, лично проповедь не слыхавших. Свидетельства городовых и репортеров признала бездоказательными ввиду разноречий и путаницы. Достоверными, таким образом, остались лишь показания самого о.Илиодора и подготовленных им свидетелей. Он же, говоря, что так поступать могут негодяи или невежды, охарактеризовал не гласных, а их поступок, следовательно, не оскорбил их. Поэтому консистория признала о.Илиодора оправданным по недоказанности обвинения.

Доводы Шульце консистория проигнорировала по формальным соображениям, находя, что его заявления выходят за рамки его полномочий как депутата от гражданского ведомства: будучи лишь наблюдателем, он пытается выступить в роли свидетеля и обвинителя. Кроме того, его предложение рассмотреть и вторую проповедь является попыткой расширить производство следствия. Все эти действия Шульце были признаны консисторией «неправильными, незаконными и пристрастными»[98]. С больной головы на здоровую!

При втором следствии, по жалобе Максимовой, о.Илиодор придерживался приблизительно такой же линии защиты: речь искажена газетами, на самом деле он никого не оскорблял и вообще говорил не о Максимовой, а о порядках в собраниях Царицынского общества трезвости. Свидетелями выставил тех же прихожан.

5 сентября следствие было представлено преосв. Гермогену, передавшему его в консисторию. Последняя сначала прицепилась к целому ряду формальных неправильностей следствия (6 октября). Затем, рассматривая дело по существу, признала факт искажения речи «Царицынским вестником», однако нашла выражения о.Илиодора оскорбительными даже в той форме, в какой он сам их изложил следователям. За что предложила (20 октября) оштрафовать иеромонаха на 50 руб. в пользу попечительства о бедных духовного звания, предупредив, что в случае новых нарушений для его проповедей будет введена предварительная цензура в соответствии с указом Синода 7 декабря 1883 г.

Таким образом, консистория, в августе явно благоволившая к о.Илиодору, остыла к нему с приходом осенних холодов. Возмущенный еп.Гермоген счёл решение суда несамостоятельным: «очевидно, мотивы совести, – тем более совести священнической, пастырской, – были исключены совершенно», а судьи действовали под влиянием «внешних условий». «…суд над иеромонахом Илиодором произнесен крайне поспешно, будучи исключительно построен лишь формально: он крайне суров и немилостив к ревностно исполняющему свой священнейший долг пастырю-проповеднику и направлен лишь к одному тому, чтобы утешить считающую себя обиженной, но, вернее, подстрекнутую к жалобе светскую теперь и богатую женщину, бывшую каскадную певицу...»[99].

Позже еп.Гермоген выразился еще откровеннее: «…По моему глубокому убеждению, достоинство церкви требует, чтобы суд пресвитеров Духовной Консистории ответил Максимовой на её жалобу, обоснованную искажённым газетным отчетом, не в духе чиновничьего угодничества пред сильными и богатыми, а действительным выяснением обстоятельств дела»[100].

Преосвященный предложил консистории дополнить следствие, но теперь уже расследовать не слова о.Илиодора, а выступление Максимовой на вечере общества трезвости. Таким путем владыка надеялся доказать, что инкриминируемая иеромонаху фраза была не оскорблением, а констатацией факта.

Следователи исполнили волю преосвященного со всем возможным рвением. Выяснили, что эта дама известна в Царицыне под тремя именами, включая сценический псевдоним «Катенька», что от первого супруга она отделалась «крайне неблаговидным способом», а на пресловутом вечере общества трезвости выступала в декольтированном платье со шлейфом. Раздобыли даже текст одной исполненной ею песни, оказавшийся впрочем совершенно банальным и приличным[101]. Словом, у о.Илиодора были все основания аттестовать Максимову как «безнравственную женщину».

О полученных сведений преосв. Гермоген доложил рапортами 19 ноября и 21 декабря. Однако Синод утвердил (17.I.1911) постановление консистории.

Владыка ответил 12-страничным рапортом, в котором подробно, со ссылками на Святых Отцов, обосновал право всякого пастыря на обличения, в том числе и резкие. В данном же случае обличению подверглась не личность или частная жизнь Максимовой, а ее публичное выступление как «определенный общественный факт». Посему, «боясь несправедливым и излишне суровым осуждением вызвать горечь обиды и разочарования в пастыре-проповеднике и тем самым нанести вред общему пастырскому делу», владыка ходатайствовал о пересмотре дела[102].

