2.3.«Панантропизм» как религиозно-философская основа поэзии Н. Заболоцкого конца 30-50-х годов
Новое мироощущение и новую систему взглядов на природу, формирующихся в конце 20-х-начале 30-х годов в поэзии Н. Заболоцкого, по аналогии с религиозно-философским понятием пантеизма можно назвать панантропизмом.
Наиболее последовательно это философско-поэтическое кредо поэта выражается в стихотворениях «Метаморфозы» (1937) (первый вариант названия этого стихотворения - «Бессмертие») и «Завещание» (1947). В чём же суть этого кредо? Как сказал философ и богослов Иустин Попович, проверка всякой религии и философии - это проверка смертью. Что может противопоставить человеческий разум смерти? Что может победить смерть и каков образ бессмертия в стихотворении «Метаморфозы»? Как мы уже говорили, Н. Заболоцкий мучим проблемой личного бессмертия. Но в «Метаморфозах» на первый взгляд речь идёт не о личном бессмертии, а о бессмертии как о цепи метаморфоз мирового бытия. Это мировое бытие представляет собой некую живую целостность, вселенский организм, живущий по особым законам. Один из этих законов - снятие границ между органическим и неорганическим, между живым и мёртвым.
В пространстве мирового бытия (как его живописует Н. Заболоцкий) сняты границы и между «первой реальностью» (природным миром) и «второй реальностью» (миром человеческой мысли и человеческого творчества). Н. Заболоцкий пишет: «Мысль некогда была простым цветком, / Поэма шествовала медленным быком» [1, с. 191]. Это снятие границ происходит через метаморфозы форм мирового бытия во всей его полноте.
Но что удивительно, Н. Заболоцкий, рисуя эту цепь метаморфоз, не забывает о человеческой личности; он постулирует - и в этом его вера, что «я» (личность) не развоплощается, переходя из одной формы в другую. Растворяясь во всём, «я» не утрачивается, а остаётся всё тем же:
Чтоб кровь моя остынуть не успела.
Я умирал не раз. О, сколько мёртвых тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
Меня, колеблемого на морской волне,
Меня, летящего по ветру в край незримый,
Мой бедный прах, когда-то так любимый.
А я всё жив! [1, с. 191]
Тот же самый аспект мы находим и в «Завещании»:
Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений,
Когда мильоны новых поколений
Наполнят этот мир сверканием чудес
И довершат строение природы,
Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
Пусть приютит меня зелёный этот лес.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьёт, печален и суров.
В его больших ветвях я дам приют уму,
Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.[1, с. 223]
Следует заметить, что если в «Метаморфозах» исследуется «телесный» аспект посмертного существования личности, то в «Завещании» - его духовная составляющая, но и в «Метаморфозах», и в «Завещании» разворачивается картина особого типа бессмертия. Всё мироздание охватывается извне и изнутри человеческой сущностью, личностным человеческим началом, которое существует - без преувеличения - в каждой его «клетке». Можно сказать, что принцип «соединения» личности и мироздания в известной степени можно охарактеризовать как принцип «нераздельности и неслиянности». Творя свой поэтический универсум, Н. Заболоцкий открывает мифологему «панантропизма», согласно которой каждая частица мироздания обретает человеческую ипостась, «воипостазируется». Эта мифологема является определённой редукцией христианского понимания человека и его места в сотворённом Богом универсуме.
Уже в библейском повествовании о сотворении человека мы сталкиваемся с идеей включённости всего тварного мира в человеческую природу. Включённость дочеловеческого тварного бытия в природу человека составляет одно из главных откровений о человеке. Так, св. Григорий Двоеслов, толкуя евангельский призыв «Идите и проповедуйте Евангелие всей твари», пишет: «Неужто, братья мои, должно было проповедовать Евангелие бесчувственным вещам или животным, раз о нём сказано ученикам: проповедуйте всякой твари? Но под именем всякой твари подразумевается человек». И далее: «человек может быть назван вселенной <...>, ибо в нём явлены истинный образ и великое единство вселенной <...> Ибо всё, что есть, либо существует, но не живёт; либо и существует, и живёт, и чувствует, но не имеет ощущений; либо и существует, и живёт, и чувствует, но не понимает и не рассуждает; либо существует, живёт, чувствует, понимает и рассуждает. Камни ведь существуют, но не живут. Растения существуют, живут, и чувствуют, но не разумеют, ангелы существуют, живут, чувствуют, и, обладая разумением, рассуждают. Итак, человек, имея с камнями то общее, что он существует, с древесами - то, что живёт, с животными - то, что чувствует, с ангелами - то, что рассуждает, правильно обозначается именем вселенной...»[1]. Но, рассуждает далее св. Григорий, если в каком-либо отношении человек имеет общее со всякой тварью, то в каком-либо отношении всякая тварь есть человек. Поэтому Евангелие, которое проповедуется человеку, тем самым проповедуется всей твари.
