В те годы пределом мечтаний для сельских ребят была школа ФЗО. Об институтах и не помышляли. На Мишу Калачёва, который завербовался в Норильск и учился там в горном техникуме, смотрели как на профессора. Приезжая летом в село, он ходил в чёрной, сияющей золотом пуговиц «горной форме» и на нашем землисто-фуфаечном фоне выглядел, как атласный, праздничный скворец между серых, будничных воробьёв. Я, помню, взирал на него с чувством восхищения и даже некоторого страха. А его наручные часы, которые он поминутно выдвигал из рукава характерным вытягиванием руки, приводили меня в благоговейный трепет...
Фэзэошники, конечно, не производили такого потрясающего впечатления, как Мишка, но и на их наваксенных ботинках, широких ремнях, новых бушлатах проступал отблеск богатого города. Особенно же удивительно было наблюдать, как, пройдя фэзэошную школу, иные деревенские тихони вдруг становились отчаянными задирами или трепачами с блатными замашками. Город словно бы взбаламучивал тихое озеро...
С виду полоротым смирнягой был когда-то и Яшка Губин, по прозвищу Яныга. С трудом за восемь лет учебы одолев шесть классов, он оставил науку в покое и ушёл в подпаски к чабанам. Овечий табун стоял тогда в кошарах на озере Кругленьком, и долговязого Яшку в селе видели лишь изредка. Сутулясь, он утром проходил по улице в бригаду с наполненной съестными припасами кирзовой сумкой, в которой прежде нашивал книжки. В ответ на приветствия встречных лишь молча кивал головой. Пастушеское одиночество, казалось, совсем лишило его дара речи.
Однажды к осени Яшка внезапно исчез вовсе. В селе объявился лишь на следующий год в июне, вернулся черногорским фэзэошником. Посреди села на ходу выпрыгнул из машины и спрятался в сельмажном переулке, в крапиве, чтобы не платить шоферу за проезд. Шофёр притормозил у чайной, долго ходил вокруг машины, ругался и грозил кулаком исчезнувшему пассажиру, но напрасно. Того как ветром сдуло из кузова. А едва машина отъехала, Яшка с шумом ввалился в чайную, заказал горячительного и до вечера рассказывал всем, как он ловко надул городского «фрайера» - «водилу». При этом он громко хохотал, потрясал широченными штанинами плисовых шаровар, бывших тогда в моде, и всё вскрикивал: «Платить? Хах! Нашёл дурака! Смеху - полные штаны».
Вечером было кино. Яшка пришёл в клуб и тотчас полез в драку с киномехаником, когда тот посмел затребовать с него билет. Драка вышла бурной. Яшка снял рубаху, обнажив на плече жирно выколотый могильный крест с надписью «Не забуду отца родного», хотя отец его был ещё жив, вполне здоров и работал сторожем на складе. На груди у Яшки парил орёл, держа в когтях не то нагую женщину, не то огромную рыбину. Яшку насилу скрутили, заломили ему руки назад, но он всё напирал на толпу этим чёрно-синим орлом, скрипел зубами, колыхал штанинами и рычал, трубил, крыл такими матюками, что даже у нашей видавшей виды публики краснели уши.
В конце концов драчуна вытолкали из клуба, он ещё с полчаса побарабанил в бессильной пьяной ярости в дверь кулаками, попинал её тяжёлыми фэзэошными ботинками, потом, наконец, успокоился и убрался восвояси.
На второй день сосед мой Ванька Санин пошёл с удочкой на Перешеек, самое светлое, глубокое и самое рыбное озеро в наших местах. Правда, рыба в нём водилась заурядная - обыкновенный карась, зато водилась в изобилии. К тому же перешейковские караси, особенно извлеченные из глубины, отличались солидными размерами, мясистостью и благородным тёмно-золотистым отливом прочной чешуи, похожей на кольчугу. В других же озёрах карась был куда мельче, тощее и чешую имел бледно-синюю, как у сорожки или уклейки.
