В том году уборка хлебов шла неважно. Всё дожди мешали. Наше же село подтаёжное, стоит аккурат в тех местах, где минусинская степь в саянскую тайгу упирается. А леса, известное дело, дожди к себе притягивают. В летнюю пору колошения да налива это вроде бы и неплохо, но по осени - чистая погибель. Всё останавливается на селе в этакую непогодь, один магазин работает.
И вот прислали к нам уполномоченного из района, чтобы, значит, двинул жатву вперёд наперекор непогоде. На постой его определили, как водится, к бабке Бродничихе. Сам председатель колхоза Лука Петрович к ней в коробке приезжал договариваться.
- Смотри, - сказал, - Катерина Митрофановна, чтоб всё чин чинарём было. Колхоз на тебя надеется. Хоть птица вроде и не столь важная уполномоченный энтот, но мало ли что... В район стукнуть может на нас при дурном настроении. Потому присмотри за ним, не скупись на харч, на приветливое слово. Глядишь, добром вспомнит. А мы перед тобой в долгу не останемся. Поможем, чем богаты. Мясца прямо сёдни в конторе выпиши, справного бычка для мобилизованных забили.
Бродничихе не впервой постояльцев принимать. И обхождению её учить не надо. Да и насчёт хлебосольства нечего беспокоиться. Слава Богу, полвека вокруг печи ходит. Коль будет достойный провиант - какой же разговор? Не зря молвится: была бы коровка да курочка, состряпает и дурочка.
Правда, к обеду в первый день уполномоченный не прибыл. Видать, на полевом стане попотчевался, там тоже в страдную пору приварок неплохой бывает. А к вечеру - только пастухи коров пригнали - явился, не запылился. Шофёр его на «ЗИЛе» подвёз к самым воротам.
Бродничихе гость сперва понравился по всем статьям. Был он крупным и видным таким мужчиной, лобастым, в широкой шляпе, в тёмном прорезиновом плаще и в хромовых сапогах. Калитку открыл смело и решительно, на Дамку, которая бросилась было облаять незнакомого человека, негромко, но строго прикрикнул, так что она мигом поджала хвост и нырнула под амбарчик. В избу зашёл, как старый знакомый, поздоровался, назвав бабку по имени-отчеству, сам представился кратко, тут же разделся, снял пиджак, стянул сапоги, подмёл в кучку вытряхнувшееся зерно (видно, что человек на току работал) и попросил воды умыться.
В кутке под рукомойником долго плескался, отфыркивался, отхаркивался с шумом и удовольствием, а потом, выходя из-за печи и утираясь полотенцем, не то попросил, не то скомандовал:
- Перекусить надо, Митрофановна.
По густому басу, по ладной шее и округлым плечам, туго натянувшим, бабка прикинула, что гость «перекусить» не дурак. К тому же прибыл он с пашни. И пусть не пахал, мешки на горбу не таскал, но всё равно подходяще промялся в поле на чистом воздухе, так что порции ему надо подавать полной мерой.
- Ужин у меня давно готов, - достаточно приветливо, но и не без подчёркнутого самоуважения сказала бабка Бродничиха и открыла заслонку у русской печи.
Она и вправду заранее всё приготовила, постояльца поджидаючи. И огурчиков достала, и беляночек собственного засола, и щей натомила, и картошки с мясом напарила, и селянку поджарила на сковородке. Когда всё это выставила, разложив по чашкам да по тарелкам, стол прямо-таки праздничным получился. Может, даже слишком праздничным. А, впрочем, почему бы и не уважить хорошего человека? Как-никак гостя село встречает. Бабке доверено, можно сказать, политическое дело: по её приёму и отношению человек о целом селе мнение составит и в мир славу унесёт. Нет, недаром сам председатель просил проявить внимание и гостеприимство. Петрович в таких делах знает толк, стреляный воробей.
Гость присел к столу, окинув взглядом все эти обильные яства и даже прищёлкнул пальцами от предвкушаемого удовольствия.
- Может, чеплашечку для аппетита? - по-своему истолковала этот жест Бродничиха.
- Разве что для аппетита, - неуверенно крякнул гость.
И бабка тотчас нырнула в сени. Была у неё и «самоплясочка» в заначке, добрая, хлебная, на паровой бане сработанная - без пригарков, но не решилась она предложить её уполномоченному. Неизвестно ещё, как он посмотрит на это дело. Принесла смородиновой настойки в графинчике, которую держала от давления и так, на всякий случай. Гость и от неё не отказался. Опрокинул стаканчик, закусил грибками, потом перешёл к огурчикам, к щам, к картошке с мясом... Ест да похваливает. И Екатерина Митрофанова довольна, что угодила новому постояльцу. Он и ей предложил пропустить глоточек за знакомство, и бабка не отказалась, приняла «маненько от давления», а заодно и чтоб не обидеть заезжего человека.
Разговор у них завязался хороший. Гость всё больше про уборку говорил, про колхозные дела и перспективы, да складно так, что сразу видно было - не первый год человек языком работает.
