Все мы под судом

ТУФЕЛЬКА

Василий Белов был необыкновенный отец. Свою Анюту (читай «Сказку для Анюты») любил сильно. Взрослея, она начинала этим пользоваться. Что с того, что дети - наши эксплуататоры, все равно любим. С ним и с Валентином Распутиным я много ездил по заграницам, видел, что они только о детях и думают, чего бы им купить.

Мы раз вместе, семьями, летели из Пицунды. Они ночевали у нас. Улетали назавтра в Вологду из аэропорта Быково. Пришло такси, сели, едем. Вдруг Анечка в голос заплакала. Оказывается, нет туфельки у её куклы. И что сделал бы любой отец на месте Белова? Он велел поворачивать такси. У нас дома мы, взрослые люди, ползаем по полу, ищем туфельку куклы. Нашли! Снова едем. Ясно, что опаздываем. Все равно едем. Может, ещё рейс будет. Нет, успели на свой. Его почему-то задержали.

СТО БЕД - ОДИН ОТВЕТ

Кто развращал советских женщин? Ответ: советские начальники. Объясню. Во все времена Россия была первой прежде всего в нравственности, от которой и сила увеличивалась. И это всегда вызывало лютую злобу и зависть. Ненавистью к России двигалась мировая цивилизация.

Но теперь-то до чего мы дожили? Девицы курят, пьют, матерятся. И не видят в этом ничего особенного. Кто заразил Россию микробами разврата, кто подточил вековые устои целомудрия? Увы, советские женщины. Далеко не все. Вначале жёны советских начальников. Тех, кто имел доступ к выездам за границу, к спецраспределителям. Для женщин вопрос моды - вопрос первейший.

Подумать только - Россия вышла в космос, имела ведущую в мире техническую мысль, лучшую литературу, спорт, балет, живопись и не могла наделать какой-то дряни: джинсов, колготок, цветных телевизоров, всякой упаковки, разных приспособлений для быта и кухни... всего-то! И безо всего этого можно было жить (большинство и жило), но змий зависти работал без устали. Начальники ездили в загранку, волокли оттуда барахло для жён, любовниц, дочерей, сапоги там всякие, лосины, туфли, всё в ярких коробках, пакетах. Жёны наряжались, выхвалялись перед подругами, сотрудницами, и тем что-то доставалось. «Красиво жить не запретишь». Мода расходилась кругами. Потом эти парики пошли. Начались по телевизору всякие конкурсы красоты, аэробики («Эта аэробика доведет до гробика» - очень точно предсказывали старухи), и что? И много-мало лет за двадцать обработали дамочек так, что им не стыдно стало держать в зубах сигарету, отращивать когти, заводить бойфрендов (модно же), не хотеть детей (по ночам плачут), сдавать родителей в Дома престарелых и, наконец, считать, что Россия отсталая страна. Ещё добавить сюда закрытые просмотры зарубежных фильмов, всякой порнухи на дачах, опять же вначале начальства. В основном, не сами начальники смотрели, их дети. И, изображая себя передовыми, убеждали и других, а потом и сами всерьёз верили в то, что всякие битлы - это что-то очень-очень клёвое. Это от того, что восприятие мелодии и смысла было насильственно атрофировано и заменено децибелами и ритмом. Какая там «Ой да ты калинушка», когда уже браво пели даже в армии: «Как важно быть ни в чём не виноватым солдатом, солдатом. Иду себе, играю автоматом».

Противостоять всему этому могло единственное - женственность. А она не в косметике, не в фитнесе, не в диете, она в состоянии души. А состояние души - дело духовное. А духовность - это жертвенность.

РАЯ И АДА

В электричке мужчина: - «Меня сватала Раиса, Рая. «Тебе со мной будет рай!». Женился. А это оказалась не Рая, а целая Ада. Так-то, дорогой товарищ, как говорил дорогой товарищ Леонид Ильич. Да-а. Раньше у нас был сплошной рай. Рай-ком, рай-потребсоюз, рай-военкомат, рай-собес, рай-план, целые рай-оны. А сейчас всё ад. Ад-министрация. Вот и поживи тут.

