Русский поэтический традиционализм ХХ века и его осмысление в работах В.В.Кожинова

Традиция... способна возрождаться толь­ко лишь на пути таких глубочайших и целостных по­трясений духа. Никакие стилевые «сплавы» здесь не помогут.

Подлинная суть традиции заключается не в том, чтобы идти путем предшественников, но в том, чтобы проложить свой соб­ственный путь так, как они прокладывали свои пути.

Поэзия не может не быть всецело современной.

В.В. Кожинов

Богатое творческое наследие Вадима Валериановича Кожинова (5.07.1930 - 25.01.2001) отнюдь не сводится к столь известным ныне его историческим и историософским трудам, таким, как «История Руси и русского Слова», «Россия. Век ХХ», «Победы и беды России». Вместе с тем, его наследие как теоретика литературы и литературного критика до настоящего времени еще не стало предметом специального осмысления, и совершенно напрасно. В.В. Кожинов всегда особо выделялся на фоне критики второй половины ХХ века своей мыслительной глубиной. В своих оценках явлений текущей литературной жизни он исходил не из желания доказать правильность личных вкусов, но из напряженного вдумывания в саму сущность художественного слова, которая едина и не зависит от дальнейших вкусовых дифференциаций, которые сами по себе интересны и законны, но неизбежно вторичны. Именно таково самое главное мастерство критика, встречающееся весьма редко даже и в самые яркие литературные эпохи. Другим столь же редким качеством его наследия является особая способность видеть в текущей литературе не просто набор интересных «текстов», но живую преемственность тысячелетнего русского Слова, всегда новое его бытие, раскрывающееся из его сокровенных духовных основ.

Теоретической основой литературно-критических работ В.В. Кожинова стало исследование самой природы поэтического слова; при этом отдельные явления в истории и современной русской поэзии становились тем конкретным материалом, на котором испытывалось и углублялось авторское понимание этой природы. Идея сущности поэтического слова у В.В. Кожинова может быть определена в ее специфике как событийная, поскольку в ней сущность поэзии определяется как реальное осуществление (сам автор предпочитал употреблять термин «свершение») особого рода бытия. Как пишет сам автор, «содержание поэзии - это не просто высказывание о чем-то, например, о гармонии, но сама эта гармония, осуществленная в стихе»[1]. Приведем и более развернутое специальное рассуждение В.В. Кожинова, в котором сущность поэтического бытия, осуществленная в слове, сопоставляется с тем, что ею не является:

«Если поэт будет просто сообщать о фактах, воспро­изводить их, у него получится всего лишь информация (что и бывает очень часто в плохих стихах). Если же он будет прямо выражать свои представления о смысле фактов, у него получится (что бывает столь же часто) рассуждение философского или публицистического ха­рактера, пусть и зарифмованное. Поэзия же рождается тогда, когда поэт, не отвлекаясь от "непосредственно наличных фактов" бытия и сознания, просвечивает их изнутри... и в процессе творчества созидает особый поэтический мир, особенные, поэтические факты. В этих фак­тах сама жизнь, по определению Гегеля, свободно до­стигает самосознания в своей «непосредственной налич­ности». Информация - это только передача «наличного факта», теоретическое суждение - только передача смы­сла факта. Поэтическое же произведение есть как бы самосознание факта; оставаясь перед нашим восприяти­ем как цельная реальность, жизнь в то же время слов­но сама собой обнажает свой смысл»[2]. Поэт - это тот, кто являет логос самого бытия.

Более того, жизнь не только достигает посредством поэтического слова своего «самосознания», т.е. выявляет свою смысловую основу, насущную для самопознания человека, но и достигает в этом слове своего преображения, обретая свой высший смысл в новом, поэтическом бытии: «Живая частица человеческого и народного бытия обрела новое, поэтическое бытие в стихе и раскрылась перед нами так, как будто она сама себя осознала. А в этом и состоит непосредственная цель поэзии»[3]. Эта сущностная цель поэзии, в свою очередь, обусловливает и природу поэтического мастерства. Как пишет сам В.В. Кожинов, «чудо искусности обнаруживается в том, что при всей стихотворной упорядоченности и организации речь поэта совершенно естественна... Думать и говорить как бы прямо и непосредственно стихами - это и есть высшая искусность поэта»[4]. Действительно, «естественность» поэтической речи как высшее проявление мастерства - это отнюдь не парадокс, но глубокая закономерность, если поэзия есть особый род реального бытия, естественно включенный в структуру подлинно-человеческой жизни.

Однако эта естественность отнюдь не достигается лишь «естественным» путем, но есть результат напряженнейшей творческой воли, захватывающей все существо человека, устремленного к созиданию сначала в самом себе, и уже как следствие - в слове - особого поэтического бытия. Именно поэтому, как пишет В.В. Кожинов, «без веры в безусловную ценность и незаменимость своего творчества поэт все же не может достичь тех высот, на которых стихи в самом деле становятся безусловно ценными и ничем не заменимыми. Но именно этой веры очень часто не хватает ныне... От­сутствие веры в себя неизбежно воплощается в самих стихах. Даже у любимых моих поэтов я то и дело чув­ствую сейчас какую-то неуверенность, боязнь, сомнения... сейчас даже в лучших стихах замечаешь постоянные оглядки и прислушивания - к самому себе, к вероят­ному мнению собратьев по стиху, к критике. Или даже прямое заигрывание с читателем, стремление увлечь, заинтересовать, поразить его чем-либо, что не принад­лежит к поэзии в собственном смысле слова»[5]. Но внешняя «эффектность» по своей подлинной природе всегда антипоэтична.