Боясь обидеть о.Илиодора, на 12 страницах заступаться за него, на тот момент уже бывшего клириком другой епархии! Весь еп.Гермоген в этом!

Выслушав этот потрясающий рапорт 26.IV.1911, Синод оставил свое прежнее решение в силе.

Под влиянием всех этих указов и расследований или каких других причин, но о.Илиодор поначалу отказался от темы купеческих грехов.

Однако уже 29 августа о.Илиодор вновь упрекал «Катеньку», которая продолжала свою псевдоблаготворительную деятельность, устроив спектакль в пользу бедных воспитанниц 2-й Царицынской женской гимназии. «Неужели г-жа Максимова, жена миллионера, не могла попросить своего мужа дать одну, две, даже десять тысяч рублей и помочь бедным, стремящимся к образованию? Нет, она сочла нужным устроить комедию и сама, как дочь Иродиады, будет ломаться на сцене за те несчастные рубли, которые понесут в театр дурные и хорошие люди. Нет, это не добродетель, а бесстыдное оплевание добродетели»[103].

В другой раз он объявил народу, что собирает сведения о скверных поступках богачей, интеллигентов и администрации. Просил писать ему письма. Народ про интеллигентов и администрацию ничего не знал, а вот о богачах о.Илиодор узнал много интересного.

К тому времени гр.Татищев уже покинул пост саратовского губернатора, и священник значительно осмелел. Его проповедь 9.I.1911 с изложением собранных (впрочем, достоверных ли?) материалов превзошла по дерзости и скандальности все предыдущие, вместе взятые:

«И вот теперь я получил уже много писем, в которых подробно описывается история о том, как наши царицынские богачи нажили себе капиталы.

Оказывается, что один из них убил своего компаньона и, овладев всеми его деньгами, открыл сразу крупную торговлю на большие деньги.

Другой, совсем будучи мелким приказчиком, слугой у богатого купца, втерся в его доверие, сделался сначала его компаньоном-управляющим, а после смерти своего благодетеля ограбил его вдову, пустил по миру всю семью и стал самостоятельным богачом-хозяином.

Третий ограбил всех своих доверителей-кредиторов, тоже пустив их по миру, завладел всем их имуществом и сразу стал богатым и почитаемым в городе купцом.

Четвертый сбывал калмыкам фальшивые деньги, а от них брал настоящие и т.д. Так вот, видите ли, возлюбленные братья и сестры, что большинство наших бо[га]теев в городе нажили свои состояния убийством, грабежом и насилием»[104].

С осени 1910 года Синод сменил тактику. Если раньше каждое гневное письмо от Столыпина или его помощников препровождалось преосв. Гермогену, то теперь было решено дождаться от него рапортов по старым делам и затем на их основе провести над иеромонахом заочный суд, в предвкушении которого все министерские отношения касательно о.Илиодора принимались к сведению (6 и 28 октября, 24 ноября), порой с угрожающим комментарием: «Иметь в виду при обсуждении имеющейся в Синоде переписки об иером. Илиодоре». Ничего хорошего для священника такая тактика священноначалия не предвещала.

Он, однако, получил отсрочку ввиду промедления преосв. Гермогена, который из всей горы синодальных запросов по илиодоровским проповедям пока ответил лишь на один, по поводу жалобы Царицынской думы (рапорт 13 сентября). За преосвященным оставалось еще 6 указов Синода о 9 проповедях о.Илиодора, начиная со злополучной проповеди о театральных зрелищах, а также следствие по жалобе Максимовой. Если это следствие, по крайней мере, было назначено и работало, то старые указы еп.Гермоген как будто игнорировал.

В свою очередь, и Синод откладывал рассмотрение единственного полученного рапорта, ожидая остальные. Дело затягивалось.

2 октября по докладу канцелярии Синод распорядился напомнить преосв. Гермогену о рапорте по жалобе Максимовой, на что владыка 14 октября ответил, что дело задержалось ввиду долгих розысков жалобщицы, находившейся в Одессе, и ряда упущений, обнаруженных консисторией в следственном производстве.

9 ноября Синод вспомнил и о 6 старых указах, причем предписал преосв. Гермогену дать по ним ответы в 7-дневный срок. Для пущей скорости затребовать эти сведения не указом, а телеграммой, отправленной митр. Антонием в тот же день.

