О насильственной космополитизации и нынешней цивилизации
Братские отношения русских и бурят заложены и в житейской этике двух народов, и в религиозных воззрениях, ибо в духовной сути христианства и буддизма - любовь к ближнему, ко всему сущему на земле; правда, в христианстве любовь деятельна, в буддизме - созерцательна, бездеятельна. Потом пришло время упадка религиозного самосознания, как в русском, так и бурятском народе, и оно, религиозное самосознание, оберегалось лишь в старших поколениях, да и то порой лишь подсознательно на уровне любви к ближнему, что запечатлелось и в моральном кодексе строителя коммунизма. В Красной Российской Империи ...даже при безбожии, но при истинном народовластии... свято оберегались дружественные отношения между народами; в степной столице с отношениями было посложнее - тамошняя бурятская образованщина нет-нет да впадала в пан-монголизм, порождающий затаенную русофобию, хотя в смешанных русско-бурятских аймаках скотоводы, хлеборобы без дружеской взаимовыручки выжить не могли. У русского народа национализм сгинул в интернациональной дружбе, и если в бедовые девяностые в иных русских и родилась неприязнь к народам Средней Азии и Кавказа, то случилось се лишь после того, когда тысячи русских, спасаясь от насилия, бросив нажитое веком, бежали из бывших советских республик, а тысячи русских погибли от рук озверевших, вчерашних братьев навек.
Бог весть, что издревле творилось и ныне творится в неких варварских племенах, но для полноценных наций цивилизация, уже в минувшем веке ступившая на горло природе и природной этике, гибельна, и нации, словно закусившие удила обезумившие кони, сломя голову летят в пропасть, где конец света.
Иван Снегирев, известный этнограф позапрошлого столетия, высказал мысль очевидную для начала XIX века, и в мысли сей древняя и вечная, спасительная истина земного бытия человека; а мысль так звучит: чем ближе человек к природе, тем натуральнее... природнее его чувства. В эпоху, для наций этически и природно благоприятную, - натуральную, природную, когда крестьяне составляли абсолютное большинство населения, Иван Сахаров не предвидел неизбежный при глобальном, научно-техническом прогрессе исход человека из природы, породивший борьбу с природой, Творением Божиим, за что Господь карал и карает человека стихийными бедствиями.
Нынешняя цивилизация, искусственная, враждебная природе, дьявольски целеустремленно вытесняет из мира всё природное, натуральное, а посему вредными в своей ненатуральности, искусственными становятся воздух, вода, жилье, еда, одежда, искусство и... человеческая душа... Исход человека из природы ознаменовался стремительным угасанием многовековой национальной культуры народов мира, что была тесна сплетена с природой. Но самое скорбное, что с уходом человека из жизни среди природы в жизнь среди искусственно созданного, цивилизованного мира, из душ, из отношений между душами стало выветриваться природное, натуральное. Ненатуральность, искусственность отношений меж людьми, породили и ненатуральность, искусственность в межнациональных отношениях. В России сие выразилось в ослаблении былой натуральной дружбы между народами...
Натуральность народной этики и эстетики бурят породила в благоприятные для искусства, былые лета и натуральность межнационального литературного общения с русскими писателями. Вспомним дивную поэзию Дондока Улзытуева, кою переводили на русский язык талантливые русские поэты; вспомним стихи Намжила Нимбуева, где натурально, природно сплелись созерцательная буддийская мудрость и русская душевность, выраженная в любви к ближнему, к природе, Творению Божию.
В отношениях между русскими и бурятами, как и прочими окраинными народами, на постсоветском поле было искусственно создано противостояние: если пожилые улусные люди оберегали в душе былое натуральное дружелюбие к русским, то на закате прошлого века, как поминалось выше, в некой бурятской образованщине, якобы осознавшей себя национальной, родилась затаенная неприязнь к русским. Национализм - не зло, ибо национализм - не нацизм, не расизм, не шовинизм, а любовь к родной нации без неприязни к иным народам; но искусственная образованщина была далека от натурального национализма, поскольку в большинстве своем была уже космополитической, - русскоязычной, и даже англоязычной, утратившей из души народность.
Встарь среди забайкальцев шаталась забавная частушка, что, слегка поправленная, звучит так: «Я в Америке бывал, кое-что я там видал; там и русский, и бурят по-английски говорят...»; и в частушке сей вольно ли, невольно ли выразилась грядущая анголоязычная космополитизация и русских, и всех народов России.
В девяностые годы, роковые, словно раковая опухоль, когда чужебесный правитель повелел народам России брать суверенитета, сколь сглотишь и не подавишься, безродная «элита» малых народов России, торопливо и неряшливо обрядившись в национальные наряды, вдруг публично заговорила о насильственной русификации, исходившей от царской и народной власти. Либо помянутая «элита» ...воистину, серая раса... приспосабливалась к тогдашней прозападной, русофобской власти, либо «элита» была глупа и не разумела, что народы России с прошлого века переживали не русификацию, а русскоязычную космополитизацию, от которой русские пострадали сильнее, чем иные народы Российской Империи: утратили обряды, обычаи, забыли живую, народную речь и даже стали стесняться народных костюмов и народных песен.
Итак, бурятские националисты ошибочно понимали космополитизацию, как русификацию родного народа, а посему в былые лета опасались, что слияние Усть-Ордынского бурятского округа с Иркутской областью приведет бурят к забвению национальной культуры и родного языка.
Но тревога была напрасная: буряты - народ крепкий, у бурят мощный инстинкт выживаемости в любых, даже самых неблагоприятных условиях, даже вне своей национальной среды. И столь в степном народе сильно священное отношение ...даже среди юной поросли... к обычаям и обрядам отичей и дедичей, к заветам славной старины, что никакая русификация, американизация или китаизация бурятам не страшна.