Что же тогда является новым в искусстве, столь новым, что заставляет говорить о его «нетрадиционности»? Во-первых, искусство всегда ново по своему «материалу», вбирая в свою образную систему самые малозаметные знамения своего времени еще до того, как они будут осознаны на уровне рационального сознания. (Поэтому говорят о «пророчествах» в искусстве). Но эта инвариантная новизна парадоксальным образом взаимообусловлена и с неизбывной архаичностью искусства в его экзистенциальном содержании. Дело в том, что замечать новое, тонкие знамения времени, можно именно потому, что это новое ярко выделяется именно на фоне неизменного и неизбывного в человеческом бытии. Не переживая последнего, человек и не чувствует по-настоящему новизны «нового» - все новое для него тогда сотрется в одну рутину текучей повседневности. Кроме того, всему «нетрадиционному» всегда, в том числе и в искусстве, имманентно присущ парадокс самоотрицания. В свое время Л.Н. Гинзбург сформулировала парадокс превращения авангарда в архаику: «авангард, как и модернизм, перевалил уже за сто лет своего существования. Поэтому придумали термин постмодернизм... Отличается он от модернизма, кажет­ся, отказом от обязательной новизны, небывалости. Уступ­ка чересчур очевидной повторяемости мотивов. Авангардизм зарождался периодически. В России - в начале века, потом авангардизм обериутов, преемственно связанный с первым этапом через Хлебникова. Сейчас новая волна. Авангард всякий раз вступал в борьбу с традицией. Всякий раз заново освобождался от признаков существующей поэтики. В стихах, например, от размера, от рифмы, от устойчивой лексики, в конечном счете от общепринятого смысла. Это сопровождалось эмансипаци­ей формы, как носительницы чистого значения, идеей самодостаточности цвета или звука. Периодичность закрепила в авангардизме некие стереотипы отрицания. Поэтому мое поколение, которое уже столько раз это видело, воспринимает его как архаику»[6] [выделено нами - В.Д.]. Авангард, тем самым, выступает как некий «симулякр» Традиции. От последней его отличает отрицание каких-либо универсалий как в сфере форм выразительности, так в сфере художественного содержания. Единственная «квазиуниверсалия» здесь - это стремление к «оригинальности» как некая ритуальная самоцель, всегда неумолимо приходящая к самоотрицанию.

Исходя из этого, можно предположить, что в такие эпохи всеобщей «нетрадиционности», подобные нашей, особую ценность (как в собственно художественном, так и в общекультурном смысле) приобретают те явления в поэзии, которые сохраняют не почтительно-антикварную, но живую, личную преемственность с классической поэзией, воспроизводя ее поэтику в качестве личностного творческого образца, не заменимого никаким другим. Сам факт существования таких явлений (даже независимо от уровня их художественной ценности - достаточно хотя бы минимального ее наличия) показывает путь выхода из замкнутого круга самоотрицания «нетрадиционности». Не менее интересны также и новейшие теоретические концептуализации такого опыта.

Ключевой работой В.В. Кожинова, в которой исследована сущность поэтического слова в соотнесении с тем, что таковым не является, но претендуя быть поэзией (будучи лишь эффектно-претенциозным стихослагательством), стала его книга «Как пишут стихи. О законах поэтического творчества», впервые вышедшая в 1970 г. В частности, здесь для демонстрации технологии искусственного стихослагательства В.В. Кожинов приводит ряд примеров из текстов А. Вознесенского, например, такой:

Как пулеметы, телефоны

Меня косили наповал.

И, точно тенор - анемоны,

Я анонимки получал...

Приведем далее целостное рассуждение В.В. Кожинова, раскрывающее суть его концепции: «В этих крепко сделанных строках "мастерства", ка­залось бы, хоть отбавляй. Сложно завинченные ритмы, диковинные сравнения и ассоциации, изощреннейший фонетический строй. Более всего, пожалуй, бросает­ся в глаза именно последнее - звуковые повторы, обильное нагнетание своего рода внутренних рифм... Эти фонетические эффекты, эта звуковая инстру­ментовка рифменного типа может показаться верхом искусности, полной и свободной властью над речью. Однако на самом деле такие стихи писать неизмеримо легче и проще... У А. Вознесенского нет речевой свободы; он именно и только слагает стихи, занимается стихосложением. Здесь ни на минуту не возникает ощущения естест­венной речи: все заранее подчинено размеру и риф­мам, и их чувствуешь прежде всего. А такие стихи не являются подлинной поэзией: это скорее своего рода игра в поэзию... он не идет по труднейшему пути истинной поэтической деятельности, при которой речь естественно выливается стиха­ми. Он, например, подбирает созвучные слова, более или менее подходящие (иногда, впрочем, и совсем неподходящие) по своему значению к теме стихотво­рения, и вставляет их в строку, стараясь не нарушить заданного ритма... Но дело не в удаче или неудаче; дело в самом принципе "игры в поэзию". Все "приемы", используе­мые А. Вознесенским, вполне уместны и в истинной поэзии, но лишь в том случае, когда они рождаются органически и, в частности, не нарушают естествен­ности речи»[7].

Именно в этом недостатке творческой воли, направленной на созидание особого, преображенного бытия и самосознания самой жизни в поэтическом слове, по мнению В.В. Кожинова, коренится любой упадок поэзии, любой уход от высоты ее подлинной сущности, данной нам в классике. Поэтому глубоко ошибочным оказывается обращение к «спонтанности» и «игре», пытающееся компенсировать отсутствие творческой воли, направленной к преображению жизни в ее поэтическом бытии: «"Cлучайность", ставшая основой стиля, неизбежно оборачивается жесткой схемой. Истинный путь поэзии не в том, чтобы отбросить все каноны, а в том, чтобы основать на них личностную творческую волю. Эта воля не имеет ничего общего с сознательным стремлением создать "индивидуальный стиль", четко выражающийся во внешних особенностях образности, - художественной речи, ритма, рифмы, звуковых повторов. При этом в сти­хах запечатлевается, так сказать, искусственно сконст­руированная индивидуальность, а вовсе не то естествен­ное "лица необщее выраженье", которое имел в виду Бо­ратынский»[8]. Но многим ли эта мысль понятна в наше время, сделавшее своим идолом «индивидуальность» именно потому, что подлинные индивидуальности стали «дефицитом»?