И другая встреча, тоже в электричке: «У меня всё есть: доллары, машина, дача, дом. Но я сейчас запил. С горя по двум причинам: сын неудачно спрыгнул с парашютом, и у жены глубокий инсульт. Запил. Жить не могу: нет цели, нельзя. А в петлю лезть, в воду там утопиться, отрава какая - грех! Я что придумал - пусть убьют. У пивной ввяжусь в драку, треснут кирпичом по башке и - до свиданья!» - «Но это же не меньший грех». - «Думаешь?» - «Уверен. И ты подумай». - «Ладно, подумаю. А со мной выпьешь?».

По вагону проходит торговец: «Пригодится каждой хозяйке, каждой семье. Ножницы. Это не Китай, не Тайвань, не Корея, это наша оборонка. Ножницы! Прошу внимания: режут монеты как картон. Показываю. (Расщёлкивает пополам гривенник). На кухне хозяйке разделать морскую рыбу, отрезать колючие плавники, искрошить мёрзлую курицу, мясо из морозилки - труда не представляет».

Другой: «Выдающаяся книга. «Сплетни о знаменитостях». Пятьдесят рублей. А что такое пятьдесят рублей? Даже не банка пива. Даже не пачка сигарет. Пиво уйдёт через два часа, от сигарет только дым, а тут...». Пассажир: «Тут сплетни, как знаменитости курили и пили пиво?».

Третий с гитарой: «Мы живём и в пепле и в золе на суровой выжженной земле. Спят устало русские ребята. Не кукуй, кукушка, погоди: у солдата вечность впереди. Кто в их ранней смерти виноватый?»

Ножницы покупали, за песню монеты подавали, но сплетен о знаменитостях не купил никто.

ЖЕНЩИНА НАЧИНАЛА демонстрацию страданий. Но для демонстрации нужны зрители. Тут, главное, не быть в их числе. А это трудно. Тут главное, как говорится, во-время смыться.

ПРИШЁЛ ИЗ ЗОНЫ

- Я мужик - везде мужик. Пахал, срок тянул. Научился наколки делать. Иголки только щёлкают. Рисовал неплохо. Была кельтская тематика. Кто «в законе», у того крест и два ангела. Пацанам наколка на коленях: «Не встану на колени». Потом также восточные мотивы, драконы в основном. А уже эти женские головки, да надписи: «За измену не прощу» не заказывали. Но про матерей постоянно. «Не забуду мать родную?» - «Загнал в могилу и «не забуду?» - «У всех же по-разному. Много же по глупости залетело. А кто и вовсе безвинно». - «А у тебя самого есть наколки?» - «Что я, совсем?»

Сцепил пальцы рук. А большие пальцы стал крутить один вокруг другого, приговаривая: «На моей фабрике ни одной забастовки».

ВСЕ МЫ ПОД СУДОМ

Все мы под следствием, все мы на суд призваны. И повестки всеми получены. Только даты не проставлены. Куда идём? Кто куда, а мы на Страшный суд. Но не так сразу, ещё три с половиной года власти антихриста надо будет выдержать. Паисий Святогорец говорит, что молитвой будем от антихриста защищаться. Молитва как облако скрывающее.

А последние времена? Они уже идут две тысячи лет. Началось последнее время от дня Вознесения Господа с Елеонской горы. «Дети! Последнее время! - сказал апостол Иоанн. - И как вы слышали, что придёт антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы познаём из того, что последнее время... Итак, дети, пребывайте в Нём (в Господе), чтобы, когда Он явится, иметь нам дерзновение и не постыдиться пред Ним в пришествие Его». (1-е Иоанна. 2, 18, 28).