Я не стану говорить о политико-экономических выгодах слияния округа с губернией ...о том уже изрядно речено... а если же толковать про объединение с точки зрения искусства, и особенно художественной литературы, то буряты, как и все народы России, в подобном кровно заинтересованы, ибо в сплетении с русским искусством возрастают возможности бурятского искусства звучать на всю Россию. Лишь благодаря талантливым переводам стихи выдающегося бурятского поэта Дондока Улзытуева звучали на весь читающий Советский Союз, а потом с русских переводов были переведены и на языки мира. А переводили прекрасные русские поэты Владимир Солоухин, Станислав Куняев и другие. Скажем, поэта Дондока Улзытуева ведали бы лишь в Бурятии, а Расула Гамзатова - лишь в Дагестане не будь той единой советской семьи народов и той политики, когда, забывая русский народ, кремлевская власть все силы бросала на социальное и культурное развитие культуры малых народов. Словом, вхождение Усть-Орды в Иркутскую губернию принесло лишь выгоды Бурятскому национальному округу.
Дружба языков и песен
Бурятский язык - дивный язык, что особо ощущаешь в песне: то протяжно певучий, то, словно скакун, летящий по степным увалам, то беркутом кружащий над речной долиной... Слышу бурятские напевы и даже без перевода на русский чую настроение, мысль, и душа то светло печалится, то ликует, словно во мне звучит русская народная песня. Поучительно для русских Иванов непомнящих родства, что в еравнинских землях не только пожилые, но и молодая бурятская поросль знала и любила свои народные песни. Думаю, и не разлюбила...
Помню, бродяжья судьба деревенского репортера занесла меня в чисто бурятское степное село Ульдурга, в отличие от прочих сел, ухоженное, с широкими, песчаными улицами, со свежесрубленными избами и двухквартирными домами, с крашенными палисадами. И это, кажется, благодаря тому, что в Ульдурге жил директор школы Цокто Номтоев, известный в Бурятии поэт, орденоносный фронтовик, Герой Социалистического Труда. А приехал я освещать для «Улан-Туи» годовое собрание ...суглан, по-бурятски... проходившее в нарядном и опрятном клубе, куда собрались здешние колхозники. А может, в Ульбурге был совхоз, не помню; но зато втемяшилось в память то, что случилось после речей, под кои я дремал, свесив голову, ибо говорилось на суглане по-бурятски. А после речей, после наград случилось вот что: на клубную сцену вышел знаменитый бурятский певец из республиканского театра оперы и балета и мощным басом запел старинную бурятскую песнь; и вдруг весь народ с шумом воспрял с лавок, и... тоже запел. А в клубе собралось все село, кроме старых и малых; и голос певца утонул в могучем хоре. Такого концерта я сроду не слышал; и думал: а могли бы русские вот так же подтянуть певцу, исполняющему старинную русскую песню?..
Про бурятское пение в упомянутой повести «Белая степь» есть глава, где я вообразил, потом изобразил песенное застолье на степном гурту ...знатный овцевод провожал сына в армию... где я выразил и свои думы о русских и бурятах:
«В глазах Елизара маячила англоязычная краса-смоляная коса, в ушах назойливо ворошились хлёсткие упрёки; а проводины в армию плясали, пели и шумели. Когда вырубили тарахтелку - так в сердцах обозвал магнитофон Баясхаланов отец Галсан, когда со смехом и гомоном снова расселись за столы дубовые и яства медовые, старик-верховод, обличкой напоминающий медных божков-бурханов, вдруг с горловым, птичьим клекотом расчал песню-старину, и молодое застолье перестало пить, жевать и болтать, со звероватой чуткостью вслушиваясь в мотив; а уж как ухватило напев с увядших и одрябших стариковских уст, так и песня, словно скачущий галопом конь, гулко, захлебисто полетела над сникшими, льнущими к земле ковылями - от изножья увала на сухой взлобок, к смутно чернеющей березе... к белесому небу.
Слушал Елизар бурятские напевы, не толмача, о чем речь, но чуя настроение, мысль, и душа то светло печалилась, то ликовала, словно в душе звучала русская народная песня. Ох, поучительно для русских Иванов непомнящих родства, что в бурятских степях и пожилые, и молодая поросль любят исконные песни...
После ранешней песни взвилась над застольем молодая «Шамханда», и Елизар - многажды слышавший песню на гулянках, в клубе и по радио, отчего мотив въелся в память, - тоже воспрянул, и хотя не пел, но мотив гудом гудел в душе, то веял над степью прохладным ночным ветерком, то вихрем взмывал к снежно-голубой луне. Стало легко и радостно; и здешняя степь чудилась благословенной, - воистину, жаргаланта нютаг, и душа рвалась обнять, расцеловать застольников, словно единоутробных братьев и сестер. Но песня вышла вся, и Елизару вдруг невтерпеж захотелось потянуть отцовскую, властно ожившую в нем: «Ты, вещун да птица ворон, чо кружисся надо мной...», либо материну: «Что ж ты, милый, унывно да призадумался...», либо уж дедову, слышанную сызмала: «Сокрылось солнце вместе с назенькой[1], горевать буду, горе мыкать...»; но петь в одиночестве было смешно и горько, а рыжий парень с девчушкой, конечно, не подхватят, да, поди, и слыхом не слыхивали дедовские напевы - хали-гали, буги-вуги, твист и шейк[2] на уме; и так Елизару стало горестно и сиротливо, что он с тоской помянул родичей, укочевавших в город.
Мать с отцом, староверской семейской родовы, голосисто и ладно певали на пару старинные мотивы; вот, бывало, потянут печальную старину, так и закремневших мужиков слеза прошибала, а уж сырая бабонька сидит, бывало, за братчинным столом, внемлет, сердешная, как сокрылось солнце вместе с назенькой, а глаза уж заволок соленый туман, и ситцевый запан, подолом которого слезы утирает, мокрехонек, хоть выжимай...».