- Наша главная задача - молотьба и хлебосдача, Катерина Митрофановна, - поднимал он значительно палец вверх. - Сказано: хлеб - всему голову. И все силы надо бросить на спасение его. Весь народ поднять от малого до старого. Много дел, но цель одна - больше дать стране зерна. Это ж политическое дело, доложу я вам. Ведь мужик наш - какой он? Трудовой, надо признать, но не шибко расторопный. Пока гром не грянет, он не перекрестится. Запрягать долго любит. Вот что. Потому стимулировать его приходится, подгонять то есть, подбадривать. А потом он сам нашему брату спасибо говорит.
Бабка Бродничиха только поддакивала да разные чашки поближе к гостю подвигала. Какой хозяйке не радостно, когда хороший едок попадётся! И вот уж скрестил он ложку с вилкой на последней тарелке, утёр лицо предупредительно поданным полотенцем, откинулся на спинку стула так, что тот заскрипел жалобно:
- Шабаш, Митрофановна! Давно так вкусно не едал. Кухня у вас, скажу я, на славу. Теперь бы ещё чайком побаловаться да и соснуть можно минут шестьсот. Завтра день ответственный - целая колонна машин из города за хлебом прибывает.
Что ж, чаю так чаю. Бабка Бродничиха и об этом подумала загодя. Верно, самовар раздувать не стала - не такой уж торжественный случай, но чайник согрела и плиточного чаю заварила. Хорошая заварка получилась - густая да запашистая. Чайный дух аж по всей избе пошёл. Вот только с сахаром осечка вышла. Побежала она давеча в сельмаг, а продавщица ей прямо как обухом по голове: кончился, говорит, сахар. Никакого нет - ни пескового, ни кускового. И когда завезут - неизвестно, время-то нынче страдное: ни машины, ни коня в колхозе не выбьешь, всё в поле. Предложила было продавщица конфет взамен - подушечек коричневатых, вроде как в черёмуховой муке вывалянных, но Бродничиха, подумав, отказалась. Вспомнила она, что есть у неё небольшой запасец хороших конфет, дорогих, с цветными обёртками.
Был у неё как-то городской постоялец, чудной мужичок, из артистов, песни по деревням записывал, так это он те конфеты бабке подарил. Она сперва отказывалась от такого подарка по скромности, но постоялец посерьёзнел лицом и сказал почти сердито: «Хотите знать, Екатерина Митрофановна, это вам не просто гостинец из города, а гонорар, законное вознаграждение за ваши замечательные песни». Не стала спорить бабка, приняла. И то сказать, она тому артисту по вечерам целую тетрадь напела.
Дело давненько было. Уж не раз тот «гонорар» выручал бабку Катерину в трудную минуту, но теперь конфет осталось совсем немножко - пригоршня. И вот бабка вынула снова заветный кулёк из потайного местечка в кладовке, положила пяток конфет в вазочку для уполномоченного и пошла уже, чтобы поставить её на стол, но с полпути вернулась. Неудобным и некультурным показалось ей подавать столь мало - чего доброго, заподозрит постоялец за хозяйкой жмотство, неотёсанность деревенскую да и выскажет при случае председателю или ещё кому. Совсем неверное мнение о бабке Катерине, обо всей деревне может сложиться из-за такой мелочи. Да и гость, похоже, человек интеллигентный, воспитанный, много не возьмёт, понимая ценность магазинного продукта. И опрокинула бабка весь кулёк в вазу. Конфеты порядочной горкой поднялись над краями. «Эдакую прорву-то сладостей, поди, и бескультурному разом не съесть», - успокоилась она.
Гость отхлебнул запашистого чаю из большой цветастой чашки, похвалил заварку, потом развернул конфетку и, откусив половину, даже прищурился от наслаждения.
- Хороши-и, сами во рту тают, - причмокнул.
Со следующим глотком чаю он уже целиком отправил раздетый батончик за частокол зубов. Повозил его вдоль дёсен, помял языком о нёбо и, кажется, не жуя, проглотил. А дальше и пошло, как по маслу: что ни глоток чаю - то и конфетка. Кучка бумажных обёрток с картинками стала расти на глазах, а горка конфет всё таяла и таяла. Под вторую чашку чаю их ещё хватило с грехом пополам, а третью гость допивал уже вприглядку - на дне вазы сиротливо лежала последняя конфеточка, надломленная с одного конца. Видно, продавцом, при взвешивании. Но и до неё дошла очередь. Бабка даже глаза в сторону отвела, когда гость примерился выудить её. Однако он в первый заход вроде взять не посмел, отдёрнул руку. Но немного погодя, снова заговорив о молотьбе и хлебосдаче, как бы мимоходом всё ж клюнул её двумя пальцами и тотчас забросил в рот, лишь на мгновение оборвав свой монолог на полуслове.