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ

Создавались фонды, ассоциации, объединения, попечительские советы... Это 80-е. Стало модным приглашать батюшек для освящения офисов (так стали называться конторы), банков. А один предприниматель открывал бензоколонку и его подчинённый сказал, что надо отслужить молебен. «А это надо?» - недовольно спросил начальник. - «Да сейчас вроде как модно». - «Ну, давайте, только короче. В темпе!». Отслужили в темпе. И бензоколонка вскоре сгорела. Тоже в темпе.

ЭВОЛЮЦИИ НЕТ Каким был человек при сотворении, таким и остался: мужчина это Адам, женщина - это Ева. «Милый, давай съедим яблоко, будем как боги».

Заманчива эволюция. Будь она, куда бы мы шагнули, как бы развили, например, ту же поэзию! Пушкин, бедняга, на метро не ездил, на самолёте не летал, по телевизору не выступал, даже и айфона у него не было, несчастный! Но почему же я, всё это имеющий, пишу хуже Пушкина? И достижения науки свершаются постольку, поскольку Господь открывает просветиться нашему разуму. Ну да, сотовый, это очень хорошо. Хотя постоянный тревожный звонок от жены: «Ты сейчас где?», - иногда не радует. Но в духовном смысле и сотовый ничто, нуль, по сравнению с общением духовно просвещённых предков. «Братия, - говорит на Афоне настоятель монахам, - спешите на пристань, брат Савва просит о помощи». И хрестоматийный пример, когда преподобный Стефан Пермский спешит в Москву, проезжает Троице-Сергиев монастырь, за три версты от него, обращается к преподобному Сергию и говорит: «Брат Сергий, сейчас не могу заехать, но на обратном пути обязательно заеду». В монастыре преподобный Сергий встаёт за трапезой, кланяется в его сторону и отвечает: «Хорошо, брат Стефан, будем ждать». Это-то проверенный факт. А когда идёт Куликовская битва и братия монастыря стоит на молебне, то игумен Сергий называет имена тех воинов, ополченцев, кто погиб в эту минуту.

Спросим: как обычный человек, бывший мальчишка, пасший лошадей и коров достигает такого всеведения? Скажут: был Богоизбранный. Да, конечно. Но ведь любой из нас, если он выпущен в Божий мир, выпущен как один из тысячи вариантов (зародышей), тоже именно Богоизбран. Но остальное зависит от него самого. Образ жизни, молитва, терпение, смирение, - это не падает сверху, это не награда, это достигается усердием и трудами самого человека.

Велики наши знания, а что толку от них, если они как свет луны, освещающей, но не греющей? И что толку их увеличивать? Чем больше знаешь, тем больше не знаешь. И из этой формулы не выскочишь. Зачем знания, если не просветился светом Христовым, не причащался, не исповедовался? Какие это знания, если они обезбожены? Звания, книги, награды - «всё суета сует и томление духа». Идут защиты всяких степеней, уверения, что открыты средства борьбы со всеми болезнями, что доказано самостоятельное явление живой клетки (оказывается, в коллайдере родилась), чтобы вытеснить Бога из мира, доказать, что человек чего-то стоит. Да ни копейки он не стоит. Ну, нагрёб миллионы, все равно ж в гробу лежит. Пожалуйста, Березовский. И жил грешно, и умер смешно.

Выдаются за знания совершенно шарлатанские заявления. Вот энциклопедист Руссо, вот циник Вольтер, вот надменный Дидро, вот всезнайка Аламбер. Свежесть их чтения в России (сама императрица в переписке!) вербовала их сторонников. Они, как опытные охмурялы, прельщали новизной. Руссо особенно вредил. Свернул мозги Толстому, тот даже образок его на шее вместо креста носил. А чему учил Руссо? Человек без нравственных убеждений, он искалечил нравственность французов. Пример приживалы при богатеньких любовницах. Эпатировал, утверждал, что наука родилась из пороков, породила роскошь, испортила души, а кончил тем, что всё воспитание ребёнка надо свести к воспитанию одной привычки - не иметь никаких привычек. Тянет ребёнок руку к пламени свечки, не мешай, пусть обожжется, будет знать. Он же свободен совершать поступки.