* * *
Люблю бурятские песни, но языком, увы, не владею, знаю лишь самые ходовые житейские выражения. Помню, в младших классах зубрили советскую песню на бурятском языке; и коль не выучил я так, чтобы от зубов отскакивало, то запомнил лишь фразу: «Шурдутэ, самолётэ эсэсэрэ...» Отец мой толмачил по-бурятски, за что наши степные земляки его уважали и привечали, как всякого русского, кто знает бурятский язык. Бойко говорил по-бурятски старший брат Иван, который всю, увы, короткую жизнь служил ветфельдшером, колесил по лесостепи, по молочным фермам, по гуртам, где выращивали и крупный рогатый скот, и овец. Если ныне есть молодые буряты, особо из городов и райцентров, что по-бурятски пару слов едва свяжут, то в середине прошлого века в Еравне еще водились молочные фермы, бараньи гурты, где работали пожилые доярки, пожилые чабаны, пасшие овец, которые по-русски либо вовсе не толмачили, либо шибко худо понимали, а еще хуже говорили. Забайкальцы по сему поводу даже сочинили байку... Старая бурятка, сидючи в избе, глядит в окошко; видит, через дорогу бредет Иван, правит к старухиной избе. «Ну, - думает старуха по-бурятски, - будет просить на похмелье... Не пущу...». Иван стучит: «Дома кто есть?..». Старуха отвечает: «Дома никто нету...» «А кто говорит?..» «А говорит Москва... Московска время ныгын час хоир минута...» (Московское время один час две минуты). Напомню, у старухи, как и у прочих жителей села, над комодом висело радио, что болтало от темна до темна и постоянно передавало московское время.
Словом, ветфельдшеру Ивану Байбородину, что мотался по бурятским гуртам и фермам, знание степного языка нужно было не менее ветеринарных навыков.
Я уже поминал, что изрядно русских, живущих в русско-бурятских селах и деревнях, сносно владели бурятским разговорно-бытовым языком. Помню, знаменитый сказитель и знаток русского забайкальского говора Егор Иванович Сороковиков-Магай, который, будучи по церковной записи русским, а по родове и эвенком, и бурятом, равноценно сказывал бывальщины, былички, сказки на русском, бурятском и эвенкийском языках. Буряты льстили сказителю: дескать, Магай владеет бурятским языком похлесче, чем сами буряты; а тунгусы добавляли к русской фамилии Егора Ивановича - Магай, означало: знающий, мудрый человек.
Жили в Бурятии улигершины - сказители бурятских улигеров (былин); и в селе Душелан Баргузинкого аймака от крестьянина-охотника, прожившего сто шесть лет, языковеды записали: «По соседству с нами жил один улигершин, так он ночами нам рассказывал о своих прежних богатырях. Мы, русские, все тут бурятский язык знали, так улигершин на своем языке как начнет с вечера, так до утра и ведет рассказ».
Но даже если русские забайкальцы и не владели вполне бурятским языком, то в беседах с бурятами, а чаще с русскими украшали, усиливали русскую речь бурятскими фразами. Скажем, мать, глядя на ночь, ласково уговаривала малых чад: «Ну, ребятёшки, на улице тёмно, пора и унтуха харэктэ...» (Унтуха харэктэ - ложиться спать). А если дети не спят, шалят, мать грозила: «Счас бабая позову, а то и бахалдэ скричу!..» (Бабай - страшный мифический старик; бахалдэ - злой дух.) А загулявшему мужу жена могла сердито выговорить: «Боле, сколь можно архидачить?!» («Хватит, сколь можно архи пить.?!»). Умный глупому мог сказать: «Видно, паря, у тебя толмач угы, ежели ты после школы пошел быкам хвосты крутить...». (Толмач угы - понимания (ума) нету). Влюбленный русский юноша мог сказать девушке-бурятке: «Би шаамда дуртээб» («Я тебя люблю»); «Ши намэ талыштэ» (Ты меня поцелуешь).
Разумеется, русские столь коряво произносили ходовые бурятские выражения, что буряты либо не разумели, либо с трудом угадывали смысл и потешались русскому говору.
* * *
Коль русское старожильческое население обжилось в совместных с бурятами землях и ближе познакомилось с их народно-обрядовой, религиозно-мистической этикой, коль приобщилось к древнему бурятскому скотоводству, овцеводству и коневодству, то русский забайкальский говор постепенно украсился религиозной, топонимической и профессиональной лексикой, свойственной здешним степнякам, и, благодаря дружескому, а, случалось, и родственному общению, в русский забайкальский говор полноправно вошла бурятская лексика и фразеология. Подтверждением тому «Словарь русских говоров Забайкалья», составленный Лазарем Ефимовичем Элиасовым, где, видимо, не менее трети слов либо вошли в говор из бурятского языка, обретя произносительные формы русской речи, либо в происхождении имеют бурятские языковые корни. Возможно, корни иных слов таятся в тунгусской (эвенкийской) речи и пришли в русский говор забайкальских старожилов напрямую либо через бурятский язык. Напомним, что воинственные тунгусские племена притесняли бурят; а мирных тунгусов буряты теснили и обурячивали, предварительно набравшись тунгусской речи. Вероятно, корни иных слов можно отыскать и в тюркских языках, кои причастны к бурятской речи.