Мифологема «панантропизма» связана и с другими аспектами религиозной мысли и представляет собой своеобразный «христианский след» в поэтической мифологии Н. Заболоцкого. Действительно, человек в его поэзии пронизывает все «этажи» мироздания: и земной мир во всём разнообразии его форм, и царство смерти, и «мир незримый». Он наполняет собой всё и вся. Но эта характеристика в христианском богословии может быть отнесена только к Богочеловеку - Христу, ибо Он есть «полнота наполняющего всё во всём» (Еф., 1, 23). В системе христианских представлений о мире человек создан по образу и подобию Божию, следовательно, в каком-то отношении человек - это бог. Как показывает в своём труде «Элементы средневековой культуры» П. Бицилли, при недостаточно чётком разграничении природы Творца и природы твари происходит переход от мистического богословия к мистическому пантеизму (панентеизму). Учёный пишет: «На идее божественности человека строится вся мистика. <...> Теоретики мистического богословия учат, что первой ступенью созерцания должно быть познание Бога в Его созданиях, поскольку он запечатлён в них. <...> Каждое существо - твой учитель, научающий тебя любить Бога, проповедует Джордано да Ривальто, почти слово в слово повторяя пантеиста Скота Эриугену»[2].
Мистический пантеизм, возникший на основе христианства, естественно, не отвергает Бога. Именно из этого «корня» могла бы расти поэтическая мысль Н. Заболоцкого. Но, как мы знаем, в системе его мироощущения Бог отсутствует. Философскую систему Н. Заболоцкого мы могли бы назвать мистическим материализмом, построенным по образу и подобию мистического пантеизма. В этой системе на месте Богочеловека находится человек. Человек Н. Заболоцкого занимает место Бога. Но, «отменяя» Богочеловека, поэт оставляет человеку, так сказать, богочеловеческие качества. Человек, не имеющий высшего онтологического обоснования, своё существование чувствует и осознаёт как богоподобное. Во-первых, он не стеснён рамками времени и пространства («Не я родился в мир, когда из колыбели / Глаза мои впервые в мир глядели, - / Я на земле впервые мыслить стал, / Когда почуял жизнь безжизненный кристалл» [1, с. 223] ), не подвластен смерти («А я всё жив! Всё чище и полней / Объемлет дух скопленье чудных тварей» [1, с. 191], таинственными узами связан с каждой тварью, хотя он не творец её, а преобразователь. Человек, кроме того, как бы «досоздаёт» тварь, воплощаясь в корнях, ветвях и листьях, птицах, дождях и зарницах («В его больших ветвях я дам приют уму, / Я с помощью ветвей свои взлелею мысли»; «Я в небе пролечу, как медленная птица, / Я вспыхну над тобой, как бледная зарница, / Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой»).
Человеческое творчество в поэтической философии Н. Заболоцкого становится равным творчеству Бога («Недаром, совершенствуясь от века, / Разумная природа в свой черёд / Сама себя руками человека / Из векового праха создаёт» [1, с. 424] и равным подвигу Богочеловека, побеждающего смерть: «В какое-то короткое мгновенье / Я наполняюсь тем избытком сил, / Той благодатной жаждою творенья, / Что поднимает мёртвых из могил» [1, с. 419].
Можно сказать, что человек в поэзии Н. Заболоцкого конца тридцатых годов и в сороковых годах в целом «...осознаёт своё бытие как некое высшее все-бытие; <...> он опытно ощущает себя не только как все-человека, но и как все-тварь, все-создание». Это цитата из труда преп. Иустина Поповича, посвящённого природе Церкви»[3]. Можно сказать, что в стихотворной «плоти» «Метаморфоз» и «Завещания» Н. Заболоцкий являет нам некий аналог Церкви. Но если Церковь - это Богочеловеческий организм, то «Церковь» Заболоцкого - организм антропокосмический.