Как же они все, эти протестанты, были обезбожены. И до сих пор это длится, длится их самоуверенность в своей правоте. Свобода обезбоженного человека делает его животным.

Не сердись, милая Европа, множество раз бывал я в тебе. И хотелось мне одного - скорее из тебя уехать. Живи без меня, без русского, живи. Ты с лёгкостью без меня обходишься. Так ведь и я без тебя. Но вас жалко.

Сидим с переводчиком на берегу Сены. Собор Парижской Богоматери. Гюго, Стендаль, Мопассан, Роллан, - все тут бывали-живали. И русских много. Но переводчик говорит не о них: «Тут, рядом, улица путан». - «Это проститутки?» - «Вам интересно? Идёмте».

ВСПОМИНАЮ ЯПОНИЮ

Холодная Фудзи в тумане, озеро Бива мерцает. Трёцветная кошка в Киото сидит у витрины, за которой в прозрачных кристаллах резвятся робото-рыбы. Они несъедобны, но как же прекрасны. И манекены - бывшие люди - шли мимо, да так и застыли, на рыб заглядевшись.

На рекламу шотландского виски уселась ворона и кричит возмущённо. Надо будет сюда через множество лет возвратиться, чтоб узнать, кто кого перекаркал.

Высоченные стены домов, и солнца не видно. Вот оно впереди, поспешу, обогреюсь. Подбежал - не оно, лишь его отраженье в огромном стекле небоскрёба.

В парке бродят олени и бегают белки, и прекрасная девушка спит на скамейке у пруда. Ухожу и мечтаю, что девушке взгляд мой приснится.

Старый монах с диктофоном сказал мне: «Разве дверь разбирает, кто ею проходит, разве лифт различает, кому помогает подняться? Дверью стань, помогая пройти в свою душу, лифтом стань, помогая занять верхотуру».

Чай прекрасные руки Като разливают. Кроме русского знает Като остальные, но разве не внятен язык моих взглядов?

Наступает обряд любованья луною, я и так, с малых лет на неё любовался. Вот, желтея, выходит командовать небом. Неужели весь свет на востоке оставит? Неужели в России ненастье?

Кто о горе своём вам расскажет с улыбкой? Японец. Но рыданья Като нарушают традицию эту: «Русский, ты уезжаешь, останься!» - «О, Като, плохо жить без тебя, но мне без России не выжить».

Улетаю на запад, и то ли бегу от рассвета, то ли вместе с собою его увлекаю в Россию.

РАССКАЗ ШОСТАКОВИЧА

- Дни советской культуры в Англии. В день приезда туда нас собрали и человек в штатском и сказал: «Вы думаете, кто же тот человек, который к вам приставлен? Так вот, это я. И я отвечаю за вашу безопасность. Но вас много, поэтому я разбиваю вас на пятёрки и назначаю старшего. Мне зачитал пятерых по алфавиту, велел запомнить. «В любое время дня и ночи обязан знать, где кто из твоей пятёрки». Он всех на ты называл. У меня вскоре авторский вечер, приехала королева Англии, всё прошло хорошо, аплодисменты. Выхожу на поклоны, а в голове одно: где моя пятёрка, где моя пятёрка? Меня зовут на приём к королеве, я говорю организаторам: «Вот эти, по списку, должны пойти со мной. Идут, довольны, там же столы накрыты».

Шостакович нисколько не сердился на чекиста и вспоминал о нём с удовольствием. Чекист этот, когда понял, кто есть кто, командирство над пятёркой не отменил, но всё-таки стал называть Шостаковича на вы. «Куда вам, когда надо, скажите. Я с вашей пятёркой побуду».

