Вчера утром позвонили давнишние знакомые по работе на телевидении и бодро сказали: «Ну что, старикашечка, сегодня Вите годовщина, надо помянуть». - «Какому Вите?» - «Стыдно, старичок, Кредичу». - «Помянем, - автоматически ответил я, - кого и помянуть, как не Витю Кредича».
Значит, Кредич умер и уже год как умер. Жалко его по-человечески. И вот хожу и думаю, что он сам ускорил свою смерть. Не в том смысле, что наложил на себя руки, но в том, что он всегда с ней играл и смерть обратила внимание на эти заигрывания.
Он приехал в Москву в числе большой группы журналистов радио, кино и телевидения из Ташкента после землетрясения. Какое-то время «трясуны», так они себя называли, держались вместе. Потом разные работы, должности, места жительства развели их, разбавили в остальной массе. Так же много значил успех и неуспех. Кредич сидел на редакторских рублях, но неудачником его мог считать кто угодно, но не он сам. Он, несомненно, был одарен, кончил сценарный факультет ВГИКа и мог подрабатывать, и неплохо подрабатывать сценариями телепередач. Но был ленив. Сам же заявлял, что брезглив, ерундой не занимается. К ерунде он относил двадцатиминутки, получасовки, сорокапятиминутки, так называли передачи по времени пребывания их в эфире. Я тогда хватался за любые темы - зарабатывал деньги на кооператив. Писал ночами, обычно в ванной, так как и на кухне нашей коммунальной квартиры всегда кто-то жил.
Кредич очень положительно относился к моим сценариям. Он их не читал и передачи по ним не смотрел, он помогал отмечать дни получения гонорара. Делал он это с удовольствием, а я, набираясь от Кредича знаний жизни в сфере культуры, угощал его с удовольствием. При взаимном удовольствии присутствовали обычно еще два-три-четыре человека, и все они меня учили жить как мастера своего подмастерья. Я не возражал, я всю жизнь шел сквозь возгласы: «Мы этого от тебя не ожидали», так что мне даже и не надо было работать под дурачка, меня дурачком и считали. Но ведь не глупый же человек однажды сказал: «Вы меня только за дурака примите, а уж обмануть вас я сумею».
Гонорар отмечался в течение трех лет нашего знакомства в четырех местах: у телетеатра на Семеновской, где размещалась наша литературно-драматическая редакция телевидения, на Шаболовке, где получали деньги, также на Новокузнецкой, где их тоже получали, и, наконец, в Останкино, когда мы туда переехали из телетеатра. Вначале мы, литдрама, размещались в бараках, оставленных строителями, непрерывно ходили на воскресники и субботники в здание телецентра, выгребали из него грязь, прозвав заодно его исполинский прямоугольник стеклянным зверинцем, потом мы переехали на одиннадцатый этаж, где литдрама размещается и поныне. Ох, неуютно вначале было. «Вернемся к своим баракам», - шутили мы, вспоминая свободное посещение, размещение человек по двадцать, по тридцать в одной комнате. Тут дали каждому стол и стул. Да не какой-нибудь стол - полированный - и стул не так себе - крутящийся. И опять находились остряки и на эти столы и стулья. «Телевидение стало лакированным и вертлявым», - сообщал Кредич. Посещение было объявлено от и до. Но как там было работать, когда курить в комнатах не разрешали - красные фуражки военных пожарных заглядывали в комнаты чаще комиссий по проверке наличия личного состава. Сидели, травили анекдоты. Кредич первенствовал. «От передачи до камеры один шаг», - говорил он. Рассказывая, по его мнению, пожароопасный анекдот, он громко обращался к вентиляционной решетке: «Для Эдика Гувера». Напомню, что Эдгар Гувер был долгие годы начальником ЦРУ. Еще Кредич обожал отвечать на телефонные звонки, когда кто-то не туда попадал. Самыми милосердными были слова: «Таких не держим» или: «У нас вообще телефона нет». Чаще, за это я особенно с ним ругался, были садистские штучки, вроде: «Он не может подойти, он при смерти». Или: «У вас есть сердечные капли!» вариант: У вас крепкое сердце, нервы, рассудок? Прошу, не кладите трубку на рычаги, выпейте кордиамину, можно корвалола, валерьяны, а она - поверьте - пригодится, и вновь возьмите трубку».
- Витя! - возмущенно кричал я.
Но меня, часто иногда даже физически, удерживали сослуживцы. И Витя доколачивал беднягу абонента сообщением, что тот человек не может подойти к телефону (сбила машина, наехал мотоцикл, отравился: «Вы же знаете наши буфеты»). Если дело касалось женщин, сообщал, что уехала замуж в другой город или государство, даже не сопредельное. Такие шуточки были у Кредича. Действовало на него только то, что я угрожал: «Ни капли не получишь!»
