1
Уезжал Пылаев в райцентр к своему приятелю Жоре Молину, с кем когда-то учился в школе, а потом с ним столкнулся на ярмарке, где они и нашли друг для друга взаимовыгодный интерес. По-прежнему Жора нигде не работал, а жил, если и не шикарно, то широко. Был общителен. Знал людей. И его все знали, как удачливого барыгу, кто способен достать для тебя, что угодно, лишь бы ты с ним расплачивался сполна.
Максим дважды бывал у него. Приезжал с зерном нового урожая. Уезжал с кошельком, где лежали ленинские червонцы.
В ту тревожную пору, когда НЭП скатывался к закату, ощутив на себе удавку Кремля, когда всюду позакрывались частные лавки, и житель города мог купить провиант лишь по карточкам, да и то не всегда, обыкновенный печёный хлеб стал товаром самым незаменимым. Положение непростое. Для большинства оно оборачивалось бедой. Но было среди горожан то особое племя предприимчивых удальцов, которые даже в такой ситуации продолжали жить, как всегда.
Молин как раз был из тех, кто, несмотря на запреты, вёл своё дело уверенно и легко. Зерно у Максима он забирал целиком, чтоб потом пустить его по знакомым. Почти все его покупатели имели ручные меленки, которые им делали местные мастера. Потому как молоть хлеб на мельницах было опасно. Все они, как ветрянки, так и водянки, стали под строгим оком у государства. Желающих прикупить у Жоры зерно было больше, чем надо. Потому-то дней двадцать назад при отъезде с Жориного двора, Максим и услышал:
- Приезжай! Куплю хоть воз, хоть и два. Могу и аванец заранее выдать.
От аванса Максим отказался. Пусть будет так, как подскажет время. А оно, многоликое время, знай, текло день за днём, обволакивая Максима не только усталостью от работы, но и звуками радио, извещавшего со стены, где висел дерматиновый репродуктор, о славных делах тружеников страны. О происках капитала. О дружбе народов СССР. О прыжках с парашютом и многих других выдающихся результатах в море, небе и на земле. От голоса диктора веяло оптимизмом. Однако голос нет-нет, да и набирал суровую твердь, призывавшую к построению новой жизни не только в городе, но и в селе, откуда полностью будет выкорчеван кулак.
Максим не считал себя кулаком. Живёт, хотя и не бедно, но, не шикуя. Платит налоги. Дважды в году, как и все хозяева лошадей, следит за дорогой. Заготовляет дрова для школы, избы-читальни и сельсовета.
Иногда по просьбе партийного руководства, как опытный агроном, приезжает в райцентр и читает лекции тем, кто сидит в кабинетах райкома и райисполкома. Даже не столько читает, сколько рассказывает о почве, что если к ней по-умному относиться, то можно брать с неё урожай сам-40.
Ему не верили. Обзывали его сочинителем-утопистом. А он в ответ снисходительно улыбался и делал сравнение, утверждая:
- Земля – это женщина. Она достойна нашей любви. Самый несчастный человек не тот, кого любовь обошла стороной, а тот, кто не умеет любить…
Ответом ему было задумчивое молчание…
2
Уже выехав за ворота двора, Максим обернулся. Катерина шла вслед за ним по санному следу, вся каштановая от шали, в которую обвернулась, и плавно взмахивала ладонью, как отпуская с неё горячую женскую доброту. Рядышком с ней, обняв её за колено, ступала Лёлька, уютненькая такая, в магазинном пальто, шапке с пампушками на ушах и в свисавших из рукавов вязаных рукавичках. И тоже, как мама, несла над собой ручонку, с которой в сторону папы плыла девчоночья доброта.