Тем самым, именно «канон», заданный классикой, как конкретный опыт поэтического бытия и является основой развития и реализации личностной творческой воли современного поэта. К так понимаемому «канону» можно приобщиться только в результате особого духовного усилия: «Традиция в самом деле способна возрождаться толь­ко лишь на пути таких глубочайших и целостных по­трясений духа. Никакие стилевые «сплавы» здесь не помогут»[9]. Но если «целостное по­трясение духа» удается, то современный поэт становится живым преемником классики, т.е. сохраняет с нею реальную связь живого опыта. В таких случаях В.В. Кожинов считал необходимым спокойно и уверенно писать: «За 1980-1987 годы появилось немало стихотворений самого высокого уровня, достойно продолжающих дело Пушкина и Тютчева, Блока и Есенина, Заболоцкого и Твардовского. Такие стихотворения есть в книгах и журнальных публикациях поэтов разных поколений - Николая Тряпкина и Виктора Кочеткова, Станислава Куняева и Василия Казанцева, Юрия Кузнецова и Виктора Лапшина»[10]. Такая реальная связь живого опыта между «классикой» и «современностью» удостоверяется на основе очень четкого содержательного критерия: «наиболее значительные образцы поэзии и XIX, и XX века говорят не «о чем-то», но «что-то», не повторяют жизнь, но сами предстают как явление жизни - духовной жизни народа»[11].

Именно здесь коренится неизменная востребованность критики, главной задачей которой становится рефлексия именно этой преемственности живого опыта и удостоверение успеха творческой воли поэта - создания своего «художественного мира». Далее, «задача критики состоит в том, чтобы сформировать из этих отдельных художественных миров литературу как определенную развивающуюся целостность, как единое движение... Художник создает произведение, а критика вклю­чает, вводит это произведение в систему литературы, где оно обретает свой современный смысл и начинает играть свою общественную роль»[12]. Таков ответ на вопрос, в свое время заданный С. Чуприниным - автором, впервые обратившемся к осмыслению того, что уже позднее, в 2000-е годы назовут «феноменом Кожинова», - «тут возникает два, как минимум, вопроса. Во-первых, если целью критики является «активное воздействие», то хо­рошо бы установить, какова «сверхцель» этой цели. Иначе говоря: зачем критике активно воздействовать на современ­ное искусство слова? А во-вторых, спросим, какими же, кроме познания, средствами критика достигает и своей цели, и своей особой «сверхцели»?»[13]. Исходя из сказанного, «сверхцелью» критики поэтического творчества у В.В. Кожинова является удостоверение живого опыта поэтического бытия в его преемственности с традицией (классикой) как основы «современной литературы».

Для выполнения этой задачи критик сам должен реализовывать мощную творческую волю, опирающуюся на свои особые способности. К числу последних В.В. Кожинов относит «способность более или менее безо­шибочно "выделять" в современной, сегодняшней лите­ратуре "лучшее", подлинно ценное - это высшая сту­пень, это венец развития критики. Ибо для обрете­ния этой способности необходимо и широкое знание оте­чественной и мировой литературы, и глубокое понима­ние природы искусства слова... явление подлинной поэзии само требует от критика в пол­ном смысле слова творческого понимания - уже хотя бы в силу своей самобытности. Необходимо открыть для себя и других это явление, а не только соотнести его с теорией (пусть самой совершенной)»[14]. И именно эта способность к открытию нового поэтического содержания (но уже выраженного) глубоко «роднит» критика с самим поэтом.

Одна из задач критика, по В.В. Кожинову, - отделять творчество поэтов в собственном смысле слова от работ «стихотворцев» - то есть, авторов, лишь «выражающих в своих сочинениях более или менее интересные и значительные мысли и чувства». В отличие от «стихотворца» (сколь бы он ни был ярким в своих текстах), поэт «созидает, творит художественный мир, художественное бытие... Подлинная поэзия - это не выражение каких-либо (пусть даже самых изумительных) мыслей, но воссоздание духовного и душевного бытия в его цельном существе. Поэзия не меряется значительностью вошед­ших в нее мыслей... Наличие подлинного художественного мира в стихот­ворении (и, далее, в целой книге стихотворений) есть первое и необходимое условие поэтической ценности, ее фундаментальная основа, на которой вырастают более конкретные воплощения этой ценности»[15].

И сам критик весьма ярко и удачно реализовал эти принципы в своей деятельности. Именно В.В. Кожинову как критику принадлежит наибольшая заслуга в осмыслении значимости особого круга поэтов 1950-1970-х годов, к числу которых он отнес Н.Рубцова, В.Соколова, А. Передреева, А. Прасолова, Ю.Кузнецова, Н.Тряпкина, А.Жигулина, Ст.Куняева, В.Ка­занцева, О.Чухонцева и др. Как отмечает, вспоминая ту эпоху, В. Крупин, В.В. Кожинов «фактически свершил великое дело спасения русской поэзии второй половины двадцатого века»; тогдашние «кумиры» публики «стали рифмовать впечатления своих мелких биографий... стихи были плохи, чаще выдрючивания и самохвальство. Но только их и хвалили, и продвигали, и переводили... А Кожинов... внушил читателям тягу к настоящему русскому слову. И поэты России невольно тянулись к тем, кого заметил и ободрил Кожинов»[16].

Согласно его концепции, именно круг поэтов, в свое время названых «тихими лириками», в наибольшей степени смог возродить дух и опыт классической традиции и саму природу поэтического слова, - поскольку они «стремились не просто "высказаться" о тех или иных проблемах, а пристально, ответ­ственно и углубленно вглядеться в духовную жизнь личности и народа и воплотить ее внутренний смысл и ценность в поэти­ческом слове. Для этого было тогда поистине необходимо обра­титься к пусть и «малому», но реально и глубоко освоенному миру... Их произведения - не просто стихи, а произведения, для создания которых совершенно недостаточно располагать запа­сом тех или иных мыслей и чувств о том или ином предмете; не­обходимо всем своим человеческим существом пережить и даже выстрадать то содержание, которое воплотится в стихах»[17]. Поэтому, как замечает критик, «ими всецело владела идея русской Поэзии, притом вовсе не в эстетически замкнутом, книжном смысле, но Поэзии, воплощающей жизнь человека и народа во всей ее глубинной сути»[18].