Выпив, Кредич мог пустить слезу, мгновенно высыхающую, когда дело касалось продолжения застолья. «Я дважды похоронен, - говорил он. - Ты ещё только переживёшь, а я уже пережил, когда стоял над своей могилой». И доставал снимок общей могилы, где угадывалась среди других и его фамилия. Это было, по его словам, в Молдавии, когда он крохотным мальчонкой помогал воевать с бандеровцами. «Окружили, не сдаются. Мне - связку гранат. Сунул в трубу. Много мяса наработал». В одной из операций Кредич якобы потерял сознание и отлёживался в карстовой пещере, а его заочно похоронили.
Дисциплина в «стеклянном зверинце» ослабла вынужденно: нам, редакторам и сценаристам, была необходима библиотека. Для уточнения фактического материала, для сверки цитат, за точность которых мы отвечали. А библиотеку свою ещё там не завели, нам выделили библиотечные дни. Так что к местам встреч добавились еще прилегающие к Старосадскому переулку скверы, ибо в Старосадском стояла Историческая библиотека, «историчка», в которой мы занимались. Я очень любил эту библиотеку, особенно зал истории СССР, в который нас записали. Тихо, спокойно. Я бы сидел там от открытия до закрытия, да так часто и было (однажды я в шутку написал для стенгазеты библиотеки: «Истерично люблю «историчку»), но, если вместе со мной был Кредич и компания, заниматься мне давали лишь до обеда. Меня вызывали на перекур и говорили, что пора думать об «насчет радости».
В очередях Кредич не стоял никогда. Ни в каких. К кассе, к прилавку шел, раздвигая препятствия, состоящие из живых людей. Когда очередь возмущалась, он оборачивался к ней и громко, но в то же время и горько говорил: «А я импотент, - держал паузу и тише добавлял: - И не хочу, чтоб кто-то оказался на моем месте».
- Видишь, - поучал он, раскладывал кильку, называемую в просторечии «хором Пятницкого», - прием безошибочен. Скажи я, что боролся с бандеровцами, обязательно найдется еще какой-то борец. Сработай под безрукого, найдется безногий. А тут не закричат же мне: «И я импотент, а вот стою же!»
Кредич хорошо пел. Это было его огромное достоинство. Он говорил, что когда-то оказался в одном застолье с Глиэром и что тот пришел в восхищение от его голоса, сказав: «Какая замечательная варварская глотка!» Кредич пел, не только выпив, он мог и так спеть, если попросить. А просил я часто, как бывала возможность. Сидим, бывало, под цветущей сиренью в Останкинском парке среди бела дня, и Кредич негромко, он не нажимал на голос при пении, поет: «Думы мои, думы мои, квиты мои, диты! Выростав вас, доглядав вас, - де ж мени вас диты?.. В Украину идить, диты! В нашу Украину, попидтынню, сиротами, а я тут загину».
Надо ли переводить? Все тут ясно. Строчку: «А я тут загину», - Витя пел почти шепотом и обреченно. Актёр он был превосходный. Так пел и играл, что доводил до слёз, когда и я с ним думал, что я тоже тут загину.
Как актёра, его приглашали постоянно, но он не хотел из гордости, так как звали на эпизоды и звали прежние дружки по ВГИКу, уже снимавшие полнометражки. Но один раз, соблазнённый чином генерала, который следовало представить, Кредич согласился, и я сам видел, как в перерыве, сидя в буфете в генеральской форме, Витя (по подлинному званию рядовой необученный) говорил консультанту фильма - полковнику: «Полковник, чашку кофе». И полковник шел за чашкой кофе и приносил. Что значит форма.
И в жизни он мог сыграть. После дождя на узкой улице на нас сзади наезжал автомобиль. Водителю было плевать на наши плащи, он бы даже задавил нас с радостью - заняли всю улицу, и он думал, что мы отскочим в сторону. Витя мгновенно сделал зверское лицо, оскалился в сторону водителя и резко нагнулся, будто за камнем, движение, которым пугают собак. Водитель сбросил скорость и объехал нас.
Еще Кредич обладал силой внушения, гипнозом. Едем в электричке. Все без билетов. Навеселе. Идет контроль. Кредич, сам без билета, говорит контролерам, показывая на нас: «Эти со мной», - и продолжает разговаривать. Контролеры идут дальше.
