В 1982 году Валерия Анатольевна Алфеева написала «Джвари». Повесть ведётся от лица воцерковляющейся молодой христианки Вероники, которая вместе со своим сыном Митей совершает паломничество в грузинский мужской монастырь. Позднее книга была переведена на английский, корейский и финский языки.
В наши дни, когда стол православной литературы стал изобильным, данная книга может затеряться среди других, весьма похожих по стилистике. Но в то время, когда она появилась, духовная литература была в дефиците, и в отсутствие, можно сказать, конкуренции она ещё легко могла найти своего читателя. Для некоторых она стала своего рода отправной точкой или, пожалуй, постоялым двором на духовном пути. Второе представляется более вероятным, потому что, читая, трудно поверить, чтобы подобная повесть послужила к вдохновению кого-либо, и чувства после первого знакомства с книгой останутся противоречивыми. При внешне православной форме, православном языке и возникающих в начале завышенных ожиданиях от книги, действие которой разворачивается в стенах древнего грузинского монастыря с названием настолько благоговейным, что, кажется, от него бесы в страхе разбегаются (чувствуешь это, даже не зная, что по-грузински «джвари» значит «крест»), внутри книга оказывается мало съедобной. Неплохо получилось передать лирическое отношение главной героини к внешнему тварному миру и к монастырю, иногда, правда, доходящее до пьянящего очарования. Однако обрисованная автором православная "бытовуха" держит читателя на земле. Персонаж главной героини, казалось бы, призван нести и являть романтический образ православного паломника, но автору это не удаётся сделать. Перед нами предстаёт дневник "ветхого человека" с его страстями, с его своевольным, самочинным отношением к жизни вообще и духовной в частности.
Тем не менее, интересной может показаться кульминация книги, в которой героиня, не отдавая себе отчёта, испытывает влечение к игумену Михаилу. Тот испытывает ответный эрос, но являясь более опытным, распознаёт опасность и предпринимает заградительные меры. Данная коллизия, к сожалению, не звучит невероятно и стала более актуальной теперь, когда некоторые (надо сказать, единичные) монахи с монашеством и священники со священством стали расставаться даже не легко, а дерзко и демонстративно. Почти как молодые люди со своей природной честью в кинофильмах девяностых-двухтысячных годов. Можно было бы пройти мимо, если бы мне не открылась похожая история одной девушки, которая влюбилась в послушника монастыря и ходила к нему, чтобы он, по её словам, «мосировал голову» ей для снятия стресса. Возможно, тот сам не знал, но для других она говорила, что он её парень, и что он монах. На самом деле, монахом он не был, но было странным, что она, считая его таковым, продолжала с ним общаться и приходить на встречи, хотя подобное категорически соблазнительно и немыслимо для монаха. Но мало ли, просто не образованная девка и для простоты зовёт его монахом? Зная, что он ещё только послушник, я перестал интересоваться их судьбами и отошёл от этой истории, хотя смущение не покидало до сих пор. Прошло больше года и наступившей осенью увидел случайно днём эту девушку гуляющей по улице с другим, уже мирским, молодым человеком “за ручку” возле соборного храма. Я облегчённо вздохнул и возблагодарил Бога за то, что монастырь не лишился одного из своих самых одарённых послушников, которому я всячески желаю благодатного и любочестного подвижничества в настоящем и будущем. Примерно в те же дни, чуть раньше, в руки мне попалась электронная книга «Джвари», и два события срезонировали так, что уже не моглось промолчать про, по большому счёту, незначительную книжку.