Вот лишь малая толика пришедших на память избранных бурятских слов, что полноправно жили в говоре русских забайкальцев: айрак,айран - хмельной напиток из молока; арака - молочная водка; арбин- конская грудина; а ршан- целебные воды; арса - творог, самодельный сыр; бохан - вошь; баяртэ - хватит, достаточно (баяртый - достаточный человек); бояр - крутой берег реки, круча; боян - богатый; бурун - однолетний телок; бурхан - место молитвы на хребте, буддийская медная статуэтка; бутуи - степи и луга, где пасется скот в холода; д абан - хребет, гора, пологий горный перевал; далан - небылица; инзаган - полугодовалый козленок; и чиги - мягкая обувь из юфти; к арым - бурят крещёный, принявший русский образ жизни, русские обычаи; потомок от смешанного русско-бурятского брака; смуглый, гуранистый человек; к урба - сухая, равнина; м ангир - дикий лук, чеснок; м ангут - енот (сим словом буряты иногда обзывали русских); маракта - широкое место в озере; оронгой - степное пастбише с мелкой жесткой травой, где пасется мелкий скот; отхон - мадший сын в семье; сабантуй (суглан) - пир, собрание; саман - двор для телят, тальниковый плетень; табисун - молитвенное место бурят; тала - русский друг бурята; тала - праздник, что устаривали русские с бурятами и монголами на границе до 26-х годов: пировали, состязались, заверяли в дружбе; т арасун - вино, приготовленное из кислого молока; тулун - шкура, снятая без разрезов: снять шкуру тулуном, зажарить рыбу тулуном; т унка - необжитая, нетронутая человеком долина меж гор; т урка - устье реки; уда - река, дорога, тропа, что выводят человека на обжитые места, на простор; у нга - степь поросшая яркими цветами; ургуй - подснежник; уят - совместный праздник русских и бурят в конце сентября после сенокоса, уборки урожая, который раньше отмечался в улусе Яссы, Баргузинского района; хараxан - по народным мифологическим воззрениям чудовище, которым запугивали детей; х аширик - двухгодовалые телка или бычок; хахай - большой филин; хохир - сухой навоз, которым топили печь, когда было туго с дровами; хубун - парнишка; хубушка и базаhашка - парень и девка; хударя - западный (иркутский) бурят, предки которого, возможно, были крещены, и, в отличиеот восточных буддийских бурят, склонны к шаманизму; шаралдай - земля, заросшая полынкой, бурьяном...
Словеса сии, вплетенные во фразы, щедро изукрасили мои сочинения, особенно роман «Поздний сын» и повести «Белая степь», «Горечь», ибо так натурально, словно исконные русские слова, жили бурятские речения в русском говоре забайкальцев. Послушайте:
Абдала - лама, отказавшийся от своего сана. В селе Суво диалектологами было записано такое выражение: «На деревне жил абдала. Потом абдала женился на русской и пошли у них детишки...» (с. Суво).
Айрак - молочный напиток. «С устали выпил два стакана яйрака и сразу ожил» (с. Суво).
Айран - молочный напиток. «Жил я в работниках у богатого бурята, так попил у него айрана» (с. Туран).
Алтан (Алтай) - богатое место, золотое. В Бурятии русские отроки и отроковицы любили и русские и бурятские сказки, особо сказку «Алтан-хайша - золотые ножницы».
Арака - молочный хмельной напиток. Декабрист Николай Бестужев записал: «Слово арака знает каждый русский в Забайкалье. Аракой зовут вино, которое гонится из заквашенного молока».
Архи - водка. Архи попил голова закружилась, бабу полюбил, голову потерял» (с. Доно).
Аларь - редколесье. «Тайги у нас нету, но аларь встречается часто» (с. Хоринск).
Бурун - годовалый телок. «Через два года из этого буруна такой бык вырастет - амбар мяса (с. Сосново-Озерск).
Дугур - балагур. «В русско-бурятском селе жил Василий Байбородин, писал стихи, заметки в газету «Улан-Туя» («Красная Заря»), и народ его за глаза звал Вася-дугур» (с. Сосново-Озёрск).
Иман, имануха /я(е)ман, я(е)мануха/ - козел, коза. «Всё хозяйсво мое раньше состояло из имана да барана» (с. Тарбагатай). «Вместо убитого мужика положили имана с рогами» (Русские сказки Восточной Сибири). «Ох, и гулливый ты, как еман бесхозный» (с. Тунген). «Все богатство, что яман с яманухой, да от старой овцы шерсти клок» (с. Бичура).
З унтугло - бестолочь. «Касьянка - дурак дураком, зунтугло, мохом зарос, по году не моется и пню горелому молится» (с. Сосново-Озёрск).
Ишиген - домашний козленок. «Ишигеном забавлялись, / На свиданье не пошла. / Мил спросил, ты где была? / С ишигеном проспала» (Забайкальская частушка).
Курдюк - бараний хвост; что-то оттопыренное в одежде, висящее «Девчушка мамкин сарафан напялила, дак сарафан везде курдюком торчит» (с. Сосново-Озёрск).
Олонхо - сказка, былина. «Я, бывало, по три дня олонхо рассказывал, меня за эти олонхо на равных правах брали, хотя я и не работал на ямах, а только балагурил. С якутом промышлял, он меня и научил своим олонхо» (с. Бомбаха).
Турсук - корзина из ивовых прутьев. «Как попью байхового чаю, на душе легче, а как чаю не попью, то голова турсук турсуком» (с. Сосново-Озерск).
Урган - запасы, что делают себе мыши в норах. «Бабы и ребятишки в войну, чтобы не пропасть с голоду, урганичали - раскапывали норы мышьи. Так что и мышам в войну туго было» (с. Сосново-Озерск).
Хаузар - целебная трава, вострец. «Ты не бойся, мил, меня, / Не пучит брюхо с киселя, / Вот напьюся хаузара, / Буду я така поджара» (Забайкальская частушка).
Хадак - буряткий подарок русским. «Какой хадак тебе дали? Ноне хадак получил хороший, мешок шерсти» (с. Сосново-Озерск).
Хама угэ - все равно. «В любви и дружбе нам хама угэ, бурят ты или русский, еврей либо татарин» (с. Сосново-Озерск).