Отправлялся Максим к Жоре Молину. Продать зерно и на деньги, которые вёз с собой и те, что получит у Жоры за проданный воз, купить у цыган долгожданного бегунка. Маршал, что шёл сейчас перед ним по снежной дороге, был староват. Двадцать лет служил на Пылаевых. Сначала деду. Потом отцу, не вернувшемуся домой в 20-м. Затем и ему. Когда уезжал на учебу в Москву, ходила за Маршалом мать. Теперь её нет. А конь ничего ещё. Держится. Правда, стал от возраста уставать. Поработает в поле или на вывозке дров – дай ему отдохнуть. Час, не меньше. Однако в дороге может пробыть без отдыха целый день, если, конечно, не гнать его рысью, да дать поутру пол торбы овса.
На душе у Максима приподнято и светло. Это, видимо, от сознания, что всё у него идёт, как положено, всё в порядке.
Худо ли? Провожают его в дорогу два солнышка – Катерина и Лёлька. И в той, и в другой он не чает души.
Максим давно уже выехал за ворота, проехал село, миновал Манин луг, старую мельницу, перело́г и даже участок березняка, где его обогнал на саврасой избач, махнув в приветствии толстой, как булка, стёганой рукавицей. Миновал и осиновый лог. А ощущение лада, какое ему доставляла его маленькая семейка, не проходило. Так, пожалуй, будет и дальше. Всё, что надо для будущей жизни, уже предусмотрено. Вот и эта поездка связана с завтрашним днём. Обзаведётся Максим жеребцом. На нём – все хозяйственные работы. Маршал пусть отдохнёт. И ему, разумеется, дело найдётся, но не такое, как ныне, посильное возрасту, что полегче.
Дорога Максиму в радость. Ехал бы так и ехал, и не только сейчас, но и завтра, и послезавтра, а возможно и всю свою предстоящую жизнь. Ёлки, чуть взятые снегом торжественны и суровы. Вон кто-то выбежал из-под них. Так и катится белым клубком. Белячок! Доскакал до дороги. Уселся. И лапкой, знай, себя умывает то по правой щеке, то по левой. Конь всхрапнул, и зайчика как не бывало.
Вверху облака – волокнистые, с синим крапом. Шли они медленно и лениво, как спокойные сны, которые усыпляют. Наглядевшись на них, Максим прикрывает глаза. Погружается в дрёму.
Кто-то встретился на дороге. Что-то ему говорит. Максим, хоть и слушает, да не слышит. Он как будто не здесь, не под сенью суровых ёлок, не в гружёных зерном крестьянских санях. Он сейчас далеко-далеко.
В поле от остро стегнувшего ветерка ободрило. Возчик стал открывать глаза. Медленно открывать, неуверенно, неохотно. Прошло минут пять, а может, и десять, когда он открыл их и понял: до города оставалось совсем ничего. Благостно было Максиму. Душа присмирела, прислушиваясь к чему-то, как если бы был у неё на руках заснувший ребёнок. Она будила его, будила, а он и хотел бы проснуться, да не проснулся. Мир велик. Кто-то, наверное, в эту минуту плачет. Максим посочувствовал горюну, обнаружив в себе избыточное здоровье, и стало ему от этого почему-то неловко и виновато.
Максим не заметил, как въехал в город. Низенькие дома. Огороды. Поленницы дров. Озорная веревка дыма, вильнувшая от бревенчатой баньки за за́городу к дороге.
Метрах в двухстах, не доезжая до площади, был и дом Жоры Молина. Туда Пылаев и направлялся. В предощущении встречи Максим улыбнулся, предположив, что назад вернётся он обязательно с жеребенком.
День был, хоть и облачный, но весёлый. Всюду светился праздничный снег. От него и улица тихо светилась, распространяя свежесть и чистоту.
Слева контора Заготзерна. Над крыльцом ее – маленький флаг. Рядом с конторой – серое здание зерносклада. В стене его, поблескивая решёткой, как чей-то спрятанный глаз, таилось окно. Ворота двора были настежь открыты, словно кто-то был должен приехать. И вот встречают.
Так и есть. Из ворот к дороге вышло трое в шинелях. За шинелями – двое в пальто. Едва Максим к ним приблизился, все пятеро улыбнулись, замахали руками, предлагая ему аккуратненько повернуть, чтобы въехать во двор.