По прошлогоднему признанию протоиерея Феодора Бородина, четверть семей священников распадается. Сколько же послушников уходит из монастырей, вероятно, такой статистики не ведётся и её трудно составить. Потому раннее предупреждение тех или иных специфических проблем клира и всех приближённых к нему имеет важность. Год и век тут не имеет определяющего значения, и в каждое время доминирует своя голова многоликой гидры страстей, вытягивающаяся на передний план. И в книге показано, что игумен Михаил сопротивляется этой гидре страстей, хотя и остаётся пока словно жителем двух миров, земного тленного и святого небесного, и не вполне ещё переделался в "нового человека". Отрывки из книги могли бы быть опубликованы на одном из андеграундных околоцерковных сайтов, публикующем истории "бывших": послушников, певчих, матушек, монахов, священников. Однако в отличие от последних — зачастую смачных, гротескных, гиперболических пасквилей — «Джвари» написана действительно православным человеком с благим намерением и отстоит на 40 лет в прошлое. Потому и написана книга гораздо мягче: коллизия почти не заметна, её сложно распознать на фоне тех гомерических сюжетов, которые ежедневно вторгаются в наше сознание из телевизора, компьютера и смартфона. Но именно поэтому книга может сослужить пользу: чтобы понять или даже почувствовать — потому что яркого мессиджа к читателю в ней нет, и приходится читать и анализировать между строк — почувствовать истоки некоторых ныне актуальных проблем, которые, как мраволев, в начале представлялись пренебрежимо малым муравьём, а теперь превратились в опасного дикого льва. Отношения духовного отца и духовной дочери, к которым примешивается эрос, не будучи очищенными от этой примеси настойчивым произволением хотя бы одного из двух, таят соблазн, как и, к примеру, та молитва, к которой примешиваются блудные положения души (звучит взаимоисключающе, но ведь случается же такое). Хотя в книге не указывается иных средств лечения недуга, кроме разлуки, правильно рассмотренная коллизия повести может поспособствовать началу лечения, которое обычно начинается с описания симптомов и озвучивания противоречий. Поэтому полагаю, что некоторые отрывки книги могут быть опубликованы на «Русской народной линии» к назиданию её внимательных читателей, которые из всего стремятся извлекать полезные выводы.
Дмитрий Николаевич Габышев, кандидат физико-математических наук, доцент, научный сотрудник
г.Тюмень
ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ
А что такое грех? То, что отделяет нас от Бога. Наша вина перед Его любовью. Запретный плод, съеденный ради него самого, не насыщает. Любовь, отдельная от Бога, не выдержит нагрузки непомерных ожиданий, не утолит нескончаемой жажды.
С какой тоской я припадала к любому источнику раньше, сначала каждый раз надеясь, со временем заранее зная, что это как утоление жажды во сне, после которого просыпаешься с пересохшей гортанью. Об этом Он говорил самарянке: «…Пьющий воду сию возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек».
Но «жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» — так кончается Откровение.
Одна свеча горит, освещая Евангелие, крест на аналое и отца Михаила, сидящего перед ним. Я останавливаюсь рядом, прислонившись к стене, и у меня перехватывает дыхание, как всегда перед первыми словами исповеди.
— Что вы все волнуетесь, дышите тяжело, будто вам шестнадцать лет? говорит он, полуобернувшись ко мне с выжидательной и грустной усмешкой. Все надеетесь справиться с собой своими силами? Надо спокойно предстать перед Богом с сознанием, что сам ты ничего не можешь, и молиться, чтобы Он помог. А для Бога нет невозможного. «Возверзи печаль свою на Господа, и Той тя препитает».
Он по-грузински читает молитвы, Христос невидимо стоит, приемля исповедание мое. Я наклоняюсь над аналоем, положив голову на Евангелие. Игумен накрывает мне голову епитрахилью и кладет поверх епитрахили тяжелую ладонь.
Потом мы говорили о монашестве, о Йоге, о любви. Мое сердце, раскрывшееся на исповеди, оттаивало, порывалось к еще большей Открытости, к очищению, просвещению благодатью. Я рассказывала о детстве, о матери и отце, ненависти и лжи между ними, первыми людьми, которых я разучилась любить. Об этом раннем страдании из-за отсутствия любви и неутоленной за всю последующую жизнь тоске по ней. Как ждала я пробуждений душевной жизни… Не было Бога, не было и понятия о грехе, все искреннее казалось дозволенным и желанным. Разве я могла знать, что духовная и душевная жизнь противоположны, вытесняют одна другую? Что и греховные желания в нас искренни, и всякая влюбленность, нежность преходящи по своей природе, что это и есть «скоромимоидущая красота» и «прелесть».
— Какая влюбленность, какая нежность… — отзывался отец Михаил со вздохом. — Это безумие. Есть точное название для этих поэтических состояний: блудная страсть.
— А теперь душа не принимает ничего временного, я стараюсь обрести абсолютное и в отношениях с людьми, выйти к безусловному — к духовной близости.
— Между мужчиной и женщиной не может быть духовной близости. Все замешено на страсти.
— Вы так считаете?..
Я видела совсем рядом его высокий лоб со впадиной виска, на котором пульсировала разветвленная нить сосуда, видела отражение неподвижного огня свечи в его зрачке, проседь в бороде и забытую на губах усмешку. Когда мы замолкали, тишина между нами насыщалась незримыми токами тьмы и света. А мне хотелось говорить, никогда еще мы не говорили о сокровенном.
— Рядом с этим иеромонахом я поняла, что монашество — непосильный для меня ежедневный подвиг любви. Что благодать действует там, где израсходованы собственные силы, за их пределом.