3. Христианский «след» в позднем творчестве Н. Заболоцкого
В творчестве Н. Заболоцкого конца сороковых-пятидесятых годов мы сталкиваемся с классической ясностью и «простотой» стиха, но в этой простоте при глубоком погружении в текст обнаруживается сложность, порой превосходящая «криптограммы» «Столбцов». Зачастую как критики и исследователи творчества Н. Заболоцкого, так и читатели - любители его поэзии говорят о «позднем» Н. Заболоцком в терминах «опрощения» его поэтики, «слома» художественного мира, отхода от тех открытий, которые были сделаны в «Столбцах». Как нам представляется, правота на стороне тех исследователей, которые говорят о том, что изменения, произошедшие в позднем творчестве Н. Заболоцкого «... не просто литературное «опрощение», приближение к классическим литературным формам, но и то поразительное усложнение зрения, <...> которое <...> и могло появиться после самых жестоких испытаний»[4]. В таких стихах, как «Светляки», «Бетховен», «Гроза», «В этой роще берёзовой», «Творцы дорог» и т.д. зачастую не замечается и не воспринимается их метафизическая глубина. Н. Заболоцкий как бы «обманывает» читателя «простотой» лирического сюжета стихотворения; как кажется читателю, поэт не выходит за рамки конкретного материального мира, обладающего качеством «реальнейшей реальности». Но так же, как во фламандских натюрмортах «изобилие плодов земных» есть символ того, что у Бога всего много, так и изобильная пейзажная живописность Н. Заболоцкого таит в себе не только натурфилософскую напряжённость, но скрытый, трансформированный, претерпевший метаморфозы христианский смысл.
3.1. Свет слова в стихотворении Н. Заболоцкого «Светляки»
Проанализируем с этой точки зрения стихотворение «Светляки». Само название стихотворения задаёт определённую инерцию восприятия: на одном из содержательных уровней стихотворения оно может быть прочитано как некая эклога, своеобразный гимн южной природе («Но ты взгляни на них весною в южном Сочи, / Где олеандры спят в торжественном цвету, / Где море светляков горит над бездной ночи, / И волны в берег бьют, рыдая на лету» [1, с. 243]). Но стихотворение, называемое «Светляки» и являющее в своей словесной плоти образ насекомых - светляков, посвящено выявлению сути творческого слова. Первая строфа стихотворения звучит так:
Слова - как светляки с большими фонарями,
Пока рассеян ты и не всмотрелся в мрак,
Ничтожно и темно их девственное пламя
И неприметен их одушевлённый прах. [1, с. 243]
Если бы стихотворение называлось «Слова», то, как кажется на первый взгляд, направление читательского внимания было бы другим, более адекватным смыслу стихотворения. Но это только на первый взгляд.
В первой строке перед нами - метафорическая субстанциализация понятия слова. Основанием сравнения двух «явлений» для Н. Заболоцкого служит свет - сущность слова и сущность светляка, выявленная в его имени. Но пока процесс творчества не оживает в поэте («Пока рассеян ты и не всмотрелся в мрак»), слова «темны и ничтожны», их «девственное пламя» скрыто от взора. Последняя строка первой строфы несёт особую смысловую нагрузку. Прежде всего, это касается словосочетания «одушевлённый прах». Если мы «извлечём» это словосочетание из стихотворной плоти, то оно окажется своеобразной аллюзией библейского повествования о сотворении Адама. «Одушевлённый прах», собственно, и есть Адам, созданный из праха земного и оживлённый Духом Божиим. В контексте же строфы это словосочетание одновременно обозначает и слова, и светляков. Поскольку метафизический план здесь затушёвывается конкретностью описания светляков, мы связываем словосочетание «одушевлённый прах» именно со светляками, и уже через это соотношение - со словами. Светляки-слова - это некая «первозданная тварь», суть которой - нести свет.
Некая «тень», отблеск библейского повествования формирует метафизическую реальность, как в анализируемой строфе, так и в стихотворении в целом: светляк-слово в его двуединстве и есть «одушевлённый прах»; без слова светляк - просто прах, а слово этот «прах» одухотворяет подобно тому, как дыхание Божие делает горсть глины образом и подобием Божиим.
Вторая строфа стихотворения, о которой речь уже шла выше, даёт пейзажный образ южной ночи, перерастающий в целостный образ мироздания (этот образ дан в строфе третьей: «Сливая целый мир в единственном дыханье, / Там из-под ног твоих земной уходит шар,/И уж не их огни твердят о мирозданье, / Но отдалённых гроз колеблется пожар» [1, с. 243]).
Смысловая парадоксальность первой строки второй строфы («Но ты взгляни на них весною в южном Сочи») в том, что в ней закрепляется тот образ-кентавр, о котором мы говорили выше: слова-светляки являют нам свою истинную сущность. Образы весны, южной ночи, которую венчает «торжественный цвет олеандров», моря светляков - знаки торжества жизни, предельного её напряжения, её чистой первозданной энергии. Перед нами - своего рода Эдем на земле.
Первая строка третьей строфы («Сливая целый мир в единственном дыханье») не что иное, как парафраз строки 151 псалма «Всякое дыхание да хвалит Господа», причём последняя строфа стихотворения продолжает эту смысловую линию: в небесах, куда возносится своего рода «хвалебный гимн Отцу миров», своё «пенье сфер» - «дыхание фанфар и бубнов незнакомых». Следует, однако, оговориться, что в поэтическом мире Н. Заболоцкого Творец отсутствует. Только в одном стихотворении, не включённом поэтом в основное собрание («Во многом знании - немалая печаль» [1, с. 428], мы находим строки: «Я разве только я? Я - только краткий миг / Чужих существований. Боже правый, / Зачем ты создал мир, и милый, и кровавый, / И дал мне ум, чтоб я его постиг!».
