Революция как феномен социокультурной динамики представляет собой порождение Нового времени.
Сама возможность институционального закрепления смены политического правления и соответствующего перехода регуляции экономики и культуры от прежнего состояния к иному, появилась только по мере высвобождения взаимодействий формирующихся социальных и политических организаций из-под гнета феодального влияния. А, в истолковании сил, осуществлявших преобразования, это влияние основывалось на наследственно и династически узаконенном личностном произволе. Собственно, выступления против произвола власти, которая в России если не отождествлялась, то теснейшим образом связывалась с самодержавием и прилежащими ему кругами аристократической элиты, и были основой, закваской для организационного оформления российского революционного движения.
Важно указать на то обстоятельство, что вначале Нового времени главными средствами преобразований выступали исключительно политические силы, а главной целью исключительно установление иного, более отвечающего запросам времени, а потому более справедливого политического порядка.
По мере развития политических институтов государства, замены совещательной инстанции феодального образца (в раннем средневековье, на Руси, ее представляли дружины, а русском царстве ‒ боярская дума) элементами парламентского управления (введение Сената в петровское правление и сопровождение развития капитализма в России утверждением и возрастанием роли земского управления), происходила и институционализация протестного движения. Ее главным назначением было пресекать, или, по крайней мере, смягчать разрушительные эффекты революционных процессов в жизни общества. Но уже в монархических моделях, сформировавшихся в Новое время, формы неприятия официальных направлений не всегда приобретали характер революционных выступлений, а часто замещались партийной борьбой (Фронда) и партикулярным противостоянием (начало Французской революции, преобразования в истории императорского дома Романовых).
Поэтому, естественным и целесообразным в уяснении современных российских особенностей памяти революций и революционного опыта будет анализ тех общих форм выступления против существующей политической системы, которые мы будем определять как протестные институты. Соответственно, те явные и неявные формы революционного движения, которые в национальной истории России (и в национальных историях мира) во взаимодействии с правовой базой общества определяли эти протестные выступления, обозначаются здесь в данной статье как протестная институционализация. И для памяти и для опыта революций она выступает субстанциональной базой, отражаемым конструирующим и конституирующим объективно-историческим содержанием. Соответственно, ее содержание и состояние определяет структурные особенности национальной памяти революций, а также модальность революционного опыта, его потенциал и уровень активности в использовании для социокультурных трансформаций, и, естественным образом, ‒ ограничения в социально-политической и революционной практике.
Изначально подразделяясь на официальные и неофициальные каналы выражения, протестная институционализация приобретала следующие несводимые друг к другу феноменологические формы:
‒ критика,
* институционально проявляющаяся, которая могла выступать и как жалобы и как прямые обращения в высшие инстанции (делегирование выборных представителей протеста);
* внеинституциональная критика, связанная с выражением недовольства в повседневном общении, в скабрезном фольклоре, в анекдотах, в использовании обсценной лексики
‒ противостояние (практика борьбы и открытых протестных выступлений, от индивидуальных терактов до вооруженных столкновений с органами охраны правопорядка и защищающими власть регулярными войсками),
- которое в своих легальных, ненасильственных проявлениях ориентировалось на поддержку вышестоящей инстанции, покровительство начальников и официальную защиту, которая осуществлялась как ˮзвучащая буква законаˮ,
- а в нелегальных, стихийных, выступало как русский бунт, ˮбессмысленный и беспощадныйˮ. В политических, народнических движениях второй половины XIX века именно бунт выступал тем табуированным явлением, предупреждение возможности которого было главным призванием просвещенных представителей уже народившейся образованной российской публики. И, как это ни парадоксально, именно избегание страхов бунта было едва ли не главным мотивом террора народовольцев, который с наступлением XX века переродился в террор социалистов-революционеров.
‒ уход, представляющий собой физическое перемещение (группы, или индивида) из поля противоречий или же добровольную социальную изоляцию, воспроизводимую зачастую даже конспиративными средствами. К этим протестным формам относились закрытые политико-эстетические ˮсалоныˮ, разнообразные творческие союзы, существовавшие по образцу кухонных посиделок советского периода, культурные объединения, существующие внутри официальных движений и организаций. К этим протестным формам ухода относились и КСП (клубы самодеятельной песни, ныне известные под нечетким и культурно неграмотным наименованием шансон), и отечественный шансон (существовавший в рамках ресторанной музыки, выступления отечественного рока в 70‒80-х, использовавшее формат комсомольской культмассовой работы).
Также эту категорию протестной институционализации представляют декларирующие собственную непричастность официальным структурам объединения, выпускавшие печатные издания. Примером может послужить зародившийся от поэта Николая Глазкова САМИЗДАТ, превратившийся в весьма представительное литературно-диссидентское движение советского периода. Другой пример ‒ организация нелегальных концертов ярких представителей официально ˮне поддерживаемойˮ музыки (чем занимались на уровне деклараций участники движения хиппи, а организационно практически ‒ имевшие доступ к использованию клубных и концертных помещений представители элитного ‒ административного ‒, слоя богемы).
- в официальных формах уход представлял собой добровольное изгнание, или путешествия. Уже в XVIII веке они становятся популярны в среде состоятельных представителей дворянства, а с XIX распространяются настолько, что в Европе появляются русские курорты и зоны поселения русских. Политическая эмиграция и заграничное партийное подполье размещались, как правило, вблизи таких центров скопления земляков ‒ Швейцария, Италия, юго-восточная Франция, Австрия (Чехия), и, в качестве ˮэконом-классаˮ ‒ Греция и Балканы.