В ответ еп.Гермоген телеграфировал 11 ноября следующее: «Указы Святейшего Синода по делу проповедей иеромонаха Илиодора своевременно были препровождены разным священникам города Царицына для производства дознания. Донесений от них ко мне ещё не поступало. О немедленном доставлении нужных сведений мною телеграфом дано знать священникам Царицына Благовидову и Ушакову. Сегодня с Седмиезерной иконой Божьей Матери выезжаю [в] Царицын, где немедленно истребую нужные сведения для представления Святейшему Синоду. Доклад по делу Максимовой высылается»[105].

Одновременно еп.Гермоген отослал Синоду рапорт от 10 ноября с полным делопроизводством по жалобе Максимовой, из которого следовало, что расследование будет продолжено.

Ноябрьская поездка преосв. Гермогена в Царицын с чудотворной иконой не была, конечно, вызвана телеграммой Синода и широко анонсировалась еще до неё. Однако владыка воспользовался этой поездкой, чтобы лично собрать сведения о Максимовой и обществе трезвости и дать указания следователям. Царицынские впечатления легли в основу краткого рапорта 19 ноября.

Затем один за другим последовали ещё три рапорта – 24, 26 и 30 ноября – по поводу всех старых синодальных указов. Эти рапорты развивали мысли, изложенные преосв. Гермогеном еще в письме Лукьянову 28.I.1910: о.Илиодор проповедует вполне прилично и какие бы то ни было меры по отношению к нему излишни. Еп.Гермоген подробно раскрыл сущность недоразумения, вызванного искажением проповедей иеромонаха по части как содержания, так и формы – внебогослужебных бесед, а не богослужебной проповеди в узком смысле слова.

Для выяснения подлинного текста произнесенных речей владыка отчасти опирался на сведения, доставленные царицынскими о.о.Ушаковым и Благовидовым. Они не только провели дознание, но и передали архипастырю записи проповедей о.Илиодора, слышанных ими лично (14 февраля и 13 июня). Еще о 5 речах преосвященный дал отзыв по полицейским сведениям, а оставшиеся две проигнорировал.

В словах о.Илиодора, даже при тенденциозной их передаче жандармами, преосв. Гермоген не находил ничего предосудительного. Вот, например, что он писал по поводу призыва иеромонаха к прихожанам жертвовать монастырю десятую часть своего заработка: «Здесь я уж совершенно не понимаю, в чем вина иеромонаха Илиодора и что угодно полиции и жандармерии: чтобы мы более нежно заявляли пред народом о нуждах наших храмов, обителей?..».

Еп.Гермоген категорически отрицал факт возбуждения о.Илиодором рабочих против богачей, объясняя эти подозрения кознями царицынской печати, и вообще какие-либо признаки в нем бунтарства: «В его настроении и направлении вовсе не видится даже малейшего озлобления или тем более противления власти, – наоборот он самый твердый и решительный защитник всякой законной власти, – это факт безусловный».

Владыка вполне одобрил резкость выражений о.Илиодора, который называет недостойных людей «подобающими именами», что является «необходимым средством воздействия на ожесточенно-грубые сердца той среды, в которой и с которой он ведёт свою духовную брань».

Преосвященный также оспорил указания Министерства внутренних дел на неуместность речей о.Илиодора: «Правда, с точки зрения современного нам церковно-проповеднического, так сказать, этикета проповеди иеромонаха Илиодора представляются необычными как по форме, так и по содержанию; но если от современного нам проповедничества, регулируемого, к сожалению, иногда даже для архиереев циркулярами Министров, мы обратимся к проповеди великих проповедников Вселенской и нашей русской Православной Церкви – Св.Иоанна Златоуста, Димитрия Ростовского, то увидим, что необычное в проповедях иеромонаха Илиодора ныне было бы вполне естественно и обычно во времена Златоуста и Димитрия Ростовского. … Нельзя не отметить и не поставить в заслугу иеромонаху Илиодору того, что он, пренебрегая своим покоем, репутацией и личной [нрзб], сознательно или бессознательно стремится сделать нашу церковную проповедь тем, чем она была раньше, – живым, могущественным орудием влияния на православный верующий народ. И не нам, иерархам, гасить в молодом проповеднике эту Божию искру, эту святую ревность о Господе».

Как и в январском письме, преосв. Гермоген указал на благотворные результаты его воздействия на о.Илиодора: «О столкновениях его с полицейской и вообще светской властью больше не слышно».