Этим принципом определялось и отношение круга потов, вышедших из «тихой лирики», к русской классике - отношение живой и все углубляющейся преемственности: «Творения Пушкина и Тютчева, Лермонтова и Некрасова, Фета и Полонского, Блока и Есенина были для Николая Рубцо­ва и его собратьев не "литературными фактами", но именно глу­бочайшими воплощениями духовной жизни русского народа и русского человека, а значит, прообразами их собственной духов­ной жизни. Они никак не отделяли поэзию от жизни в ее сущ­ностной основе и потому были свободны от какой-либо литера­турщины»[19]. Вместе с тем, В.В. Кожинов всегда умел очень точно и емко сформулировать суть индивидуальной специфики поэтического «образа мира» каждого из этих новых поэтов. Так, например, «истинное существо поэзии Николая Рубцова» критик усматривал «в воплощении слияния человека и мира, слияния, которое осуществляется прежде всего в проникающих творчество поэта стихиях света и вет­ра, образующих своего рода внутреннюю музыку. Истоки этой музыки - в тысячелетнем народном мироощущении и в то же время в неповторимом личностном мироощущении поэта (я хочу сказать, что поэт другoгo душевного склада опирался бы на иные стороны духовного творчества народа)... в его поэзии как бы говорят сами природа, история, народ. Их жи­вые и подлинные голоса естественно звучат в голосе поэ­та, ибо Николай Рубцов... был, по слову Есенина, поэт "от чего-то", а не "для, чего-то". Он стремился внести в литературу не самого себя, а то высшее и глубинное, что ему открывалось»[20]. Итак, Рубцов - это поэт-«символ», то есть поэт как «глас народа», являющий в слове его соборную невысказанную душу.

В свою очередь, в характеристике творчества Н.Тряпкина, В.В. Кожинов отмечает, что его поэзия неизменно предстает «не как упорное сотворе­ние новой красоты, но как откровение, как познание "тайны". Этот путь, вполне понятно, связан с гораздо большим риском, чем последовательное, медленное со­зидание произведения... стихи Николая Тряпкина воспринимаются не сразу, требуют серьезного вчувствования и освоения»; эта особенность «обусловлена именно творческим своеобразием поэта - его "лирической дерзостью". Его непосредственность и образная свобода могут с первого взгляда произвести впечатление небрежности и поверхностности...»[21]. Итак, Тряпкин - это поэт тайны самочинного народного слова, хранящий его внутреннюю тайну.

Характеризуя творчество другого яркого поэта этого круга, В.В. Кожинов пишет, что «лучшие стихотворения Василия Казанцева рождаются и живут как раз на самой грани, на самом рубеже сдержанности и порыва - когда под холодной, иногда словно бы ледяной корой стиля чувствуется или хотя бы угадывается прорывающая ее струя, затаившая в себе жаркую энергию страсти... Лучшие его стихи нередко основываются на своеобразной поэтике мгновения. Этот внутренний стержень творческого сознания отчетливо, даже обнаженно про­ступает в целом ряде стихотворений»[22]. Итак, Казанцев - это поэт прозрения, поэт яркого и «взрывного» видения ликов бытия. (И в этом нетрудно убедиться, если вспомнить, например, хотя бы такие его строки:

Ты - выше чувства и ума!

Перед тобой душа - нема,

Как перед смертной бездной...

И - отстраняется сама

От муки бесполезной.)

В свою очередь, о поэзии Ст. Куняева критик делает такой обобщающий вывод: «широко и свободно вошла проза повсе­дневности в "хроники" поэта. Своеобразие этих произведений можно бы определить следующим образом: "проза" входит здесь в стих так естественно и вольно, что оборачивается поэзией. Но нельзя не заметить, что именно в этих "хрониках" поэт разрешает себе самые высокие и всеобщие слова о Жизни и Смерти; они на­дежно уравновешены предельно трезвыми образами буд­ней... В равновесии или, вернее будет сказать, в напряжении между двумя полюсами - ничем не прикрашен­ной прозой быта и высоким смыслом Бытия - нерв поэ­зии Станислава Куняева»[23]. Действительно, поэзия Ст. Куняева - это «метафизика гражданственности», умеющая видеть в «малой» истории поэтический смысл.

Особую значимость для русской поэзии уже конца ХХ века В.В. Кожинов находил в творчестве Юрия Кузнецова, в котором он усматривал подлинное возрождение особого «космического» мироощущения, во многом подобного тютчевскому. Лирический герой Ю.Кузнецова, писал автор, «с его отпущенной на волю душой пребывает не в какой-либо "квартире", но там же, где пребывает герой эпический, - в том "широком поле", в том пространстве тысячелетнего бытия, где творится История. Более того, формируя собою, своей духовной волей мир стихотворения, он делает, свершает - в сфе­ре поэтического Слова, конечно, - именно то самое, что и эпический герой. И было бы вполне неуместно, если бы лирический герой "плакал" (или, скажем, восхищал­ся, умилялся) "над" эпическим героем. Он существует и побеждает вместе с ним, воедино с ним; он не отде­лен от эпического героя такой дистанцией, которая по­зволяет или же заставляет отнестись к этому герою из­вне, с "объектной" и, значит, неизбежно отчужден­ной "гуманностью"». Это «поэтический мир, в котором - если не бояться говорить высоким слогом - личность меряется всемирно-исторической и вселенской, космиче­ской мерой. В этом мире совершенно неуместен даже хотя бы привкус психологически-бытовой "гуманности"»[24]. Именно поэтому, как писал В.В. Кожинов, в лучших стихах Ю.Кузнецова создан «образ подлинно героической личности, чье бытие совершается в мире тысячелетней истории... и в безграничности космоса... Поэзия Юрия Кузнецова могла осуществиться только лишь при условии, что История сокровенно и всем су­ществом пережита в творческом сознании поэта как его собственная, личная предыстория, как прямое пред-бытие его собственной, личной судьбы»[25]. Вообще, после ранней гибели Н.Рубцова - поэта-символа для целой эпохи - для В.В. Кожинова его «вакансию» заняла поэзия Юрия Кузнецова, которая оставалась таковой до начала XXI века.