Озеро Перешеек формой напоминает рыбий пузырь. Оно так сужено в одного края, что «шейка» к осени совсем пересыхает, густо зарастает камышом, осокой, и при этом карасей в «головке» остаётся совсем немного - одна мелюзга. Весной же и в начале лета, в пору икромёта, который, по приметам рыбаков, падает у карася на время цветения шиповника, рыба, напротив, держится преимущественно в «головке». Именно в этом конце озера и хотел Ванька пристроить удочку, благо - тальник на берегу, удобное и укромное место для удильщика, который всегда предпочитает священнодействовать в полном одиночестве.
Однако, ещё спускаясь с косогора в лог, увидел он с разочарованием, что в тальнике маячат какие-то фигуры. Значит, кто-то опередил его. Незаметно по-за кустами подобрался он поближе и узнал долговязого Яшку и шкодливого пацана Олега Дунича, сына Гуляевой Дуни, соломенной вдовы. Поведение их показалось ему странным и подозрительным. Они ползали на четвереньках по прибрежной траве, нащупывая в ней что-то, и разговаривали напряжённым шёпотом. Бросалось в глаза и то, что удочек при них не было. Чего же, таком случае, промышляют они? Ищут червей? Или ловят кобылок?
Ванька приставил к талине удочку, опустился на траву и по-пластунски подкрался к ивовому кусту, стоявшему чуть в стороне. Теперь Яшка с Олегом видны были как на ладони, и Ванька отчётливо слышал их загорщический шёпот. Ему много не понадобилось времени, чтобы понять, наконец, что здесь происходит. Яшка протянул из тальника к воде два проводка, один синий, другой ярко-красный, как мотыль.
- Держи концы! - сердито прошипел он.
Олег пугливо схватился за проводки и стал озираться вокруг. Ванька прижался к земле и затаил дыхание.
- Сейчас долбанём! Смотри, как вспучится. Хах! - потеряв осторожность, вслух сказал торжествующий Яшка.
Он привязал проводки к продолговатому бумажному свёртку и осторожно бросил его в озеро. Серый пакет тяжело булькнул метрах в пяти от берега, и проводки стали постепенно тонуть в воде, точно лески, когда крючок прочно заглочен обстоятельным карасём. Другие концы проводов Яшка зажал в кулаке, достал из кармана батарейку и пошёл к ивняку прямо в Ванькину сторону. У Ваньки заколотилось сердце, он хотел уже вскочить, закричать, чтобы предотвратить то ужасное, что затевалось здесь, но страх перед Яшкой, черногорским фэзэошником, сковал ему руки и ноги, лишил его сил.
Буквально в шаге от него Яшка свернул вбок, остановился под старой, раскрылатившейся талиной и подозвал Олега:
- Ложись в кусты! А то как шарахнет - и хоронить Дуне будет неча. Хах!
Бледный и взъерошенный Олег затрусил в тальники.
В ту же минуту Яшка свёл проводки на клеммах батарейки, и в озерце мигом взбугрилась, вспучилась и лопнула вода. Взрыв был почти беззвучным, только ухнул, словно от удивления, крутой водяной горб, и когда он провалился, из него, как из кратера вулкана, проступил ядовитый, синевато-желтый дым. В берег тревожно забилась, заплескалась волна.
Тотчас на месте взрыва появилось какое-то белесое шевелящееся пятно, оно на виду ширилось, растекалось в стороны, словно пролитое молоко. Сначала Ванька принял его за взбитую пену, качавшуюся на волнах, но вскоре понял, что это всплыла оглушённая рыба. Некоторые рыбины вообще лежали бездыханно, некоторые, перевернувшись кверху брюхом, шевелили плавниками, а большинство карасей, от крупных, в ладонь, до самых мизерных, меньше мизинца, носились, как подранки, кружились на одном месте или метались туда-сюда, плывя как-то неловко, полубоком и судорожно хватая воздух раскрытыми ртами.
При виде этой кишащей рыбы, этих разинутых ртов, которые, казалось, беззвучно молили о помощи, Ванька не выдержал, нервы у него сдали.
- Что вы наделали! - заорал он, не помня себя, вскочил на ноги, и, закрыв лицо руками, бросился в лог.
- Стой! Убью! - властно скомандовал Яшка, но его самоуверенный голос только подхлестнул Ваньку.
- Всем расскажу-у! - ревел он с горячечной силой, и эхо в вершине лога повторяло пронзительные вопли.