«Песнь славословия», как правило, возносится не Творцу мира, а мирозданию или человеку как «довершителю» дела Природы. Но характер гимнографического пафоса, своего рода «псалмодия» стиха вводит нас в библейское пространство смыслов.
Возвращаясь к стихотворению «Светляки», следует заметить, что последние две строки («Что жалкие слова? Подобье насекомых! / И всё же эта тварь была послушна мне») возвращают нас к первой строфе. «Одушевлённый прах» слов-светляков здесь именуется «тварью» и, таким образом, мы возвращаемся в «библейский слой» стихотворения. Один из скрытых метафизических сюжетов стихотворения состоит в смысловом выстраивании параллелизма между силой, творящей земной мир во всём его многообразии, и поэтом, создающим поэтическое мироздание словом. Этот параллелизм реализуется тогда, когда вступает в свои права непостижимый процесс поэтического творчества.
Характерно, что с точки зрения христианской онтологии мир сотворён Словом Божиим («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» - Ин. 1, 1), и в Символе веры «Творец неба и земли» по-гречески именуется «Поэтом неба и земли». В чине освящения воды есть такие строки: «Ты, от четырёх стихий тварь сочинивый».
Ещё один скрытый сюжет, сплетённый с обозначенным выше, состоит в том, что «послушание» твари Творцу аналогично «послушанию» слова поэту. Но если о «послушании» слова говорится напрямую («И всё же эта тварь была послушна мне»), то послушание твари Творцу дано как грандиозный образ слитности всего мира в его славословии, которое представлено в строках: «Сливая целый мир в единственном дыханье, / Там из-под ног твоих земной уходит шар». Именно после этих строк и совершается метафизическая метаморфоза: «пламя» вещей земного мира и земного слова превращается в грозу и пламя мира небесного («И уж не их огни твердят о мирозданье, / Но отдалённых гроз колеблется пожар»).
Если принять во внимание реконструированный нами библейский контекст, то в стихотворении мы находим ещё один зашифрованный парафраз евангельских слов: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 5). Конечно, перед нами не буквальное следование евангельскому смыслу этой фразы. Скорее речь идёт об аналогии, а точнее о секуляризации евангельской мысли, которая превращается в реализованную метафору.
3.2. Стихотворение Н. Заболоцкого «Бетховен» и философия музыки А. Лосева
В стихотворении «Бетховен» Н. Заболоцкий создаёт образ музыки великого композитора, постигая при этом, с одной стороны, сущность музыки, слова и творчества в целом, с другой - давая в метафорическом виде слепок своей собственной человеческой и поэтической судьбы.
Наиболее адекватным аналогом поэтической интуиции Н. Заболоцкого, позволяющим постичь закономерности смыслового разворачивания стихотворения «Бетховен», являются, с нашей точки зрения, философско-музыковедческие труды А. Лосева. Попытаемся наметить некоторые параллели между поэтической и философско-религиозной мыслью.
Музыка для Н. Заболоцкого является высшей формой искусства, которая стоит даже выше слова. Апофеоз такого восприятия музыки мы находим в последней строфе стихотворения:
И сквозь покой пространства мирового
До самых звёзд дошёл девятый вал...
Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,
Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал! [1, с. 198]
Обратим внимание на первое восклицательное предложение третьей строки. «Откройся, мысль!» - заклинает поэт. Этот акт «открытия (откровения) мысли» есть, собственно, рождение слова, оформляющего материю мысли, выявляющего логос мира. Второй «призыв», обращённый к слову, знаменует собой, во-первых, отказ от той диалектики взаимоотношения мысли, слова и музыки, о котором мы говорили в связи с анализом стихотворения «Предостережение». Мы уже обращали внимание на то, что в «Предостережении» музыка и поэзия максимально разведены («Где древней музыки фигуры, / Где с мёртвым бой клавиатуры, / Где битва нот с безмолвием пространства, / Там не ищи, поэт, душе своей убранства»; «Коль музыки коснёшься чутким ухом, / Разрушится твой дом...» [1, с. 107]).
Во-вторых, возвращение к традиционному представлению о глубинной связи музыки и слова в стихотворении «Бетховен» имеет существенное отличие от банального представления о «музыкальности» поэзии.
Как показал в своих философско-музыковедческих трудах А. Лосев, «с точки зрения пространственно-временного предмета музыка есть абсолютный хаос, ибо она не выделяет и, следовательно, не создаёт никаких предметов»[5]. Если рассмотреть в этом аспекте анализируемое нами четверостишие, то окажется, что второй «призыв» опять возвращает слово в хаос.