Насторожился Максим, узнавая всех пятерых. Трое в шинелях – бойцы из милиции. Их он видел почти каждый раз, когда приезжал с товаром в райцентр. Да и они приезжали в Великодворье, то разыскивая кого-то, то кого-то сопровождая.
В длинном пальто и шляпе с маленькими полями – уполномоченный Подосёнов. Его-то знали в районе, наверное, все, потому как он постоянно в командировках, как представитель райисполкома, державший контакт между городом и селом.
Почему-то с ними и Кугликов, новый хозяин избы-читальни, тоже в пальто, но не длинном, а усечённом и в шапке, завязанной на затылке.
Пылаев притормозил, останавливая коня. Тут и двинулись все к нему. Впереди Подосёнов с такой широкой улыбкой, что та чуть ли не вылезла за лицо. Заставляет себя улыбнуться и Геша, правда, не очень уверенно, с лёгким испугом. Бойцы же скромно скучали, как если бы дело, ради которого были званы, они уже совершили, и им оставалось лишь наблюдать.
- Сколько привёз? – спросил Подосёнов и, откинув брезент на возу, взглянул на мешки. - Пять на пять да еще на один. Заезжай на весы! Сразу тебе и расчёт. У нас, как положено. Государственная расценка. Рубль за пуд. Стал быть, с нас 26.
Максим почувствовал, как его забирает озноб. Такого нахрапа, с каким насел на него государственный покупатель, он, понятно, не ожидал. По четыре рубля собирался продать он Жоре. И Жора согласен.
- По рублю – поищи дурака! – рассердился Максим.
Подосёнов убрал улыбку, и лицо его сразу же завострилось, выражая неодобрение.
- Мы не торгуемся. Живо, живо! – Подосёнов широким взмахом руки показал на распахнутые ворота.
- Не дождётесь! – ответил Максим. – Да и потом, с чего вы взяли, что я приехал именно к вам? Так что прошу меня извинить.
Максим наклонился к вожжам. И кнут с передка подобрал. Но Подосёнов кивком головы дал знак бойцам, чтобы те заступили ему дорогу.
Подосенов, конечно же, знал, что встретит непослушание. Знал он также и то, что стоит за ним мощная сила, разрешающая ему проявлять себя от имени государства. Государству же нужно было забрать у деревни сельхозпродукты, те самые, что мужик собирался продать на рынке, где цены на них выше в несколько раз. Только как это сделать? Сделать в масштабах страны? Над этим головы и ломали высокие люди Кремля. Это потом, через год, через два, когда страна откроет загон для колхозов и путь получения дани с крестьянских хозяйств станет ясным, этот вопрос будет снят. А пока он у всех на виду. Хлеб для города, как и для армии, нужен был не когда-нибудь, а сейчас. И получить его можно было лишь силой, объявив мужику войну.
Благословление на войну получил Подосёнов после беседы его с председателем райисполкома. Потому он и был так напорист сейчас.
- Заезжай на весы! – повторил – Давай! Добровольно пока! По собственной воле!
Пылаев ошеломлён:
- По собственной воле? Я не ослышался?
- Заезжай, говорят! – это Геша, качнувшись к Максиму не только телом и головой, но и короткими, в рукавицах руками, точно хотел его этим движением напугать.
Максим посмотрел внимательно на обоих.
- Это как вас понять?
Подосёнов чувствует: чаша весов в разговоре переваливает к нему, потому и желает вести себя с вызывающей прямотой, насмешкой и даже цинизмом:
- Так и понять, что хлеб продаёшь барыгам и спекулянтам! А это преследуется законом. Ну-ко, избач, объясни ему: кто он такой на сегодняшний день?
- Выскочка из народа! – Тотчас же выпалил Геша, полагая, что этим ответом он заслужил комплимент. Но Подосёнову этого мало, и он с нарастающей строгостью не сказал, а продиктовал:
- Мягко сказано и не точно. А если построже и поточнее, то ты - коряга на нашей дороге. Коряга кулацкая, и мы тебя, кажется, уберём!