В.В. Кожинов предложил также и свою концепцию эволюции русской поэзии ХХ века. Так, в соответствии с ней, в 1920-х годах «доминантой поэтического стиля является стихия ораторской или разговорной речи... К концу 30-х годов положение коренным образом меняется: на первом плане - принципиально песенная поэзия... Очень характерным фактом предвоенных лет явилось "воскресение" поэзии Анны Ахматовой - поэзии, по сути дела, романсной (так ее определил Николай Асеев еще в 20-х годах)»[26]. Затем на этом пути эволюции стиля, в частности, в творчестве Н.Рубцова «поэзия как бы достигла предела органической простоты: идти дальше по этому пути уже невозможно. Поэзия, если угодно, вновь возвращается к сложности, но на совсем иной почве и в иной плоскости... Сложность поэзии рубежа 50-60-х годов - это либо сложность взгляда на мир, так сказать гносеологическая сложность (например, у Мартынова), либо даже слож­ность внешней манеры, за которой, в сущности, нет ниче­го особенно сложного - как в разгаданном ребусе (у Вознесенского)... Теперь же речь идет об освоении сложности самого бытия, об онтологической сложности, которая не требует ни усложненности взгляда, ни тем более усложненного (с внешней точки зрения) стиля. Здесь нужна не слож­ность, а глубина проникновения и широта стилевого диа­пазона. Эти черты ярче всего выявились в творчестве Юрия Кузнецова»[27].

По отношению к истории русской поэзии XIX века В.В. Кожинов как бы ретроспективно выполнил работу, не выполненную тогдашними критиками - выделил и осмыслил особый круг поэтов, который он удачно обозначил как поэтов «тютчевской плеяды». «Это направление, - писал критик, - самым решительным образом отлича­лось от "школы гармонической точности". Вместо равно­мерного (то есть, в конечном счете гармонического) вопло­щения всех сторон бытия, новая школа была прежде всего поэзией мысли. Это уже противоречило принципу гармонии. Но, помимо того, самая мысль поэтов тютчевского круга была направлена, устремлена прежде всего к столкновениям стихийных сил бытия, порождающим дисгармонию»[28]. Поэтому «в тютчевской поэзии, - проясняет свою идею В.В. Кожинов, - суть дела вовсе не в философии, не в системе мыслей, но в самом образе мыслителя... идеи - это не внутренняя суть тютчевской поэ­зии, но необходимая и даже основная форма воплощения определенного человеческого образа (вне этой формы лири­ческий герой Тютчева и не мог бы воплотиться), играю­щая такую же роль, какую в других художественных ми­рах играют действия, поступки, волеизъявления... Так или иначе все сказанное о Тютчеве относится и к поэтам, которых я считаю уместным и целесообразным на­зывать поэтами тютчевской плеяды»[29].

Подобно тому, как М.Хайдеггер в свое время рассматривал феномен Ф. Гельдерлина как поэта, сделавшего своим предметом саму суть, призвание и мощь поэзии как таковой, - по-видимому, в этой же роли В.В. Кожинов рассматривал Ф.И. Тютчева. По его убеждению, «искреннее восхищение поэзией Тютче­ва должно пробудить в каждом из нас убежденность в том, что мое личное бытие имеет самое прямое, непосредствен­ное отношение к вселенскому, космическому бытию, что я не имею права забывать об этом и призван мерить мою жизнь именно такой мерой»[30]. А это оказывается возможным потому, что, «если выразиться кратко и просто, в основе тютчевского творчества лежало стремление соединить, слить свое глубоко личное переживание бытия с переживаниями каждого, любого человека и всех людей вообще - то есть, если угодно, с миро­вым целым»[31]. В.В. Кожинов усматривает в этой особенности поэтики Ф.И. Тютчева, с одной стороны, конгениальное выражение всей эпохи зрелости общеевропейской культуры, параллельно выразившейся, например, в немецкой классической философии и в великом русском романе, но одновременно - и самое утонченное выражение русской национальной души, ее соборного мироощущения.

Фундаментальной теоретической проблемой в работах В.В. Кожинова всегда - явно или неявно - оставалось осмысление закономерности и значения «ломки классических традиций» для последующей судьбы русской поэзии. В своих высказываниях на эту тему он неоднократно упоминает признания стихотворцев авангардных направлений в том, что в рамках традиционного стиха им невозможно или очень трудно сказать что-то «новое». Именно в этих свидетельствах В.В. Кожинов усматривает и самое яркое саморазоблачение всякого отказа от классической традиции - их авторы, тем самым, сами признают, что у них нет способности наполнить традиционную форму своим современным содержанием: именно эту собственно творческую неспособность они и маскируют «ломкой форм» и прочими внешними «оригинальностями». Тем самым, попытка «держать традицию» в смысле верности классической форме стиха во времена «ломок» уже сама по себе свидетельствует о большой творческой воле такого автора и его содержательном потенциале.

Приведем значительный фрагмент его рассуждений на эту тему: «Ломка сложившихся классических традиций в по­эзии была исторически неизбежным яв­лением. Более того, несмотря на все отрицательные последствия, она имела огромное положительное - в первую очередь обновляющее - значение. В частно­сти, именно эта ломка заставила по-новому и, в ко­нечном счете, более глубоко и серьезно оценить классическую культуру стиха»[32]. В частности, «наиболее замечателен и выразителен тот факт, что почти все представители "левой" по­эзии, жизненный и творческий путь которых не окон­чился слишком рано - в 20-е или 30-е годы - сумели возвратиться, так или иначе, в лоно классической по­этической культуры. Заболоцкий, Пастернак, Асеев, Луговской, Сельвинский - все они в последние деся­тилетия жизни вернулись в это лоно. Правда, не у всех этот возврат был органическим и дал богатые плоды. Но высший взлет Заболоцкого и Пастернака (который, кстати, имел мужество «отречься» от своих стихов, написанных до 1940 года) неразрывно связан именно с этим возвратом. В 1931 году Пастернак написал следующее:

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой...

И "немота" в самом деле наступила: в течение де­сятилетия Пастернак почти ничего не написал - он целиком отдался переводам. И это несмотря на то, что именно тогда, в начале 1930-х годов он был в зе­ните славы, самые разные критики называли его крупнейшим лириком современности...