Но весь предшествующий последнему четверостишию текст стихотворения говорит нам о том, как музыка оформляет и преображает природный хаос не только эстетически, но этически и духовно.
В рогах быка опять запела лира,
Пастушьей флейтой стала кость орла,
И понял ты живую прелесть мира,
И отделил добро его от зла. [1, с. 198]
Налицо противоречие, но это противоречие кажущееся. Музыка в своём развитии, как показывает А. Лосев в работе «О музыкальном ощущении любви и природы», а также слово в его смысловых метаморфозах способны к синтезу: «Звук и слово, взятые как отвлечённый принцип, абсолютно несоотносимы, ибо одно даёт чистое качество и допредметность, другое же - оформленность и структурность. Но когда слово теряет свою первоначальную оформленность (а это происходит со всяким, напр., поэтическим словом), то здесь получается почва для более или менее глубинного синтеза звука и слова. Отсюда - чем поэтичнее текст, тем он музыкальнее (не в смысле внешнего благозвучия и музыкальности, но в смысле качественной, эйдетической характеристики). Или лучше сказать: музыкальное бытие, по существу бесформенное, чем дальше развивается, тем становится оформленней и в конце этого процесса рождает из себя структуры, как первичная туманность - Солнечную систему. Музыка напрягается до слова, до Логоса»[6].
Особое значение имеет для понимания стихотворения «Бетховен» и та трактовка трагизма как мироощущения, о которой мы говорили применительно к теории мироощущения в философско-эстетической системе А. Лосева. Как мы уже показали выше, согласно мысли философа, в трагическом мироощущении фиксируются два главных плана бытия: план мировой, запредельной, бесформенной жизни (эту тёмную глубину жизни - бессознательную, аморальную, имеющую свою нечеловеческую организацию, А. Лосев называет «хаокосмосом»), и план человеческой личности. Трагическая личность переживает грань указанных планов бытия, совершая своего рода прорыв из мира видимого, оформленного и стройного в «бесформенное, мятущееся множество, содержащее в себе неизъяснимые ужасы»[7]. Но именно такой прорыв и осуществляется в стихотворении «Бетховен», причём он является движущей силой сюжетного разворачивания стихотворения:
И яростным охвачен вдохновеньем
В оркестрах гроз и трепете громов
Поднялся ты по облачным ступеням
И прикоснулся к музыке миров.
Дубравой труб и озером мелодий
Ты превозмог нестройный ураган,
И крикнул ты в лицо самой природе,
Свой львиный лик просунув сквозь орган. [1, с. 198]
Образы «нестройного урагана», «оркестра гроз», «трепета громов» - своего рода аналоги того понятия хаокосмоса, о котором говорит А. Лосев. Но и понятие «музыки миров» самым непосредственным образом соотносится с мыслью философа о том, что «сплошная и бесформенная масса бытия»[8], дух «хаокосмоса» и есть дух музыки. А. Лосев пишет: «Трагедия происходит из духа музыки. Но дух музыки есть дух мятущийся, дух хаоса. Даже там, где музыка оформляется и вызывает стройный душевный порыв, она обладает каким-то особенным, не-познавательным оформлением»[9].
Кроме двух планов бытия, о которых шла речь выше, незримо и прикровенно существует в трагическом мироощущении, по мысли философа, ещё один план: это «план преображённой и воскресшей жизни» (курсив А. Лосева), с точки зрения которой «реальная человеческая жизнь и реальные удары судьбы квалифицируются именно как нравственно небезразличные»[10]. «Если бы не имелось этого плана, - говорит А.Лосев, - то ужас и тяжесть бытия, переживаемые в трагическом мироощущении, нельзя было бы объяснить. «Раз есть ужас бытия, то уже тем самым ожидается и смутно чувствуется мир всеобщего счастья и преображение этого страдающего мира»[11]. Поэтому и музыка «возвещает хаос накануне преображения»[12].
Характерно, что и в стихотворении «Бетховен» присутствует этот «третий план» мировой жизни, воскресшей и преображённой. («В рогах быка опять запела лира, / Пастушьей флейтой стала кость орла, / И понял ты живую прелесть мира, / И отделил добро его от зла»).
Ещё один «падеж смысла» данного стихотворения, как нам представляется, связан с тайным глубинным родством девятой симфонии Бетховена[13] (именно к ней отсылают строки «И сквозь покой пространства мирового / До самых звёзд дошёл девятый вал»), музыкальный путь которой есть прорыв от мук и страданий к высшей духовной радости, и жизненного пути самого Н. Заболоцкого.