- в ˮнеофициальномˮ осуществлении уход представляет собой масштабные миграции населения. Это могут быть народы (в Ветхом завете запечатленные как ˮисходы евреевˮ, чаще всего, привязываемые к смене политического порядка), отдельные маргинальные классы (как это было с казачеством в истории России), религиозные общины, представители политической эмиграции. Так, с XVII века перемещение старообрядцев существенно определяло заселение Русского Севера и Сибири, в XVIII-XIX вв. официальные сектанты и группы, не принимающие официальное православие РПЦ, осваивали Кубань и Закавказье, бассейн Урала и Новороссию, заболоченные приморские земли района устья Днестра, Крым и черноморское побережье Кавказа.
В официальных и в стихийных формах ухода отражались также и такие масштабно-исторические демографические процессы, как формирование и перемещение диаспор, определение зоны расселения, определение зоны взаимодействия и географически (равно как и политически, экономически, даже лингвистически) обусловленного характера взаимодействия между цивилизациями.
В российской исторической практике перечисленные выше протестные институты проявлялись в самых разнообразных формах, от переключения значимости ˮофициально предъявленногоˮ предмета неприятия, до феноменологической полноты социальных и межличностных конфликтов[1].
Но именно в отношении к подобным протестным формам, которые не всегда и институтами то можно обозначить, складываются как легитимно-правовые факторы регуляции жизни людей и взаимодействия гражданских субъектов различного уровня и типа (конституции, своды, инструкции общегосударственного и ведомственного уровня), так и поведенческие образцы взаимодействия. Причем в этих образцах фиксировались не только условия определенного диапазона социокультурных ситуаций, но и культурно обусловленные приемы и способы их разрешения. И, следовательно, в этом слое культурной реальности и проявляется полнота памяти революций, которая составлена не только образцами поведения, но и смыслами и значениями явлений социальной жизни, определяющих по отношению к ним активную позицию.
Если в истории культуры России память революций проявлялась сначала в не оформившихся, недифференцированных появлениях критики, противодействия, ухода, то с наступлением эпохи социальных революций наблюдается не просто становление протестных институтов, которые врастают, инкорпорируются в процессы изменения и развития культуры (социокультурной динамики), но и наступает образование памяти революций.
Несомненно, революционные преобразования превращаются в предмет целенаправленного осознанного влияния на ход исторического процесса только с наступлением Нового времени, поскольку только в этот период вызревают как условия их проявления, так и их смысловое (семантическое, и семасиологическое) положение в русской культуре. В России память революции выступает как закрепление образцов, в первую очередь, критического, далее (по степени культурно-исторической выраженности) ‒ ухода, и, в завершение, противостояния как форм проявлявшихся в истории протестных институтов.
Ответ на вопрос о месте памяти революций и революционного опыта в культуре является одним из способов теоретического конструирования действия революционных механизмов в общественной истории. И память и опыт революций оказываются, при этом, своеобразным средством и рефлексии, и конструирования преобразования, т.е осуществления революционных замыслов в действительности. Интересно отметить, что еще в 60-х размышления о расхождении замыслов и осуществлений в области революционной практики весьма занимали не только отечественных специалистов по марксизму-ленинизму, но и представителей европейского интеллектуализма. Костаридес, причисляемый отечественными научными критиками к анархо-кризисному направлению в неомарксизме, в книге «Лабиринты и пересечения»[2] выводит такую предметную форму исследования, как ˮвоображаемая реальностьˮ, которая непосредственно участвует в вызревании и осуществлении революционных преобразований.
Память революций представляет собой переменную характеристику, которая вне поддержки и контроля коммуникационного поля выветривается уже к третьему поколению, живущему после революционных событий.
Это обстоятельство было подмечено еще в прозе О.де Бальзака[3], а в советском кинематографе уже с 60-х годов XX в. обращения к революционной тематике стали приобретать метафорический характер, придававший мало сходства предъявляемому содержанию с фактической канвой событий. (гениальная трилогия о Максиме[4], являясь высочайшим образцом конструирования идеологии, по эффективности вряд ли превзойденным до настоящего времени, не может рассматриваться как аналитический материал по дидактически излагаемому механизму вызревания и развертывания порождающих революцию условий).
В литературе романы, поднимавшиеся в передаче времен революции от бытописания до летописного уровня (Бунин, Пастернак, Толстой, Шолохов), были обращены не только к событиям, порождавшим и изменявшим жизнь и переживания героев, но несли в себе стремление понять причины, их породившие, и их переживания и вызываемые метаморфозы в жизни людей.
Чаще в объяснении происхождения революций рассматривались линейные зависимости между дефицитом благ, сбоями контролирующих и регулирующих функций социальных институтов (чаще ‒ это ошибки власти, просчеты правительства и дисфункции в действиях государственных структур), качеством жизни населения, содержанием культуры. На теоретико-философском уровне природа революций всецело была исследована в социально-философских текстах XIX века, ядро которых было составлено работами К.Марска, Ф.Энгельса а также представителей и критиков первого и второго Интернационалов.
Совершенно иной, социологический (пожалуй, даже «социально-феноменологический») подход к исследованию революционных процессов был представлен в работах П.А. Сорокина. В одной из статей (непредставительной, имевшей, скорее, описательный характер заметки-корреспонденции) рассматривалось влияние голода как социального феномена на общественную физиологию и анатомию[5]. Но именно в подобном исследовательском ракурсе, память революции проявляется как фактор регуляции общественного поведения. Она, объединяя в себе набор образов ключевых ситуаций, представлений и смыслов, условий жизни и образцов поведения, сигнализирующих обществу об ˮакнатомическкихˮ и ˮфизиологическихˮ затруднениях и нарушениях, несет в себе и заложенный в эти образы расстройства код перехода в состояние революционного разрешения противоречий.
Однако, использование этого кода памяти революций как ключа, запускающего революционный механизм массового поведения, ориентирующий имеющиеся в обществе социальные (в первую очередь ‒ политические) организации и организационный потенциал на революционную деятельность, превращающего революцию и революционную практику требует наличия и использования ряда условий.