Долговязый Яшка догнал его в несколько саженных прыжков, схватил за шиворот и так крутанул рубашку, что горло Ваньке сдавило, точно петлёй. Он стал задыхаться и почувствовал, как наливается свинцом голова и горит набрякшее кровью лицо. Судорожно шаря руками по шее, он пытался освободиться от петли, но Яшка держал его мёртвой хваткой и смотрел ему в глаза, криво усмехаясь. На минуту Ванька потерял сознание, но вскоре очнулся, ощутив некоторое ослабление удушья, и стал жадно хватать воздух, как те караси, оглушённые взрывчаткой.
- Н-на по сопатке! - услышал он сзади всхрап Яшки, и в тот же миг острая боль обожгла его лицо, в носу что-то хрустнуло, и слюна во рту стала солоноватой.
Он сплюнул и увидел на траве красные сгустки крови. Странно, что кровь не испугала Ваньку, даже напротив - этот коварный удар из-за спины взбодрил его, придал ему сил и храбрости.
- Яныга-Ханыга! - выдохнул он в удивлённую физиономию Яшки и, пошатываясь, пошёл в сторону Каратика - лесного ключа, бьющего в устье соседнего лога.
- Только расколись, придавлю, как гниду! - пригрозил вслед Яшка.
Но догонять Ваньку не стал. Видимо, боялся упустить свою гнусную жатву: часть всплывшей рыбы, у которой не лопнули пузыри, могла оклематься и уйти в глубину.
Добредя до Каратика, Ванька стал на колени и сунул голову прямо в фонтанчик, что пульсировал из дягилевой трубки, воткнутой кем-то в жерло родника. Холодная струя освежила его. Кровь остановилась. Он умылся, напился студёной водицы и прилёг у ключа на траву вниз лицом. Чувство бессильной ярости охватило его с новой силой. Но теперь он злился не столько на Яшку, сколько на себя.
- Жалкий трус, получил по морде? Так тебе и надо, раз ты сдрейфил и
не смог помешать этим душегубам, - проклинал и казнил себя Ванька, всхлипывая; горькие слёзы текли из его глаз и падали прямо в траву.
...Яшкину тайну долго хранить не пришлось. О своём богатом улове он сам раззвонил в тот же вечер, видимо, лишку хватанув под сковороду жареных карасей и явившись в клуб на танцы. О своей «заколдованной» снасти, которая запросто умещается в кармане и на которую «клюёт» в любую погоду, он намекал довольно прозрачно. Вскоре о взрыве Перешейка узнала вся деревня. Возмущаться все возмущались, однако никто к ответу Яшку не привлёк, не наказал за браконьерство, если не считать того, что
односельчане вскоре дали ему новое прозвище Яныга-Землячок, которое стало нарицательным.
С тех пор так называют у нас всякого неблагодарного земляка, бывшего жителя села, который наезжает в родные места не с добрыми сыновними чувствами, а с корыстными и нечестивыми намерениями. Думаю, что почти в каждом селении найдётся свой подобный Землячок. Да ещё и не один. А сколько их ныне развелось по всей России! То-то и оно...
ОСТОРОЖНО: ФОТО!
Самой неутомимой заочницей в нашем селе была Юлька Макарова. Она писала сразу пятерым - трём матросам с Черноморского, Балтийского и Тихоокеанского флотов, пограничнику из Кушки и бульдозеристу с Саяно-Шушенской ГЭС. Чтобы не перепутать адреса, как это случалось с другими деревенскими девками, Юлька в день отправляла по одному письму. Не более. Таким образом, у неё выходила пятидневная «рабочая неделя» с двумя выходными днями, которые она обычно посвящала перечитыванию нарастающей почты.
Когда Юлька снималась, то, как правило, заказывала шесть фотографий. Одну оставляла себе на память, остальные рассылала на память заочникам и при этом на обороте конверта выводила краткую инструкцию для почтальона: «Осторожно: фото!»
Юлькины портреты косили ребят наповал. С карточек на них смотрела этакая таёжная колдунья - большие вопрошающие глаза, буйный водопад волос, трепетные крылья носа, губы, красные, как от брусники. В селе её кое-кто считал перезрелой, но фотографии напрочь опровергали эти суждения. Что же, в таком случае, попридержало Юльку в девках? А то, что при всей неотразимости, водился за ней один недостаток, вернее даже сказать, избыток: Юлька была излишне рослой, долговязой, как баскетболистка. Что при нынешнем измельчавшем женихе, к сожалению, не считается девичьим достоинством. Не было в деревне равных Юльке...