3.3. «Открытое исповедание» в стихах Н. Заболоцкого
Однако в творчестве позднего Н. Заболоцкого мы встречаемся с некоторыми (немногочисленными) произведениями, в которых напрямую проявляется христианская «прививка», полученная ещё в детстве. Такие стихи, как «Бегство в Египет», «Это было давно», «На вокзале», «Во многом знании - немалая печаль...» и некоторые другие дают нам возможность увидеть, что глубокая внутренняя работа, работа духовная шла в некоей непостижимой глубине души поэта.
Рассмотрим эти стихотворения с точки зрения метаморфоз христианского кода.
Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.
Обессиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелён
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой -
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень Распятого в горах, -
Вскрикнул я и пробудился...
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня. [1, с. 288]
Стихотворение это многопланово в смысловом отношении, но поразительно в нем то, что Н. Заболоцкий отождествляет себя со Спасителем! Само название стихотворения - «Бегство в Египет» - взято из Евангелия: «Когда же они отошли, - се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе; ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его. Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью, и пошел в Египет. И там был до смерти Ирода, да сбудется реченное Господом через пророка, который говорит: «из Египта воззвал Я Сына Моего» (Мф., 2, 13-15). Безусловно, в этом стихотворении есть глубоко спрятанный пласт личный, биографический; и Иудея, о которой пишет Н. Заболоцкий в стихотворении, подозрительно напоминает Россию сталинских времен, так же как и словосочетание «Иродова банда» в четвертой строфе стихотворения тоже может быть переосмыслено в контексте жизни России в кровавом XX веке.
Но все-таки удивительно, как органично вошли евангельские образы в ткань стихотворения. Написано «Бегство в Египет» в тот период, который был, по единогласному мнению исследователей творчества Н. Заболоцкого, ознаменован высшим творческим подъемом.
В одном из своих писем к сыну Никите, написанных из лагеря, Н. Заболоцкий пишет: «Недавно произошел со мной любопытный случай, о котором я хочу тебе написать. Я шел на работу, один, мимо кладбища. Задумался и мало замечал, что творится вокруг. Вдруг слышу - с кладбища идет ко мне какая-то старушка и зовет меня. Протягивает мне пару бубликов и яичко вареное.
- Не откажите, примите.
Сначала я даже не понял, в чем дело, но потом сообразил.
- Похоронили кого-нибудь, - спрашиваю.
Она объяснила, что один сын у нее убит на войне, второго похоронила здесь две недели назад, и теперь осталась одна на свете. Заплакала и ушла. Я взял ее бублики, поклонился ей, поблагодарил и пошел дальше.
Видишь, сколько на свете у людей горя. И все-таки они живут и даже как-то умеют другим помогать. Есть чему поучиться нам у этой старушки, которая, соблюдая старый русский обычай, подала свою поминальную милостыню мне» [3, с. 341].
Прошло тринадцать лет, и Н. Заболоцкий пишет стихотворение «Это было давно».
Исхудавший от голода, злой,
Шел по кладбищу он
И уже выходил за ворота.
Вдруг над свежим крестом,
С невысокой могилы сырой
Заприметил его
И окликнул невидимый кто-то.
И седая крестьянка
В заношенном старом платке
Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула,
И, творя поминанье, В морщинистой темной руке
Две лепешки ему
И яичко, крестясь, протянула.
И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звезды посыпались с неба
И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье, Поел поминального хлеба.
Это было давно. И теперь он, известный поэт,
И седая крестьянка, Как старая добрая мать, Обнимает его... И, бросая перо, в кабинете,
Все он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети. [1, с. 303]
Обратим внимание на третью строфу стихотворения, которое, как кажется читателю на первый взгляд, носит как бы очерковый характер: Н. Заболоцкий пересказывает ту давнюю историю, которая произошла с ним много лет назад. Строфа начинается так: «И как громом ударило / В душу его, и тотчас / Сотни труб закричали / И звезды посыпались с неба».
В сюжетную ткань стихотворения, описывающего конкретный житейский случай, вдруг врывается запредельная нота: перед читателем не что иное, как Апокалипсис. «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанный с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью» (Откр., 8, 7-9). Вот откуда образ «кричащих труб» в стихотворении «Это было давно». В шестой же главе Откровения Иоанна Богослова мы читаем: «И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои» (Откр., 6, 13).
В анализируемых четырех строчках - напластование смыслов. Апокалипсические времена, в которые жил Н. Заболоцкий, с одной стороны, личный Апокалипсис, с другой, и рухнувший мир его прежнего мировосприятия, с третьей, - все это должен увидеть читатель и понять сокровенный смысл этого стихотворения. Характерно, что принятие подаяния - это поворотный пункт в жизни героя. Вместе с поминальной трапезой он принимает и весь мир этой седой крестьянки, которая, вероятно, на Радоницу приходит на кладбище. Идут пасхальные дни, дни радости о воскресшем Спасителе, и крашеное яичко - символ этой пасхальной радости, которая побеждает смерть надеждой на всеобщее воскресение. «Сияние страдальческих глаз» - это и есть соединение, непостижимое для рационально устроенного разума, страдания и радости, света. Это то, что можно понять только сердцем.