Во-первых ‒ это появление революционного мотива и его распространение до тех пределов, когда мотив становится целевой ориентацией социальной организации, которая транслирует его в общество и обеспечивает его принятие в качестве общей ценности.
Во-вторых, появление в разнообразной, достаточно дифференцированной среде устойчивой группы лиц, способную принять на себя функцию организационного сопровождения революционного процесса. Дифференцированность, т.е. разнообразие среды, необходима как социокультурный фон, на котором и проявления революционной мотивации, и действия революционной организации будут явственно различимы, узнаваемы, и получат расширенные возможности вербовки соучастников и поддерживающих.
В-третьих. Также решающим условием перехода потенциальных революционных противоречий из фазы протестных институтов в актуальное состояние революционного действия является наличие у носителей революционных настроений достаточно четко проявленных конструктивных представлений о способах разрешения спровоцировавших революцию противоречиях. Великая французская революция состоялась, потому что существовало немало практических проектов масонского и партийного происхождения, заключавших в себе целостные и осуществимые по имеющимся ресурсам и по совокупности актуальных условий достижимые результаты.
Русская революция 1905 года была успешна потому, что активность протестных институционализаций контролировалась официальными властями и на политическом уровне (была осуществлена оперативная мобилизация и правоохранительных, и внутренних войск, чего не получилось осуществить в период октябрьских событий 1917 года, но что удалось весной 1917), и на уровне юридическом (многие правовые акты и конституционные положения, составлявшие предмет революционных требований, были уже разработаны).
Разнообразные ˮцветные революцииˮ, прокатившиеся по странам средиземноморского бассейна, грузинская ˮРеволюция розˮ и перманентная революция коверкающая жизнь Украины под именем майданов и пост-майдановских преобразований не могут быть оценена как неуспешные, поскольку демонтаж социальной структуры в них, несмотря ни на что, был достигнут. Но этим сомнительным революционным достижениям сопутствовали и неукоснительное снижение качества жизни, и снижение уровня потребления, и усугубления экономических кризисов в различных экономических отраслях, и политическая нестабильность, подогреваемая неконтролируемой коррупцией. Во всех этих революциях отсутствуют внутренние организационные силы, способные найти, выбрать и осуществить программу внутреннего обустройства национального организма.
Именно поэтому свойственно всем подобным революциям современности упование на чудодейственность помощи внешних (еще лучше - заграничных) консультантов и ставка на внешнее урегулирований революционных последствий. Пути урегулирования довольно ограничены:
‒ либо через привлекаемые инвестиции;
‒ либо специализированные программы международной помощи и поддержки (а их всегда бывает недостаточно, и распределяются они исключительно избирательно);
‒ либо допуск к участию в международных организациях (при этом, хотелось бы ‒ торгово-финансовых, а получается ‒ обеспечивающих распределение прибылей и ответственности в горнодобывающих и ресурсопотребляющих сегментах экономики, вне учета критического состояния отдельных предприятий и отраслей).
Таким образом, в революциях последних десятилетий отсутствует внутренняя организующая сила, способная транслировать мотивы обществ (населения) в мотивы революционных преобразований, в практики революционных действий, в осуществления программ преодоления революционных дисфункций[6].
Причем, это отсутствие внутренней силы фокусировки и распространения мотивации именно революционных преобразований характерна и для субъектов индивидуально-личностной, и для субъектов межличностно-кооперированной деятельности (т.е. как для ˮгероевˮ, так и для организованных единств ‒ социальных групп). Это же справедливо и для состояния мотивов социокультурной активности макро- социальных субъектов (общества, населения, народов, этнических, классовых и религиозных групп).
В данной статье мы умышленно избегаем ссылок на тексты по конфликтологической тематике, поскольку в сравнении с гегелевским наследием в них отсутствует какое бы то ни было новое содержание о природе образование и осуществления противоречий, а исследования исчерпываются отслеживанием феноменальных проявлений конфликта - противоречия и состояний различных типов участников этих конфликтов.
Поэтому российскую специфику влияния внутренних феноменов (выступающих продуктом ˮрефлексииˮ) памяти и опыта, характеризующих субъектов взаимодействия, выступающих участниками, а одновременно ‒ носителями, социальных противоречий, которые в собственных взаимодействиях их, во многом, и порождают, мы будем рассматривать в динамическом, а в сорокинском социологическом истолковании ‒ физиологическом ключе. Для оценки влияния памяти и опыта революций на возможности и формы проявления революционных протестных действий рассмотрим
‒ во-первых, условия, при которых состояние противоречия ‒ кризиса, переходит в открытые революционные действия;
‒ во-вторых, вопрос о том, ли эти условия в современной российской действительности.
Социальный кризис ‒ революционные действия. Условия перехода
Природа социокультурного кризиса исследуемая в корпусе общественно-гуманитарного знания более полутора веков обосновывается гегелевской идеей противоречия, а потому кризисные явления выступают для человечества неизменными спутниками исторического движения. Революция как критическая форма смены состояния общества, как более позднее дитя истории земного человечества не может похвастаться долгожительством, подобным тому, что имеет кризис.
Однако, с наступлением информационного общества[7] четкость и логическая связанность понятий, используемых для рационального исследования социальных объектов, явлений и приводящих их в движение сил стала уменьшаться. Причем, это уменьшение столь значительно, что сейчас эта четкость сохраняется либо в узких кругах специалистов, которых отличает опыт использования соответствующих понятий, либо в рамках вымышленных сообществ, целью которых является сохранение достигнутых форм знания и противостояние нарастающему хаосу выветривания используемых понятий и правил доказательств метафорический прообраз подобному сообществу был изображен Германом Гессе в романе «Игра в бисер».
