«Хозяин виден по воротам», - говорят у нас в селе. Но порой ворота не только выказывают нрав того хозяина, а и метят саму его судьбу.
Жил в нашем Таскине изрядный мастер по хлебопашеской технике Платон Гудилин. Это античное имя было ему как нельзя к лицу. Лобаст, высок ростом, широк в кости. Медно-красное лицо основательно продублено вьюгами и зноем. Крепко посажены большие уши, предвещающие долголетие. На голове - жесткие русые волосы с курчавинкой.
Платон был мужик видный по всем статьям. Еще в конце тридцатых ушедшего века стал он трактористом. Может, не первым по счету на селе, зато наверняка первым по умению. Назначили его бригадиром тракторного отряда. Никто не перечил - мастер есть мастер.
Война началась - Платона на фронт не взяли, оставили по брони как механизатора первой руки, человека незаменимого здесь, в тылу, где и во время войны надо пахать да сеять. Конечно, потом фронтовики, вернувшиеся домой, косились на Платона, да и сам он уж не рад был, что остался тыловиком. Как ни работай, а все вроде виноватым себя чувствуешь, когда другие головы кладут на полях сражений.. Но что поделаешь? Такой был приказ. И если все же двигались в военные годы тракторы, комбайны, самодельные жатки-«лобогрейки» в руках таскинских стариков и ребятишек, если тянулись обозы с мешками зерна «для фронта, для победы», то надо отдать должное Платону, его чутью ко всяческому механизму, его умелым рукам.
Кончилась война - стал Платон механиком МТС, потом колхозным механиком. И пошел даже слух, что районные власти прочат его на председательский пост. Казалось бы, что тут против сказать? Человек и в технике понимает, и в земледелии знает толк, да и главное - свой, не издалека сватами привезён. Но когда сошелся деревенский народ на собрание, когда стал он, узнав о кандидатуре Платона, судить да рядить, подходит ли тот на председательское место, кто-то возьми да крикни из зала:
- Какой же он начальник, если у него ворота косые? Как такому хозяину колхоз доверять?
А у Платона и вправду двор не из лучших был. Забор накренился, столбы у ворот из стороны в сторону пошатывало, в створах щели - шапка пролетит, а перекладины и вовсе не было уж который год. Да и прочая надворная постройка была неказистой, под стать тем же воротам.
Ну, и поднялись колхозники: верно, мол, пусть сперва в личном хозяйстве порядок наведет, а потом еще посмотрим, допустить ли к «обчественному». Так и прокатили мужика из-за злосчастных ворот, хотя, может, потому и не доходили у него до тех ворот руки, что все время отдавал он артельным тракторам да машинам.
Вот так решили ворота человеческую судьбу, «закрыли» карьеру наглухо.
И хотя потом исправил Платон дело, столбы новые вкопал, створы тесовые смастерил, пустив по ним крест на крест гвозди с блестящими шайбочками, навесил крышку со ступенчатым карнизом, даже деревянным кружевом украсил - одно загляденье, но все напрасно. Вернуть авторитет всегда труднее, чем утратить. Как и власть. Никто не предлагал его больше в председатели. Механиком - пожалуйста, завом машинным двором - пожалуйста, но не выше: ворота плохие имел...
И когда, уже в новые времена, Платон Антоныч приказал долго жить, то вместе с печальной вестью передали мне односельчане любопытную деталь. Что, якобы, после поминального обеда мужики, присев покурить на крылечке, коснулись в разговоре и злополучных ворот покойного. Вспомнили без всякого осуждения, даже вроде с сочувствием к нему. Но когда один из собеседников прямо заявил, что, мол, напрасно мы тогда наказали его столь сурово за сущий пустяк, то остальные уклончиво промолчали...
ТЁТИУТИНО КИНО
Тётя Утя работала в сельской больнице, в обычном фельдшерско-акушерском пункте, превосходно совмещая в себе медсестру, няню и уборщицу. В селе её с добродушной иронией называли хирургом. Но, пожалуй, к ней лучше подошло бы старинное определение подобной службы - сестра милосердия, ибо душа её впрямь была милосердна, отзывчива и нежна, как у юной мечтательной провинциалки. Она до последних дней выглядела довольно моложаво. Но, должно быть, несуетная степенность и солидность, присущие ей, а также обильный снежок в волосах издавна дали основания называть её уважительно тётей Утей.
Тётя Утя была солдатской вдовой. Когда-то, совсем молоденькой, вышла она замуж за колхозного агротехника, который был намного старше её, но которого она любила со всем пылом нерастраченного чувства. Муж ушёл на фронт, оставив Уте троих ребятишек-погодков, и не вернулся. Утя вынесла все тяготы голодного и холодного тыла, подняла на ноги детей, выучила: старший Николай стал лётчиком, средняя дочь Валентина - геологом, младшая Симка - юристом. Но поскольку в селе на такие профессии спрос невелик, дети разлетелись по свету, и тётя Утя доживала век в одиночестве.