Хараxан - в народной мифологии чудовище, которым пугали детей. «Спи, а то придет харахан, и тебя унесет в мешке» (с. Баргузин).
Хаширик - двухгодовалые телка или бычок. «Хаширика вылегчил, перестанет беситься» (с. Михайловка).
Хахай - большой филин. «Примета у нас была така: увидал кто днем хахая - не миновать беды» (с. Болошенко). «То ясно было, что хахай кричал. Кроме хахая, в такой глухомани и кричать-то некому. Хахай любит ночью кричать, попугать, видать, ково хочет» (г. Шилка).
Почтительное отношение к хозяйственно-бытовой, обрядовой и религиозной культуре бурят и выразилось в том, что уйма бурятских слов и фраз, вошедших в говор русских забайкальцев, с веками ущедрили, украсили язык русских сказов, сказок, бывальщин и быличек, а позже и художественных произведений русских писателей Забайкалья.
«Погляжу я с веранды на север и юг...»
Китай в моей жизни
Помню по деревенскому детству: из радио, что черной тарелкой красовалось над комодом, плескалась бодрая песня: «...Как две скалы, Россия и Китай /Стоят века над бурным океаном. /Шеньянский край и наш сибирский край / О том поют в дозоре постоянном. (...) Для коммунизма все мы рождены, / За прочный мир бороться вместе будем! / Великой дружбой наши две страны / Приносят счастье всем рабочим людям!..» Песня празднично оживляла сумрачную, синевато белёную, тесную горницу, где я за круглым столом, под розовым китайским абажуром готовил уроки.
В лета великой русско-китайской дружбы искусство Поднебесной процветало в России; и, помнится, даже нашу корявую деревенскую избу веселили цветные картинки, где среди причудливых кустов, птиц и цветов красовались кукольно смазливые китаянки с веерами. А у родичей побогаче водились ярко и по-китайски своеобычно расписанные термосы.
Китай для меня, выросшего в Забайкалье, под боком у Поднебесной, звучал с отрочества и по сей день звучит. Отец воевал против японских захватчиков, освобождая Монголию и Китай, - бои у озера Хасан, и у реки Халхин Гол, а потом - и в Северном Китае... Хмельной отец, сидя перед сном в китайских кальсонах[3], плакал, вспоминая сражения с японцами за свободу братских народов, и мог считать по-китайски до десяти; и меня обучил китайскому счету, но я забыл с годами.
Помянув японских захватчиков, вспомнил я давнишнюю пьесу бурятской писательницы Нелли Матхановой о том, как страдали в советских концлагерях японские военнопленные ...натуры тонкие, поэтичные... от озверевших дуболомов - русских воинов, что охраняли концлагеря. И, будучи редактором книжного издательства, я отклонил пьесу - русофобией веяло, а потом и сочинил ответ драматургу:
«...Продолжая мысль профессора С.И.Кузнецова о характерах «русских людей, которые, понеся великие жертвы в страшной войне, все-таки не утратили доброты души, отзывчивости на чужую боль», необходимо помнить, что милитаристическая Япония в Великой Отечественной войне воевала против России в союзе с фашистской Германией, а значит и на совести японцев все страшные ужасы, которые пережили русские и другие народы России, когда погибли не только миллионы советских воинов, но и от голода, холода, от бомбежек и обстрелов, в немецких лагерях сгинули и миллионы мирных жителей России - женщин, детей, стариков и старух. И после войны в разрушенной стране российские народы умирали от голода, а посему несладко было и японским военнопленным в Тайшетлаге, но сибирские лагеря для японцев что сочинский курорт, если сравнить их с фашистскими лагерями, кои создали немцы и их союзники для народов России: Освенцим, Дахау, Бухенвальд и другие лагеря. Сотни тысяч военнопленных мучительно умирали от непосильного труда на каменоломнях, от голода и холода, от болезней, сотни тысяч были сожжены в печах; и, разумеется, российские военнопленные, в отличие от японских, не любовались черемухой - «русской сакурой», не влюблялись в «здешних девушек»; для российских военнопленных - лишь непосильный труд, баланда, нары, колючая проволока да немецкие овчарки, готовые разорвать, коль приблизишься к «электрической колючке»; и в отличие от пленных японцев, не встречали российские военнопленные добрых охранников - звери, яко псы их. Все усилия германских и японских захватчиков были направлены на то, чтобы истребить миллионы российских граждан, а тех, кто чудом выживет в кровавой бойне, превратить в бессмысленных рабов. Народ российский об эдаком не помышлял, отстаивая свободу, мало того, народу бы ненавидеть тех же японских военнопленных, мстить им за погибших отцов и братьев, мужей и внуков, но ведь завершилась война и тут же из русских душ выветрилась жажда мести, и в сем христианское величие богоносного русского народа».
А сколь погибло китайцев, кои о ту пору слыли для русских братьями?! Китайцы по сей день помнят зверствах японцев на захваченных китайских землях, когда не щадились ни женщины, ни дети; и Си Цзиньпин однажды заявил: «Японо-китайская война унесла жизни 35 миллионов китайцев. В Нанкине произошла жесточайшая резня, в результате которой было убито более 300 тысяч солдат и мирных жителей»; по данным Рудольфа Руммеля потери гражданского населения составили более 12 миллионов китайцев.
* * *
Но вернемся к российским китайцам... На окраине лесостепного села Сосново-Озерск, где я родился и вырос, жил китаец, что выращивал капусту для села; и земляки звали китайца Тян Люся - видимо, мужик был Тян Лю Си. Ранней осенью нас, старшеклассников, посылали за село копать совхозную картошку; и, возвращаясь под вечер, мы, голодные, бывало, забирались в огород к Тян Лю Си, чтобы добыть вилок капусты. Случалось, добывали, а бывало, и прогонял нас Тян Лю Си тальниковым прутом, но, помнится, и угощал, коли по-доброму просили.