Все он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети.
Только старые люди и дети чувствуют Бога сердцем, - и Н. Заболоцкий пристально вглядывается в детство и в старость. В цикле «Последняя любовь» есть стихотворение «Старость», перекликающееся со стихотворением «Это было давно» прежде всего такими строками: «В неясной мгле существованья / Был неприметен их удел, / И животворный свет страданья / Над ними медленно горел» [1, с. 287].
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», - писал А. Пушкин, пришедший к глубинному пониманию христианства. О «животворном свете страданья» пишет и Н. Заболоцкий. «Чистый взор» девочки из стихотворения «Детство» преображает обычный, ничем не замечательный мир, где «Два тощих петуха дерутся на заборе, / Шершавый хмель ползет по столбику крыльца» [1, с. 295], в «чудо из чудес», и именно этот «блаженный смысл» будет вспоминать всю свою жизнь. Эта минута преображения - откровение о том, что в мире есть чудо, и оно врывается в детскую душу подобно тому, как врывается в душу героя стихотворения «Это было давно» Благая весть, не названная, но угадываемая внимательным читателем.
В стихотворении «На вокзале» божественное начало бытия, вошедшее в человеческий мир, предстает перед читателем в образе Богородицы:
В железном сумеречном зале,
Глотая паровозный дым,
Сидит Мадонна на вокзале
С ребенком маленьким своим. [1, с. 439]
Жена Н. Заболоцкого вспоминала, что у поэта был замысел написать трилогию из поэм «Смерть Сократа», «Поклонение волхвов», «Сталин». Никита Заболоцкий, сын поэта, пишет: «В задуманных Заболоцким поэмах был бы произведен своеобразный художественный анализ цивилизации в наиболее трагических, переломных точках ее развития»[14]. Можно только сожалеть, что замысел остался невоплощённым.
Эпилог
Итак, анализируя раннее творчество Н. Заболоцкого, мы обнаружили присутствие в мире «Столбцов» определённого христианского кода, суть которого - в выстраивании поэтических образов на основе искажения, деформации и кощунственного пародирования основных христианских таинств, догматов, образов, ценностей. Анти-крещение, лже-рождество. псевдо-евхаристия, демоническая «троичность», Иуда как новый мессия и тому подобные образы являются своего рода «центрами силы» в художественном мире «Столбцов». Их возникновение - результат отрицания христианской онтологии, космологии, антропологии и сотериологии. Это отрицание принимает, с одной стороны, форму аксиологической инверсии, с другой - демонической интерпретации.
Однако христианский код не явлен на «поверхности» текста, он скрыт и - сознательно или бессознательно - зашифрован. Практически в каждом стихотворении периода «Столбцов» пересекаются, переплетаются, сложно взаимодействуют три смысловых слоя и три вида сюжетов: эмпирически-бытовой, экзистенциальный и метафизический. Именно в метафизическом слое текста и происходят метаморфозы христианского кода.
Метафизические сюжеты «Столбцов» во многом носят стихийный характер и обладают «мерцающей» семантикой. Кроме того, следует отметить их аксиологическую двойственность: при общей тенденции к отрицанию святыни итогом является осознание невозможности бытия в мире, превратившемся в ад.
«Утопический» период в творчестве Н. Заболоцкого и есть попытка выхода из «ада» «Столбцов». В поэмах «Торжество Земледелия», «Деревья», «Безумный волк», «Птицы», стихотворениях «Венчание плодами», «Школа жуков» и т.д. разворачивается утопия Н. Заболоцкого, которая миметически строится по образцу христианской сотериологии. Сотериология - учение о спасении человека от греха и смерти. Ключевые моменты таинства спасения - Боговоплощение, которое становится поворотным пунктом в судьбе человечества, и искупительная жертва за Вселенную, которую приносит Христос. Крестная смерть и воскресение спасает человека и весь мир, наступает новый эон бытия.
В поэтическом мире Н. Заболоцкого вся природа, все «звенья» её тварного состава поражены злом взаимного уничтожения, обезображены смертью. Именно смерть и страдание бессловесной твари - верховное зло в мироощущении и мире Н. Заболоцкого. Поэт как бы поэтически воплощает мысль апостола Павла о том, что «вся тварь стенает и мучится доныне, ожидая откровения сынов Божиих» (Рим. 8, 19-21). Для исцеления и спасения этого страдающего мира необходима жертва. И именно мотив жертвы является центральным для утопии Н. Заболоцкого тридцатых годов. Сами образы жертвы различны в разных произведениях этого периода, различно и наполнение понятия жертвы. Но главным её итогом в поэтическом мире Н. Заболоцкого является возникновение нового, преображённого эона бытия, нового строя человеческой и вселенской жизни.