Но Юлька не сдавалась. Иные от обиды на судьбу писали жалобы в газеты, она же писала душевые письма заочникам во все концы страны. Юлька любила по-своему всех пятерых, но особенно горячо - тихоокеанского моряка. Во-первых, был он красив и изящен, как артист, во-вторых, носил нашивки старшего матроса и звучную фамилию Донской, в-третьих, судя по письмам, имел серьёзные намерения. В одном из последних он сообщал, что близится срок его демобилизации, и грозился заехать по пути в гости. Об этом секрете, как водится, было известно не только Юлькиным подругам-дояркам, но и всей деревне.
И вот однажды осенью, в аккурат когда Юлька, вернувшись с утренней дойки коров, писала очередное письма на Великий, или Тихий, в дверь постучали. Юлька недовольно поморщилась, прикрыла пламенное послание свежим номером «Крестьянки» и крикнула:
- Войдите!
В избу тотчас вкатился морячок с чемоданом. Весь новенький, с иголочки, бодренький, с сияющими пуговицами и глазами, он был красив, как один известный киноартист, хотя ростом, пожалуй, скорее напоминал совсем безвестного деревенского пастуха Кирю, по прозвищу Поздыш.
Юльке на миг показалось, что у неё под кофточкой бьётся воробей. Она стала медленно подниматься, всё распрямляясь и вырастая над столом, пока не выросла под самый потолок, тонкая и стройная как тополь. Морячок невольно покачнулся и смущенно облизнул сухие губы.
Но всё это длилось не более минуты. В следующую минуту Юлька уже овладела собой. Она смахнула фартуком невидимые пылинки со стула, приглашая гостя сесть, включила электрический чайник, метнула из комода белоснежное полотенце, налила в умывальник воды, попросила подождать момент, извинилась, не зная, за что, схватила хозяйственную сумку и понеслась по деревне в сторону смешанного магазина. Платок её съехал на плечи, освободив каштановый водопад, который тотчас заклубился на ветру; щёки горели, полы плаща хлопали крыльями, сапожки повизгивали и пощёлкивали, как снег под копытами резвой кобылицы. Всем, кто попадался ей навстречу, Юлька радостно бросала одно слово: «Приехал!» - и люди понимающе кивали головами, невольно останавливались, чтобы посмотреть вослед счастливой избраннице флотского.
В магазине Юльку пропустили без очереди. Магическое «Приехал!» действовало безотказно. Благодарная, она всех, кто там был, пригласила на дружеский ужин, набила до отказа сумку всякой снедью, включая продукт в стеклянной упаковке, и вихрем вылетела за дверь.
Дома она еще в сенях весело и звонко заговорила с долгожданным гостем, но когда, согнувшись, внырнула в комнату, мигом почуяла недоброе. Чайник недовольно фыркал, плевался, выдыхая пар, полотенце лежало на лавке нетронутым. В пустой комнате не было ни моряка, ни чемодана.
- Гриша, Донской, где ты?
Изба молчала холодно и отчуждённо. «Может, забыл что-нибудь на остановке?» С этой спасительной мыслью Юлька ринулась к чайной, где останавливались городские автобусы. Но и у чайной было пусто. Только стояла запряженная в телегу лошадь... Потом вышел на крыльцо сельповский экспедитор Костя Болотный.
- Где автобус-то, Костя? - спросила Юлька дрогнувшим голосом.
- Ушёл по маршруту. Тока что. Проспала, голубушка.
- А не видал ли морячка ...такого невысоконького, с чемоданчиком?
- Уехал морячок. Прибежал из переулка, сел и укатил. Вижу - не нашенский, кто из родни, что ли?
- Вроде того, - глухо буркнула Юлька и побрела домой.
...Бросила она с тех пор всех заочников. Затосковала, было. Потом покинула деревню, перебралась в город. Ткачихой на шелковом комбинате работала. Говорят, замуж вышла. Оно и понятно: в городе женихов больше, на любой рост... А в деревне от Юльки только притча осталась - под кодовым названием: «Осторожно: фото!»