А из младших классов ...то ли сам прочел в «Родной речи», то ли учительница читала... навечно втемяшился в память народный китайский сказ «Упорный Юн Су». Бедный парнишка Юн Су, горемычный герой повествования, чудом овладевший начальной грамотой, страстно жаждет читать и писать, но хозяин, у коего малый служит на побегушках, запрещает отроку сие баловство, а коли застигает с книжкой, бьет бамбуковой палкой по пяткам. И горемыка читает при лунном свете, потом выходит на берег Ян Цзы и пишет на сыром песке, а тихие волны тихо смывают иероглифы...
Сказ сей впечатлил душу и благодатно врос в память, ибо подобное, хотя и без бамбуковых палок, случалось и в моем отрочестве, что я описал в коротком сказе «Счастье»: «...Счастье: смалу и до зрелости не ведал я телевизора... (...) зубрил стихи при керосиновой лампе, читал волшебные сказки ... сызмала и по сивую бороду люблю Бажовское «Серебряное копытце» и стихи Пушкина, навеянные поэту крестьянской няней Ариной Родионовной. Вижу сквозь сумрак лет: в тёплую, ласковую избу с воем скребётся пурга, и дивно при сказочно мерцающем, чарующем, желтоватом язычке пламени сказывать, метельно завывая:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя...
Либо:
У Лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём, и ночью кот учёный
Все ходит по цепи кругом...
Если отец жалел керосин и светила ясная луна, читал былицы и небылицы подле окна...»
Многажды поведал я китайский сказ на писательских беседах с ребятишками из младших классов, хотя и сомневался в реке ...Ян-Цзы ли в китайском сказе, а может, берег моря?.. хотя, покаюсь, и добавлял, что из сего парнишки вышел славный китайский писатель... После сего я радостно восклицал: «Дети, как вы счастливы; можете, читать от зари до зари и никто не будет вас лупить бамбуковой палкой по пяткам, коли увидит с книгой...» Отроки, коих и бамбуковой палкой не заставишь читать, ухмылялись, а я мудрено продолжал: «Чтение талантливой литературы, что от Бога, а не дьявола, по духовному, эмоциональному, интеллектуальному воздействию на человека значительно превосходит воздействие зрелищных искусств, ибо читающий становится соавтором писателя, размышляя над главами, ассоциативно сопоставляя со своей судьбой, со своими мыслями и переживаниями. При чтении можно остановиться, задуматься, оглянуться на свою заплечную жизнь, высмотреть грядущую судьбу... Впрочем, на все воля Божия... Чтение высокохудожественной, высоконравственной литературы, словно верным перстом, кажет читателю тропу к душеспасительному храму, а попутно учит любомудрой, пословично-поговорочной, образной речи, а сие при любой профессии сгодится. И наконец, именно при чтении включаются одновременно четыре памяти механическая, зрительная, звуковая, изобразительная...».
* * *
Коли жили мы в селе бедно, коли я рос озорной, ближе к средним классам выслали меня родители на откорм и перевоспитание к старшему брату в северный городишко Алдан. Жили на окраине города в свежесрубленной избе; и помнится, по соседству жил китаец с русской женой и чудом выращивал на вечной мерзлоте овощи. Словно наяву вижу китайские грядки, где колышется лук-батун и буйно кудрявится ботва морковки, свеклы и редиски; а потом вижу овощи, и особо лук в пучках, на самостийном дощатом прилавке возле автовокзала, - китаец по северным ценам торговал овощами, и о китайской кубышке, набитой рублями, бродили дикие легенды. Поговаривали, что якобы сей овощевод иное лето по уговору с хозяевами ставил алюминиевые баки с ушами в наспех сколоченные, огородные нужники, а после сим удобрением, болтали, поливал грядки. Брезгливые соседи овощи не брали, а город не ведал... Все соседи дозволяли овощеводу ставить алюминиевые баки в нужниках ...чистить не надо... и лишь некий скупердяй отказал: дескать, самому сгодится...
Думаю, китаец удобрял грядки обычным навозом, а в народе шаталась байка, измышленная опять же завистниками. А если вдруг китаец все же использовал ночное золото, так встарь величали сие удобрение, то лишь после того, как оно год парится в компостной яме вперемешку с торфом и обычным навозом.
Но оставим в покое северного китайца-овощевода, перелетим лет на пятнадцать в будущее и приземлимся в городе Улан-Удэ, где я год вкалывал после школы на судостроительном заводе. Там же работал сварщиком обрусевший китаец - нежданно-негаданно высокий, стройный, с тонкими чертами смуглого лица. Мы жили в общаге ...двухэтажный бревенчатый барак, оштукатуренный и побеленный... и вечерами, подметая половицы расклешенными брюками, лихо скакали на дощатой танцплощадке в городском саду. Играл армейский оркестр, музыка сотрясала предночной прохладный сад, и китаец-сварщик, выделяясь из скачущего скопа, изощренно танцевал ходовой о ту пору танец-шейк; и зарились на паренька девчушки, а иные и сохли на корню.
С той поры прошло лет двадцать; я окончил Иркутский госуниверситет, поработал в газетах и увлекся писательством... А матушка моя Софья Лазаревна на старости лет жила в Хабаровске у моей сестры Анны; и помню, добродушно дразнила китайцем зятя Анатолия - работяга, что в зной и стужу трудится от темна до темна, ибо при даче завел обширный сад-огород и выращивал, бывало, по две свиньи, а однажды еще и быка. Сухой, жилистый, прокопченный на палящем солнце, неприхотливый ...абы чем брюхо набить, да голь прикрыть... Анатолий еще и служил то электриком, то энергетиком; и мать звала зятя китайцем то ли одобрительно - трудяга, то ли жалостливо - не надсадился бы...