В произведениях тридцатых годов перед нами разворачивается своеобразная философия нового «общего дела»: человечество призывается к одухотворению природы посредством дарования ей разума (своего рода аналога благодати). Утопия Н. Заболоцкого приобретает в его мироощущении статус «секулярной религии».
В творчестве 40-х-50-х годов мифопоэтика утопии трансформируется: она уходит в метафизический план стихотворения и становится движущей силой и порождающей матрицей для многочисленных метафор. Так, если в «Школе жуков» жертва «ста безголовых героев», отдавших свой разум для того, чтобы «сияло животных разумное царство» становится опорой для сюжетной конструкции, то в стихотворении «Читайте, деревья, стихи Гезиода» приобщение природы к миру человеческого разума совершается через метафоры «ученичества» и через посредство особого семантического механизма, воплощающегося в разнообразных смысловых конструкциях, обозначающих телесный контакт человека и явлений природного мира, который обозначает таинственный метафизический «акт» передачи разума природе («И бабочки, в солнечном свете играя, / Садятся на лысое темя Сократа»).
Утопия Н. Заболоцкого тесно связана с явлением, которое мы обозначили как панантропизм и которое получило наиболее яркое воплощение в творчестве 40-х-50-х годов. Творческая интуиция, мироощущение и поэтический мир позднего Н. Заболоцкого открыты к восприятию и воплощению «следов» первозданного рая.
Целостный взгляд на мироощущение, воплощённое в поэтическом мире Н. Заболоцкого в разные периоды творчества, позволяет сделать вывод о том, что его поэзия являет собой своеобразную триадологическую «систему», типологически соответствующую представлениям средневековой западной культуры о структуре загробного мира (наиболее ярко эти представления нашли своё воплощение в «Божественной комедии» Данте). Три периода творчества поэта метафорически соотносятся с адом, чистилищем и раем. Но в отличие от топографии загробного мира, описанной Данте, в поэзии Н. Заболоцкого эти три духовных, метафизических локуса находятся в посюстороннем мире.
Светлана Васильевна Кекова, доктор филологических наук
Руслан Равилович Измайлов, кандидат филологических наук
Примечания
[1] Колкер Ю. Два Заболоцких // Крещатик. 2003. № 3 (21). С. 285-309.
2 Там же. С. 302.
3 Заболоцкий Н. Собрание сочинений. В 3 т. М., 1983. Т. 1. С. 497. В дальнейшем все цитаты даются по этому изданию; в квадратных скобках указывается номер тома и страница.
5 Заболоцкий Н. Н. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М., 1998. С. 54.
6 Там же. С. 533.
8 Преподобный Иустин (Попович). Страшный суд над Богом // Преподобный Иустин (Попович). Философские пропасти. М., 2004. С. 120-121.
9 Лосев А. Диалектика мифа. // Лосев А. Миф - Число - Сущность. М.: Мысль, 1994. С. 51-53.
10 Ожегов С. Толковый словарь русского языка. М., 1981. С. 473.
11 Там же.
12 Библейская энциклопедия. М., 1991. С. 157.
13 Семёнова С. Человек, природа, бессмертие в поэзии Николая Заболоцкого // Семёнова С. Преодоление трагедии. М., 1989. С. 315.
14 Флоренский П. Столп и утверждение Истины. М., 1990. С. 588.
15 Трубецкой Е. Смысл жизни. М., 1995. С.187.
16 Зеньковский В. Основы христианской философии. М., 1996. С. 191.
17 Монахиня Иулиания (М. Н. Соколова). Труд иконописца. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1995. С. 54.
18 Цит. по: Бицилли П. Элементы средневековой культуры. СПб., 1995. С.18.
19 Там же. С. 18-19.
20 Преподобный Иустин (Попович). Православная Церковь и экуменизм. М.: Паломник, 2006. С. 72
21 Федякин С. «Геометрия» художественного пространства Николая Заболоцкого // Труды и дни Николая Заболоцкого. Материалы литературных чтений. М., 1994. С. 294.
22 Лосев А. О музыкальном ощущении любви и природы // Лосев А. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995. С. 604.
23 Там же. С. 606.
24 Лосев А. Строение художественного мироощущения // Лосев А. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995. С. 316.
25 Там же. С. 319.
26 Там же. С. 320.
27 Там же.
28 Там же. С. 315.
29 Там же. С. 320.
30 См. анализ 9 Симфонии Бетховена в: Лосев А. О музыкальном ощущении любви и природы // Лосев А. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995.
31 Заболоцкий Н. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М., 1998. С. 532.