А вот пример убедительнее. Вечер. Деньги кончились. Осталось еле на пиво. Расставаться не хочется. Денег взять негде. Мы на Ярославском. Очередь в ресторане нескончаемая. Кредич испытанным способом проникает внутрь. Дверь через минуту распахивается, но только для нас. Но в ресторане нет пива. «Уходим!» - решительно заворачивает Кредич. Ведёт через площадь на Казанский вокзал, проходит через ещё большие заслоны, проводит нас. Beлит мне работать под иностранца, всё мое дело - только мычать или, обводя руками огромное пространство ресторана, восклицать: «Шьюсьефф!» От себя я при приближении официанта добавлял, указывая на потолок: «Лансере!» Скоро столик позеленел от бутылочного стекла. Как расплачиваться, мучились мы, но с нами был Кредич, а он наговорил администратору, что сопровождает секретного иностранца и что иностранцу приспичило выпить пива именно на Казанском вокзале, что сам Кредич рвется домой, тем более язва, но - служба! Нас проводили через служебный выход и рады были, что уходим.
Своей язвой Кредич терроризовал всю литдрамредакцию. Опаздывал - язва. Надо уйти пораньше - язва. «Кислотность у меня даже не нулевая, - говорил он, - давно на минусе. А всё сухомятка, вот они - подвиги юности». Но язва смирялась перед радостями жизни. «Сейчас она на меня глазёнки вытаращила, изумляется. - Такой репортаж вел Витя, держа в руке «аршин», как на тогдашнем жаргоне звали стакан. - Молчи, зараза! Все равно сильнее жены грызть не сможешь». Жена у Кредича была, кажется, третья, кажется, татарка или башкирка и, кажется, Кредича поколачивала. Так по крайней мере он жаловался моей жене по телефону.
- Я понимаю, - рассуждал он, - женщины никуда от природы не денутся, они от неё зависят больше мужчин, но зачем им нужно непрерывное сознание нашей вины перед ними, скажи?
Кредич догадывался, что жена советуется со мной, и советоваться не советовал, так как: «Он - мой ученик», - заявлял он. Жена так и думала, и Кредичу многое прощалось.
Вряд ли я чему-то учился у Кредича, но многое через него понимал. Вот он - недельный обозреватель передач литературно-драматической нашей редакции. А обозревателей двое. Второй, допустим, я. Кредич предлагает два варианта - рабочий, когда обозреватели договариваются, кто какие передачи смотрит, чтоб всё подряд не смотреть, не мучиться, а второй вариант - ответственный, когда на летучке ожидается начальство из комитета, вариант творческой дискуссии. «Ты об этом «Кабачке 13 стульев» будешь говорить плохо, а я хорошо».- «Почему, - возражал я, - я был на репетиции, на прогоне был, вроде весело получается». - «Давай, - пожимал Кредич плечами, - как тебе лучше. Говори за, я буду против». - «А как?» - «А так», - отвечал Кредич. И я много раз наблюдал, что об одном и том же Кредич совершенно убежденно мог говорить и положительно и отрицательно. Тот же «Кабачок». «Да, смешно, не возражаю, - говорил он, - но это же пустой смех, он ничего не даёт уму, не расширяет кругозор. Я не понимаю, как мы не думаем о направленности смеха». Или наоборот: «Да, смешно! И это прекрасно. Наши люди устают, и что может быть благородней, чем дать им разрядку, развлечь их. Это нужно!» Или, для эффекта, мог запузырить и такое убеждение: «Искусство вредно. Мы даем ложные образы, ложные образы искажают отношения!» - «Почему ложные?» - «Нет попадания в жизнь, - отвечал Кредич, - есть попадание в образ, в искусство, но это не попадание в жизнь». Демагог он был еще тот. Кричал на летучке о малой оплате за сценарии (например, я писал сценарии для телевизионной серии «Жизнь замечательных людей», часовая передача, пишется долго, а оплата четыреста пятьдесят рублей, пойди заработай на кооператив, посиди-ка ночами в ванной), кричал Витя бескорыстно якобы. «Я же не о себе, - кричал он, - я о привлечении больших мастеров, а разве большие мастера пишут за копейки?»
- Большие мастера вообще бесплатно пишут, - сказал я ему после летучки. Мы пили кофе в полуподвальном огромном баре.
- Ты их видел? - спросил Кредич. - Не видел - и оставь. А прибавят тебе за сценарий, то разницу, я шучу, - сказал он под Райкина, - мне отдашь. Я не шучу.
Приглядываясь более внимательно, я видел, что Витя в своем утверждении, что обо всем можно говорить так и так, не одинок. Вот кричат друг на друга художественный руководитель объединения и его главный режиссер, оба, конечно, евреи, кричат так, что не хватает только дуэльных пистолетов, чтоб разрешить их яростный спор во имя искусства. Враги на всю жизнь - и только. А идешь через полчаса после их крика в коктейль-бар, там они сидят и курят, хлопают друг друга по плечу, и телевизионные девицы умирают от счастья близкого сидения с ними.