Опасно и даже жутко, когда по лицу мужика прыгает судорога обиды, и он, не справясь с порывом, готов матерно закричать. Но Пылаев не закричал. Вместо этого он улыбнулся и, шевельнув плечами, левой рукой приподнял провисшие вожжи, а правой сжал рукоятку кнута.
- Но-о, Маршал, но! – крик весёлый, однако и страшный. Ещё страшнее полёт тонкой плётки, после которого Подосёнов так и отпрянул, хватаясь руками за подбородок. Бойцы, кто укушен конём, кто повален оглоблей, кто, отскочив, увязнул в снегу и порывался достать пистолет, но тот никак почему-то не доставался.
- Пали! – завопил Подосёнов. И Геша тут же, как передразнивая:
- Пали-и!
Конь, подгоняемый криками, рвал копытами снег и кожей спины, чуя плясавшие вожжи, пытался понять: куда же ему? То ли прямо скакать, где город? То ли вправо, где берег, а ниже, под ним и река? Старый Маршал был мудр. Понимал хозяина так же, как и себя. Так куда же ему? – спрашивал на бегу не только спиной, но и вздыбленными ушами, остро чуявшими погоню озлобившихся людей.
Максим был до крайнего возмущён. И не сразу взял себя в руки. А когда приостыл, то тоже, как конь, учуял ушами топот валенок и сапог. «Куда же мы? К Молину? - завертелось в его голове. - Нет, не надо! Подведём хорошего мужика. А что, коли мы обратно? Домой? С чем уехали, с тем и вернёмся. И поедем-ко мы не старой дорогой. Старой – поймают. Поедем по той стороне. За рекой. Пустит ли только река? Наслоился ли лёд? Не уйдём ли туда, где жирует налим? А-а… Была - не была…»
Мимо, как в полумгле, хотя было светло, проносились дома и заборы, редкие пешеходы, чья-то залаявшая собака.. .
Сзади – снова шаги. Снова крики. Маршал, выбросив горлом измученный храп, перешёл на развалистый шаг. Пылаев не знал, что и делать.
- Свет мой Маршал! Давай поскорей! – Привстав над санями, Пылаев чуть накренился и выбрал вожжи правее, к спуску, под которым белела река.
Маршал, учуяв уклон, перестал мотать головой, приподнял отсырелые уши и опять перешёл на проворную рысь.
За спиной оставался маленький город. А там, за рекой, куда Максим торопился, лес, лес и лес. И по этому лесу, над берегом, будто тихая скры́тница, знай, бежала себе дорога, та, что прячется среди ёлок и ведёт туда, куда ты её заказал. «К дому я заказал, - сказал вслух Максим и услышал, как в спину его, как бревно, шибанул наго́нистый крик:
- Стой, Коря́жина! Стой, кулацкий текле́ц! Стой, покудов не расстреляли!
Лицо у Максима медленно потекло. Стало бледным и удлинённым. А глаза улыбались. Не верил в то, что будут стрелять. В мирной жизни ещё ни разу в него не стреляли. А кричат для чего? Наверное, для острастки. Проверяют его на испуг. Максим опять улыбнулся: «Не дождётесь, не вашего теста. Вы кто для меня? Спевшаяся команда охотников до чужого. Вы всегда заодно, когда за вами казённая сила. С силой этой только бы головы вам и гнуть. Головы тех, кто не может себя защитить. И я не могу. Однако же постараюсь»…
Выстрел. По потной хребтине коня просвистела свинцовая смерть. Не задела. Но тут ещё одна смерть.
Конь осел. Но сразу поднялся. И вдруг повернул резко влево. По целому снегу. Нельзя же туда! Лёд ещё не окреп. Там не снег, а обман, под которым таится талая хлябь.
Выправляя коня к дороге, Пылаев услышал, как бухнуло впереди. Маршал стал приседать.