Именно поэтому даже в научном тексте все чаще приходится уточнять смысл используемых категорий и терминов, что напоминает типичную для весьма распространенного ныне телевизионного жанра ток-шоу ситуацию, когда вместо обсуждения вынесенного в заглавие вопроса участники со всем пафосным напряжением пытаются выяснить, о чем же идет речь.
Чтобы выяснить зоны взаимного обусловливания и точка перехода между кризисными состояниями общества и революционными действиями, в которых отдельные выступления уже переходят в полноценную революцию, необходимо предварительное расследование природы и этимологии (в том числе и научного словоупотребления) понятия кризис.
Чередование положительных и отрицательных периодов в жизни людей ‒ состояние, замеченное не сто и не тысячу лет назад. ˮМетодология кризисаˮ, как версия научного направления, также может считаться новым направлением лишь теми, кто не владеет минимумом базисных представлений о истории и состоянии сферы общественно-научных исследований[8].
Весьма влиятельной здесь представляется фигура Н Лумана. В европейской Германии он не просто воспроизвел американо-центристский принцип Т.Парсонса, но на основании структурно-функционального истолкования показал, как общество, существуя в качестве самопорождающей системы (для обозначения особенностей этого качества был использован термин биологического происхождения «аутопойезис»), испытывает влияния таких систем, как коммуникация, знание, наука и пр.[9]. Хотя его теоретические выкладки причисляются к классу ˮтеорий стабилизацииˮ, значение продуктов отражения и способов переживания революций и их последствий оказывается весьма полезным в исследовании специфики перехода кризиса в состояние революционной активности.
Терминологические предпочтения кризису в сравнении с предшествовавшим ему термином конфликт стали проявляться на рубеже 80х‒90х гг. XX века. Тогда в условиях назначенного междисциплинарного синтеза предметность социального разрослась до масштабов цивилизаций, а исторические науки стали испытывать жажду предметного наполнения живой конкретикой взаимодействия между людьми и прочими социальными субъектами (группами, общинами, классами, народами и т.д.). При этом кризис семантически, в переводах с языка-первоисточника нес в себе следующие значения:
1) разделение, различение (τῶν διαφερόντων);
2) суждение, мнение (ἐπαινέειν τέν κρίσιν τινός; κ. οὐκ ἔστιν ἀληθής ) τέν κρίσιν περί τινος ποιεῖσθαι - иметь суждение о чем-л.;
3) суд, судебное разбирательство ‒ процедура [10]
4) суд, решение, приговор ἐν θεῶν κρίσει - по приговору (т.е. повелению) богов; ἡ τῶν ὅπλων κ. - решение об оружии (убитого Ахилла)
Сворачивая эту развернутую семантику кризиса, получаем его стержневые контекстуальные значения: ведение суда ‒ различение ‒ составление мнения ‒ принятие решения ‒ суд-приговор.
Таким образом, в кризисе заложено рассмотрение и справедливое о-суждение дел человеческих. Т.е. все то, что веками запечатлевалось в качестве откровенного апокалипсического знания в агиографических текстах и, в христианских толкованиях Святого Писания и в соборных документах Вселенской Церкви, посвященных как вопросам образа жизни христианина, так и отношения Божественного Откровения к иным формам мудрости (в частности, к греческой и римской философии.)
Однако память революций и проявления революционного опыта вряд ли могут вскрыться на таком глубинном уровне представленности знания. Именно в переходах от кризисов к революционному действию и становится возможным как возникновение, так и использование феноменов памяти и опыта.
Также, не уточнив, что собой представляет "кризис власти" невозможно разобраться с тем, каким образом накапливаемое на различных уровнях социокультурного взаимодействия напряжение разрешается в революцию. Под кризисом мы подразумеваем такие затруднения в выполнении управляющих воздействий, такие дисфункции государственной власти, которые полностью блокируют возможность воспроизведения структуры и сохранение функционировании, обеспечивающем удовлетворяющем потребности сохранения целостности системы и не допускающем переход доли негативных оценок (уровня социальной критики) за пределы, после которых они начинают работать как разрушительный фактор. Наче говоря, кризис власти ‒ это когда в сфере государственного управления не просто ˮне получаетсяˮ, а не получается настолько, что установившийся уклад начинает рушиться. Коррупция, несоблюдение исполнительными органами директив (которое невозможно объяснять не сознательным саботажем, но нельзя не усматривать в сложившемся положении некомпетентность), подготовка и недобросовестное внедрение новых государственных проектов, бурно имитирующие активную работу государственного аппарата.
Регулирующие усилия в системе, при этом, либо вхолостую работают на ее воспроизводство и имитацию функционирования, либо создают реальные затруднения сферам общественной жизни. Как это получилось в попытке преодоления нарастающих признаков кризиса через усиление банковской сферы, которая, вместо того, чтобы сформировать дополнительную поддержку государственной программе стабилизации, проявилась как еще один трудно контролируемый фактор кризисного характера.
Исторически фиксированные и ситуационно проявляющиеся формы существования памяти революций можно представить, различающимися по следующим основаниям: форма революционной активности (отражает приведенную выше классификацию протестного участия на критику/ противостояние-борьбу/уход) уровень субъекта (индивид/ социальная группа/ общество/народ как проекция субъекта ˮобществоˮ в историю); силы (отдельные герои/группы исполнителей как революционная масса, которая может в памяти иметь и глубоко дифференцированный характер/ группы исполнителей - революционная элита).
Те же основания для различения форм революционного опыта.
Следует, однако, отметить, что формы памяти революций обязательно более разнообразны, а формы революционного опыта могут иметь, по сравнению с ними, более четкие очертания, разве что, в программных установочных документах революционеров, уже имевших практику революционных действий (в современной журналистской лексике ‒ у представителей спецслужб и у террористов).