ДЕНЬ ПРИЧАСТИЯ

В этот день бывает так хорошо, что не высказать. Так умиротворённо, если ещё один. И ничего не страшно. Хоть камни с неба вались - причастился. До чего же только жаль, что родные не со мною. Да, бывают в храме, но в церковь надо ходить. Ходишь, и уже и не замечаешь ни тесноты, ни чьих-то разговоров. Когда долго не причащаешься, лицо темнеет.

Старуха Клавдия говорит: «Я иду в церковь, я прямо реву, что другие не идут. Кто и пьян, кто и вовсе с папиросой. А женщины накрашены. Я прямо реву - хоть бы они поняли, какая в церкви красота!»

ДИМИТРИЕВСКАЯ СУББОТА

Идёт тихий мокрый снег. С яблонь течёт, стволы почернели. Костя затопил баню. Дрова - просмолённые шпалы - дают такой дым, что Костя называет баню: линкор «Марат».

Надо привыкать к себе и не ругать себя, а понимать, и не переделывать, а потихоньку доделывать. Радуюсь одиночеству. Тут я никого не обижаю, ни на кого не обижаюсь. Такое ощущение, что кто-то за меня пишет, ездит за границу, выступает, говорит по телефону, а я, настоящий, пишу записки - памятки в церкви. На себя, выступающего, пишущего, говорящего гляжу со стороны. Уже и не угрызаюсь, не оцениваю, не казнюсь убогостью мыслей, произношением, своим видом в двухмерном пространстве. Конечно, стал хуже. А как иначе - издёргался и раздёргался. И вижу прибой ненависти к себе и нелюбви. И уже и не переживаю. В юности был выскочкой, даже тщеславен был. Себя вроде в том уверял, что рвусь на трибуну бороться за счастье народное, а это было себялюбие.

Хорошо одному. Стыдно, что заехал в такое количество жизней и судеб. На моём месте другой и писал бы, и молился бы лучше, и был мужем, отцом, сыном лучшим, нежели я, примерным.

Надел телогрейку, резиновые сапоги, носки шерстяные. Красота! Грязища, холод, а мне тепло и сухо. Так бы и жить. Снег тяжёлый, прямой. Но что-то уже в воздухе дрогнуло, пошло к замерзанию.

- Чего с этой стороны заходишь? - спрашивает Костя.

- В храме был, записки подавал. Суббота же Димитриевская.

- Я не верю, - говорит Костя. - Что свинья живёт, что лошадь, что человек. Кто помрёт, кто подохнет, кого убьют - всё одно. Не приучали нас. Учили, что попы врут. А выросли, поняли, что и коммунисты врут. Пели: «По стенам полазили, всех богов замазали. Убирали лесенки, напевали песенки». Не верю никому!

- Но Богу-то надо верить!

- Да я чувствую, что что-то есть. Да что ж люди-то все как собаки? Злоба в них как муть в стакане. Пока муть на дне - вода вроде чистая, а чуть качни - всё посерело.

- Прямо все как собаки? И ты?

- Да! Я же вчера с соседкой полаялся. И она оттявкивалась.

ПРОЩАЙТЕ, ДОМА ТВОРЧЕСТВА!

Зимняя Малеевка, летние Пицунда и Коктебель, осенние Ялта и Дубулты. Комарово. Ещё и Голицыно. В Голицыно (76-й) я пережил «зарез» цензурой целой книги. В Комарово просто заехал с Глебом Горышиным, в Дубултах вместе с Потаниным руководил семинаром молодых, а Ялта, Пицунда, Малеевка и Коктебель - это было счастьем работы.

И вот - всё обрушилось.