Напившись чаю до испарины и расправившись с бабкиными конфетами, уполномоченный поднялся из-за стола и косолапо пошёл в горницу, где для него была приготовлена постель. Спустя минуту, он уже храпел, утопая в бабкиных пуховиках, и было в его храпе что-то торжествующее, победное, самоутверждающее. Так засыпают только люди с сознанием выполненного долга.
А бабка Катерина, убрав со стола, быстро набросила фуфайку и побежала к соседке Матрёне Денисовне, которая и стала первой слушательницей знаменательной истории о том, как Бродничихин гость в один присест целую вазу дорогущих конфет съел. Назавтра историю эту уже знало всё село. Да многие и по сей день её помнят. И если случится тебе, дорогой читатель, побывать в застолье у наших селян, не злоупотребляй их хлебосольством, не то прослывёшь вторым «бродничихиным гостем» из местной притчи.
ХРУПОНЬКАТ!
Забежал как-то к Архипу Чердаку, деревенскому сапожнику и балагуру. Грешен, любил его байки послушать. Но Архипу нездоровилось, рука у него развилась, прямо совсем подчиняться перестала. И попросил он меня помочь по хозяйству - корму скотине задать. Что ж, дело нетрудное: во дворе у заплота сенник, а сразу за заплотом - в пригончиках корова и овцы. Зацепил я навильник сена, метнул через забор. Ловко так получилось. Только потянулся за вторым навильником - голос сзади:
- Рационализацию, значит, применил? - это дядя Архип на крыльцо вышел - Ну-ну. А хочешь, я тебе одну притчу расскажу? Отложи-ка пока вилы...
Жили это старик со старухой, вроде нас с Ефросиньей, доживали тихие дни. И не знали они особых забот. Но однажды весной взяла да купила старуха поросёнка. По теплу сделал для него старик клетку в сарае, поставил в неё долблёное корыто и к корыту через крышку лоток подвёл. Тоже рационализатором был... М-да. Выйдет старуха с пойлом, плеснёт из ведра в лоток - корм сам плывёт в корыто. Благодать! Хоть и не видно ей поросёнка сквозь плотную дощатую клетку, но слышно - причмокивает он, хрупонькает.
- Как там наш поросёнок? - озабоченно спрашивает старик.
- Хрупонькат! - весело отвечает старуха.
Прошло лето. Наступила осень. По утрам заморозки, жухлую траву по утрам вроде кто солью посыпает.
- Как там наш поросёнок? - снова спрашивает старик.
- Да хрупо-онькат! - с неизменной бодростью отвечает старуха.
Выпал снег. Ударили морозы. Подходит время прибирать животинку. Наточил старик ножи, от соседа паяльную лампу принёс, спрашивает старуху:
- Как там поросёнок-то?
- Хрупо-онькат...
Вышел старик во двор, шагнул в сарай, открыл топором клетку да и за голову схватился: в клетке-то лёд под самую крышку! А поросёнок давным-давно вмёрз в глыбину льда и только смутно чернеет в нём, как муха в обрате...
Ну, и я вот, значит, тоже подбрасываю корм корове и овцам, не видя их за дощатым забором, как старуха в той притче...
- Хорошо, что моя хозяйка не видит, - заключил дядька Архип, - она бы тебе задала такого корму...Ты ж мякину, труху сенную над овцами трясёшь - шерсть испортишь, закатаются в неё колючки всякие - одни шишки будут. Да и куда этакий навильник разом хватаешь, как Поля Шелехова!
...Что ещё за Поля? А это жила в нашей деревне женщина, простодушная и удивительно трудолюбивая, которую все считали чудаковатой. В войну она работала за троих - жала, метала, пахала. Да и потом не бегала от работы. Помнится, даже грузчиком была на зерноскладе. Зерно тогда возили в огромных рогожных кулях. Так Поля не просто таскала эти кули, а сражалась с ними. Хлеб в страду шёл со всех сторон, и возчики то и дело покрикивали на Полю, что она зашивается с разгрузкой. А Поля хватала сразу по два мешка и, взвалив их на горб или держа под мышками, бежала с ними по трапу к вершине хлебного вороха. Рассказывают, что на спор она таскала и по четыре куля, но я этого не видел.
Я видел другое. Встретил однажды Полю и не узнал. Ей и сорока ещё не было, но передо мной стояла старуха, высохшая и измождённая. Лицо побледнело и осунулось, щёки ввалились, и глаза из-под черного платка, повязанного по-монашески низко, смотрели как-то слишком тревожно, даже лихорадочно. Прямо живая боярыня Морозова: «Руки твои тонкокостны, очи твои молниеносны...»
Но Полины очи вскоре закрылись. Надорвалась она в ломовых крестьянских трудах. К концу жизни пришла к Богу. И верила, молилась с таким же усердием, как работала когда-то. По-разному вспоминают её на селе. Одни восхищаются её безотказностью и неистовостью в артельной работе, другие осуждают за эту неистовость, мол, зачем ломить и хватать, как Поля Шелехова... Впрочем, это уже новая притча. Я ведь говорил, что несть им числа в нашем сибирском сельце.