Принципиальным условием перехода кризисного состояния в революционные действия, помимо хорошо изученных в политической науке макро- и микро - экономических и социальных предпосылок, готовности мотивационных, организационных условий является особое состояние памяти революций и адекватная условиям сложившейся кризисной ситуации мобилизация революционного опыта. Практическая разработка программ и моделей такого перехода кризиса в революцию в политической (или политически ориентированной печати) приписывается работе спецслужб (зачастую, мифологизируемой) и деятельности соответствующих организаций, занятых ˮконструированием идеологийˮ (которая, в свою очередь демонизируется, или, при ее оценке с положительным знаком ‒ подвергается сакрализации).
На этом фоне положительное или отрицательное видение собственной истории ‒ ˮдело вкусаˮ. Можно настаивать, можно неубедительно доказывать, имитировать аргументацию о том, что глубины истории отмечены благополучиями золотого века, или подвержены проклятию объективных трудностей ˮполитического вызреванияˮ.
Попробуем же охарактеризовать возможности разрешения кризисной ситуации в революцию на основании анализа формирования в России памяти революций и революционного опыта.
Об условиях перехода социального кризиса в революционные действия в современной России
Нам представляется очевидным, что политическая, экономическая, культурная и психологическая составляющие кризиса власти 1917 года несопоставимы с характеристиками переживаемого сейчас Россией кризиса и природой противоречий, порождающих нынешние и внутренние дисбалансы государственного управления и сбои в общественной жизни. В высоком стиле серебряного века их бы определили как фатальные, а в современных стремлениях придерживаться научной достоверности они сухо именуются систематическими.
Не пытаясь воспроизвести достоверный обзор существующих научно-обоснованных представлений о механизмах революций и силах, которые приводят их в движение, выражая вслед за нашим великим соотечественником сомнение в возможности и полезности такой работы:
«...Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;...»[11]...
мы предлагаем в данной статье описательную оценку российской памяти революций и российского революционного опыта.
Подобная феноменологическая реконструкция памяти и опыта революционного содержания позволит вполне обоснованно определить, почему революция в современной российской действительности невозможна не только по причинам ˮканализацииˮ общественного недовольства и политической напряженности через виртуальные трибуны и эмоционально пресыщенные дискурсы в сетях и в телевизионных трансляциях. Она невозможна и потому, что, сам характер и природа имеющихся в нашем распоряжении революционного опыта и памяти революций препятствуют развитию кризиса в революционные выступления.
Рассмотрим формы проявления памяти революций и революционного опыта в соответствие с приведенными выше основаниями их проявления. Память революций отличается и тем, что в ней проявляется и влияния революции на состояние архитектуры (эффекты послереволюционного взлета модернизма и функционализма ‒ сам Корбюзье построил в послереволюционной Москве несколько домов), и смыслы, и значения явлений революционного порядка (вплоть до отображения сцен культуры повседневности, которые транслируются через образы художественной литературы, живопись, фольклор[12]).
Иначе говоря, в ней образы революции и революционного содержания существенно дополняются эффектами артефактов. Уже использованные в революционных ситуациях эти артефакты через употребление в современной жизни даже в качестве музейных экспонатов, продолжают формировать и реконструировать память. При этом память революций имеет достаточно четкое трехуровневое иерархическое строение.
Глубинный ее слой ‒ идеал существует как своеобразный культ кумиров (идеальный герой-революционер, идеальный круг единомышленников, в своем единении представляющий всесильную группу-организацию, идеальное содружество революционеров). Этот культ воспроизводится в игровых формах поклонения шоу-звездам, спортивным командам. При этом различие между игрой в поклонение и действительным психическим расстройством (сначала ‒ функциональным) оказывается весьма условным: одни доводят себя в этом воспроизведении кумиров до суицида, другие ‒ до тюрьмы.
Следующий слой - образы-отпечатки (сюда относятся и мнемосхемы, и мнемо - практики).
Наконец, завершающий слой памяти революций, сближающий ее с проявлением революционного опыта ‒ актуальные переживания. По сути, они выступают как осуществленный на практике образ-идеал. Именно рефлексия практика подобных переживаний и приводит либо к трезвому разочарованию в революционном идеале, либо ‒ к закреплению маниакальной модели поведения, оборачивающейся в жизни в устойчивое стремление революционного обустройства мира.
Именно здесь действия революционной памяти включают революционный опыт, который, уже как феномен культуры, представляет собой модель поведения в ключевых ситуациях, несущих революционное содержание, или же определяет модель отношения. Опыт, в актуальном состоянии, обязательно запускает действие. Либо внешнее - организованный протест, стихийное разрушение, реакции избегания, либо ‒ внутреннее, оценочное отношение, конкретную или обобщенную эмоциональную реакцию.
Форма революционной активности
В России становление критического отношения неразлучно сопутствовала становлению революционного движения. Пожалуй, из всех форм революционной активности именно критика выступала в роли приводного механизма и для активного противостояния, для революционной борьбы, и для ухода, бегства из ситуации в себя, переселение из городов, заграничная эмиграция. Причем, критическая сила, подпитывает память революции не только в период ее протекания. Любая публичная попытка рефлексии революционных событий и революционных последствий мобилизует революционную память, актуализирует ее и придает ей новое содержание.
Что касается революционного опыта критики, то, помимо специализированных областей истории журналистики, связанных с партийной печатью, он существует как образцы критических выступлений, которые усваиваются их историко-гуманитарного образования (при условии сносной учебы), или же механически впитываются из информационного поля (сеть, случайные разговоры, обрывки публицистических передач, трансляций).
Борьба, как активные действия противостояния, представлена в памяти революций через формы наследования культуры (даже при попытках редактирования истории, романтический период отражения революционных событий заявляет о себе и в сюжетах живописи, и в поэзии, и в литературе[13]). Действующие в этой памяти образы и символы революционной практики присутствуют в современной жизни не только как музейные или выставочные экспонаты, но и как феномены душевной жизни, например, семейные воспоминания, предания (которые с отдалением революции все более принимают формы отвлеченных баек-легенд).