— Ничего вы в монашестве не можете понимать, ничего… Вам не приходило в голову, что долгие службы, три часа сна в сутки, строгий пост — это его плата за такое духовное общение?
— Нет, не приходило.
— Не только, конечно… Но станете монахиней, узнаете, чего стоит бесстрастие.
Он говорил, что если человек с неизжитыми страстями приходит в монастырь, они и будут его мучить, только с удесятеренной силой. А у каждого свои неизжитые страсти. В миру может казаться, что тебя ничего не тревожит, потому что любое желание можно удовлетворить. Но как только даны обеты — борьба обостряется. Это борьба за душу, и ставка в ней вечность. Потому лучше, чтобы монах всегда болел. Преследуют не только желания, но призраки прежних желаний, воспоминания, сны. А если не призрак, если постигнет живая страсть?
— Я понимаю… — прервала я слишком долгую паузу. — Знать, что ничего никогда не возможно, но испытывать эту муку… Это смертельный номер.
— Что значит — смертельный номер?
— Ходьба под куполом по канату.
Он улыбнулся и медленно положил голову на аналой, виском на распятие, закрыл глаза:
— Ох, тяжело…
«Бедный, — подумала я, — милый, бедный…»
Мысленно я провела рукой по его мелко вьющимся волосам, уже разреженным на темени и стянутым в узелок под затылком. Я знала, что никогда не поглажу его по голове на самом деле, и это то самое никогда, о котором мы говорим.
— Сколько вам лет? — спросила я.
— Тридцать шесть. Зачем вам это?
— А мне сорок четыре. Оказывается, я старше вас всех. Он поднял голову, сначала с усилием, но сразу же выпрямился и коротко засмеялся:
— И все-таки вы ничего не понимаете. И то, о чем мы теперь говорим, для вас — литература. И ваша духовная близость между монахом и женщиной — самообольщение. Чем больше понимание, проникновение, возвышенное желание встать на колени — тем затаенней и глубже тоска по близости полной. — Голос у него был глуховатый и ровный. — Поэтому во все времена мужчины и женщины спасались порознь. Поэтому и мы не пускаем женщин в монастырь. И вы сами не должны чувствовать себя здесь в полной безопасности...
— О чем вы говорите… Здесь живут и другие женщины, ничего не опасаясь.
— Это другие женщины, — ответил отец Михаил, снимая нагар со свечи, почти утонувшей в лужице воска. — Они чужие для нас. А с вами у нас общая жизнь, это сближает. — Он сделал два легких движения, приближая одну ладонь к другой, но так и оставив узкий просвет. — Вы подошли слишком близко...
Мне не казалось, что слишком, потому что для меня в этом приближении не было тревоги. Мне хотелось подойти еще ближе, чтобы стало проще, родственней, как между мною и духовным отцом, моим ровесником. Пройдут еще недели две, и напряжение между всеми нами ослабеет от обоюдной открытости, потому что для христианской любви не должно быть «ни мужеского, ни женского пола».
Было около четырех часов, когда я отодвинула засов, запиравший нас изнутри в храме.
****
Перед вечерней отец Михаил сидел в трапезной, закутанный в женский шерстяной платок, в накинутом поверх платка ватнике, я спросила, нет ли у него температуры, и предложила вьетнамскую мазь «Золотая звезда».
— Не надо, оставьте себе… — ответил он насмешливым тоном и оглянулся на Венедикта, который что-то резал скальпелем и не поднял головы. И потому, что это прозвучало грубо, с тем же выражением добавил: — Я говорил, что монах должен всегда болеть.
Тарелка с грибами все еще стояла посреди стола — как напоминание и укор. Сверху был слышен женский смех.
А после вечерни игумен [Михаил], [иеродиакон] Венедикт и [послушник] Арчил заговорили между собой по-грузински.
Я попросила благословения и ушла.
Усталость и подавленность меня подкосили, я уснула сразу.
На другой день, дождавшись, когда Венедикт пойдет с трапезы, я вышла на тропинку.
Я волновалась. Получалось, что он уклоняется от разговора со мной, а я настаиваю. Это было унизительно и неприятно.
Венедикт смотрел мимо, взгляд его был тускл, как после бессонницы. Я спрашивала, как он относится к нашему с Митей присутствию в монастыре, не мешает ли оно ему. Он отвечал уклончиво и неохотно, что присутствие женщин в монастырях всегда соблазн.
— Хотите ли вы, чтобы мы уехали?
— Мои желания не имеют значения. Вы живете здесь по благословению игумена, это его дело. А монах вообще не должен иметь своей воли.