Словом, рапорты еп.Гермогена вылились в апологию его подопечного. «Бывая в Царицыне и видя все то, что сделано иеромонахом Илиодором из монастыря и для монастыря, – он соорудил целую гору – а также что сделано им для борьбы с политической смутой, сектантством, безбожием, пьянством и т.п., не можешь не подивиться энергии, пастырской трудоспособности и неутомимости этого гонимого и презираемого левым духом времени священнослужителя Православной Церкви...».

Снова и снова владыка упрекал полицию и жандармов за преследование о.Илиодора, отстаивающего монархические начала, но неугодного Столыпину: «в нападках полиции, жандармерии и др. на иеромонаха Илиодора исполняется, во-первых, святая формула: "не ведят что творят", во-вторых, желание низшей "администрации" в чем-то угодить высшей... Всё это глубоко прискорбно – но это сущая правда...».

Всю кампанию Министерства внутренних дел против о.Илиодора преосв. Гермоген рассматривал как вмешательство светской власти в чисто церковные вопросы. Объясняя эпизод с десятиной, он отмечал: «Это вторжение полиции и жандармерии внутрь наших пастырских отношений к религиозно-воспитываемым нами пасомым уже прямо отдает или явным беззаконием, или наглым посягательством...».

Квинтэссенцией ноябрьских рапортов можно считать следующие слова еп.Гермогена: «Нельзя же заставить меня принуждать проповедника говорить исключительно в духе и желаниях жандармской полиции, тем более, что эти и дух, и желания нередко бывают равны сущему озорству и нахальству»[106].

Но красноречие преосв. Гермогена оказалось тщетно. Рапорты запоздали. К тому времени в Петербурге окончательно установился взгляд на о.Илиодора как на бунтовщика, побуждающего невежественную толпу то бить интеллигенцию, то бастовать, то жечь заводы. В январе 1911 года под давлением Столыпина Синод наказал о.Илиодора переводом из Царицына в Тульскую губернию, где, впрочем, неугомонный монах долго не задержался.

Подводя итоги полуторагодового гомилетического марафона о.Илиодора, трудно что-то прибавить к рапортам еп.Гермогена, особенно в той части, где он объясняет, что церковная проповедь именно такой и должна быть, просто мы от неё отвыкли. Сам о.Илиодор это мнение всецело разделял: «Мы восторгаемся деяниями таких обличителей, как Иоанн Креститель, Иоанн Златоуст, митрополит Филипп, но вот является пастырь и вдобавок миссионер, который старается подражать им, и его обличения почему-то хотят превратить в личные обиды»[107].

Обличения для о.Илиодора были неотъемлемой частью церковной проповеди в широком смысле слова. Он искренне не видел разницы между обличением бедняка и богача. Ему и в голову не приходило умолчать о чьих-то грехах ввиду высокого положения, занимаемого объектом проповеди. Единственным исключением был Григорий Распутин.

Указывая купцам на их грехи, о.Илиодор надеялся, по его словам, разбудить совесть тех лиц, о ком говорил. Однако избранная священником форма обличения приводила к обратному результату. Опозоренные лица не раскаивались, а, наоборот, озлоблялись, видя в действиях о.Илиодора только оскорбление и вызов. Особенно характерен эпизод с Максимовым.

Рассуждая в проповеди 9.I.1911 о причинах своей неудачи, о.Илиодор говорил: «И стал я после вдумываться: отчего это никто так не любит призыва к покаянию, не любит каяться?! Вот сколько я призывал к покаянию бедных, простых и рабочих людей – идут и каются. Когда же стал призывать к покаянию наших богатеев и образованных людей – то вместо покаяния стали поступать еще хуже».

Причина, по мнению о.Илиодора, заключалась в том, что грехи, которых у царицынских купцов накопилось слишком много, лишили их способности к покаянию: «У них совесть отсутствует, и они ради капиталов своих, ради денег стали открытыми слугами сатаны, потеряв вместе с совестью и всякую надежду обратиться к Богу истинному и наследовать жизнь вечную»[108].

Конечно, о.Илиодор в проповедническом азарте порой заговаривался и договаривался. Но большой ошибкой со стороны светских властей было вмешиваться в этот вопрос, составляющий прерогативу архиерея. То, что Столыпин для приличия действовал руками Синода, ничего не меняет и даже скорее подчеркивает грубость этого вмешательства. В сущности, отстаивая о.Илиодора, преосв. Гермоген отстаивал независимость Церкви.