Революционный опыт борьбы сохраняется и воспроизводится не только в дидактических материалах по подготовке специализированных подразделений. Он транслируется через революционную тематику кинематографа, через игровые ситуации выполнения революционной задачи с использованием всех навыков конспирации, действия ˮбоевых группˮ. А потому этот опыт вполне может быть актуализирован, но при единственном условии ‒ наличии устойчивой, мотивирующей организации, предъявляющей четкую программу достижения намеченной цели.
Как форма революционной активности столь же важное значение имеет и практика ухода. Для памяти революций она субстанциализируется в идеале спасения от непреодолимого хаоса, в образах переселений и скитаний (толстовское «Хождение по мукам»). Прямое же переживание ухода представляет собой знакомую и ставшую хорошо известной в России диссидентского периода практику эмиграции.
Революционный опыт практики ухода осуществляется в различных формах общественных движений, возникающих в связи с перемещениями: в появлении разнообразных эмиграционных комитетов, в участии в них, или же в их использовании как объекта социальной критики, этического осуждения.
Силы революции
В отношении сил революции помимо образов и комбинаций усвоенных артефактов содержание памяти революции обладает весьма различимым иерархическим строением:
отдельные герои;
группы исполнителей;
группы исполнителей ‒ революционная элита;
революционная масса, которая в революционной памяти может иметь и глубоко дифференцированный характер.
Для российской памяти революций героизация индивидов имела исключительно важное значение, что подтверждалось и воспроизводящимся культом личности главы-вождя, и составление "революционных святцев" из революционных военачальников, а также командиров и комиссаров производства, составлявших революционную элиту исполнителей более низкого ранга, выполнявших задачи революции и осуществлявших революционную миссию.
И дело тут вовсе не в конструировании новой религии революционерами-победителями (во французской революции тоже пытались прививать выстроенные по разработкам масонов культы ˮВысшего существаˮ и ˮВеликого божестваˮ). Просто выработанная в религии иерархическая форма организации весьма удачно характеризовала память сил, действовавших в революции.
Более сложное положение в революционной памяти занимает масса, которая то обезличивается в передовой общественности, то распределяется на авангард, сознательных участников и попутчиков, то расщепляется по классовой структуре, то по сословной, а то и вовсе являет себя в интегрирующем качестве новой общности ‒ советского народа (зарождающейся с самого момента установления Советской власти).
Существенным представляется то обстоятельство, что революционный опыт в отношении всех движущих сил революции закреплялся исключительно на организованной группе, инициирующей и осуществляющей революционные преобразования. И существовавшая в нашей истории теория партийного руководства (вкупе с обязательными курсами истории партии) здесь выступает не причиной, но следствием присущей нам партийной, организационной природой революционного опыта, рассматриваемого на природе революционных сил.
Уровень субъекта выступающего носителем памяти революций и революционного опыта, является важнейшим диагностическим основанием перехода кризиса в революционные действия. В распределении по уровням субъекта соотношения революционной памяти и опыта революций раскрывается объемная, многомерная картина влияния на подобный переход идеалов, образов и переживаний пере революционных трансформаций.
В индивидуально-личностной памяти революций заложены сформированные в онтогенезе смыслы, значения и образцы революционного действия (поведения), усвоенные в образовании, воспитании, а также в процессе повседневной и специализированной коммуникации. К 1917 г. представленная в России палитра памяти революций, несмотря на присутствие негативного, критического видения революционных преобразований, еще несла в себе вполне определенный романтический характер. Влиятельные в русской культурно-просвещенной среде ˮБесыˮ Достоевского и проповеднические настроения Л.Н.Толстого лишь усиливали в памяти революций положения об искупительном страдании, жертве революционных мук, которая обязательно приведет к нравственному очищению России и к наступлению благополучной жизни, исполненной свободы общей любви и взаимного уважения.
Бердяевские сентенции о бессмысленном и беспощадном русском бунте и ˮгрядущем царстве хамаˮ лишь подкрепляли представления о жертвенности и искупительном значении грядущей революции, которая уже ощущалась как неизбежная.
Именно по этим причинам революционный опыт, на тот период неоформленный, в общественном субъекте совершенно аморфный, так быстро актуализировался в гражданскую войну, воспринимавшуюся также и как расплата, и искупительная жертва. Причем, проклятия хаоса и ситуация войны всех против всех оказались активным катализатором как формирования, так и успешного его использования. Кровавое установление советской власти на Украине (которая и тогда не могла забыть о своей русской истории, воспринимая ее как южнославянский путь осуществления русской православной цивилизации), в Закавказье, Средней Азии, в Сибири, на дальнем Востоке демонстрировали успешное использование новорожденного революционного опыта и корректирующее формирование российской памяти революций.
Именно революционные события 1917, стремления Временного правительства вернуться в русло конституционного государства определили позитивное содержание памяти революций группового субъекта ‒ партийной организации. Политика военного коммунизма, по сути, выступавшей как использование массового террора для защиты революционных приобретений, способствовала формированию и кристаллизации в памяти революций образа ˮправильной группыˮ, истинных творцов истории, извращенного аналога церкви, которая своим совокупным суждением восстанавливает справедливость и исправляет (искупает) все уклонения.
Однако в осуществлении революционного опыта активность была направлена на демонтаж сословной структуры России, через физическое устранение, переселение и растворение представителей прежних сословий в оформлявшейся гражданской массе.