****
Отец Михаил сел на койку возле тумбочки, я на край скамьи, облокотившись о спинку. Он раскрыл церковную книгу, полистал ее, нашел в тумбочке ластик и стал тщательно стирать карандашные пометки на полях — в отличие от меня он был при деле.
— О чем же вы хотите поговорить?
— Прежде всего я хочу поговорить с вами как с духовником. Вы наблюдали нас с Митей довольно долго, мы для вас прозрачны — поговорим о наших недостатках.
Он улыбнулся, слегка приподнял брови, одновременно чуть наклонив голову. Его мимика, жесты, интонация — все было уже так знакомо… И стало непонятно, почему вначале лицо его показалось некрасивым: теперь мне нравилась каждая его черта — эти короткие брови, небольшие глаза, длинноватый нос, — нравился даже узелок волос под затылком и длинные пальцы больших рук. И в том, как пристально видела я его сейчас, была прощальная нежность.
****
— Простите, отец Михаил, мне сейчас тяжело говорить с вами. Завтра я отвечу на все вопросы.
— Может быть, это… литература? Так он называл всякие эмоции.
— Может быть. Спокойной ночи.
Он повернулся и ушел не ответив.
Я заперла дверь, опустила шторы на окнах. Недолго помолилась перед образом Божией Матери и погасила свечу. Сначала стало совсем черно, потом синяя щель обозначилась у края шторы. Одна полиэтиленовая пленка отделяла меня от ночи и леса. В этой черноте за окном мне вдруг померещилась угроза.
Я разделась, легла и сразу увидела себя на траве над обрывом и будто в сон стала тихо погружаться в то же состояние — опустошенности после долгих слез, потом благодатной и светлой наполненности.
Проснулась я от тревоги. Лежала, прислушиваясь к темноте. Я слышала только глухие удары своего сердца. Но мне казалось — кто-то стоит за дверью. Я не знала, сколько я спала, несколько минут или часов, я не решалась зажечь спичку и в темноте бесшумно оделась.
На ощупь я сняла икону и, прижав ее к груди, встала на колени. Пока не рассвело, я молилась Богоматери о себе, об игумене [Михаиле] и Венедикте. Я просила Ее «покрыть нас от всякого зла честным Своим омофором».
****
Я сидела перед распахнутой дверью, когда в ее зеленом и желтом проеме появилась темная фигура игумена. Раньше он не приходил к нам, и это появление предвещало что-то важное.
— Вероника, мне нужно поговорить с вами.
— Заходите, отец Михаил.
— Нет, я не зайду. Выйдите, пожалуйста, вы.
Я накинула халат поверх сарафана, надела косынку, завязав ее сзади на шее.
Молча спустились по холму...
— Вероника… Я говорил вам, что крестился только шесть лет назад… — начал игумен затрудненно, но спокойно. — В молодости я вел слишком свободную жизнь. А с чем человек приходит в монастырь, то его больше и мучит — неизжитое прошлое. Вы спрашивали, что для меня тяжелее всего в монашестве… Одно время ко мне стали присылать на исповедь всех — и молодых женщин, девушек тоже. Я попросил Святейшего не благословлять сюда никого.
Обхватив колени руками, он сидел прямо, смотрел прямо перед собой и говорил ровно и жестко. Неизменная черная шапочка была надкинута на лоб.
— И вот я испытываю к вам… эту низкую страсть. Это странное признание было так неожиданно, что я не поверила ему. В первую минуту я даже подумала, что он берет на себя чужой грех, прикрывает его собой,
— Я несколько раз намекал вам на это. Но вы уклонились… или не поняли.
— Почему-то я относила эти намеки… никак не к вам самому. Да и ни к кому здесь до конца не могла отнести. Скорее принимала как отвлеченный разговор… об опасностях духовного общения.
— А я говорил и об этом довольно ясно: у нас с вами не может быть духовной близости. Возможны другие случаи… например, наши отношения с Давидом исключают с моей стороны чувства к его жене…
— Наверное, я считала, что и наши с вами отношения их исключают.
Я тоже старалась говорить ровно. Но находила нечаянные, не самые верные слова.
Почему же я действительно не замечала того, что ему казалось явным? Это «почему» уходило в глубину, которую пока заслоняли в сознании моем сказанные нами сейчас слова.
— Конечно, исключают… я знаю это, как и вы. Но человек облечен в плоть, страстен: не согрешит делом — согрешит помыслом. Монашество и есть эта невидимая брань со своей страстной природой. И слово Божие, как меч обоюдоострый, проникает до разделения души и духа, составов и мозгов… как говорит апостол, — и судит помышления и намерения сердечные. До разделения души и духа — вы понимаете, как это может быть страшно… и как больно?..