Все, кто заходил в комнатки её крутокрышей избы, по-больничному белые, чистые до стерильности, прежде всего поражались обилию посуды. Это была слабость тёти Ути. Ещё молодой хозяйкой, свивая семейное гнездо, она с полудетской остротой мечтала о красивой посуде, но скудность доходов, бедность сельповского прилавка, а потом война помешали осуществлению скромной мечты. Зато на склоне лет, после каждой зарплаты, после каждого перевода, полученного от детей, тётя Утя шла в магазин и накупала ранее запримеченных тарелок, чашек и чашечек, ложек и поварёшек, стаканов и подстаканников, супниц и салатниц, солонок и перечниц, жаровен и чайников, фужеров и рюмочек... Конечно, самых непритязательных, доступных. Посудой были забиты сервант, кухонный шкаф и колонка, посуда громоздилась на полках и подоконниках, даже в подполье мерцали стопы посуды, возвышаясь во мгле сталагмитовыми наростами.
Кода случались гости, тётя Утя непременно демонстрировала свои сокровища и, уж конечно, приглашая к столу, уставляла его посудой так, что и яблоку упасть было негде. В дни рождения друзья дарили ей только посуду, и если приезжали погостить сын, дочери с семьями, то и они непременно везли посуду в качестве гостинцев.
Но всё же это была не главная страсть тёти Ути. Главным её пунктиком были новые песни и кинофильмы. Тётя Утя отнюдь не слыла певуньей, голосок имела жиденький и невыразительный, но слух - куда с добром. По вечерам она садилась к приёмнику с карандашом в руках и начинала путешествовать по эфиру в поисках новой песни. А, попав на след, тотчас записывала слова в тетрадку и заучивала наизусть. Модные и свежие песни поставляли ей также завклубом Ирина Петровна, сельские учительницы и даже врач Алла Николаевна, которая невольно заразилась меломанией от своей помощницы. В отсутствие пациентов они порою затягивали дуэтом полюбившуюся песню, Алла Николавна - глубоким грудным голосом, тётя Утя - тоненьким, высоким. И выходило у них довольно ладно. Тем более что акустика в пустых кабинетах бревенчатого медпункта была не хуже, чем в оперном театре.
Не пропускала тётя Утя и ни единого нового фильма. Впрочем, и старого - тоже, если он только отвечал её вкусу, весьма своеобразному. Тётя Утя любила красивые фильмы. Такие, в которых всё прекрасно: и жизнь, и природа, и любовь, и особенно - люди, то есть артисты. Не оттого ли, что в своей жизни, довольно тяжёлой и однообразной, немного видела она истинной радости и красоты, отпускаемой небом?..
Бывало, не понравятся в фильме артисты - наутро приходила она в больницу смурной, молчаливой, необщительной. И только одно могло поднять ей настроение - возможность выговориться, поделиться с кем-нибудь своим возмущением. Зная это, Алла Николаевна обычно первой спрашивала её словно бы мимоходом:
- Ну, как вчерашний фильм?
- Ой, не говорите, зря сходила, старая, - начинала заводиться тётя Утя. - Нет, Алла Николаевна, где же справедливость? Я иду, покупаю билет, теряю драгоценное время - так покажи мне кино по совести, подай зрелище. Неужели по всей стране не подобрать десятка артистов, красивых внешне и душевно, на миллионы зрителей? Ведь, согласитесь, как приятно смотреть на обаятельного человека. А это что ж? Да в нашей деревне и то получше найдутся! Не-ет, бывало, пойдёшь в кино - уж там артисты так артисты, что твои картинки. Смотришь на такую красоту - и сердце радуется.
Зато если кинофильм по нраву пришёлся, тётя Утя его пересказывала всем на десять рядов, расписывала артистов, даже изображала каждого (притом довольно талантливо) с походкой, речью, манерой смеяться и без конца ахала и восклицала, торжествуя, что не перевелась ещё красота на белом свете.
По её меркам деревенские остряки стали делить все фильмы на две категории: «тётиутино кино» и «не тётиутино кино».
- Ну, как новый фильм? - спросит один другого, к примеру, выходя из клуба после сеанса.
- О, краси-ивый, задушевный, прямо тётиутино кино, - в тон ему ответит другой.
И, зная об этих насмешках, тётя Утя не обижалась.
Думается, всё же счастлива она, что не дожила до новых времён, когда такое кино пошло...