Память революций у народа (общества) на данный период перебывает в наиболее смутном состоянии. Содержание революционных идеалов пытается монополизировать еще не утвердившаяся культурная элита новой власти[14]. Образы революции воспроизводятся в живописи (распространяется русский авангард, оказывается поддержка академии художеств ‒ искусство продолжается...), в утверждающейся советской и антисоветской литературе, в политической публицистике (как и многие сферы жизни пребывающей в состоянии раскола на ˮпартийнуюˮ и чуждую ˮэмигрансткуюˮ). А слой актуальных переживаний в памяти революции пребывал беспорядочной множественности, которую возможно упорядочить лишь внешним образом, воспроизводя феноменологию переживаний сословных, профессиональных, элитных, ситуативных групп[15]
Опыт революции для этого периода в народе существует только как переживание последствий переломных революционных событий, которое имеет продуктивный и упорядоченный характер только в группах политических и культурных элит, расположенных по оси партийное ‒ антипартийное. Он еще кристаллизовался, поскольку его носители погружены в пост - революционную реабилитацию.
Вместо заключения
В современной российской действительности память революций и революционный опыт не составляют угрозы развития кризисных процессов в революционные действия по следующим причинам.
1). Современная Россия, после трансформации советского строя и перехода на новые модели макро- и микро- экономической регуляции ‒ это страна неоформленного революционного опыта и сконструированной революционной памяти, которая продолжает пребывать в состоянии перманентного формирования, а потому не может инициировать актуального применения революционного опыта.
2). Действия возможных движущих сил революции в условиях интенсивной публичной коммуникации растворяются в разнонаправленных инициативах, и в подобных условиях становится практически невозможным появление организующей группы как устойчивого носителя (как это было в трагических событиях в Москве осенью 1993 г.). Существующие оппозиционные партии и радикальные протестные движения неспособны взять на себя объединительную миссию. С одной стороны, потому что они заняты межпартийной борьбой, составляющей едва ли не главное условие их существования. С другой, потому что их программы построены только на протестном критическом материале и не имеют долгосрочных направлений организации работы ни государственного аппарата, ни стабилизации положения в отраслях общественной жизни, экономики, культуры.
В 1917 г. авантюрный захват власти был подкреплен критическим положением России в поле международных отношений. Сейчас ˮчудоˮ государственного и социального строительства повториться не может, поскольку за последнее десятилетие выстроена тонко работающая система государственного контроля, легко инкорпорирующая в себя на легитимном уровне все возможные протестные движения.
3). Попытки мобилизовать память революций и вызвать актуализацию революционного опыта, предъявляемые со стороны объединений радикальной оппозиции завершаются всплесками общественного беспокойства, которые угасают как расходящиеся круги на воде потому, что в этих кругах отсутствует как актуальный революционный опыт, так и организация, способная распространять революционную мотивацию в общественной среде. По сути, привлечения народа ограничиваются использованием ищущей приключений молодежи и психически неустойчивых представителей маргинальных слоев населения (многие из которых являются наследниками культуры кухонного диссидентства советского периода).
4) Скандальные разоблачения и коррупционные скандалы, используемые для вызывания протестных настроений и провоцирования революционных действий не способны нанести ощутимый вред деятельности государственной машины, поскольку в деятельности современного российского государства заложен принцип ˮодомашнивания противоречийˮ. Т.е., государство упреждает протестные выступления, самостоятельно выступая с инициативами разоблачений и наказаний. Терапевтический эффект такого подхода не сводится только к эффектам упреждающих ˮкровопусканийˮ, но угнетает пафос разоблачений, выводя продукты подобных расследований и ˮуглубленных анализов кризисаˮ в отвлеченно-информационный план.
5) Возможность влияния заграницы на мобилизацию революционной памяти также ограничиваются. С одной стороны - законодательно, через ограничение и усиление контроля влияний иностранных организаций на внутриполитические, экономические и культурные процессы[16]. С другой, с помощью стратегического приема управления, который называется обструкцией протеста. Суть этого приема заключается в предупреждении и продуктивном использовании враждебных действий и в переводе из содержания в удобное для государственной (в частном случае ‒ организационной) политике содержательное направление. Так санкции против России помимо создания внутриэкономической установки на ˮимпортозамещениеˮ, превратились в источник повышения международного авторитета России, а более активное участие в разрешении сирийского конфликта определило международное мнение о России как о практической эффективной силе, препятствующей распространению международного терроризма.
В поле влияния на память революций и стремлений актуализировать революционной опыт России со стороны заграничных государств и международных объединений (типа НАТО) усилия оказываются неуспешными потому, что слишком большая ставка делается на всесилия информационных и коммуникационных технологий. На деле это оборачивается либо локальными войнами компроматов, либо уж вовсе недостойными сетевыми впрыскиваниями фейков[17].
Климов Алексей Григорьевич, кандидат социологических наук, заведующий кафедры «социологии и прикладной культурологии» Государственной академии славянской культуры, почетный работник высшего профессионального образования
***
Родился 3 марта 1963 г. в Потсдаме, Германия (ГДР).
После окончания в 1980 г. средней спецшколы №55 г. Москвы (англ.) поступил на факультет психологии МГУ им. М.В. Ломоносова.
По его окончании работал по распределению на кафедре психологии управления МИУ им. Орджоникидзе.
От Госкомобразования, журналов «Новый Мир», «Памир» с программой исследования социокультурных последствий экологической катастрофы участвовал в научно-публицистической экспедиции АРАЛ-88.
С ноября 1988 работал на кафедре методики конкретных социологических исследований, тогда еще социологического отделения философского факультета МГУ М.В. Ломоносова.
В 1994 г. на диссертационном совете социологического факультета МГУ М.В. Ломоносова защитил кандидатскую диссертацию по теме «НЕФОРМАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ В СОЦИАЛИЗАЦИИ ПЕРВИЧНОЙ ГРУППЫ (методологические и методические вопросы социологического изучения)».
С 1999 г доцент, с 2003 г. профессор по кафедре теории и истории культуры ГАСК.
С 2006 г. заведующий кафедры «социологии и прикладной культурологии» Государственной академии славянской культуры.