Не было времени, чтобы броситься к постромка́м и немедленно чиркнуть ножом, дав возможность коню самому, без саней выбираться из льда. Однако нож был в хозяйственной сумке. А та – неизвестно и где. «Господи-и! – молвил Максим. – Неужели всё это не кажется мне? И коня не спасу? И зерно утоплю?» О себе он забыл.
Конь заржал, будто жалуясь на оглобли, привязанные к нему. От оглобель, державших гружёные сани, навалилась на плечи животного страшная тяжесть, выворачивая, как кольца, заскрипевшие позвонки. Конь стремительно погружался. Не стало видно ни ног его, ни хвоста, ни спины. Наверху лишь одна голова да бурая грива, распластавшаяся, как крылья раненого орла.
Всплеснуло и хрустнуло. Это зубы коня. В последнем порыве, спасая себя, конь схватился ими за кромку мокрого льда. Но лёд затрещал, и конь, пустив пузыри, опустился в пролом.
Повернулся Максим, чтобы выкатиться на лёд. Да тут его ноги взяло холодом и водой. Кто-то невидимый, мягкими лапами обнял его за колени и начал топить. «Кажется, я опоздал», - подумал Максим, уже очутившись в воде и, будто с горы, покатился в санях в преисподнюю тьму.
«А как же моя Катерина? – мелькнуло в уме. – Как Лёлечка-свет? Как они без меня?..» Плыл Максим, увлекаемый бы́стерью. Где-то рядом с откушенной льдинкой в зубах плыл и конь. Сани были чуть выше. Плыли, сваливая с себя тяжёлую кладь. Один из мешков развязался, и зерно из него, покружившись в воде, стало медленно падать, укладываясь на дно, как у сеятеля на пашне.
И тут саженях в пяти от саней, там, где был быстрый стрежень, он разглядел еле видимое сиянье, которое шло откуда-то сверху через прослойку рыхлого снега, где, по всей вероятности, не было льда.
«Промоина!» - догадался Максим. И повернулся лицом к сиянью. Освобождаясь от тяжести, что тащила его ко дну, сбросил с себя валенки и фуфайку. Он спешил, понимая, что это единственный выход из преисподней. Одно смущало: хватит ли лёгких, чтоб удержать глоток жизни, таившийся в кислороде, который, кажется, иссякал. Эти последние метры подлёдного пребывания были почти нетерпимы. Стиснутый рот разрывала тяжёлая боль удушья. Уже минуту он был в гостях у реки. Тренировки, когда в подростковые годы на спор с одногодками он погружался в реку, чтоб пробыть в ней как можно дольше, кажется, пригодились. Две минуты он мог не дышать, проплывая над су́хонским дном до лохматой вехи́, до которой, кроме него, плыть никто из сверстников не решался. Теперь, пробивая руками снежную кашу над головой, он себя ощущал не только загнанным полутрупом, но ещё и беспомощным попрошайкой, сердце которого умоляло: «Господи, пособи!..»
Воздух вдохнул он вместе с водой и жиделью снега. Полоснувшая по глазам световая громада вмещала в себя просторное с тучками небо и белоснежную простынь реки.
На той её стороне, защищая причал, торчал ледорез. На подходе к нему разглядел фигурки тех пятерых, от которых он убегал, спасая зерно. Вот они тайно остановились. Заозирались: не видит ли кто? Сомкнулись кружком – заговорщики, да и только. О чём-то перешепнулись. Видимо, дали друг другу слово – никому не рассказывать ничего. И трусцой поспешили назад.
Максиму было сейчас не до них. Принимая, как жизнь, хлынувшие в него свет и воздух, он нащупал границу размоины, проломил для надёжности несколько противней льда и, растянувшись по ходу течения, выбрался из воды сначала ногами, а затем и туловом, на котором сидела рубаха да шапка, нырнувшая под неё. Опасаясь ещё одного погружения, к берегу стал пробираться ка́том, будто бревно, не решаясь встать в полный рост.