А намедни в мировой паутине вдруг узрел потешную фотокарточку, где я запечатлелся рядом с двумя забайкальскими земляками: китаец Иннокентий Байбородин, потом мой родич Владимир Байбородин и ваш покорный слуга, тоже - Байбородин. Вспомнил, откуда сия карточка: гостил в бывшем волостном селе Укыр, что был основан во второй половине XVIII века казаками-первопроходцами за триста верст от уездного города Верхнеудинска, ныне Улан-Удэ. Из Укыра и пошел род Байбородиных; здесь на берегу озера Икер (будущий Укыр) жили мои предки; жили и дед, и отец, но в первой половине прошлого века спрямили московский тракт через Дархитуйский хребет прямо на аймачное село Сосново-Озёрск, и Укыр, оказавшись в стороне от великой дороги, скоро зачах. Ныне в бывшем волостном селе дюжина изб, и на былых подворьях, обильно унавоженных, по лету богатый травостой, и мужики косят сено.
В Укыр я прибыл с другом Владимиром Байбородиным, и первая девочка, кою встретили, - Байбородина; первая старуха, что с нами заговорила, - тоже Байбородина; но вдруг китаец, что косил сено на былом подворье, тоже оказался Байбородин, якобы взял фамилию жены. Вспомнилось, дочь моя Алена пошла в первый класс в родном моем селе Сосново-Озерск, и четыре девочки оказались Байбородины, и к сему еще и три Алены; и учительница вынуждена была вызывать их к доске по отчеству... Словом, Байбородиных в селе была уйма, но и Андриевских (фамилия мамы) не меньше - старинные роды...
Когда карточка вместе с моей запиской увидела свет в паутине, отозвался возмущенный сын укырского косаря: «Китаец Байбородин - это мой отец Чай-Лен Иннокентий Владимирович. Мы, дети, находимся на фамилии мамы, так как родители не были зарегистрированы. Мой отец никогда не брал фамилию жены. Если что-то сочиняете, будьте пожалуйста поточнее...» «Он так сказал...» - ответил я обиженному сыну, но подумал: видимо, Иннокентий Владимирович выразился так: дескать, меня в Укыре, да и Сосновке знают по фамилии жены, а жена - Байбородина; вот я опрометчиво и решил, что китаец взял фамилию жены. Сочинить подобное у меня не хватило бы воображения...
Журналистка Любовь Боровая (Трофимец), прочитав мою китайскую запись в паутине, вспомнила: «В моей газетной практике был курьезный случай. Работала тогда ответсекретарем в районной газете. И как-то читаю материал молодого корреспондента, привезенный из моей родной деревни. Речь шла о передовике труда - китайце Романе Фаином. Так вот в деревне фамилию китайца забыли сразу, как тот приехал, а Фаиным он стал, как сошелся с Фаиной. Так его и звали: Ромка Фаин. И думаю, если бы материал вышел с такой фамилией, никто даже не удивился бы...»
* * *
Если при Сталине Красная Российская империя и Красный Китай жили душа в душу, то после, когда великого диктора развенчал Никита Хрущев, Китай, высоко чтивший Сталина, охладел к Советскому Союзу; и противостояние наростало... В январе шестьдесят седьмого года китайские студенты, кои обучались в Москве, перемахнули через ограду мавзолея Ленина, и учинили драку с народом, что мирно стоял в очереди, а потом и с милицией. Вечером китайских студентов выдворили из Союза, а на другой день разъяренные хунвейбины - штурмовые ватаги Мао Цзедуна в культурной революции - окружили советское посольство в Пекине, и с диким ревом требовали уплаты кровавого долга - якобы, во время драки на Красной площади среди китайских студентов были убитые и раненные. Позже я, будучи студентом университета, слышал от старшекурсников, как на иркутском вокзале провожали на родину китайских студентов: из вагонных окон глядел с портретов Великий Мао, юнцы и юницы из Поднебесной, оцепленные милицией, плевались, ругались, вопили цитаты из книжек Мао, кляли ревизионистов из компартии Советского Союза, исказивших марксизм-ленинизм... А вначале марта шестьдесят девятого года противостояние двух великих империй выплеснулось в сражение за остров Даманский, где Союз потерял пятьдесят восемь войнов, а Китай - около трех тысяч.
В те добрые лета, окончив сельскую школу, осел я в городе Улан-Удэ и служил в республиканской газете «Молодежь Бурятии», где поминалось о подвиге Николая Петрова, который, будучи военным фотографом, успел перед гибелью запечатлеть на пленку китайских солдат, напавших на пограничную заставу... И, помнится, в улан-уденскую бытность хаживал я по улице, на помин души названной в честь земляка, геройского пограничника, сложившего голову на острове Даманский.
Если китайцы после сражения пылали ненавистью к русским, то русские, помню, ощущали лишь горечь в душе, словно родной брат, опившись зелена вина, сдуру кинулся на брата.
Лет через пять я, студент-журналист, проходил практику в краевой хабаровской газете «Молодой дальневосточник», и по редакционному заданию приехал в приграничную станицу на берегу Уссури; в тамошний колхоз на уборку помидоров бросили студенческий отряд, трудовые подвиги коего я и должен был запечатлеть в очерке. Ежедневно с красного от помидоров, безбрежного поля студенты возвращались в станицу в кузове грузовика, минуя пограничный пост, где офицер пересчитывал студентов по головам и проверял паспорта, заодно и мою краснокожую книжицу. Сверив живые лица с запечатленными на фото в паспорте, пограничники отпускали нас, и мы вскоре оказывались в станице. Жили мы, помнится, в бараке на берегу Уссури, и в поздние сумерки я спускался к реке и подолгу, тревожно вглядывался в потаенно темнеющий тальником и черемушником, словно вымерший китайский берег. Уссури в то лето обмелела, и станичная корова забредала чуть не до середины реки и тоже задумчиво глядела на другой берег, что, помнится, потешало меня... Странно было то, что колхозники жили в поселье на самом берегу Уссури, лишь за версту от границы с Китаем, с которым у родной нашей страны случился раздор... Может, гадал я, колхозники вооружены до зубов, и в любую лихую минуту, откинув вилы и совковые лопаты, возьмутся за автоматы... Утром я вслед за студентами забирался в кузов грузовика, мы подкатывали к заставе, где пограничники опять считали нас, словно поголовье овец, опять, взяв очередной паспорт, пристально вглядывались в лица...