Имеет звание «Почетный работник высшего профессионального образования» (приказ Минобрнауки России от 30 сентября 2010 г.)
С декабря 2015 г. научный редактор журнала МОСКОВСКИЙ ЖУРНАЛ. ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
Сфера интересов. Модели и механизмы культурогенеза. Влияние религиозной организации на процессы смыслообразования и формы ценностной регуляции в социокультурных взаимодействиях. Религиозный фактор проявления различных уровней социального и индивидуального субъекта.
[1] Здесь наблюдалась критика по образцу доведения курса отвержения нежелательного и недопустимого до логического завершения, по образцу стоических обоснований Зенона Китийского, в доводивших до парадокса кажущиеся очевидными конструкции разума. Уместно отметить, также ее близость к критике постмодерна, в методическом исполнении Ж.Дерриды, в текстовых деконструкциях, извлекавшая из содержания текстов совершенно не свойственные им, даже отрицающие их ˮглубинные смыслыˮ.
[2] Castoriadis Cornelius Crossroads in the Labyrinth. - Cambridge. Mass.:MIT Press, 1984
[3] Цикл Оноре де Бальзака «Человеческая комедия» представляет собой уникальную форму отображения метаморфоз в жизни Франции с 30-х гг. до средины XIX века. Этот цикл, объединявший 137 произведений различных жанров, сам Бальзак разделял на три части ‒ «Этюды о нравах», «Философские этюды», «Аналитические этюды», ‒ соответствовавшие выведенным автором аспектам изучения жизни общественного человека и формам ее истолкования (разумеется, средствами литературного текста).
[4] Трилогия включала в себя поставленные Г.М.Козинцевым и Л.З.Траубергом фильмы ‒ ˮЮность Максимаˮ, ˮВозвращение Максимаˮ, ˮВыборгская сторонаˮ ‒, вышедшие в прокат с 1934 по 1938 гг.
[5] СОРОКИН П.А. Голод и идеология общества//Сорокин П.А. Общедоступный учебник по социологии. Статьи разных лет. М. Наука, 1994, сс.356-366.
Более обстоятельный подбор текстов по данной тематике см. СОРОКИН П.А. Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. Вступительная статья, составление, комментарии, подготовка к печати В.В. Сапова и B.C. Сычевой. М.: Academia & LVS, 2003. XII, 684 с.
[6] Очень тонко эти процессы транслирования мотивации характеризует в анализе революционных процессов К. Касториадис, оказавший как лидер-интеллектуал левацкого коммунизма на рубеже 50х‒60х серьезное влияние на разработчиков социальной архитектуры создаваемого 20ю годами позже ЕВРОСОЮЗА см. Касториадис Корнелиус Воображаемое установление общества. - М.: Гнозис; Логос. - 2003.
[7] В соответствие с положениями о социальной коммуникации Н.Лумана и М.Кастельса в условиях значительного возрастания доступности и значительным увеличением объемов информации, используемой в социокультурных взаимодействием, под информационным обществом мы понимаем такое состояние социальной макросистемы, при котором в условиях увеличения разнообразия форм трансляции информации и числа способов ее сохранения, ее применение в фактических социокультурных взаимодействиях оказывается весьма ограниченным. Существенным фактором увеличения стереотипности коммуникационного поведения выступает значительное увеличение доли технологического компонента в коммуникации, которое, в первую очередь, происходит за счет широкого распространения коммуникационных технологий. См. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ. под науч. ред. О. И. Шкаратана. - М.: ГУ ВШЭ, 2000. - 608 с., Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории / Пер. с нем. И. Д. Газиева; под ред. Н. А. Головина. - СПб.: Наука, 2007
[8] Раздел III. БОРЬБА «КРИЗИСНОЙ» И «СТАБИЛИМЗАЦИОННОЙ» ТЕНДЕНЕЦИЙ В СПЕЦИАЛЬНЫХ ОБЛАСТЯХ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ. Гл. 3. Социологические аспекты политических и политические аспекты социологических проблем. //Буржуазная социология на исходе XX века: критика новейших тенденций. М.Наука, 1986, сс 246-267.
Отечественную методологическую линию исследования кризисов в самых ее истоках представляет монография Здравомыслов А. Г. Социология российского кризиса. - М.: Наука, 1999, 352 с.
[9]Луман, Н. Социальные системы. Очерк общей теории / Пер. с нем. И. Д. Газиева; под ред. Н. А. Головина. - СПб.: Наука, 2007. - 648
[10] Более подробно см. семантическое разнообразие понятия ˮкризисˮ.
Для удобства изложения последовательность смысловых контекстов в статье изменена
http://www.classes.ru/all-greek/dictionary-greek-russian-old-term-36456.htm
[11] Пушкин Евгений Онегин, гл. 1., 44
[12] Массовому читателю известный через произведения А.Аверченко и И.Бабеля, А.Бухова.
[13] Правда, обязательные для советской средней школы рассказы и повести А.Гайдара сейчас почти не читают
[14] Педологические эксперименты 20-х, реорганизации Академии, учреждения объединений писателей, художников, формирование к 30-м института красной профессуры следует рассматривать как проявления процессов формирования новой культурной элиты пост -революционного образца, воплощавшие результаты пережитой революции.
[15] Весьма изящных и явственно схематичный пример отображения интенций в России победившей революции представлен в рассказе Платонова Усомнившийся Макар / Платонов А. Усомнившийся Макар., М., Время, 2011, 656сс, ISBN: 978-5-9691-0614-7
[16] Пример так называемы закон об иностранных агентах ‒ Федеральный закон Российской Федерации от 20 июля 2012 г. N121-ФЗ "О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации в части регулирования деятельности некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента ".
[17] Фейк ‒ информационная мистификация или намеренное распространение грязного очерняющего содержания в социальных медиа и традиционных СМИ.
_1.jpg)