Память моя была молодой, и я без натуги, с улыбкой вспоминаю, как Кредич встает среди потока слов любого оратора и ждет. Он не перебивает, но поневоле обращает на себя внимание. «В чем дело?» - спрашивает начальник.
- Это мы здесь в Москве такие умные, - говорит Кредич, - это здесь легко быть непризнанным гением, но вот стоит одинокий дом в снегу и торчит одинокая антенна телевизора. И этот телевизор для этих людей - все! Их мир, их кругозор, их идейная направленность. Я думаю, нам стыдно уходить в теорию. Нужна конкретика, ее преломление. Да, экран дает двухмерное изображение, но я за трехмерность.
И Кредич садился, довольный.
- Продолжайте, - говорил задетый начальник, - договаривайте. А вы пока сядьте, - замечал он оратору.
- Я к тому, что надо идти к образности, - восклицал Кредич, - к образности, от безобразности, ибо это безобразность!
- Это игра слов! - кричали с места.
- Как хотите, так и считайте, - говорил Кредич.- Но есть же непокрытость проблемы по многим квотам. Есть же наша неготовность к нестандартным ситуациям. Это-то очевидно.
- Что вы предлагаете? - задавал начальник отлитый в бронзе вопрос.
- Народ для нас или мы для народа? - Кредич уже стоял перед всеми. - Никто из нас жизни не знает, а в жизни, я иносказательно, часто где стол был яств, там гроб стоит. Безбрежность должна быть с рамками. Если наши интересы так узки, то нельзя их навязывать широте восприятия...
И ещё многое в таком духе, балансируя на грани демагогии, взыскательности и игры, говорил Кредич. Его способности обругать или хвалить одно и то же начальство использовало, когда ездило принимать на периферийные студии спектакли для Центрального телевидения. Это Кредич делал с удовольствием.
Ему были смешны мои разговоры о страданиях в выражении темы. Он смеялся, когда я, погибая от стыда, сидел рядом с режиссером за стеклянной звуконепроницаемой стеной, за которой бедные во всех смыслах актеры говорили мой текст. «У них такая профессия, - говорил Кредич, - было б им плохо, ушли бы в управдомы».
Искренне думаю, что я хорошо на него влиял. Он перестал, при мне по крайней мере, говорить по телефону про выдуманные несчастья неизвестным людям.
Когда я ушел с телевидения, мы все еще встречались. И я увидел, что не из-за денег, не из-за выпивки он тянется ко мне, а из-за того, что я был благодарный слушатель. Думаю так.
- «Вмила маты брови даты, кари оченята. Та не вмила на сим свити щастя-доли даты, - пел Витя. Мы сидели на камне у пруда внутри ВДНХ. - А без доли биле личко - як квитка на поли: пече солнце, гойда витер, рве всякий по воли».
Поссорились мы все-таки из-за Витиного черного юмора. Простившись с ним на вокзале (мы жили на разных направлениях), я вернулся домой. И лег спать пораньше. И уже задремал. Жена в ужасе схватила меня за руку, она говорила с кем-то по телефону, я слышал сквозь дрему, но не прислушивался.
- Встань, Кредич хочет повеситься.
- Да ну его, пусть лучше споёт, - отвечал я, поворотись на другой бок.
- Это ужас! - воскликнула она и побежала обратно к телефону и потрясенно сказала в трубку: - Да-да, он так и сказал. - Потом я слышал звяканье аптечного пузырька и считание сердечных капель.
Оказывается, Кредич проделал одну из милых своих шуток. Он позвонил и сказал моей жене, что стоит па табуретке, голову всунул в петлю. Он описал, из чего и как сделал петлю и как прикрепил её к кольцу, на котором когда-то висела колыбель неизвестного ребенка, потом люстра. А он люстру снял, зачем ему люстра, ведь поговорить по телефону и повеситься можно и в темноте. «Ты не расстраивайся, ложись спать, я написал в записке ваш телефон, но и просьбу, чтоб вас раньше восьми утра не будили. Мне-то уж что - час туда, час сюда, ничего не значит, а вы хоть нормально поспите. С мужем не советуйся, а то скажешь ему правду, он ответит, пусть, мол, старик Кредич лучше споет. Я спел свое».
Тут как раз жена меня растормошила, и я именно так и сказал: пусть лучше споёт. «Я же предвещал такой совет, - довольный, ответил Кредич. - Продолжаю репортаж с петлей на шее».
Но, конечно, не умер он тогда. Играл. И потом шутил, каждый раз убеждая мою жену в истинности замысла. И, видно, дошутился.