Когда же немота прошла и, начиная с 1940 года стали появляться новые стихи Пастернака, - в них резко бросилось в глаза упорное стремление к "естественности", органичности. Казалось, что это другой поэт...

В 1948 году Заболоцкий писал, явно имея в виду и свои собственные юношеские метания:

...И в бессмыслице скомканной речи

Изощренность известная есть.

Но возможно ль мечты человечьи

В жертву этим забавам принесть?..

Нет! Поэзия ставит преграды

Нашим выдумкам, ибо она

Не для тех, кто, играя в шарады,

Надевает колпак колдуна...»[33].

Далее автор обобщает это так: «Заболоцкий, Пастернак и дру­гие поэты пережили, без сомнения, процесс внутрен­него, органического, необходимого развития, которое вело их к возрождению классических традиций»[34]. Тем самым, временная «ломка» не только классической формы стиха, классической образности, лексики и т. д., но в первую очередь самого типа мироощущения, свойственного классической поэзии, оказались полезны для их дальнейшего возрождения: почувствовав, что потеряно, поэты открывали это для себя снова так, как будто бы самой классики еще никогда не было, до нее нужно дорасти, переоткрывая заново и ее мироощущение, и значимость традиционных форм.

Говоря о современной поэзии, В.В. Кожинов утверждает: «нет сомнения, что все значительное в ней стремится идти путем, завещанным классикой, и в частности исходить из жизненного "поведения", а не конструи­ровать стих в духе "левых" поэтов. Для сегодняшнего дня характерен парадоксальный призыв, ставший за­главием одной из статей критика Ст. Рассадина, мно­го и хорошо пишущего о поэзии: "Вперед, к Пушки­ну!" Это вовсе не значит, конечно, что поэзия должна в прямом смысле слова возродить классику. Речь идет только о развитии тех творческих принципов, ос­нование которых было заложено в классической по­эзии. Но эти принципы осуществляются на совсем иной почве и материале. Поэзия не может не быть всецело современной»[35]. Тем самым, сам принцип традиционности не содержит в себе ничего эзотерического - суть его лишь в том, что поэтическое высказывание должно вернуться к своей бытийной укоренности в жизни-как-поступке - и тогда «сама собой» возникнет и устремленность к мироощущению классики, и традиционная форма стиха.

По тонкому замечанию С.С. Аверинцева, «Пушкин, заключая свои "змеи сердечной угрызенья" в неспешный ход шестистопных ямбов, чере­дующихся с четырехстопными, - в этом, именно в этом принадле­жал тому же порядку вещей, что и невозмутимо принимающий свою кончину мужик...»; ведь суть дела в том, что «архитектоника онегинской строфы говорит о целом, внушая убедительнее любого Гегеля, что das Wahre - это das Ganze. Классическая форма - это как небо, которое Андрей Бол­конский видит над полем сражения при Аустерлице... она задает свою меру всеобщего, его контекст, - и тем выводит из тупика частного»[36]. Вот таков тот внутренний незримый «закон» классической традиции, который и определяет «вечное возвращение» к ней.

В.В. Кожинов также предлагает ряд весьма удачных формулировок этого внутреннего «закона»: «Подлинная суть традиции заключается не в том, чтобы идти путем предшественников, но в том, чтобы проложить свой соб­ственный путь так, как они прокладывали свои пути»[37]. Поэтому та современная поэзия, которой это удалось, «не только вдохновлялась великим наследием классики, но, повторяю, исходила из тех самых духовных родников народного бытия, которые как раз и явились основой и почвой отечественной клас­сики»[38].

И, наконец, формула наиболее субъективная, но именно поэтому и легче всего применимая и проверяемая: «Самый... неоспоримый признак истинной поэзии - ее способность вызывать ощущение самородности, нерукотворности, безначальности стиха; мнится, что стихи эти никто не со­здавал, что поэт только извлек их из вечной жизни родного слова, где они всегда - хотя и скрыто, тайно - пребывали. Тол­стой сказал об одной пушкинской рифме, то есть о наиболее "искусственном" элементе в поэзии: "Кажется, эта рифма так и существовала от века". И это, конечно, свойство, характерное не только для пуш­кинской поэзии, но и для подлинной поэзии вообще»[39]. Но нужна культура такого «ощущения».

Еще одной важной особенностью критики В.В. Кожинова является ее тесная связь с историософской проблематикой, что объясняется его особым углублением в природу поэтического бытия. Примером здесь может служить следующее рассуждение: «Творческая воля писателя - по крайней мере, русского - всегда направлена за пределы литера­туры. Это, между прочим, выражается и вполне наглядно. Пушкин в конце жизни начинает зани­маться публицистикой, издавать журнал, в кото­ром литература занимает не господствующее место... Тютчев... став сподвижником министра иностранных дел Горчакова, сейчас же забросил лирику... Гениальный поэт не может уместиться в поэ­зии - это, по-видимому, совершенно естественная вещь... Истинный писатель - это тот, у которого твор­ческая воля превышает его, это воля страны, ис­тории, и он является ее выражением. И когда он ее улавливает, вбирает в свое творчество, тогда он достигает истинных вершин»[40]). И именно в силу такой укорененности в соборном бытии народа истоки поэзии тесно связаны с интенсивностью исторического бытия, и поэтому, как пишет В.В. Кожинов, «для подлинного становления поэта (именно поэта - с прозой дело обстоит по-иному) необходим, по всей вероятности, своего рода социально-исторический «взрыв». Это становится ясным, если внимательно проследить историю отечественной поэзии»[41]. Вместе с тем, В.В. Кожинов не считал поэзию простым «отражением жизни». Он спорил с распространенным мнением, согласно которому «русская литература, - как и культура в целом, - есть прямое "отражение" или "воспроизведение" русской жизни... Гораздо более верно понятие о творениях культу­ры (и, конечно, литературы) как о плодах - своего рода «пос­ледних», высших достижениях - исторического творчества... представляя собой по­рождения истории, творения культуры, сами естественно становятся феноменами истории... толстовская "Война и мир" или лирика Есенина - это, без сомнения, реальные факты, события русской истории, прямо и непосредственно участвующие в ней»[42].