Комарово мне нечем вспомнить, только поездкой с Глебом Горышиным после встречи с читателями в областной партийной школе (78-й). Там я отличился тем, что ляпнул фразу: «Между вами и народом всегда будет стоять милиционер». Может, от того был смел, что до встречи мы с Глебом приняли по грамульке. И Глеб предложил рвануть в Комарово. Ещё с нами ехала Бэлла Ахмадулина. По-моему, она была влюблена в Горышина (они вместе снимались у Шукшина и это тепло вспоминали), и когда он останавливал такси у каждого придорожного кафе, она говорила: «Глебушка, может быть, тебе хватит? И, наклоняясь ко мне: - Больше ему не наливайте». Но хотел бы я видеть того, кто мог бы споить Глеба.

За полночь в Комарово я упал на литфондовскую кровать и, отдохнувши на ней, нашёл в себе силы встать, пройти вдоль утреннего моря, ожить и отчалить.

Малеевка всегда зимняя. Зимние каникулы. Дочка со мной. Дичится первые два дня, сидит в номере, читает, потом гоняет по коридорам, готовят с подружками и друзьями самодеятельность. Заскакивает в комнату: «Папа, у тебя прибавляется?» Позднее и сын любил Малеевку. И жена.

Обычно декабрь в Малеевке. Долго темно. Уходил далеко по дорогам, по которым везли с полей солому. Однажды даже и придремал у подножия скирды. И проснулся от хрюканья свиней. Хорошо, что ветер был не от меня к ним, а от них ко мне. Свиной запах я учуял, но какого размера свиньи! Это было стадо кабанов. Впереди, как мини-мамонт, огромный секач, далее шли по рангу размеров, в конце бежали, подпрыгивая, дёргая хвостиками, полосатенькие кабанчики. Замыкал шествие, как старшина в армии, тоже кабан. Поменьше первого. Минуты две, а это вечность, прохрюкивали, уходя к лесу. И скрылись в нём.

И что говорить о Коктебеле! Ходили в горы, был знакомый учёный из заповедника. У него было целое хозяйство. Два огромных пса. Один для охраны хозяйства, другой для прогулок. Поднимались к верхней точке, подползали к краю склона. Именно подползали. Учёный боялся за нас. «Тут стоять опасно: голова может закружиться, здесь отрицательная стена». То есть под нами обрыв уходил под нас. Страшно. Казалось - весь он хлопнется в море. Ведь мы его утяжеляли. Ездили в Старый Крым, в Феодосию (Кафу), конечно, в Судак. Видели планеристов, дельта и пара-планеристов, лазили по Генуэзской крепости. Сюда бежали наёмники Мамая, оставшиеся в живых после Куликовской битвы.

Очень меня выручала привычка к ранним вставаниям. Задолго до завтрака бегал к морю, когда на берегу было пусто, а ещё раз приходил вечером, когда от него все уходили. То есть хорошо для работы.

В Коктебеле пережили 19 августа 1991 года. С Василием Беловым сразу рванули в Симферополь. Но у аэропорта уже стояли войска и меня не пустили. А Белова, он был депутатом Верховного Совета, отправили самолётом. Но это было промыслительно - накануне вечером жена поскользнулась в ванной на кафеле и упала затылком. Была вся в крови. Так я запомнил гибель империи.

В Пицунде бывали семьями. Раз сыночек мой оседлал меня и ехал вдоль прибоя. Аня Белова увидела это и вскарабкалась на плечи отцу. Сынок мой подпрыгивал и кричал: «А мой-то папа выше, а мой-то папа выше!» - Аня ему нравилась. У меня даже ноги ослабли, как это можно быть выше Василия Белова?

Ещё раньше, в той же Пицунде, дочка прибежала ко мне и таинственно сказала: «Хочешь, я покажу тебе маленького ребёнка, который уже знает иностранный язык?». И, в самом деле, показала смугленького мальчишечку-армянина, который бойко лопотал по-своему.