Двенадцать вёрст, которые он пробежал в заколе́лых портах, рубахе и шапке, дались ему, как испытание на живучесть. Время от времени он укладывался спиной на заснеженную дорогу, чтоб отойти нагими ступнями от стужи, пронзавшей его снизу вверх буквально насквозь.
Возможности человека не беспредельны. Максим это понял, когда при виде родного села перебрался через реку и упал шагах в десяти от проруби, где на его везенье две толстобокие от овчин хозяйки лупили валька́ми сырое бельё.
Ни слова не говоря, полоскальщицы сняли с чу́нок корзины, подъехали с ними к Максиму и, загрузив, повезли его к ближним хоромам села. Доставили прямо к крыльцу.
- Прима́й, Катерина! Словили на переправе. Хоть и ку́паной, но живой…
Катерина слетела с крыльца. Полоска́льщицы, как виноватые, перед ней. Поднимают Максима из санок, держат его, чтобы он не упал.
- Максимушко! Ну-ко ты?! Без коня? И разутый, как летом?! Весь-то, весь ледяной!
Максим пытается что-то сказать. Но язык от холода деревянный. Катерина взглянула в его распахнутые глаза и увидела в них стеклянную стылость. А в стылости – собственное лицо, которое колебалось.
- На печь его, Катерина, - полоскальщицы, запыхавшись, передают Максима в руки жены и, суетливо перекрестившись, уходят назад к зимней проруби, где их дожидались кучки недополосканного белья.
3
Целый вечер и ночь калился Максим на печи. Сторожила его Катерина. И дочурка при ней. Точно белка прыгала Лёлька около папы по жёлтым приступкам печи, то решительно вверх, то стремительно вниз. Поили Максима малиновым чаем. Укрывали тулупом. Ко лбу прикладывали ладони, проверяя температуру.
Спал Максим беспробудно. Утром, проснувшись, увидел внизу Катерину. Как всегда по утрам хлопотала она возле печки. В гроздьях жара, летевшего от охваченных пламенем дров, становилась вся разрумянившейся, горячей, как приготовившейся для встречи с тем, без кого не могла прожить даже дня.
«Какая красивая!» - сказал Максим потаённо и учуял, как заиграла в нём кровь. «Красивая женщина! - снова сказал. Но сказал не словами, а звуками тишины, раскрывавшимися, как тайна – Чем берёт она? Наверное, сердцем. Мужчины тысячу лет разгадывают его, не зная того, что оно разгадке не поддаётся…» Максим не заметил, как снова ушёл в новый сон.
Проснувшись же окончательно поздно утром, почувствовал на плече под тулупом лёгонькую головку. Дочурка! Жалея папу, залезла к нему под тулуп, обняла его и, любя, заблудилась среди прихлынувших сновидений.
Жить! Жить! Обязательно жить! – стучало в груди. Максим сидел за клокочущим самоваром, принимая из рук Катерины чашку за чашкой. Пил чай и смотрел за окно, где, белея снегами, в золоте зимней зари поднимался ещё один день, обещая новые повороты, которыми так богато было летящее время. Глаза его и сейчас различали стаю натасканных гончих, только не с лапами, а с ногами в валенках, бурках и сапогах. Бегут и бегут, загоняя его в реку. Для чего? Для того, чтобы хлеб, который он вёз, отобрать. Забрать его как бы от имени власти, которая их обязательно защитит.
… Валенки, бурки, и сапоги – бегут и бегут. И вдруг стылый треск, с каким уходят под лёд не только сани с мешками, не только Маршал, однако и он, Пылаев Максим. Картина, как он погружается вместе с конём в ледяную воду, настолько ярка, что он от неё не в силах освободиться.
Вчерашний день стал завершившимся прошлым. Остались в нём и зерно, и Маршал. В прошлом бы должен остаться и он, Пылаев Максим. Однако вот не остался. Сидит за домашним столом рядышком с Катериной, которая ни о чём не расспрашивает его, ибо знает и так, что свалилась на них беда, и лучше к ней в эту минуту не прикасаться.