Очень характерной особенностью общего стиля критического мышления В.В. Кожинова всегда был особый принцип углубления - в частности, из проблем эстетики в область историософии. Эта особенность с годами все более усиливалась и стала полностью доминирующей в его работах 1990-х годов. (Хотя по признанию самого автора философское осмысление русской и мировой истории стало его беспокоить еще в начале 1980-х, но тогда цензурные условия не позволяли в полной мере касаться этой проблематики). Примером принципа углубления может служить следующее рассуждение, основные этапы которого мы далее цитируем выборочно, чтобы лучше была видно его общая логика: «Каждый, кто смог открыть душу поэзии Николая Рубцова, так или иначе чувствует ту чудодейственную силу преодоления, которая в ней воплотилась... Николай Рубцов неопровержимо доказал, что даже в самых тяжких обстоятельствах не умирало все то, что выразила отечественная поэзия... И, вглядываясь в судьбу Рубцова и его поэзии, есть основания верить, что Россия преодолеет свои нынешние беды»[43]. Казалось бы, какая может быть непосредственная связь между особой поэтикой одного, пусть и очень яркого, автора и будущей судьбой огромной страны? Чтобы ответить на этот вопрос, следует вернуться к уже упомянутым выше особенностям природы самой поэзии в понимании В.В. Кожинова. Во-первых, поэзия есть свершение, а не простое «отражение» чего-то - а это значит, что способность свершать эту «чудодейственную силу преодоления» в стихе указывает и на такую же способность в самом народе, из гущи которого вышел поэт. А во-вторых, если поэзия сама по себе есть историческое событие - то ведь это фактически означает, что в самом появлении именно такой поэзии преодоление «тяжких обстоятельств» уже началось. И поэт, повинуясь своему прозрению, лишь явственно и ярко высказывает ту силу и ту устремленность, которая в самом народе еще только-только начала созревать и осознаваться.

Наконец, эта фундаментальная историософская устремленность работ «позднего» В.В. Кожинова в наиболее яркой форме проявилась в его статье, фактически подводящей итог его пути как критика: «Русская поэзия середины ХХ века как откровение о "конце нового времени"», опубликованной в 1994 году в альманахе «Волшебная гора» - издании, в то время собиравшем едва ли не самые «рисковые» философские и культурологические тексты современных российских авторов. Импульсом для ее написания стала работа Р.Гвардини «Конец Нового времени», в которой этот яркий философ-традиционалист пишет о саморазрушении образа человека как «индивида» и переходе к новому образу «человека массы» - именно как о положительном явлении истории ХХ века. Положительность эта состоит в том, что, отказываясь от идола своей «индивидуальности», человек приобретает трагическое «совершеннолетие» и новую открытость своей души перед Богом. В свою очередь, В.В. Кожинов очень обоснованно утверждает, что такой фундаментальный переход к новому образу человека наиболее ярко был выражен именно в самобытной русской поэзии ХХ века, выделяя при этом в качестве «знаковых» имена Твардовского и Заболоцкого. Итак, «если Твардовский с полемической резкостью объявлял обыкновенное высшей эстетической ценностью, Заболоцкий более мягко внушает, что обыкновенное (обыденное), любая "единица" общества на самом-то деле необык­новенны и исполнены тайны, но люди не умеют и даже вроде бы не хотят это уви­деть. И потому одно из ключевых ценностных слов в поэзии Заболоцкого - "неп­риметный"»[44]. Это новое видение сути творчества основано на новом образе человека, который приходит на смену поверженному идолу «индивидуальности». И с явной иронией В.В. Кожинов замечает по этому поводу: «до сих пор господствует мнение, согласно которому именно "оригинальность" каждого абзаца - первейшая задача писателя (и тем более поэта) и главнейшая трудность... Но конструируемые и теперь по такой модели проза и поэзия в сущности архаичны, это явления своего рода стиля "ретро", который не способен породить высшие художественные ценности»[45].

Именно новый образ человека, повергнувшего свои прежние гордые и обманчивые идолы и заново «окликнутого Богом» (Р. Гвардини) - и есть то самое ценное, что рождалось в муках истории ХХ века. «Но, - рассуждает автор, - как же все-таки быть с тем насильственным, даже убийственным тоталитаризмом, в условиях которого обрели себя Заболоцкий и Твардовский? Ныне господствует его безоговорочное и, так сказать, нерассуждающее отрицание: реальность второй четверти XX века рассматривается как некий вывих истории, как абсурд, как нелепый возврат к "мрачному" средневековью, к азиатским деспо­тиям и т.п. Но все это "критика" с позиции тех "свободных индивидуальностей", время которых закончилось. При взгляде же из наступившего времени то­талитаризм предстает как предельное испытание человека, которое он вы­держал, - что наглядно явлено, "доказано" в поэзии Заболоцкого и Твардовско­го»[46]. Саморазоблачение индивидуализма Нового времени, неизбежно закончившегося тоталитарными ужасами ХХ века, здесь, в новой русской поэзии, вернувшейся к глубине традиции, произошло уже на уровне завещанного нам экзистенциального преображения человека.

Поэтика традиционализма в самом своем истоке понимает поэзию как форму высшего прозрения в первоосновы жизни, к которым у человека так или иначе всегда складывается религиозное отношение - религиозное не в смысле конфессионального исповедания веры, но в смысле исповедального отношения к святыням своей души. У В.В. Кожинова также имеется весьма точное и четкое определение понятия религиозности как имманентного свойства самой «природы» поэзии: «Конечно, есть множество стихов, проповедующих и атеизм, и нигилизм, и что угодно... Но в целом, если в стихотворении поэзия обнимает весь мир, если в нем есть чувство вечности - оно, без сомнения, религиозно. А веч­ность можно уловить только в мгновении»[47]. Тем самым, поэтическое высказывание, своей силой преображая душу человека, как бы взращивает ее религиозное состояние, которое затем уже ищет свой Предмет.