В этой же Пицунде мы с Анатолием Гребневым ходили на море каждый день, делая утренние заплывы. Один раз был шторм, но что сделаешь с твердолобостью вятского характера, все равно пошли. Коридорная Лейла, абхазка, воздевала руки: «У вас ума есть?» - «Пятьдесят лет дошёл - назад ума пошёл», - отвечал ей Толя.

Прибой ревел, накатывался далеко за пляжные навесы. Мы еле вошли в волны. В высоту больше двух метров. Надо было бежать им навстречу и в них вныривать. Потом волны возносили и низвергали. Восторг и страх: но надо же было как-то вернуться на сушу. А уж как выходили, как нас швыряло, это, сказал бы мой отец, была целая эпопия. Могло и вообще в море утянуть. Надо было, пока тебя тащит волной, катиться на ней и сильнее грести, и стараться выброситься на берег и успеть уползти подальше от волны. Но волокло шумящей водой обратно в пучину. Получилось выбраться раз на третий. А уж какие там были ушибы и царапины, что считать? Живы, главное. «Кричал мне вслед с опаской горец: «Нет, нам с тобой не по пути! Не лезь себе на горе в море, с волною, слушай, не шути!»

А ещё раз поздно вечером поплыли, заговорились и... спутали береговые огни с огнями судов на рейде, и к ним поплыли. Хватились, когда поняли, что корабли на воде - это не дома на суше. Еле-еле душа в теле выплыли.

В горы ходили.

Да, было, было. И работалось, и жилось как пелось.

ЧАЧА

В горах у Пицунды жили, естественно, горцы. При обилии фруктов, своих и диких, делали вино, гнали самогон, по-грузински чача. Ходили к ним из Дома творчества, хоть и не близко. Переживши потрясение штормом, пошли в горы, чтобы этой чачей снять нервное напряжение. Хозяину сказали: «Платим за две. Одну бутылку пьём с тобой, другую берём с собой». - «Вы уезжаете?» - «Да».

Хозяин полез в подвал, а сын его, лет шестнадцати стал спрашивать, не поможем ли мы ему пойти учиться в школу КГБ. «Зачем тебе это?». Он мечтательно улыбнулся и повёл рукой: «Все боятся».

Сели с хозяином за столик во дворе. «Приговорили» бутылку. И в самом деле питьё было приличным. Не ударяло в голову, а грело изнутри. Расплатились, пошли. Идём, горным воздухом дышим, солнце светит, море вдали как продолжение неба, фрукты на деревьях. «И чего мы её тащим? - это один из нас спросил про бутылку, которую купили, - жены всё равно поймут, что мы выпили. Все равно же засветились. А им все равно: сто грамм муж выпил или триста. Сядем?». - «Ну да, другой бы возражал, глаза выворотил, а я молчу».

Сели на брёвнышко, открыли. Что такое? Омерзительный запах сивухи мгновенно погасил очарование летнего дня. «Ну нет, - решительно сказали мы, - мы эту заразу пить не будем».

Вернулись к этому горцу и его сыну, мечтающему о школе КГБ. Ставим на стол ихнюю бутылку, видно, что не тронута, говорим: «Так твоя чача нам понравилась, решили и вторую с тобой выпить. Давай стаканы».

Он всё понял, испугался, засуетился, побежал в погреб, принёс две. Сыр, брынза, мясо копчёное. Ну что? Выпили одну с ним, одну взяли с собой, а ту, сивушную, он как-то назаметно под стол сковырнул.

Встали. «Сколько с нас»? - «Обижаешь, дорогой!». - И не взял ничего. Мы особо и не настаивали, надо же как-то наказать за свинство.

Пошли. Идём. Солнце светит, горным и морским воздухом дышим, о России говорим.

«Слушай, а давай мы прямо сейчас и немедленно, и прямо тут за Россию выпьем!» - «И давай!».

Небеса сияли, море светилось. Может, России хоть на минуту полегчало.