Раны заплывчаты, обиды забывчивы, и постепенно, с летами канула в мутные воды Уссури, забылась битва на острове Даманский, хотя былая русско-китайская братчина уже не возродилась. А спорный остров после крушения Советской Империи российская власть отдала китайцам...
В окаянные девяностые годы, когда купленное Западом, правительство России, ненавидящее Россию и русских, обращало некогда великую Империю в жалкую сырьевую колонию Европы и Америки, Китайская народная республика, где во власти не могли оказаться враги народа, плавно, умеренно, оберегая истинное народовластие, сохраняя блага социализма, обрела и рыночные отношения, и спустя десятилетие товарами легкой промышленности завоевала мировой рынок. Когда доморощенное и забугорное жулье разворовало Российскую империю, когда пала легкая промышленность и тяжелая занедужила, когда народ погрузился в отчаянную нищету, простолюдье спасали китайские товары, китайские продукты, что хлынули в Россию бурным потоком; пусть товары и низкого качества, но зато дешевые...
В нынешнем десятилетии Россия переживает второй всплеск тесного сотрудничества с Китаем, - в едином противостоянии заморскому душегубу, коему дай волю, истребит все народы мира. И дай-то Бог, чтобы российско-китайское сотрудничество было равноправным и - лишь на благо двух великих держав; а это крайне сложно в буржуазном мире, где царствует золотой телец, где прибыль выше совести и чести, где рыскает по Сибири хитро-мудрый китайский купец, жаждущий заработать на лесозаготовках и байкальском туризме, где купца с жадными объятьями ждет негодяй - продажный российский чиновник, что за щедрые взятки всю Сибирь продаст вместе с Байкалом. Но о сем изрядно и основательно говорится в мировой паутине..., а я ныне писал лишь о китайском мире, что коснулся и моей судьбы. * * *
В русском языке дивом дивным причудливо поминаются соседние державы... Вспоминаю женщину, что видел в электричке в голодные и холодные, разбойные девяностые годы, что свалились на российские головы... В тамбуре накурено, хоть топор вешай. Нервная, сухая женщина торопливо и жадно курит терпкую, трескучую «Приму», воровато и опасливо оглядываясь, - не застукали бы охранники, иначе ссадят на ближайшем полустанке, коль штраф не заплатишь. В ногах бабёнки жалкий узел, на котором сидит чумазый малый. Просом просит: «Мама, мама... дай пряник?..» Мать тоскливо и зло огрызается: «Затеял, дай, дай, дай!.. Дай удрал в Китай. Беги, догоняй...»
А писатель Владимир Крупин записал японца-русиста, что, прокатившись с ним в электричке, восхитился российским простолюдьем: «Какой широкий кругозор!.. Они даже Японией интересуются; некий выпивший господин в монологе трижды помянул Японию; говорит "япона мать... японский бог... японский городовой..."».
А мой дружище Федор Ясников в хмельном застолье любил по молодости читать стих о дружбе:
Погляжу я с веранды
На север и юг -
Трудно
К нашей деревне пройти:
Обезумели
Вешние воды вокруг,
Закрывая прохожим
Пути.
И дорожку
В моем опустевшем саду
Я давно
Перестал подметать,
А сегодня по ней
Торопливо иду -
Долгожданного гостя
Встречать.
...Не взыщи, что закуска
Проста и бедна -
Разносолов
Не будет у нас, -
Но имеется в доме
Бочонок вина,
И его мы
Осушим сейчас.
Есть сосед у меня -
Собутыльник и друг.
Если ты
Не побрезгуешь им,
Хорошо бы позвать его
В дружеский круг,
Чтобы честно
Напиться троим.
Погляжу я с веранды
На север и юг -
Трудно
К нашей деревне пройти...
Прочитав стих, Федор пытал застолье, где нередко сидели иркутские литераторы: дескать, угадайте поэта, сочинившего вещие строки, либо укажите поэтическую школу, в традициях которой написан сей стих?.. Литераторы перебирали имена, сходясь на том, что если не Пушкин сочинил, то некто из поэтов золотого века... «Увы..., - Федор победно оглядывал литературное застолье, - стихотворение называется «Радуюсь приезду ко мне уездного начальника Цуй», и написал стихотворение в 760 году некий Ду Фу - выдающийся китайский поэт, живший в эпоху Тан, в 618-907 годах. Творчество Ду Фу и поныне считается вершиной китайской поэзии...».
Проповедь любви к ближнему звучит в стихотворении, как и во всяком произведении искусства, что родилось по промыслу Божию, не замыслу князя мира сего; а любовь к ближнему - воплощение земной любви к Вышнему!
2007, 2018 годы
[1] Назенька - любимая.
[2] Стильные танцы в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые годы двадцатого века.
[3] Кальсоны (фр. caleçon «кальсоны» от итал. саlzoni «штаны») - мужское нательное бельё, представляющее собой длинные (или укороченные, с манжетом под коленом) исподние штаны. Носятся под брюками для создания благоприятных условий, сохранения тепла, защиты тела от ветра и холода, предохранения верхней одежды от выделений организма. Википедия. ру. Зачем сноска? Они опять в ходу.