— Я не стыжусь сказать вам все это… — заговорил он тише, мягче. — И нет ничего сокровенного от Бога, все обнажено пред очами Его. Что мог бы я сейчас ответить, если бы Он спросил: «Адам, где ты?» Наверно, я тоже захотел бы скрыться от Него в чаще, потому что вчера забыл о Нем. — Я молчала. И он спросил: — Вам это признание льстит?
— Почему же? Мне кажется, даже признанием вам хотелось меня ранить по возможности больно.
— Может быть, может быть… — усмехнулся он, глядя все так же перед собой или в себя, ни разу не коснувшись меня взглядом. — Мне хотелось сказать грубее — так легче. Это тоже от гордости… Может быть, тайна в наших душевных свойствах… Да, я не предполагал — не было в моей богатой впечатлениями биографии такого случая, — что можно внутренне быть близким с женщиной, будучи столь от нее отдаленным… всей судьбой, прошлым и настоящим. И даже будущим: едва ли мы встретимся в вечности. Спастись вообще очень трудно, а я почти уверен, что мне это не удастся. «Скоро я умру, и окаянная моя душа снидет во ад…» А вам я желаю лучшей участи... И все-таки я знаю, что это пламя… — спокойно выговорил он. — Оно может перекинуться на вас. И тогда сметет все преграды.
Печаль, которую я расслышала под его ровным тоном, остро коснулась моего сердца. И я подумала, что ничего не знаю ни о его прошлом, ни о настоящем. Ведь что такое неизжитые страсти? Это еще и все то, что человек не долюбил, в чем не перегорела душа, пока не отделенная мечом смерти ни от тела, ни от бесстрастного духа…
Я сидела на склоне холма, полуобернувшись к игумену, опираясь на вытянутую руку, так что в покрасневшую ладонь врезались отпечатки сухих стеблей. Было жарко под нелепым халатом, хотелось снять его, остаться в сарафане, чтобы солнце касалось рук, снять косынку. Лечь бы теперь на траву, как отец Михаил недавно, и только смотреть в высокую синеву.
А когда-нибудь, еще не скоро, спросить, как он жил раньше, с самого начала, с детства. Любила ли его мать, чем ему нравилось заниматься и что было потом. Он рассказывал бы о том, что было, а я узнавала бы, какой он есть, от чего страдает, как пришел в монастырь. И со временем пространство между нами потихоньку заполнилось бы доверием и добротой… и желанием нежности.
Но вот потому все это и было невозможно.
И еще, глядя сейчас на открытое лицо игумена, с которого как будто смыло прежнюю напряженность, знакомое и только теперь увиденное лицо с сосредоточенной и глубинной печалью, я поняла, почему мы не должны были подходить друг к другу так близко...
Я ощутила это теперь, он раньше. Когда? Передавая мне черный платок с тусклыми цветами? Или в ту ночь, когда мы вышли от Эли, серпик месяца плавал в темной воде бассейна и игумен разбил отражение камешком, как первый помысел, еще прозрачный и светлый? Или ночью на исповеди в маленьком храме, когда мы говорили о Боге и о любви и он тяжело опустил голову на распятие?..
Но все это невозможно было выговорить.
И я сказала:
— Ну что же… завтра утром мы уедем. А он отозвался тихо, но сразу:
— Почему завтра? Можно уехать сегодня, сейчас. Еще здесь машина, на которой привезли Митю. Я спрашивал у шофера, он собирался остаться на ночь.
Замечательно… он уже узнавал о планах шофера. А я-то хотела объяснить все Мите, дать ему отдохнуть… Но не пешком пойдем, а объясню по дороге.
— Да и зачем откладывать? — с усилием выговорил он. — Чем скорее, тем лучше.
Впервые мы посмотрели друг другу в глаза. И, может быть, в этом долгом взгляде было все, чего ни я, ни он не могли выразить иначе.
— Вот и времени у нас не осталось, отец Михаил.
— Его не должно было быть вовсе. Видите, я отступил от древних уставов и… сразу наказан. Но говорят, монаху на пользу, если он пережил искушение.
— Любящему Бога все во благо…
— Любящему Бога… — осторожно повторил он. — Да, есть только одна любовь без пределов и сроков — любовь к Богу. Ради нее и нужно отречься от всякой иной любви, от всего мира. Жизнь должна сжаться в одну точку, чтобы все радиусы соединились в центре круга… И эта центральная точка жизни — Бог.
...
/1982/