Стоит привести весьма колоритное рассуждение В.В. Кожинова на эту тему. Соглашаясь с высказыванием другого яркого критика и мыслителя традиционалистского направления М.П. Лобанова о том, что во вроде бы совершенно свет­ской поэзии Рубцова гораздо больше религиозности, чем в «богословских» стихах С.С. Аверинцева, В.В. Кожинов добавил к нему свой слегка ироничный комментарий: «Я глубоко ува­жаю Сергея Сергеевича как прежде всего человека очень образованного, как крупного ученого, но я не понимаю, зачем он пишет стихи, поскольку для этого у него нет никаких серьезных оснований. Несмотря на обилие христианской символики, его вирши как-то странно пусты. А у Рубцова религиозное чувство непод­дельное, не вычитанное, органическое, вытекающее из всей его жизни»[48]. В этом крайнем сопоставлении природа религиозности поэзии прояснена предельно четко.

Критическое и теоретическое наследие В.В. Кожинова в целом весьма ярко являет нам то целостное видение сущности поэтического слова и его особого призвания, которое можно определить как поэтику современного русского традиционализма. И в XXI веке оно остается ценным и насущным для всех, кто стремится сохранить живую традицию русской классической поэзии.

---

[1] Кожинов В.В. Стихи и поэзия. - М.: Сов. Россия, 1980. - С. 37.

[2] Там же. - С. 83.

[3] Кожинов В.В. Заметки о поэзии // Кожинов В.В. Статьи о современной литературе. - М.: Сов. Россия, 1990. - С. 94.

[4] Кожинов В.В. Стихи и поэзия. - С. 19.

[5] Кожинов В.В. Заметки о поэзии. - С. 90.

[6] Гинзбург Л. Претворение опыта. - Рига.: «Авотс», 1991. - С. 161.

[7] Кожинов В.В. Как пишут стихи. О законах поэтического творчества. - М.: Алгоритм, 2001. - С. 36-37.

[8] Кожинов В.В. Стихи и поэзия. - С. 253.

[9] Кожинов В.В. Понятие о поэтической ценности и современная критика // Кожинов В.В. Статьи о современной литературе. - С. 272.

[10] Кожинов В.В. Поэзия сегодня // Там же. - С. 426.

[11] Там же. - С. 427.

[12] Кожинов В.В. Критика как компонент литературы // Современная литературная критика. Вопросы теории и методологии / Отв. ред. В.В. Кожинов. - М.: Наука, 1977. - С. 166.

[13] Чупринин С. Парадоксы «волевого воздействия», или Вадим Кожинов // Чупринин С. Критика - это критики. Проблемы и портреты. - М.: Сов. писатель, 1988. - С. 183.

[14] Кожинов В.В. Понятие о поэтической ценности и современная критика // Кожинов В.В. Статьи о современной литературе. - С. 252-253.

[15] Там же. - С. 258.

[16] Крупин В. «Рядом с ним было стыдно быть несмелым...» Из воспоминаний о Вадиме Кожинове // Эл. ресурс: http://www.voskres.ru/literature/library/krupin.htm

[17] Кожинов, В.В. Стихи и поэзия // Страницы современной лирики / Сост. В.В. Кожинов. - М.: Сов. Россия, 1983. - С. 12.

[18] Кожинов, В.В. Чем сердце успокоится? Судьба Николая Рубцова и его поэзии // Кожинов В.В. Победы и беды России. - М.: Эксмо-Пресс, 2002. - С. 441.

[19] Там же. - С. 441.

[20] Кожинов В.В. Николай Рубцов. Заметки о жизни и творчестве поэта. - М.: Сов. Россия, 1976. - С. 83-84.

[21] Кожинов В.В. Лирическая дерзость // Кожинов В.В. Статьи о современной литературе. - М. Сов. Россия, 1990. - С. 71.

[22] Кожинов В.В. Поэзия Василия Казанцева // Там же. - С. 188-189.

[23] Кожинов В.В. Путь поэта // Там же. - С. 241.

[24] Кожинов В.В. О поэтическом мире Юрия Кузнецова // Там же. - С. 224-225.

[25] Там же. - С. 226-227.

[26] Кожинов В.В. Стихи и поэзия. - М.: Сов. Россия, 1980. - С. 252-253.

[27] Там же. - С. 260.

[28] Кожинов В.В. О тютчевской плеяде поэтов // Поэты тютчевской плеяды / Сост. В.В. Кожинов. - М. Сов. Россия, 1982. - С. 10.

[29] Там же. - С. 13.

[30] Кожинов В.В. Пророк в своем отечестве Федор Тютчев. - М.: Эксмо-Пресс, 2002. - С. 487.

[31] Кожинов В.В. Соборность лирики Ф.И.Тютчева // Кожинов В.В. Победы и беды России. - С. 155.

[32] Кожинов В.В. Как пишут стихи. О законах поэтического творчества. - 284.

[33] Там же. - С. 285-286.

[34] Там же. - С. 286.

[35] Там же. - С. 287.

[36] Аверинцев С.С. Ритм как теодицея // Аверинцев С.С. Связь времен. - К.: Дух і Літера, 2005. - С. 41-42.

[37] Кожинов В.В. Чем сердце успокоится? - С. 448.

[38] Там же. - С. 449.

[39] Там же. - С. 449.

[40] Закон сохранения художественности. Беседа с критиком В. Кожиновым // Литературная учеба. 1991. Кн. VI. - С. 57.

[41] Кожинов В.В. Поэзия сегодня // Кожинов В.В. Статьи... - С. 426.

[42] Кожинов В.В. Пути русского исторического самосознания // В.В. Кожинов. Размышления об искусстве, литературе и истории. - М.: Согласие, 2001. - С. 610.

[43] Кожинов В.В. Чем сердце успокоится? - С. 455.

[44] Кожинов В.В. Русская поэзия середины ХХ века как откровение о «конце нового времени» // Волшебная гора. Философско-культурологический альманах. Вып. I. - М., 1994. - С. 145.

[45] Там же. - С. 144.

[46] Там же. - С. 150.

[47] Кожинов В.В. Без религиозной основы поэзия невозможна (Интервью) // Кожинов В.В. Грех и святость русской истории. - М.: Эксмо, 2010. - С. 292.

[48] Там же. - С. 293.